Лекция 24. Кризис русского зарубежья

Нечто похожее на советскую «оттепель» можно было на­блюдать и в истории культуры русского зарубежья, особенно заметно — в послевоенное время. Общий прилив патриотиз­ма в среде русской эмиграции во время второй мировой вой­ны; постепенный отход недавних непримиримых противни­ков революции, советской власти, большевизма от своих прин­ципов благодаря упорному сопротивлению населения СССР гитлеровскому нашествию, в связи с победами Красной Ар­мии и усилившимся международным авторитетом Сталина; окончательный крах еле теплившихся надежд изгнанников на падение советской власти и реставрацию дореволюционной действительности; разочарование в спасительной миссии За­пада по отношению к России, российской цивилизации и рус­ской культуре — все это существенно изменило былые на­строения и мировоззренческие установки большинства рус­ских эмигрантов.

Утратила былую жесткость идейная конфронтация с «Со­ветами», политическое ожесточение сменила политическая ин­дифферентность, усталость; литература русского зарубежья вольно или невольно деидеологизировалась. На смену воспо­минаниям о России, которую «потеряли», вместо отвлечен­ных метафизических рассуждений о миссии России и пред­назначении русских в масштабе всемирной истории пришли экзистенциальные мотивы выбора, «пограничной ситуации», предельных испытаний личности, ставящих ее непосредствен­но перед проблемой смысла жизни. Русская зарубежная куль­тура обратилась лицом к безрадостной и безысходной эмиг­рантской повседневности, к тяготам ее быта и психологичес­ким проблемам, к конкретным реалиям западно-европейской жизни, иноязычной, иноконфессиональной, ставшей для боль­шинства русских эмигрантов второй родиной и последним приютом. Русским писателям и философам приходилось ос­мыслять сложившуюся реальность жизни в диаспоре, избе­гая отлета фантазии в прошлое или в гипотетическое буду­щее, апеллируя исключительно к настоящему (отсюда бе-зыллюзорность взгляда на мир, нарастание чувства безна­дежности, личного трагизма, натурализм описаний, углуб­ленный психологизм).

«Оттепель» в советской культуре — впервые после револю­ционной эйфории и оцепенения Большого террора — постави­ла вопрос о ценности личности, частного человека вне глобаль­ных контекстов Истории, Государства, Человечества; о значи­мости культуры повседневности, то и дело поправляющей иде­альные схемы, которые были порождены высоким интеллектуа­лизмом утопических мечтателей и целеустремленностью безог­лядных, жестоких реформаторов жизни; о важности исключе­ний из общих правил по сравнению с этими правилами, отступ­лений от эталонов по отношению к любой заданности. «Хру­щевская оттепель» в истории отечественной культуры знамено­вала собой переходную эпоху от централизованного идеологи­зированного моностиля к гетерогенной полистилистике, от куль­турного и политического монизма к плюрализму и полифониз­му разбегающегося аморфного целого. В конечном счете совет­ская «оттепель» свидетельствовала о глубоком и драматическом кризисе советского общественного строя, советской культуры и идеологии, тоталитаризма как типа цивилизации — кризиса, из которого им выйти так и не удалось. Агония советской куль­туры, развивавшаяся в различных аспектах и отношениях, в принципе не могла быть преодолена изнутри себя, ее можно было лишь замедлить средствами государственной регуляции.

«Оттепель» в культуре русского зарубежья также означала глубокий и затяжной кризис «второй русской культуры». Та социокультурная целостность, что сложилась за рубежами Рос­сии, по-своему отражая и выражая Россию, но не изнутри ее как территории, а извне, хотя по смыслу — именно изнутри, из исторической глубины национальной традиции, пришла в упадок и начала разлагаться. Культура русского зарубежья, сложивша­яся как альтернативная, оппозиционная культуре советской, пе­рестала сознаваться и ощущаться как контркультура или, по крайней мере, как «запасной вариант» культуры метрополии, как «другой путь» России. Это означало, что «особая миссия» русской эмиграции, заключавшаяся, по словам И.Бунина, в том, что все эмигранты «так или иначе не приняли жизни, воцарив­шейся с некоторых пор в России, были в том или ином несоглас­ны, в той или иной борьбе с этой жизнью», уже к началу второй мировой войны, а тем более — к ее концу, себя исчерпала.

Две русские культуры (советская и зарубежная), к сере­дине XX века построившие свои непримиримые отношения по принципу строгой селекции, были взаимонепроницаемы как для понимания, так и для критики. Своей парностью и полярностью они знаменовали, казалось бы, полный и непре­одолимый раскол русской культуры и российской цивилиза­ции, образовавших два взаимоисключающих варианта и ци­вилизации и культуры в российской истории. Однако «отте­пель», автономно и независимо сложившаяся в русле советс­кой и российской зарубежной истории, неожиданно сблизи­ла и в чем-то объединила между собой две русские культу­ры, а также способствовала их сопряжению с культурой за­падно-европейской, которой поначалу обе русские культуры противостояли. Механизм селекции, господствовавший в от­ношениях между двумя русскими культурами XX века, сме­нился в период «оттепели» механизмом конвергенции, в ре­зультате которого процесс сближения и взаимопроникнове­ния ценностно-нормативных систем ускорился.

Все отличительные черты «русско-зарубежной оттепели», с ее политико-идеологическим индифферентизмом, «снятием» селективных и усилением конвергентных тенденций, определен­но заявили о себе еще до войны в творчестве так называемого молодого поколения первой волны эмиграции. Это поколение условно можно назвать «поколением полтора», поскольку оно занимает промежуточное положение между «первой и второй волнами» российской эмиграции: в отличие от писателей и мыс­лителей старшего поколения, мировоззрение и поэтика кото­рых сложились еще в Серебряном веке и в эмиграции не пре­терпевали существенных изменений (И. Бунин, А. Куприн, Д. Мережковский, Б. Зайцев, В. Ходасевич, Арк. Аверченко и др.), «поколение 1,5» творчески сформировалось уже за рубе­жом —■ во взаимодействии с западно-европейской культурой, в полемике с представителями «первой волны» (в строгом смыс­ле): В. Набоков-Сирин, Г. Газданов, В. Яновский, Ю. Фельзен, Б. Поплавский, А. Ладинский, В. Смоленский, А. Несмелов и др. Все они могут считаться предтечами «зарубежной оттепели», по-настоящему развернувшейся уже в послевоенное время.

Ряды «поколения 1,5» в это время стали пополнять беженцы из Советского Союза — сначала представители «второй волны» (И. Елагин, Н. Моршен, Д. Кленовский и др.), затем — «третьей волны», среди которых оказались активные участники «совет­ской оттепели» (В. Некрасов, В. Аксенов, В. Войнович, Г. Вла-димов, В. Максимов, А. Синявский и др.). Литературный опыт «советской оттепели» здесь дополнился и обогатился опытом «зарубежной оттепели», и взаимное «потепление» двух рус­ских культур привело к их предельному смысловому и функ­циональному сближению в рамках единой эпохи. Показатель­но, что многие из писателей «оттепели» — как советской, так и зарубежной — объединили свои усилия на радио «Свобода»; при этом смысл своей деятельности все они видели не в про­должении войны (например, холодной) информационными сред­ствами, а в «наведении мостов» между Советским Союзом и Западом, между советскими людьми и русскими эмигрантами — на почве общечеловеческих либеральных ценностей, вклю­чая права человека, гуманизм, свободу слова и совести.

Ярким примером «оттепели» в зарубежной русской литера­туре был Г. Газданов. Показательным здесь было и непонима­ние, даже неприятие газдановского творчества представителя­ми старшего поколения эмиграции, не видевшими ни проблема­тики, ни оригинальной поэтики в молодой эмигрантской лите­ратуре. Размытость сюжета и композиции, смысловая неопре­деленность персонажей, текучесть характеров, превалирование «потока сознания» над концептуальной строгостью составляли лишь первый, собственно «формальный» пласт непонимания Газданова, Набокова и других «молодых». «Содержательный» пласт семантики вызывал еще большее недоумение — оттого что многие герои «поколения 1,5», выросшего и творчески оп­ределившегося на чужбине, — «иностранцы», что место дей­ствия — современная Европа, что тема России уходит на все более и более дальний план повествования, о чем читателю под­час приходится часто только догадываться.

Нередко эмигрантская критика, в том числе самая именитая (Г. Адамович, В. Ходасевич, В. Вейдле, Г. Струве), прямо недо­умевала, о чем и ради чего написано то или иное произведение: то, что могло оправдать цель творчества, с точки зрения пред­ставителей «первой волны» эмиграции, в творчестве «поколе­ния 1,5» явно отсутствовало (например, ностальгия по дорево­люционной России; гневное обличение большевиков и советиз-ма; любование национально-русской ментальностью, сохранен­ной в душах, поведении, быту беженцами из России). Несовпа­дение творческих установок и мировоззренческих дискурсов старшего и молодого поколения российских эмигрантов прояв­лялось в том, что темы и проблемы, ситуации и характеры, вол­новавшие старшее поколение, были неактуальны и неинтерес­ны, с точки зрения младшего; что же касается содержания твор­чества младших писателей эмиграции, то, с позиций старшего поколения русских писателей-эмигрантов, это и вовсе не было содержанием (необязательная россыпь разнородных наблюде­ний и деталей, импульсы подсознания, нарратив невыразимого, цепочка неуправляемых ассоциаций, влекущих за собой пассив­ную и недисциплинированную мысль автора).

Характерно, что в советской «оттепели» претензии к «моло­дым» — прозаикам и поэтам ■— со стороны старшего поколения советских писателей, сформировавшихся в атмосфере сталиниз­ма, были, в сущности, точно такими же (очень характерна, на­пример, полемика критики вокруг творчества В. Аксенова в 50—60-е годы, во многом напоминающая тональность критики произведений Г. Газданова в 1930-е). Определяющим в непони­мании старшими младших были деидеологизированность пос­ледних и чрезмерная заидеологизированность первых. С точки зрения младших, старые идеологические схемы окончательно рухнули; они только мешают видеть и постигать реальности жизни, оставляя писателей в плену мертвых догм и изживших себя стереотипов; с точки зрения старших, молодые писатели вообще неспособны осмыслить действительность и подавлены потоком непереваренных субъективных впечатлений.

Главные персонажи литературы «оттепели» лишь относитель­но «встроены» в жизнь, а чаще — полностью маргинальны (и это независимо от того, на каких ступеньках социальной лест­ницы они бы ни находились). Основной конфликт — несоответ­ствие окружающей убогой действительности и богатому духов­ному внутреннему миру личности (приоритет явно отдается пос­леднему). Основу любого сюжета составляет внутренний мир личности и индивидуальная история человека, во многом кон­трастирующие с внешней событийностью и социальными об­стоятельствами жизни, подчас даже с ходом истории (индиви­дуальная история отдельной личности богаче и выше всеобщей истории). Многообразие жизни и неисчерпаемость ее проявле­ний постоянно испытываются категорией вечности; тщета ду­ховных исканий героев и их житейских усилий постоянно вы­является на фоне неизбежности смерти. Пограничная ситуа­ция, в которой испытывается тот или иной излюбленный ге­рой, возвращает его «лицом к земному», и переход от слож­ности к простоте выступает как символическое обретение ге­роем подлинного существования.

Характерно рассуждение Г. Газданова в его программной статье «Литературные признания» (1934): «Мы живем, не рус­ские и не иностранцы, в безвоздушном пространстве, без сре­ды, без читателей, вообще без ничего — в этой хрупкой Евро­пе — с непрекращающимся чувством того, что завтра все опять «пойдет к черту», как это случилось в 14-м или 17-м году. Нам остается оперировать воображаемыми героями, если мы не хо­тим возвращаться к быту прежней России, которого мы не зна­ем, или к сугубо эмигрантским сюжетам, от которых действи­тельно с души воротит». Заявленная Газдановым принципиаль­ная «пограничность» и даже «вненаходимость» творчества мо­лодых (не в старой России, не в среде русской эмиграции); ощущение зыбкости и непрочности бытия на грани неминуе­мой глобальной катастрофы, военных или революционных по­трясений всемирного масштаба — все это становится неотъем­лемыми составляющими того нового видения действительнос­ти, которого недоставало представителям старшего поколения русской эмиграции, продолжавших идти вперед со взором, обращенным вспять.

Не случайны родившиеся уже в 30-е годы (в частности, в связи с впечатлениями от романа Газданова «Вечер у Клэр») ассоциации газдановского стиля со стилем И. Бабеля, И. Эрен-бурга — писателей, если и не вполне советских, то и не впол­не зарубежных (хотя клеймо «внутреннего эмигранта» так или иначе пристало к обоим), значение творчества которых для «советской оттепели» было — прямо или косвенно — решающим. Не случайны и резкие столкновения Г. Газдано­ва со «старшими» — Д. Мережковским, М. Цветаевой — по ничтожным, казалось бы, чисто литературным и вкусовым поводам. Нельзя назвать случайностью и выход Г. Газданова из Союза журналистов и писателей в Париже в связи с на­метившейся дискриминацией тех его членов, которые полу­чили советские паспорта и тем самым заняли «просоветские» позиции. По убеждению Газданова, в Союз литераторов «те­оретически могут входить люди самых разных убеждений — от анархистов до монархистов-легитимистов». Это существен­но иная мера культурной толерантности и политической тер­пимости, чем та, которую могли себе позволить первые пос­леоктябрьские русские эмигранты.

Особую роль в формировании «зарубежной оттепели» сыг­рала документально-публицистическая книга Газданова «На французской земле», рассказывающая о героях Сопротивления, участником которого был сам Газданов. В книге, резко выбивав­шейся и по материалу, и по тональности из всей русской эмиг­рантской литературы, лирично и проникновенно, с огромной симпатией говорится о советских людях, сражавшихся с фашиз­мом на территории Франции, о стойкости советского характе­ра, о советском патриотизме, причем речь идет об историчес­ких завоеваниях именно советской культуры, советской идео­логии, советской политической системы (что вовсе не исключа­ло органического неприятия Газдановым тоталитаризма как в гитлеровском, так и в сталинском вариантах). Писатель прихо­дит к поразительному по глубине выводу, исторически оправ­дывающему советскую культуру и советский период истории с точки зрения всемирно-исторической целесообразности.

Речь у Газданова идет, в частности, о том, что в 1914 г. Россия была бы не способна организовать Восточный фронт. Нравствен­ная победа России в войне — результат истории советской куль­туры, сформировавшей советский характер и советский патри­отизм. Подобный вывод мог сложиться только в атмосфере «от­тепели» русского зарубежья, опередившую «оттепель» в Совет­ском Союзе и способствовавшую ее зарождению и развитию.

Вскоре после окончания второй мировой войны и с началом «холодной войны» иллюзии большинства русских эмигрантов в отношении сталинского режима и его возможной эволюции после Победы в сторону либерализации развеялись. Русское зарубе­жье пополнилось за счет эмигрантов «второй войны» — бежен­цев из Советского Союза, невозвращенцев из числе пленных и интернированных лиц, узников фашистских концлагерей, осво­божденных союзниками и т.д. Новые эмигранты хорошо знали тоталитарное государство, в которое не хотели возвращаться, и в то же время были воспитаны, в отличие от эмигрантов «первой волны», оказавшихся за рубежом после Октябрьской револю­ции и гражданской войны, именно советской культурой, именно коммунистической пропагандой. Таким образом, идейно-смыс­

 
 

ловой и психологический разрыв, существовавший между со­ветской культурой и культурой русского зарубежья, уменьшил­ся; две русские культуры, находившиеся в состоянии политичес­кой и социокультурной конфронтации, сблизились.

Это изменение соотношения между двумя русскими куль­турами стало еще более значительным после того, как в 1960-е гг. начался поток на Запад советских диссидентов, правоза­щитников, высылаемых насильно или уезжавших «доброволь­но-принудительно» («третья волна» русской эмиграции). Если до войны связь между культурой русского зарубежья и со­ветской культурой была односторонней (поскольку в Советс­кий Союз проникала крайне ограниченная и искаженная ин­формация об эмиграции и ее культурной жизни, а интерес эмиграции к Советской России — пусть и болезненный — не ослабевал), то с появлением «второй и третьей волн» эмигра­ции из России две русские культуры превратились в своего рода «сообщающиеся сосуды». В культуре русского зарубе­жья получали исключительное развитие те антитоталитарные, демократические тенденции, которые в Советском Союзе могли существовать только подпольно — в рамках диссидентского движения и «самиздата». В советской же культуре (в интелли­гентских кругах) рос интерес к идеям, развивавшимся в среде русской эмиграции и проникавшим в страну через «радиого­лоса» (в частности, радио «Свобода») и «тамиздат», завози­мый туристами, учеными или дипломатами.

Подобная имплицитная «взаимосвязь» советской культуры и культуры русского зарубежья приводила не только к углубле­нию внутреннего раскола в советской культуре (между офици­альной культурой и оппозиционной контркультурой), но и в среде русской эмиграции. Характерна, например, резкая полемика между представителями различных течений русской эмиграции, нашедшая яркое воплощение в статье А. Солженицына «Наши плюралисты» (1982). Среди оппонентов Солженицына— А. Янов и А. Синявский, А. Амальрик и Б. Шрагин, Е. Эткинд и К. Лю­барский, М Михайлов и Г. Померанц (так и не ставший эмиг­рантом), В. Соловьев и Е. Клепикова...

Выступая как идеологический «монист» — очень последователь­ный и жесткий, А. Солженицын не приемлет идейного плюрализ­ма своих противников, поскольку пресловутые плюралисты, осуж­дая ленинизм-сталинизм, похвально отзываются о «еврокоммуниз-


Схема 41. Кризис русского зарубежья