Лекция 33. Архитектоника российской цивилизации

Российская цивилизация складывалась в условиях принци­пиальной «пограничности» между Европой и Азией, между оседлостью и кочевничеством, на перекрестке великих миро­вых религий Запада и Востока и архаического язычества, и эта «пограничность» чревата либо предельным синтезом несо­единимых крайностей («всеединство»), либо предельной поля­ризацией целого, т.е. драматическим расколом, непримири­мой конфронтацией смысловых полюсов, что придает самому менталитету цивилизации устойчивое качество «смысловой нео­пределенности ».

Символическим воплощением такой перманентной «смыс­ловой неопределенности» является знаменитый русский «авось», означающий в конечном счете надежду на стихийное стече­ние обстоятельств, в результате которого все проблемы раз­решатся как бы сами собой, без каких-либо субъективных усилий человека. Сродни «авосю» и традиционная вера в чудо, в «доброго царя», в «соборную» правоту народа, в неизмен­ность традиций, в благость природы, вечной и непостижимой, в величие государства, поглощающего собой и подчиняющего себе личность, и апология жертвенной любви, долготерпения т.п. Не случайно вся древнерусская культура держится на син­кретическом, аморфном смысловом ядре — «культуре-вере», благодаря чему внерелигиозные формы культуры на Руси дли­тельное время не развиваются (наука, философия, светское образование, внеконфессиональное искусство и т.п.).

Другая цивилизационная особенность России, вытекающая из ее «пограничности», связана с конструкцией «взаимоупо­ра» — способа взаимосвязи полярных начал через бинарную систему «сдержек» и «противовесов», реализующую зыбкий баланс противодействующих сил в рамках условного целого. Конструкция «взаимоупора», проникающая во все без исклю­чения смысловые структуры русской культуры, а затем и дру­гих культур России, смежных с русской, также, по самой своей сути, несет в себе сильнейший разрушительный заряд — как «смысловой неопределенности», так и потенциальной непредсказуемости. Поддерживая бинарность любых смысло­вых образований, соединяя противоположности в «невозмож­ное единство» (по формуле «нераздельности и неслиянности»), «взаимоупор» как глубинный регулятивный механизм россий­ской цивилизации постоянно держит ее на грани «срыва», а нередко и «взрыва».

Связка «культура и взрыв», глубоко осмысленная Ю. Лот-маном, свойственна только культурам бинарного типа, в ко­торых каждая интенция «уравновешена» своей противополож­ностью, без которой не имеет смысла, ибо только в контрас­те, в споре, в конфликте выявляет свою семантику (до того остающуюся неопределенной). Несмотря на это, подобное си­ловое «равновесие» противоположностей весьма непрочно, а со временем становится просто безнадежным, поскольку со­здает условия для их взаимной «аннигиляции». Культурный «взрыв», однако, означает не только крушение статус-кво цен­ностно-смысловой системы и разрушительную по своему ха­рактеру смену исторических парадигм, коренным образом меняющую культурную семантику и социальную организа­цию цивилизации.

Это говорит о ее социодинамической напряженности, под­держивающей в культуре установку на ожидание внезапных и резких перемен, готовность к предстоящей ломке образа жизни и жизненного уклада, а также мировоззрения, нередко — предвосхищение предстоящей катастрофы. Таковы, напри­мер, эсхатологические и апокалиптические ожидания, пере­живание и порождение «смуты», имплицитное бунтарство, тяга к стихийности в поведении и мироощущении — «дионисий-ству», оказывающимся в России нередко «гибельною силою, неистовством только разрушительным» (Вяч. Иванов), и т.п.

Склонность русской культуры и российской цивилизации к «взрывным» ситуациям и состояниям, как подтвердили со­бытия последнего десятилетия XX века, — трудно преодоли­мая черта, коренящаяся в ментальных глубинах цивилизации, а надежды, которые питал Ю. Лотман относительно возмож­ности перевода русской культуры из бинарной системы в сис­тему тернарную, состоящую (по типу западно-европейской), пока не оправдались.

Постепенно вырываясь из объятий вязкой и аморфной прото-ментальносги (пространства «смысловой неопределенное™»), рос­сийская цивилизация на первом, весьма длительном этапе своего становления (свыше семи веков) довольствовалась самым про­стым культурным механизмом — кумуляцией (от лат. cumulatio — скопление). Этот механизм минимизирует самоорганизацию цивилизации, еще не до конца расставшейся со своей изначаль­ной семантической аморфностью и размытостью. Выступая как механизм адаптации восточно-славянских племен к окружающим их природным и этнокультурным условиям, механизм кумуляции интегрирует в рамках становящейся цивилизации самые противо­речивые и гетерогенные компоненты разнородных смежных куль­тур (скифо-сарматские, византийские, монголо-туранские, польско-литовские, западно-европейские и т.п. веяния и влияния).

Образующееся таким образом интеркультурное единство, естественно находящееся у истоков полиэтнической цивилиза­ции, остается слишком аморфным и неопределенным для того, чтобы быть основанием устойчивого цивилизационного разви­тия. В этом отношении Древняя Русь — на протяжении всех веков своего неподвижного существования — пребывает в дои­сторическом состоянии, как это свойственно любому архаи­ческому традиционному обществу. Однако последовательное напластование кумулятивных процессов приводит к тому, что возникающее интегративное единство, «слепленное» из разроз­ненных культурных и цивилизационных феноменов, обретает такую меру сложности, которая не может быть удержана в рамках смыслового единства таким вялым интегративным ме­ханизмом, как кумуляция. Превышение меры сложности циви­лизационного целого приводит уже в XVI, а тем более XVII веках к замедлению интеграционных процессов в России и сти­мулирует в русской культуре процессы обратной направленно­сти -— дезинтеграции и деструкции сверхсложного целого.

Первый импульс к динамичному цивилизационному разви­тию России придал религиозный раскол, впервые с подлинно историческим масштабом приведший в действие культурный механизм дивергенции (от лат. divergere — обнаруживать рас­хождение). Этот продуктивный механизм смыслообразования и структуризации культурной семантики был развернут во всей полноте своих возможностей в рамках Петровской куль­турной революции, расколовшей сверху донизу российское общество, которое вступило в фазу культурной секуляриза­ции. Важнейшая культурно-историческая, социальная и циви-лизационная функция дивергенции (второго регулятивного механизма в истории России) заключалась в последователь­ной дифференциации всех социокультурных значений и смыс­лов; а универсализм проявился в том, что предметом смысло­вой поляризации и дифференциации становится любое семан­тическое образование (подвергаемое «раздвоению единого»).

На смену своего рода «беспринципности» кумулятивной мо­дели цивилизации, перманентно занятой универсальной интег­рацией любых социокультурных смыслов, оказавшихся в поле ее зрения, приходит альтернативная ей дивергентная модель, радикально дифференцирующая ценностно-смысловую систе­му на всех ее уровнях. Тем самым «маятник» цивилизацион­ного развития качнулся в прямо противоположную сторону, что многими современниками этого процесса переживалось как кризис и распад цивилизации, между тем как российская цивилизация формировалась, складывалась заново именно в процессе интенсивного развития дивергентных процессов, над-страиваясь на фундаменте древнерусской протоцивилизации.

Тенденция поступательного развития дивергентных процес­сов, умножающихся и ветвящихся с каждым новым этапом развития дивергенции, клонилась к тому, чтобы процесс «раз­двоения единого» коснулся каждого культурного значения или смысла, каждой нормы или традиции — вплоть до «расщепле­ния культурного ядра». В период Серебряного века многие ключевые понятия и категории культуры имели целый спектр далеко стоящих друг от друга разноречивых значений, в том числе и прямо полярных (например, свобода, творчество, ис­кусство, нравственность, религиозность, революция, мещан­ство, интеллигенция, народ и т.п.). Феномен «расщепления куль­турного ядра», возникший в результате столкновения меха­низмов кумуляции и дивергенции во многом «нейтрализовал» и даже обессмыслил действие и результаты конфигуратора «культурного синтеза», ставившего своей целью достижение «всеединства» различных специализированных культур (искус­ства, науки, философии, религии, политики, нравственности) и разных национальных культур и мировых цивилизаций. Здесь также проявилась склонность русской культуры к «эристич-ности» и смысловой неопределенности, особенно резко про­являющейся в переходные, кризисные периоды.

Следует заметить, что сменившие друг друга на пороге Но­вого времени культурно-исторические парадигмы, хотя и были основаны на различных культурных механизмах, тем не менее не исключали их сосуществования. Так, дивергенция складыва­ется уже в смысловом пространстве древнерусской культуры: феномены двоеверия, неслиянность народной культуры Древ­ней Руси и книжной культуры, уходящей корнями в византий­скую традицию, сочетание и взаимодействие восточно-славянс­ких и тюркских культурных традиций, альянс древнерусской и монгольской кочевнической цивилизаций в период «ордынско­го ига», идейная борьба иосифлян и нестяжателей, столкнове­ние вотчинных и самодержавных принципов в правление Ивана Грозного, «взаимоупор» царя и самозванца в Смутное время и накануне его — все это красноречивые примеры становления дивергентных процессов, постепенно надстраивающихся над ведущими в Древней Руси кумулятивными тенденциями. Когда же два культурных механизма встретились лицом к лицу и стали сосуществовать рядом друг с другом, «на равных», воз­никло столкновение смысловых структур противоположной на­правленности и наступило Смутное время, пронизанное внут­ренней противоречивостью и «смысловой неопределенностью».

Соответственно в петровское и послепетровское время при нарастании дивергентных процессов (начиная с секуляриза­ции культуры) еще долгое время тянется «шлейф» кумуляции (самодержавие и традиции восточного деспотизма, отголоски идеологии «Москвы — третьего Рима», культурная консолида­ция русского дворянства, сохранение традиционной культуры среди огромной массы населения России, незыблемость ос­новных принципов православия как государственной религии, не подлежащей модернизации, концепты державности и само­довлеющей государственности, имперские комплексы и т.п.). На протяжении всей российской истории Нового времени про­исходит постоянное столкновение перечащих смысловых струк­тур, при котором взаимодействие механизмов кумуляции и дивергенции приобретало особенно парадоксальные и проти­воречивые формы синтеза (точнее — псевдосинтеза).

То обстоятельство, что историческая смена двух механиз­мов культуры противоположной направленности, в течение до­вольно длительного времени действовавших параллельно друг ДРУГУ- осуществлялась по модели «взаимоупора» конструктив­ных установок, связанных между собой синхронически (одно­временно) и диахронически (т.е. последовательно во времени), каждый раз приводило российскую цивилизацию к возникно­вению духовной «смуты», организационного «хаоса» и после­дующему ее ценностно-смысловому опустошению. Конфрон­тация и противоборство механизмов кумуляции и дивергенции, не только следующих друг за другом, но и наслаивающихся один на другой, порождало мучительное балансирование циви­лизации между сохранением ее внутреннего единства, целост­ности и их нарушением, расколом. Развитие и торжество ди­вергентных процессов над кумулятивными (как более сложной и совершенной организации над более примитивной и неразви­той) порождали и стимулировали формирование компенсатор­ного механизма кумулятивной памяти, лелеявшего идеалы це­лостности и единства в условиях нарастающей борьбы проти­воположностей и углубляющегося раскола, и сквозную «смыс­ловую неопределенность». Так было и в период смены культур­ных механизмов (Смутное время и весь «бунташный» XVII век), и при завершении цикла кумулятивно-дивергентного развития в целом (Серебряный век и последовавшая за ним и вместе с ним русская революция — культурный взрыв России).

После кровавой и опустошительной революции, перешедшей в затяжную гражданскую войну, облик российской цивилиза­ции принципиально изменился: на месте внутренне противоре­чивой, контрастной и динамичной, но тем не менее единой циви­лизации возникли два цивилизационных феномена — Советская Россия и российское зарубежье; им соответствовали и «две куль­туры», противоборствующие, взаимополемичные, конфронтиру-ющие — советская и русско-зарубежная. При всем взаимонеп­риятии и игнорировании друг друга оба феномена были тесно связаны между собой, представляя в паре конструкцию «взаи­моупора», бинарную модель цивилизации. Метрополия и диас­пора; цивилизация и ее «тень», «антипод»; культура и ее «Зазер­калье»; сохранение традиций и нигилистическое новаторство; утверждение и отрицание, текст и контекст — так или пример­но так выстраивался «взаимоупор» частей расколотой цивилиза­ции. В этих условиях ни кумулятивный, ни дивергентный регуля­тивные механизмы в чистом виде не работали, оставаясь лишь культурно-историческим фоном происходящих процессов.

Выполняя миссию сохранения классического культурного наследия, российское зарубежье, в отличие от Советской Рос­сии (очень жестко, насильственно осуществлявшей модерниза­цию и радикально пересматривавшей культурное наследие «цар­ского режима»), развивалось в инокультурном и иноязычном контексте, все более глубоко и органично впитывая идеи и прин­ципы западно-европейской цивилизации. В то же время Совет­ский Союз, упорно противостоявший капиталистическому За­паду, апеллировал к «пробуждающемуся» от колониального гне­та и традиций азиатского феодализма Востоку и все более про­никался идеями и принципами восточных цивилизаций и куль­тур, господствовавшими в республиках Средней Азии, Закав­казья и Северного Кавказа, Поволжья, различных регионов Урала, Сибири, Севера, Дальнего Востока.

Евразийская бинарность, и без того остававшаяся живым системообразующим фактором российской цивилизации на протяжении всего ее исторического существования, в XX веке обрела дополнительную напряженность и смысловую конфлик­тность: Советский Союз и российское зарубежье противосто­яли друг другу как Восток и Запад, как Азия и Европа. В ре­зультате нарастающего взаимонеприятия и взаимонепонима­ния две части расколотой российской цивилизации все более приобретали вид двух разных, хотя и связанных амбивалентны­ми тенденциями притяжения / отталкивания, цивилизаций, стро­ящихся на различных геополитических, социальных, идеологи­ческих и даже ментальных основаниях. Любые попытки пред­ставить Советский Союз и российское зарубежье в качестве единой, хотя и ущербной в своей целостности цивилизации могли осуществиться лишь в рамках евразийского дискурса, бинар­ного по определению, не случайно зародившегося в эмигрантс­кой среде, тяготевшей к сохранению во что бы то ни стало цивилизационного единства советской и зарубежной России.

Советские же идеологи вообще не признавали за российс­ким зарубежьем статуса отдельной цивилизации или ее части, не признавали эмигрантскую культуру как особую разновид­ность русской или российской культуры (а нередко, как, на­пример, заявлял в начале 1920-х годов Л. Троцкий, и вообще не признавали ее существование). В то же время советская цивилизация рассматривалась ее апологетами либо как прин­ципиально новая цивилизация, не имеющая исторических ана­логов и являющаяся прообразом будущей всемирной комму­нистической цивилизации, либо как принципиально новая ис­торическая фаза развития российской цивилизации, в рамках которой формируется «новая историческая общность» — со­ветский народ с присущей ему интернациональной (советс­кой) культурой, политически и мировоззренчески унифици­рованной и единой.

Механизм дивергенции был, таким образом, распространен на всю российскую цивилизацию в целом (и в принципе — вообще на любую цивилизацию), приобретая в одних случаях характер классового или формационного антагонизма (проле­тарская и буржуазная, социалистическая и капиталистическая цивилизации), в других — характер исторического отрицания и диалектического «снятия» (осколки разрушенного революцией монархического и дворянско-буржуазного прошлого и строи­тельство на расчищенном от обломков предшествующих циви­лизаций пространстве невиданной прежде цивилизационной формы — коммунизма). Аналогичным образом (т.е. как регу­лятивный механизм всей цивилизации) использовалась и куму­ляция в представлениях о «мировой революции», единстве «про­летариев всех стран», «союзе нерушимом» национальных рес­публик СССР, этнокультурная специфика которых понималась лишь как вариативная форма общего «социалистического со­держания» (сталинская формула диалектики национального по форме и социалистического по содержанию). Цивилизацион-ная специфика Советского Союза мыслилась как кумулятив­ное образование, представляющее собой (в первом приближе­нии) эталонную модель будущей универсальной, всемирной, об­щечеловеческой цивилизации — коммунизма, «снимающей» в себе историческую, этническую, социокультурную определен­ность разных народов и стран и добивающейся идеального ин­теркультурного и интерцивилизационного синтеза.

Соединение в границах одной цивилизационной модели двух противостоящих в структурно-функциональном отношении, взаимодополнительных и параллельных смысловых структур свидетельствовало о том, что в России XX века кумуляция и дивергенция фактически утратили значение ведущих регуля­тивных механизмов и системообразующих факторов культу­ры, противоположных и взаимоисключающих по своим целям и результатам, и стали выполнять в истории российской циви­лизации роль второстепенную и подчиненную. На первый план культурно-исторического и цивилизационного развития выс­тупили два других культурных механизма — селекция и кон­вергенция, до того не претендовавшие на главенствующую функцию в культуре.

Смысл селекции как механизма культуры заключается в том, что с его помощью достигаются единство и цельность цивилизации за счет «отсечения», «отторжения», «изъятия» из ее состава тех «лишних» частей и элементов (ценностей, зна­чений, норм, традиций и т.п.), которые нарушают (или потен­циально могут нарушать) ее тотальность или мешают ее вос­приятию в качестве целого. Селекция как культурно-регуля­тивный механизм занимается отбором тех культурных ком­понентов, которые соответствуют данной культурной систе­ме, и тех, которые противоречат ее целостности; первые куль­тивируются и унифицируются; вторые — изгоняются или унич­тожаются как вредные и опасные элементы с точки зрения поддержания цивилизационного единства и целостности.

Во многом противоположной является семантика механизма конвергенции. Его задача заключается в объединении и синтезе различных и прямо противоположных смыслов, в том числе раз­деленных селекцией. Конвергенция как культурно-регулятивный механизм оказывается занятой делом, прямо противоположным селекции, и не случайно охранители тоталитарного режима — от самых его истоков и до самого его финала — более всего опасались именно конвергентных тенденций (как по отношению к российскому зарубежью, эмигрантской культуре, так и в от­ношении буржуазного Запада — европейского, и особенно аме­риканского, либеральных и демократических ценностей, прав человека и т.д., а также по отношению к собственной «внутрен­ней эмиграции» — инакомыслящих всех видов от политических диссидентов до художественного андеграунда).

Между тем вся история русской культуры — как в Советс­ком Союзе, так и за рубежом, строилась на конфронтации и борьбе между селекцией и конвергенцией (в российском зару­бежье) или между строгой, бескомпромиссной селекцией и се­лекцией вялой, умеренной (в советской политической и культур­ной истории). Так, течения сменовеховства или евразийства (осо­бенно левого) в русской эмиграции носили явно конвергентный характер (по отношению к Советскому Союзу и советской куль­туре). Особенно конвергентные процессы усилились в период второй мировой войны и в первое послевоенное время. В Совет­ском Союзе за борьбой всех политических и культурных тече­ний в 20—30-е годы XX века стояла та же борьба между селек­цией и конвергенцией (например, борьба с «правым» и «левым» уклоном в партии); особенно эти процессы усилились в период «оттепели» и «перестройки». Постепенно селективные процессы в культуре становились все менее жесткими, а главное, эффек­тивными; в то же время наступление конвергенции оказывалось все более уверенным и «победоносным».

В постсоветский период механизмы селекции и конверген­ции (как в свое время механизмы кумуляции и дивергенции, например, в Смутное время и в Серебряном веке) столкну­лись как параллельные и взаимоисключающие смысловые структуры, что придало современному социокультурному и цивилизационному кризису в России особенно мучительный и драматичный характер. Судьба российской цивилизации се­годня формулируется как проблема рокового выбора между жизнью и смертью: «быть или не быть». Это объясняется тем, что противоположность и категоричность конфигураторов селекции и конвергенции гораздо выше, нежели кумуляции и дивергенции, и острота проблемы в этом случае неизбежно достигает поистине экзистенциального звучания.

В самом деле, когда совмещаются конфигураторы кумуля­ции и дивергенции (особенно остро в XVII веке и на рубеже XIX—XX веков), речь идет о борьбе двух тенденций — интег­рирующей и дифференцирующей (или центростремительной и центробежной) — в единой, хотя и противоречивой системе (культуры, цивилизации). Это борьба, победа в которой одной из двух поляризованных сил, строго говоря, в принципе не­возможна, нереальна, потому что лежащее в ее основании противоречие являет собой источник социокультурного раз­вития и основано на условном равновесии этих сил в обще­стве и культуре. Подобное совмещение перечащих смысло­вых структур (традиций и тенденций, теорий, мнений, оценок и т.п.) вполне укладывается в классическую формулу диалек­тики: единство и борьба противоположностей.

Когда же совмещаются механизмы селекции и конверген­ции, в силу вступает конфликт ультимативных установок. Либо единство и целостность культуры (а вместе с тем и цивилиза­ции) достигается строжайшим отбором «приемлемых» ценнос­тей, значений, норм и запрещением, уничтожением, исправле­нием тех компонентов культуры и цивилизации, которые нару­шают или искажают систему (как она видится с позиций жес­ткого долженствования и однозначной монистической норма­тивности), либо — соединение предельных противоположнос­тей (в том числе идеологических, политических, мировоззрен­ческих — религиозных, научных, философских, этических, эс­тетических и др.) в рамках единой плюралистической модели культуры; на почве абсолютной толерантности, терпимости и доверия к любым Мнениям, суждениям и оценкам (а в этом случае категорически утверждается свобода от каких-либо норм и ограничений, от самой системности и упорядоченности куль­турных значений). Компромисс между подобными ультиматив­ными установками невозможен — ни теоретически, ни практи­чески — тем более что они несводимы к предшествующей паре регулятивных механизмов и складываются на основе их нейт­рализации, на новом, более высоком уровне рефлексии куль­турных и цивилизационных противоречий.

В то же время конвергенция предполагает в идеале соедине­ние несоединимых ценностей и принципов, «мирное сосуще­ствование» ценностей — либеральных и тоталитарных; нацио­нальных и всемирных (даже космополитических); классовых и общечеловеческих; религиозных и атеистических (или вне-религиозных, секулярных); элитарных и массовых; личност­ных и коллективных и т.п. Для осуществления столь «либе­рального» по своей природе социокультурного проекта, даже для самого приведения его в действие в обществе должно су­ществовать известное согласие (а не конфронтация или бро­жение) ; должна сложиться специфическая ментальность, прин­ципиально терпимая по отношению к плюрализму и свободе мысли. Однако в современной России, как и в постсоветской культуре, ни одно из названных условий не действует и в ближайшее время не имеет шанса восторжествовать.

Пара механизмов селекция/конвергенция, представляющих второй цикл архитектонического строения российской культу­ры (и цивилизации), по сравнению с парой кумуляция/дивер­генция, представляющих первый цикл конфигурирования рус­ской культуры, отличается более сложным строением и функ­ционированием в культуре. Если кумуляция и дивергенция по своей семантике близки соответственно интеграции и диффе­ренциации культурных форм как таковым, то селекция — уже не просто дифференциация культурных форм, а «дифференци­ация ради интеграции», а конвергенция — не просто интегра­ция, а «интеграция дифференцированного». Налицо двухуров­невое строение новых механизмов, обладающих как бы своей «внутренней архитектоникой», последовательно выполняющих «два шага» в выполнении задания, второй из которых невозмо­жен без первого. Соответственно более сложные конструкции требуют и более сложных, двухуровневых операций с ними, что затрудняет возможность их взаимной нейтрализации или аннигиляции, как в случае с механизмами первого цикла.

Это означает, что ситуация «культурного взрыва» на рубеже XX—XXI веков не просто реальна, но и остра, как никогда ра­нее. Столкновение селекции и конвергенции оказывается в прин­ципе неразрешимым и «не снимаемым» в современной России, переживающей раскол и резкое расслоение общества, особенно болезненные после распада монолитной целостности тоталитар­ного строя в СССР, достигавшегося идеологическими манипуля­циями и активностью репрессивно-карательных органов, возбуж­дающих в обществе социальный страх, и единства интернацио­нальной советской культуры, поддерживаемого искусственно.

На фоне напряженного противостояния прототалитарных и антитоталитарных сил в постсоветском российском обще­стве нарастает неполитическая ностальгия по «старым доб­рым советским временам» и еще более глубокая архаическая тяга к доисторической унитарной целостности страны (не только дореволюционного, на даже и допетровского времени), с ее апологией самодержавия, православия, народности, националь­ной однородности и культурной замкнутости. Многие из упо­мянутых здесь национально-культурных комплексов носят в обществе, разумеется, коллективно-бессознательный характер.

Цивилизационное «распутье», на которое вышла посттотали­тарная Россия на рубеже XX—XXI веков, не менее опасное и грозное, чем период Смутного времени на рубеже XVI—XVII веков или период русской революции (1905—1907; 1917—1922). В каждой из этих кризисных ситуаций Россия стояла перед нацио­нальной катастрофой как неотвратимой реальностью своего на­сущного бытия, и выход из кризиса во многом зависел от мно­жества непредсказуемых случайностей и развивающихся спон­танно тенденций. В каждой из названных исторических ситуа­ций перед Россией стояла опасность ее «расчленения» (предска­занная и проанализированная И. Ильиным) —■ по территориаль­ному или национальному принципу. Однако в оба предшествую­щих кризисных периода опасность «расчленения России» скорее исходила извне, от интервенции; в настоящее же время процесс «расчленения» цивилизации идет изнутри, от самой полиэтнич-ности и поликонфессиональности России. А это уже не «расчле­нение» цивилизации, а ее «полураспад».

Конвергенция постсоветского времени была призвана в бук­вальном смысле соединить несоединимое, примирить непри­миримо враждебные установки, связать в одно целое резко разделенные между собой, обретшие самостоятельность час­ти, восстающие против какого-либо объединения между со­бой как против насилия над своей природой (и это ее призва­ние оправдано историко-генетически, логически, структурно-функционально — всем предшествующим культурно-истори­ческим развитием). В то же время сама интегративная цель и основная функция конвергенции выдают реальное отсутствие единства и согласия между интегрируемыми частями, т.е. в значительной степени искусственность целого, его неорганич­ность, утопичность, нереальность. В самом механизме кон­вергенции мы наблюдаем драматическое расхождение между причинами и следствиями, условиями и результатами, сред­ствами и целями социокультурной регуляции, которое может привести к фатальному срыву интегративных потенций рус­ской культуры и российской цивилизации.

Если цель конвергенции — достижение социокультурного синтеза — будет реализована, вместе с устранением бинарно­сти русской культуры, составляющей смысловую структуру ее менталитета, будет разрушена гибкая и динамичная модель ее саморегуляции («взаимоупор»), обеспечивающая силовой баланс полярных, взаимоисключающих тенденций, а значит, будет блокирован сам механизм выживания русской культу­ры в экстремальных ситуациях.

Если же цель конвергенции не осуществима практически, а сохраняется лишь как очередной утопический проект («доброе мечтание» либерализма, внутренне чуждого российской менталь-ности, скорее тяготеющей к противоборству консервативной традиционности и радикализма), то механизм конвергенции вы­родится в разновидность жесткой селекции — с той разницей, что селекционный механизм в период существования советской власти действовал в разделенных границей пространствах (оте­чество и зарубежье, метрополия и диаспора), а в случае возрож­дения селективных процессов в постсоветской России этот ме­ханизм будет перенесен в единое смысловое пространство оте­чественной культуры, что окажется равносильно переходу куль­турной смуты в фазу гражданской войны. В этом случае ника­кие призывы к консолидации культурных и социальных сил уже не помогут и не компенсируют нового раскола общества, быть может, еще более разрушительного, чем прежде, поскольку он будет опираться на усвоенный опыт эффективной глобальной селекции в отечественной и мировой культуре.

Так или иначе, но оба варианта развития событий в постсо­ветской России, опирающиеся на механизм конвергенции, но­сят определенно катастрофический характер в отношении рус­ской культуры и российской цивилизации. Объединение ин­тегральных и дифференциальных тенденций не может не быть по определению взрывным и разрушительным, если складыва­ющееся и нарастающее напряжение не будет «демпфирова­но», исподволь смягчено некоей «срединной» ценностно-смыс­ловой областью, медиативными тенденциями (идущими от куль­туры повседневности). Но в настоящее время усилившийся было после 1991 г. пласт обыденной «срединной культуры», свидетельствовавший о деполитизации и деидеологизации рос­сийского общества, под ударами очередных экономических и финансовых потрясений вновь начал сокращаться — как знак растущей социокультурной и политической напряженности общества, как симптом агонии, переживаемой цивилизацией.

Наблюдения за архитектоникой русской культуры, как она сложилась к концу XX — началу XXI веков, наводят непреду­бежденного исследователя на мысль, что цивилизационный ал­горитм российской цивилизации конвергентным развитием за­вершает свой полный цикл. От робкой и аморфной интегра­ции разнородных и случайно связанных между собой социо­культурных факторов (в виде кумулятивных процессов) — к первоначальной бинарной структуризации культурного цело­го (дивергенция) — такова фаза первичной конфигурации рус­ской культуры. От более сложного и культуррефлексивного объединения противоречивых и гетерогенных тенденций (куль­турный синтез) — к глубокому расколу русской культуры на две автономные культуры, разделенные «железным занавесом» и ведущие друг против друга психологическую и идейную вой-


 


ну — такова следующая фаза вторичного конфигурирования русской культуры.

Наконец, на третьей (и, возможно, последней) фазе социо­культурной конфигурации России ее интегративные и диффе­ренциальные механизмы объединились в общей смысловой кон­струкции, внутренне противоречивой и принципиально нео­пределенной. Таким образом, процесс культурно-цивилизаци-онного развития России логически завершился. Это заверша­ющее цикл российской истории объединение оказалось внут­ренне настолько конфликтным, напряженным, драматичным, что цельность и стабильность этого единства изначально были проблематичными. Однако возникновение именно такого про­тиворечивого единства было на этой, быть может, заключи­тельной стадии развития российской цивилизации логически и исторически неизбежным, продиктованным всем предшеству­ющим развитием русской культуры и задачами восстановле­ния ее системности и семантической полноты, утраченных в предшествующие периоды ее истории.

Причиной этого, по-видимому, является сам исторический ход российской цивилизации, заложенный в строении каждого ее актуального культурного механизма в виде «перевернутой архитектоники» данной культуры, который поневоле выступа­ет в качестве фактора исторического торможения. Так, приме­нительно к современной социокультурной ситуации, иерархия культурных механизмов России выглядит следующим образом. Исторические возможности лежащей на поверхности культу­ры конвергенции «снимались» более глубинной памятью о се­лекции; возможности жесткой селекции ограничивались апел­ляцией к всеобъемлющему культурному синтезу, культурный синтез приходил к своему фактическому самоотрицанию че­рез гипертрофию дивергенции; последняя осуществлялась в тай­ной надежде на достижение кумулятивных идеалов культурно-исторического развития, а потому никогда не могла быть до конца последовательной. Таким образом, культурно-историчес­кая память о прошлом во многом предопределяет тенденции дальнейшего цивилизационного развития России.

Подобная логика «обратного историзма», осложненного пе­репадами перманентного «отрицания отрицания» (при смене культурных механизмов), во многом блокирует телеологию российской истории, придавая ей на современном этапе ха-


 


рактер «распутья», т.е. организационного и ценностно-смыс­лового хаоса. При этом попытки «упорядочения» хаоса, как правило, были связаны с массовыми ожиданиями «движения вспять», интенциями «возвращения» к конфигурациям прошло­го — по ступеням «перевернутой пирамиды» архитектоничес­кого целого и семантического «упрощения» культуры, т.е. с совершенно нереальными, утопическими перспективами оте­чественной истории. Подобная рефлексия цивилизационного развития России связывает представления о ее «бытии» с по­пятным историческим развитием, а представления о ее «небы­тии» — с осуществлением модернизационных процессов, пре­вращающих культурно-цивилизационную самобытность Рос­сии в далекую периферию европейской или какой-либо иной цивилизации.

Дальнейшая судьба и историческая развязка российской ци­вилизации находятся во власти множества случайностей и сте­чения различных обстоятельств, т.е. несут на себе печать глу­боко укорененной в семантике русской культуры и, возмож­но, непреодолимой в принципе «смысловой неопределеннос­ти». В этом случае дальнейшее развитие России (или того, что от нее останется) может лежать в русле общеевропейской или евроатлантической цивилизации или, что пока менее веро­ятно, в русле одной из восточных цивилизаций — исламской или, скажем, китайской.

Однако подобные вопросы выходят за пределы нашего курса и требуют проведения особых демографических, социологи­ческих, политологических, культурно-исторических и иных исследований, которые позволят делать обоснованные истори­ческие прогнозы и избежать голословных утверждений и оце­нок как дело безответственное и неблагодарное.