О том, почему капитан Швальбе любит запах пожара по утрам.
Под густым пологом леса свежие щепки светились бледной желтизной, напоминая маленькие косточки. Толстым жестким ковром они устилали все вокруг на добрый десяток локтей. Тот, кто пару часов назад махал топором, судя по всему, оказался не слишком умелым дровосеком. Сильным, да – слабак не сумел бы свалить здоровенное дерево – но все же далеким до истинного мастерства лесоруба. Иначе щепок было бы гораздо меньше.
Хотя, с другой стороны, может, узловатый ствол напомнил что-то нехорошее. Скажем, показался схожим с нелюбимой женой. Или алькальдом, к примеру. Вот и выплеснулась злость в работу, вгрызаясь тяжелыми ударами в неподатливую древесину. Тем более, такую страхолюдину не особо и жаль – узловатый ствол, напичканный сучками, как душа протестанта пороками. Даже принадлежность сразу не определить, хотя листья схожи с дубовыми. Но именно, что только схожи, и то сильно издали.
На пень, желтеющий свежим щербатым срубом, присела сойка. Протрещала на своем птичьем языке, встопорщила хохолок, окинула полянку зорким взглядом черных выпуклых глаз, выбирая, откуда начинать поиск червяков. Что-то мелькнуло в воздухе, словно солнечный блик на воде в безветренный день. Сойка дернулась, получив быстрый, как молния, удар по спинке, практически разваливший птицу пополам. Маленькое тельце, еще не понявшее, что умерло, доли секунды удерживало прежнее положение. И упало, распавшись на две половины, удерживаемые вместе лишь лоскутом кожи.
Капли крови щедро падали на сруб. Под ярким солнцем, пронизывающим листву, они казались индийскими рубинами. Но алая жидкость исчезала, едва коснувшись желтой поверхности. Кровь испарялась, как вино в устах пьяницы, мгновенно впитываясь в древесину. Оставался лишь странный след - мелкие хлопья пепла темно-коричневого оттенка. Повеяло теплым весенним ветерком и прах сдуло без следа.
Трупик сойки недолго нарушал идиллию майского леса, но виной исчезновению трупика не стал ни лесной хищник, ни человек. Незаметно для стороннего взгляда, но все же достаточно быстро, птица буквально провалилась внутрь пня, поглощенная хищным обрубком. Словно утонула в маленьком омуте желтого цвета. Прошло каких-то полчаса, и ничего не напоминало о маленькой трагедии.
Молодой побег, к которому прилипло несколько перемазанных перышек, с тоненьким скрипом изогнулся, охватывая пень пятнистым кольцом. И, сыто ворочаясь, замер...
* * *
Всем хорош город Милан. И соборов в нем, хорошо за полсотни и монахов превеликое множество! Дожди редки, всего лишь тридцать дней в году рискуешь промокнуть. Хотя, какие дожди в благословенном Господом Миланском герцогстве, кое процветает под правлением Короля Испанского?! Так, влажной теплотой обдаст, подарив краткие мгновения прохлады, и все. Недаром, прекрасные миланские женщины подобны в своей прелести самой Елизавете Валуа! Зонты здесь носят не для укрытия от пролившихся хлябей небесных, а чтобы солнце не вздумало касаться белоснежной кожи, сквозь чью мраморную белизну видна мельчайшая жилка, бьющаяся мелкой, но столь волнительной дрожью!
Недаром в премерзкой Фландрии, да и по всему северу не любят солдат, навербованных в здешних благословенных землях. Тот, кто унес в сердце толику южного солнца, особо тяжко переживает мокрый и холодный ад на земле, коим, несомненно, являются Нидерланды.
Ах, женщины Милана! Амедео Катанни готов был сутками напролет воспевать их неземные достоинства. Музыка высших сфер, ангельское величие, поступь прекраснейших, чьи шаги мимолетны, но отзываются в сердце барабанным стуком, ведущим на штурм неприступной цитадели! Амедео мог бы петь лучше большинства мизингеров Европы. А может, и их превзошел бы в искусстве...
Но прекрасные порывы душило приземленное, можно сказать, даже низменное бурчание в желудке. И навязчивое вожделение фазана. О, фазан – это истинный король… да что там король - император среди прочей дичи! Как советовал Толстый Мигель, что владел харчевней в самом Мадриде:
«Самое главное - не спешить! Добыл фазана - не спеши швырять на жаровню! И даже не потроши, а то мясо останется жестким, как дубленая шкура! По первости подвесь за голову и жди, пока шея истончится. Фазан шмякнется, и только тогда ты его подбирай. Опали перо с пухом и, пока жар огня еще не покинул кожи, натри свиным салом, думая о том, сколь ненавистен этот продукт мусульманам и, следовательно, как полезен для истинного христианина!»
Эх, как он это рассказывал! И какой замечательной выходила у Толстого похлебка! Плевать, что в котел шло все подряд, от пыли, застрявшей в швах сухарной сумки, до воробья, подбитого метким броском камня. В быстрых пухлых ладонях Мигеля все обретало чудесные свойства и вкус. К тому же, лучших солдатских приправ - усталости и голода - было с избытком.
Толстяк, толстяк... Кости – зло, изобретенное самим дьяволом на людскую погибель. Проиграл ты все кропотливо сберегаемые монеты, харчевню, только рваные штаны и остались. Подался в солдаты, надеясь на непостоянную воинскую удачу. Твою голову забрала кроатскаясабля где-то в проклятой Фландрии. В последний раз ты накормил страждущих, но уже не из котла, а самим собой. Вороны с волками, несомненно, оценили мясистость бывшего повара.
Горячее тогда случилось дело… Мигель потерял жизнь, а Амедео с той поры не раз, от всей души, желал, чтобы какая-нибудь из бродячих собак поперхнулась жилой из его левой руки… Вместе с рукой пропало и будущее. Если бы шитье его пояса отливало настоящим золотом, то все могло пойти по-другому. Но безземельный однорукий дворянин? Хвала небесам, что маршал Вителли давным-давно сдох в страшных мучениях и упокоился в фамильном склепе. Больше он никогда не прикажет рубить пленным аркебузирам руки. Вовсе без них было бы совсем худо.
В одном хоть тогда повезло - зоркие глаза, словно пытаясь оправдаться перед рукой за факт своей целостности, заметили перстень, втоптанный в грязь. Увечный идальго был неглуп, он не транжирил деньги на женщин и выпивку. Поэтому вырученных с продажи золотой безделушки монет хватило почти на год. Но вчера, последний мараведи обернулся краюхой черствого хлеба. Кошель больше не звенел благородным металлом, но лишь печально шуршал пустотой. И Амедео не мог даже стать на шаткий путь грабежа и разбоя. Ну, какой из однорукого бандит?
Ветерану осталось надеяться, что Господь, в милости своей, снова заставит какого-нибудь богача потерять фамильное украшение. Вероятность существовала, богачей в Милане водилось ничуть не меньше, нежели монахов и красивых женщин. О, женщины Милана...
За грустными мыслями и воспоминаниями, Катанни и не заметил, как вышел к мосту через какой-то из многочисленных миланских каналов. Отражение Луны дробилось в мелких волнах. Амедео наклонился через массивные каменные перила, вглядываясь в воду. Лунный свет прыгал десятками маленьких бликов, они плясали по грязной воде, вспыхивая, порой, в отражении звезд.
За спиной послышался непонятный шум, более всего похожий на поступь арденского тяжеловоза с парой десятков кинталей веса на горбу. К шагам примешивался скрип несмазанной телеги. Ветеран шмыгнул носом и, не оборачиваясь, сплюнул в реку, выражая этим презрение к несправедливости мироустройства. Шаги и скрип приближались, отставной аркебузир обернулся, вглядываясь в темноту. Не хотелось бы попасть под колеса из-за нерасторопности возницы. По безымянному мосту редко ходили фонарщики, разве что в кабак, а луна, как на грех, скрылась за тучей.
Минута-другая прошли в тягостном ожидании. Тяжело бухали по камню ноги. Шаги, казалось, доносятся с обеих сторон моста. Амедео без лишних слов вытащил из потертых ножен старый кинжал. Армейская привычка сработала. Опасность - хватай оружие, а там видно будет. Спрятать недолго.
Бум. Бум. Бум.
Что-то неправильное чудилось в этом звуке и, наконец, идальго понял, почему вдруг чутье забило тревогу. Тяжкую поступь не сопровождало позвякивание подков. А пускать неподкованную лошадь по брусчатке мог только полоумный.
Или то шла вовсе не лошадь с телегой.
В ночном воздухе повеяло странным и неуместным здесь запахом – так пахнет в поле, после сенокоса, и на лесопилке, где пластают свежие доски.
Тьма с ближней стороны моста заклубилась, уплотняясь, и собралась в высокую массивную фигуру. Больше всего она походило на здоровенного верзилу высотой, самое меньшее в полтора человеческих роста, пропорционально широкого во всех частях. Гигант передвигался мелкими, размеренными шагами, словно ему было тяжело влачить собственный вес. Причем «руки» оставались неподвижными, они безвольно висели вдоль широченного торса, доставая едва ли не до колен.
- Che cazzo… - растерянно прошептал Амедео, соображая, что делать дальше. И в тот момент, когда в сознании забрезжила более чем здравая мысль «бежать!» к аркебузиру метнулось что-то длинное, схожее с плетью. Свистнуло, сорвав шляпу, больно резанув по уху. Шляпа была хорошая, почти новая, меньше трех лет носки. Боль обожгла, как угли, и южная кровь вскипела в жилах ветерана.
С воинственным воплем «Buca di culo!» Амедео прыгнул к здоровенному противнику, замахиваясь кинжалом. Конечно, с одной рукой получилось не так споро, как во времена шальной юности, но и так вышло неплохо. Аркебузир нырнул под вражью руку, что была и размерами и скоростью, а вернее, медлительностью, схожа с колодой. Ударил длинным клинком в живот. Вместо того чтобы войти в плоть по самую рукоять, кинжал стукнул обо что-то твердое и с пронзительным звоном переломился. Удар отозвался в плечо резкой болью. Амедео отшатнулся, и новый замах гиганта прошелся вскользь, рванув щеку твердыми и жесткими пальцами.
Или не пальцами, потому что больше всего это походило на обломанные древесные сучки…
Пылкий идальго, наконец, сообразил, что судьба свела с соперником не по силам, однако прозрение запоздало. Ветеран развернулся, чтобы бежать стремглав, но удивительная «плеть» зацепила за щиколотку, опрокинула на грязные скользкие булыжники. Подняться Амедео уже не успел – гигант с неожиданной ловкостью присел, громадные лапы сомкнулись, захватывая человека в жесткий капкан, как беспомощную мышь.
Катанни захрипел. «Ладони» врага сжимали грудь с такой силой, что, казалось, вот-вот затрещат ребра. Амедео подняли в воздух, поднесли к тому месту, где у людей обычно располагается голова. Головы не было, вместо нее вырастал из покатых плеч широкий нарост, изборожденный трещинами и наплывами. В нем можно было угадать гротескное подобие лица с широченными надбровьями, темными провалами глубоких глазниц. А вот рта чудище было лишено.
«Не сожрет» - с каким-то удивительным, неуместным облегчением подумалось Амедео. И в это мгновение создание крепче сжало подобия рук. Воображаемый хруст костей сменился самым, что ни на есть, настоящим. Когда тело человека перестало конвульсивно вздрагивать и повисло подобно мокрой тяжелой тряпке в громадных ладонях, чудовище несколько раз ударило мертвым телом о собственную грудь, словно турецкий борец пехливан, вызывающий противника на бой.
Луна продолжала прятаться за тучами, не желала видеть черные, смертоубийственные дела, творящиеся на земле. В кромешной тьме сверкнул далекий, но приближающийся огонек – поздний фонарщик все же решил пройтись по мосту.
Страшное создание грузно протопало к парапету и перевалило останки несчастного калеки через ограду. Воды безымянной реки маслянисто булькнув, сомкнулись над мертвецом. Обильные брызги крови на туловище монстра таяли на глазах, пропадали бесследно. С тихим потрескиванием затянулся скол, оставленный кинжалом.
Через четверть часа фонарщик ступил на мост. Будь он внимательнее, то расслышал бы удаляющийся мерный стук, словно конь-тяжеловоз катил скрипящую телегу. И увидел бы несколько мелких щепок, да бурые потеки на камнях. Но полусонный миланец, со светильником на длинном шесте, не обратил внимания на такие мелочи. Сломанный кинжал скоро обрел нового хозяина - забулдыгу, наткнувшегося на брошенное оружие в дрожащем мареве раннего утра...
* * *
Столяр Карло Бертоне, по прозвищу Папа, смотрел на мир большими глазами, похожими на витражи собора св. Петра – такими же стеклянными и неподвижными, не от мира сего. Окружающая действительность с трудом пробивалась сквозь плотную завесу тревожных раздумий. Бертоне неподвижно сидел, отбивая указательным и средним пальцами нехитрый ритм.
Старый Карбаджи, опытный трактирщик, заметив, что верный посетитель находится в полнейшей прострации, не медлил с добавкой. Ведь горячее вино, хоть и согревает нутро, но очень уж сильно бьет по разуму... Впрочем, действие вина столяр тоже не особо и замечал. Другая беда грызла нутро владельца изрядной мастерской и истого католика.
Карло мог поклясться чем угодно, что... Нет, невозможно произнести вслух. Или все же возможно? Не произнести, а возопить, выйдя к Дуомо, к Миланскому собору, что свершилось страшное - Дьявол победил Господа! И пусть страшная беда случилась лишь с одним человеком, с ним, с Карло Бертоне, несчастным столяром из Милана…
Будь проклят тупоумный лесоруб Джузеппе Фарина по прозвищу Малыш, что притащил бревно в мастерскую. «Мадьярский дуб, мадьярский дуб». И чтобы с того, что мадьярский? Разве от этого он становится схож с красным деревом, привозимым из-за океана? К тому же, в самой Буде это дерево зовут дубом итальянским. Режется плохо, но не щепится...
И будь проклят Дьявол! Верно, он увлек ослабевший разум столяра, запутал в хитром, безвыходном лабиринте грез и высокомерных чаяний. Иначе с чего бы вдруг Карло забыл покой и сон, долгими часами терзая неподатливое бревно всевозможными инструментами? Зачем бы изощрял все навыки и приемы работы с благородным материалом, так, словно вдохновенно творил священный дар самому папе?
Столяр трудился, как проклятый (да наверняка и был таковым!). Работа захлестнула с головой, оставив где-то за спиной все остальное. Мастер забыл про все, пока, наконец, не очнулся от морока самым прозаическим образом. Нож, снимающий тонкую стружку, зацепился за невидимый сучок и с хищным восторгом впился в подушечку пальца. Отточенное лезвие пробило броню заскорузлых мозолей едва ли не до кости. Кровь хлынула так, словно мастер отрубил себе руку или перехватил ярёмную вену, темно-красный поток обильно оросил заготовку.
Бертоне встряхнулся, будто проснувшись от долгого хмельного сна. Столяр не на шутку испугался - вдруг повредил какую важную жилу, и сейчас истечет кровью? Нет, повезло. Нашлась чистая тряпица, а к ней кусок свежей смолы, чтобы залепить порез...
Только завязав последний узел на повязке, Папа вновь взглянул на результат работы и невольно вздрогнул, чувствуя, как волосы шевелятся на седой макушке. В мечтах столяр творил нечто прекрасное, возвышенное. Сейчас же перед ним лежал грубый деревянный истукан, повторяющий в общих чертах людскую фигуру, но раза в полтора больше. И, что удивительно, на желтоватой поверхности, не оказалось ни одной красной капли. Хотя Папа мог бы поклясться, что кровь из порезанного пальца хлестала прямо на грубо обработанную морду истукана. Огромной деревянной куклы. Bambola di legno…
Карло провел ладонью по горячему, вспотевшему лицу, пытаясь сообразить, что за сумасшествие овладело им? Кому нужна кривая деревянная статуя, когда в нынешние скудные времена даже за резную мебель не выручить и бланки.
В руку, сама собой, ткнулась кружка. Пальцы ощутили призывное тепло позеленевшего медного бока – верно, вдова, у которой Карло снимал жилье, приготовила глинтвейну и оставила на столе, не решаясь отвлечь деревянных дел мастера. Столяр глотнул, не отрывая взгляд от чурбана, и взвыл от боли. Невесомая перчинка, привезенная из Нового Света, размолотая в пыль миниатюрной мельничкой на кухне, коварно застряла в дупле рассыпающегося зуба, обожгла, пронзив челюсть раскаленной иглой.
Это было уже чересчур – порезанный палец, больной зуб, чурбан…
Карло сходил на кухоньку, за гвоздичным маслом. Только оно и спасало от зубных болей, что недавно стали докучать столяру. Вернулся, полный решимости распилить дело рук своих на куски и переколоть на дрова, пока деревянного человека не заметил чей-нибудь недоброжелательный взор. А то недолго и идолопоклонником прослыть, а от этого до костра – пара шагов, и те мелкие.
Бурча и ругаясь, Карло долго искал пилу, не обращая внимания на шорох за спиной. Ставни прохудились, и в мастерской частенько гулял сквозняк, гоняя по полу мелкую стружку. Когда же Папа обернулся, сжимая искомый инструмент, то понял, что, очевидно, его грехи переполнили чашу терпения Всевышнего.
Статуя не лежала в ворохе опилок. Она сидела, развернувшись в сторону Карло Бертоне всем корпусом. У истукана не было глаз – резец и стамеска Папы успели наметить лишь глубокие впадины, но столяр готов был поставить бессмертную душу на то, что деревянное создание смотрит на него, пристально и тяжело. Глубокие тени клубились под могучими надбровными дугами статуи, словно кто-то проделал две дырочки в коробке, полной чернейшего смоляного дыма.
- О, Господи, - прошептал столяр, пила с громким стуком выпала из ослабевших пальцев. Словно отвечая на призыв, истукан медленно подогнул ноги и начал подниматься. При этом устрашающая фигура не отрывала темного взгляда от создателя. Из глубин деревянного нутра донесся пронзительный, надрывный скрип, будто немое создание вопияло о своих страданиях.
- Господи, - повторил немеющими губами Карло, а затем ноги сами вынесли его за пределы мастерской и дома – наружу, к вечерним улицам Милана.
* * *
Липкая итальянская жара выматывала хуже изнурительного марша, хуже молотобойной работы в кузне. Там хоть знаешь, что пройдет час, другой, третий, и ты окунешься в восхитительную прохладу вечернего ветра, как в прохладный пруд с чистым песчаным дном. Кому может понравиться местный климат?.. Разве что сумасшедшим испанцам, эти неженки даже от легкого ветерка или дождика трясутся и ноют о том, что немедленно обратятся в ледяные столпы.
Одежда липнет к телу, словно смазанная жиром, пот соленой мерзостью заливает глаза...
- Гребанная Италия, гребанная жара! – четко изложил свою позицию по вопросу страдалец, в изнеможении откидываясь на длинную лавку.
- Зато тут платят золотом, мой друг! – с неожиданным добродушием отозвался капитан. Впрочем, в критическом взгляде, коим Гунтер окинул пустой кабацкий зал, одобрения не было ни капли.
- Вот! – Хуго Мортенс по прозвищу Бывший, многозначительно задрал указательный палец. – Что и требовалось доказать, герр капитан! Я от этой жары скоро сойду с ума!
От убедительности аргумента Швальбе только почесал затылок, сдвинув шляпу на лоб.
- А ты в нем был, в уме то? – хмуро буркнул незаметно подошедший с другой стороны сержант Мирослав. Сержант с мутным происхождением открыто недолюбливал солдата с мутной биографией. Происхождение-то, у Бывшего на лице читалось: из бюргеров.
- Если бы я в нем не был, то меня еще в далеком детстве прикопали бы на погосте. Аки юрода, - хмуро отозвался Мортенс, отирая мокрое лицо мокрым же рукавом.
Мирослав только крякнул, и опустил, дернувшуюся было для оплеухи руку.
Хуго Мортенс умудрялся раздражать практически всю банду, однако при этом, ни разу не был бит. Тому способствовало хорошее образование, позволяющее запутывать собеседников, а так же длинные быстрые ноги, спасающие, когда красноречие не помогало. И еще пара талантов, на первый взгляд незаметных, но очень ценных для банды ландскнехтов.
- Герр капитан, пойду-ка, я пройдусь, если Вы не против, - вопросил Бывший.
- Давай, - буркнул Швальбе. – И вот еще что…
Бывший замер - одна нога уже над порогом – в полном внимании к невысказанным словам командира.
- Погуляй по городу, - медленно, словно нехотя пробурчал капитан. – Послушай.
- Бусделано, - выдохнул Мортенс, очень хорошо понимаю, что сказанное насчет «послушай» ни в коей мере не относится к работе ушей, работе прозаической и даже отчасти скучной.
Хлопнув шаткой дверью Хуго зашагал по улице, надеясь, что движение и ветерок охладят получше, чем затхлая удушливая атмосфера трактира. Там воздуха давно не оставалось, его прогнали вредоносные миазмы, отрыжка и перегар в смеси с застарелой вонью пота. На пару мгновений Бывший и в самом деле обрел счастье и умиротворение.
Но жара, послужившая поводом для очередной ссоры с сержантом, сидела в засаде и ждала, пока солдат выскочит на раскаленную мостовую. Бисеринки пота обратились в могучий поток, текущий из каждой поры. Снова защипало в глазах, духота свинцовым прессом навалилась на затылок. Мортенс выругался, мысленно перекрестился, и шагнул в хитросплетение раскаленных стен. Заблудиться он не боялся – всегда выручало чутье природного горожанина, так и не испорченное годами солдатской службы в лесах и полях. Что же до местных преступников, легендарных «бандити», то шавкам против волкодава не устоять. Да и слабосилен местный народец, хоть и солнечный край, а все равно все тут живут впроголодь. И пистолеты давно сменяли на жратву.
Мортенс углублялся все дальше в лабиринт запутанных, причудливо и бессистемно перепутанных улочек, размышляя на ходу о сложностях лингвистики и филологии.
«Странное ведь дело! «Банда» – у нас. А «бандити» – у них. Это что же получается, что если брать сугубо по созвучию, то мы тоже можем оказаться преступниками?! Чертовщина какая! Не дай Бог, какому нерадивому студенту подобная метода в голову взбредет! Беды не оберешься!»
За чередой мыслей, присталых, скорее студенту, нежели наемнику, Бывший и не заметил, как безоблачное небо понемногу затянуло тучами. Солнце, словно получив сигнал от туч, начало понемногу клониться к закату. Светило тоже устало за долгий день испепелять жаром многострадальную итальянскую землю, по твердости более схожую с камнем.
Хуго почувствовав неладное, прислонился к стене ближайшего дома, переводя дух и бросая быстрые колкие взгляды по сторонам. Дело было не в том, что на город опускалась бархатная южная ночь. Темноты бывшему пражскому студенту бояться было не то, что глупо, а очень глупо. Почти так же, как польского шляхтича ежиком пугать. Другое заставило передернуться всем телом, почуять, как по хребту течет холодная струйка «боязливого» пота и начать молиться, что за Бывшим водилось крайне редко. Совсем рядом, чуть ли не за тонкой стеной в полкирпича, ворочалось нечто.
Мортенс чувствовал его, как смрад хорошо выдержанного трупа, что доносит слабый ветерок. Только чувствовал не носом, а всем естеством, чутьем человека, который может ненадолго и чуть-чуть заглядывать за край человеческого мира.
Зло. Настоящее, выдержанное в глубоком подземелье, сдобренное запахом крови и тлена. И где-то близко. Очень.
Бывший вовремя припомнив, что видывал куда более страшные вещи, собрал страх в горсть и целиком обратился в слух, стараясь как-то обозначить, выследить источник потустороннего ужаса. Паника отступала мелкими шажочками. Неуверенно, оглядываясь, норовя зайцем скакнуть в пятки, и помчать перепуганного Хуго по загаженной паутине улочек и переулков.
Но и чутье мало что подсказывало. Зло пока лишь просыпалось, ворочалось на своем ложе, постепенно сбрасывая путы затянувшейся сиесты…
Все стало на свои места. Вспомнилось, как герр капитан ругательно поминал некого дона Диего, потребовавшего обязательно заглянуть в славный город Милан. Как Швальбе исчез куда-то накануне, без предупреждения, прихватив лишь двух подручных. А вернулся мрачнее, чем солдат, которому год не платили жалование, и в довесок запретили грабить павший город. И вот зачем командир как бы случайно настоятельно попросил Мортенса пошататься по городу и послушать.
О, порка Мадонна! Так, кажется, ругаются местные обитатели, так похожие на нелюбимых Мортенсом цыган. Давно его так не использовали. А впрочем, какая, ко всем чертям разница? Капитан платит, и щедро, а золото есть золото. Если оно не пахнет младенцами с расколотыми черепами, то Хуго всегда рад положить его в кошель. И потуже затянуть завязки!
Как ни странно, быстрые мысли о людском свинстве и мирском богатстве окончательно успокоили Бывшего. В душе осталась лишь напряженная готовность и дрожь азарта, как перед привычным боем со смертным противником.
Мортенс внимательно оглядел дом, к чьей стене его привела сама Судьба. Каменные стены буквально вибрировали, исходя мелкой дрожью, неощутимой для тела. Словно сам камень дрожал от страха. В темноте особых деталей было не разглядеть, но приметные ажурные ставни на невеликих окошках, да вывеска с надписью «Мастер-краснодеревщик Бертоне», обещали запомниться, и из памяти не потеряться.
Хуго оскалился, закрыл глаза, усилием воли сдерживаясь от желания выхватить из ножен клинок. Все то же чутье бессловесно подсказывало, что оружие здесь не поможет.
Послышались тяжелые шаги, схожие с неторопливой поступью норица, груженного десятком бушелей зерна. Притом, тяжеловоза, определенно двуногого. Будь Мортнес лысым, то на его плешивой голове за считанные минуты, выросли бы новые волосы, притом сразу седые.
В способность оставаться невидимым Хуго не поверил. Мелкими быстрыми шажками он попятился от дома, лихорадочно озираясь в поисках укрытия. Взгляд Бывшего упал на сточную канаву, что проходила шагах в четырех от брусчатки. Укрытие показалось идеальным, но все портили миазмы, витающие надо рвом. Меж тем шаги приближались, под тяжелыми ногами жалобно застучал камень.
- Лучше потерять нюх и заработать денег, нежели сдохнуть, да еще бесплатно, – шепотом озвучил мудрое решение Мортенс. И осторожно шагнул к канаве, тихонько опустился в нее, стараясь дышать исключительно ртом. Вялотекущая в сторону реки жижа приняла тело наемника легко, практически без всплеска. Тут же кто-то мелкий полез в сапог, хорошо хоть не кусался. Впрочем, сапог не гульфик, пусть возится.
Переносить тяготы и лишения засадного сидения наемнику пришлось недолго. Не прошло и десяти минут, как из дома, чуть было, не разломав дверной проход, выползло на четвереньках что-то непонятное. По первому впечатлению, нечто похожее на московитского медведя, но гораздо выше и со странной покатой головой.
Выползшее «чудо» поднялось на задние лапы. Или ноги?.. Каждое движение сопровождал утробный хруст, далеко разносившийся в ночной тишине. «Чудо» пошло, тяжко, но весьма целеустремленно переставляя колоды… все-таки ног. В воздухе, перебивая вонь отхожих мест, остро запахло свежесрубленным деревом. И кровью. Этот-то запах Мортенс сумел бы опознать и на смертном одре.
Шаги отдалялись, странное и страшное чучело двинулось в сторону, противоположную той, откуда пришел ландскнехт по прозвищу Бывший. Хуго быстро, но, стараясь поменьше шуметь, пошлепал обратно, не вылезая из канавы. Он бормотал молитвы и пытался вспомнить путь к трактиру.
* * *
Ночь перевалила за полночь, трактирщик Карбаджи уже малость устал подливать в кружку Папы, а столяр все так же сидел в дальнем углу и пил, не пьянея. Словно вино, которым он старался залить страх, превращалось в воду, едва коснувшись губ.
- Как же он кричал, как кричал… - пробормотал Бертоне.
- И о чем же «он» кричал, не соизволите рассказать, милейший? – спросил кто-то над самым ухом, положив на плечо Карло тяжелую твердую руку.
Вопрос, заданный на неплохом итальянском, не отрезвил, но в реальность вернул. Выдернул опьяненное винными парами сознание обратно в таверну.
Прямо напротив Карло Бертоне сидел человек. Среднего роста и среднего возраста, не особо примечательный, разве что шляпа приметная – старая, штопаная и засаленная. Только вот глаза в тени под широкими полями едва ли не светились, как у оборотня. Холодные, серо-голубые, видящие насквозь. Холодные и властные. Бертоне тут же, на всякий случай, захотелось бухнуться на колени. Слишком уж собеседник оказался похож на знаменитых кондотьеров прошлого.
Справа от «кондотьера», опершись на стол ладонями в потертых перчатках, стоял не менее приметный персонаж. Ростом, правда, он не выделялся. Но зато взгляд сразу спотыкался о подернутые редкой сединой длинные усы, почти как у кроата, и еще более длинный клок волос на выбритой голове. Такая себе тонзура наоборот.
Дополняя картину «троицы», по левую руку главаря, расположился еще один достаточно приметный персонаж. Все его лицо (хотя здесь вернее сказать «разбойничья рожа») было покрыто шрамами. И судя по фактуре, нанесли их не клинок и пуля, а с десяток оживших пил.
- Ну так что? - нетерпеливо и злобно повторил «кондотьер», определенно старший в тройке. Не став ждать, пока Карло сумеет сообразить, что к чему, непонятно добавил: – Мир, обеспечь.
«Кроат» перегнулся через узкий стол, и врезал Бертоне по ушам, сложив «горочкой» ладони. Карло скрючился, ухватился за отбитые части тела, всем сердцем надеясь, что сыщутся добрые католики, и встанут на защиту земляка.
Судя по быстрой дроби шагов, единоверцы поступили строго обратно желаемому. Посетители таверны рассудили, что лучше оставить сие гостеприимное место за спиной. Мало ли каких неприятностей следует ждать от наемников. Городская стража все равно всегда запаздывает и подходит аккурат, когда пора собирать трупы.
- Тебе никто не поможет, плотник! – сурово произнес «кондотьер». – Так что говори быстро, кратко и по делу.
- Я не плотник, я столяр! – несмотря ни на что, Бертоне не сумел вынести оскорбления профессии. Попытался вскочить, но рухнул обратно, получив по ушам еще раз. В голове звенело, мастеру было горько и обидно, что Господь очевидно и бесповоротно отвернулся от него.
- Ты – тот, кто я скажу, – уставился своими пронзительными буркалами главарь. – А если ты с этим не согласен, то будешь возражать Трибуналу. Думаю, нет нужды разъяснять последствия, не так ли, колдун?
- Я не колдун! – попытался оправдаться Бертоне, но неуверенно и шепотом, опасливо оглядываясь, не услышал ли кто. Трибунал вообще лучше не поминать вслух. Впрочем, подслушивать было некому, даже Карбаджи предпочел затаиться в бескрайних глубинах таверны.
- Думаешь, если у тебя прозвище Папа, то Урбан Седьмой тебе простит все грехи? – «кондотьер» и не подумал перекреститься при упоминании понтифика. Он смотрел на Бертоне пристально и оценивающе. Точь-в-точь, как сам мастер разглядывал чурку, прикидывая, как бы расколоть ее одним ловким ударом.
- Я ничего не знаю! – пискнул Карло.
«Кроату» по прозвищу или по имени Мир не потребовалось подсказок. Очередной хлесткий удар вытряс последние остатки опьянения и желания сопротивляться.
- Зато я знаю все, – ласково, словно несмышленому малышу, сказал, нет, почти пропел собеседник. – А чего я не знаю, то ты мне, паскудная морда, расскажешь. Или я отрублю тебе пальцы.
В подтверждение слов командира, пострадавший от пил положил перед Бертоне фальшион, смахнув давно уже опустошенные кружки. Причудливый узор пятен засохшей крови на клинке, отчетливо и очень подробно описывал возможную судьбу столяра-краснодеревщика по прозвищу Папа…
* * *
Солдаты не любят засад. По большей части скрытное сидение - очень скучное и одновременно утомительное занятие. Единственное развлечение – чесануть языки, чем сержанты и занимались. Очень тихо – чтобы не спугнуть добычу, а главное, чтобы не услышал командир. Потому что тот, на кого раскинули силки, может что-нибудь сделает, а может быть, и нет. Но вот если лишнее слово влетит в ухо капитану…
- Помнится, был у нас в роте один святоша, - негромко вещал рассказчик. - Все пытался вернуть мою заблудшую душу в лоно Церкви. Постоянно с молитвенником ходил.
- Тебя? В лоно Церкви? Да ежели такое чудо случилось бы, то я в тот же миг подался бы к нечестивым агарянам проповедовать, - выражать бурные эмоции замогильным шепотом нелегко, но у второго это получалось.
- Однако так оно и было. Сильно уж ему неприятно было, что я постоянно картами балуюсь. На привале и десяти минут не пройдет, как уже колоду раскидываю. Это я сейчас забросил, потому как постарел, пальцы ловкость былую утратили… Так вот, попали мы раз в переделку. Давно это было, еще до Чехии. На кумашей напоролись. Те по нам, как в дупу укушенные палить вздумали. Первый залп, смотрю, богомолец наш, кверху и отходит. Я к нему, а там пуля в груди.
- Насмерть…
- Сплюнь три раза! Живее всех живых! Пуля-то, об крест шмякнулась, который на обложке молитвенника.
- Вот! А ты богохульничаешь вечно! А тут видишь, Святое Писание жизнь спасло!
- Ага, спасло! Вот только кумаши вернулись! И снова за пистолеты ухватились, разрази ихние дупы на манер городских ворот мечом святого Петра наискось! Пуля и в меня жахнула!
- Ну ты, как вижу, тоже не особо мертвый-то!
- Так, а с чего мне помереть, ежели супротив пули карты встали! А колода, сам понимаешь, толстая. Да и пуля на излете…
- Чудны дела Твои, Господи! Нашел, кого спасать.
- Тихо! – рыкнул Швальбе, неведомым образом оказавшийся около сержантов. Вместе с капитаном прихлюпал и Мортенс, взятый в компанию за редкий дар чуять всякую дрянь. - Развели диспут, богословы засранные!
- Мы не засранные, герр капитан! Ибо в канаве очутились токмо по Вашему, герр капитан, приказу! – не преминул уколоть командира сержант Гавел, старательно уснащая бравую речь «геррами». - И Вы, герр капитан, по степени загажености платья от нас нисколько не отличаетесь!
- Если командир сказал засранные, значит, так оно и есть! – разумно переметнулся на сторону капитана сержант Мирослав. – У капитана голова большая, он у нас умный!
Продолжить столь увлекательную беседу командованию банды помешал единственный фактор. Фраза Мортенса: «Возвращается, доннерветтер!»
Швальбе хитрым способом сложил пальцы, пробормотал заковыристую фразу на народной латыни, присмотрелся. Светлее, конечно, не стало, ибо простецкое слово не могло повлиять на небесный механизм, отвечающий за восход Солнца. Стало виднее. Все вокруг подернулось зеленоватым флером, не позволяющим, конечно, рассмотреть все детали, будто в телескоп, но, тем не менее, помогающие ухватить саму суть. Главное, держаться поближе к сказавшему. Ибо слово не действовало на человека, отошедшего даже на пару шагов.
- Матка Боска… - только и прошептал капитан, разглядев, что именно собирается залезть обратно, в мастерскую дона Бертоне по прозвищу «Папа». – Гомункулюс Лигнеум, настоящий.
- А я что говорил, а? – Мортенс растерял привычный пиетет к капитану. Впрочем, Бывший, этот самый пиетет и так испытывал сугубо на публику.
- Слышал про такое, но никогда не видел. Их вроде извели еще при языческих римлянах, а вот гляди ж ты, не всех… - прошептал Швальбе, отмечая размеры будущего противника и свежие сколы на деревянной груди, прямо таки сияющие ярко-зеленым цветом в «кошкиных глазках».
- Тут и десяток лесорубов не спасет. Оно их разорвет, как волкодав лисицу, - деловито вставил Мирослав.
- Мне всегда не давала покоя слава Нерона, - подытожил после краткого раздумья Швальбе. – Ладно, пусть лезет в логово.
- Нерон сам ничего не жег, – тут же заявил сержант.
- Тогда Герострата. Мне, по большому счету, однохренственно! – завершил Швальбе. Спорить с ним никому не хотелось, капитан и так-то был не красавец, а сейчас, да еще в предрассветных сумерках, вообще походил на упыря, с синюшно-зеленым лицом. Слово даром не дается, даже безобидное.
- Будем жечь? – на всякий случай уточнил Мирослав, брезгливо отряхивая перчатку, на которую налипла какая-то гадость.
- Будем, – кивнул Швальбе.
Мортенс, про коего все благополучно забыли, пискнул что-то неразборчивое. Капитан и сержанты одновременно обратили взоры на Бывшего. Хуго выглядел крайне растерянным, словно медяки в его кошельке разом превратились в золото. Или наоборот.
- Жечь?.. – растерянно повторил Мортенс. – А я думал… Вроде как изводим нечисть… шкуры всякие, с дырками… В бою…
С каждым словом он терялся все больше и, наконец, окончательно стушевался и умолк. Против ожидания, ландскнехты лишь заулыбались, вспомнив, что Бывший прибился к компании недавно и в настоящем деле впервые. Нет, конечно, повидал он всякое, но на охоте – первый раз.
- Понимаю, - с неожиданным добродушием ухмыльнулся Швальбе. – Но и так бывает. Никакого тебе превозмогания, кровищи по колено и клинков, сточенных до рукояти о вражьи кости. Редко, но бывает.
- Вот всегда бы так, - буркнул Мирослав. – Проследили, дождались солнца, и без спешки сделали дело. Делов-то, смолы с селитрой побольше намешать, хрен потушишь. Ну и соседей разогнать, чтобы потом лишнего не болтали. И даже пить со всякой нежитью не надо!
Капитан с великолепным презрением игнорировал намек сержанта, понятный лишь им двоим, и молча полез из сточной канавы.
Лишь немного после, когда четверка начала чиститься, добавил:
- Обожаю запах пожара по утрам. Это – запах победы!
История двенадцатая