Объявление о трудоустройстве 2 страница

— Как же не давать, если просят? – возмутилась я.

— Тоже верно, - согласился батюшка. – Если просят, то конечно... надо людям помогать.

 

Удивительно разумный оказался батюшка, хоть и идеологический противник.

И вообще всё происходящее поворачивалось неожиданно забавной стороной. Я решила смириться и посмотреть, что будет дальше. В конце концов, если для крещения не требовалось верить в Бога, это можно было считать не изменой принципам, а разумным компромиссом.

 

А дальше нас привели в сумрачную просторную гостиную, посреди которой стояла детская ванночка, наполненная водой. В этой ванночке и окрестили меня, мою сестру и ещё каких-то смутно знакомых детей, которых тоже явно заманили сюда хитростью и обещаниями. А потом нам опять дали свечи, уже зажжённые, и мы гуськом ходили с ними вокруг ванночки, а батюшка что-то говорил вполголоса и так же, вполголоса, пел и молился. Почему-то это было совсем не смешно и не глупо. А очень красиво и очень серьёзно. И дурацкая эта ванночка сияла, как серебряная купель, в свечных огнях, и тени качались на шторах, и душа замирала на пороге чёрной обрывистой пустоты, которая была повсюду – и сверху, и снизу, и внутри. И хотелось нырнуть в неё, как в речку, и падать, падать, пока тебя не подхватят на руки и не подбросят вверх, к солнцу, грачам и васильковому полю с белыми смешными барашками. Подбросят и поймают опять.

 

А потом вдруг всё кончилось. Батюшка показал нам, как надо креститься тремя пальцами, дал поцеловать икону, благословил и стал собираться уезжать. И нам тоже велели одеваться. Как во сне, я пихала руки мимо рукавов шубы, и всё пыталась собраться с чувствами, как вдруг одна из моих бабушек сказала другой, кивая на меня:

 

— А наша-то, наша! Лицо какое сделала, когда её крестили – ну, чисто ангел.

Одно слово – артистка!

 

И всё рухнуло. Я-то, дура, чуть было не поверила, что всё взаправду – а даже взрослые, оказывается, не принимали это всерьёз и только притворялись. И подумали, что и я притворяюсь тоже! Мрачнее тучи я вернулась домой, злобно поковыряла ложкой ужин и, заметив, что сестра вытаращила из-под ворота крестик и разглядывает его, размахнулась и засветила ей этой же ложкой в лоб. Она немедленно заорала, мы бурно поссорились, пожаловались друг на друга родителям, помирились и успокоились. Но облегчения мне это не принесло. Всё оказалось обманом. Так я и думала.

 

А вечером я сидела одна в детской и смотрела в окно. Из чёрной пустоты безостановочно и беззвучно падал снег, деревья молчали и светились в темноте нежной пушистой белизной, и где-то в дальнем дворе смеялись люди и басом лаяла собака. И ещё кто-то был там, наверху, в этой сказочной, сияющей темноте – только я никак не могла разглядеть, кто.

 

В детскую заглянула мама.

 

— Ты что тут без света сидишь и бормочешь? Играешь так? Сама с собой разговариваешь?

 

— Да, - сказала я. – Сама с собой.

 

 

Дети

 

Разговор, подслушанный в поезде

О женском

 

Девочка лет пяти, прислонившись головой к маминому плечу, задумчиво декламирует:

— Но я другому отдана и буду Векому верна... Мам, а Векий - это кто?

— Не Векому, а "век ему". Значит, буду верна ему навсегда. До самой смерти. Понятно?

— (Неуверенно) Поня-атно... А кому - верна?

— Ну, как кому? Сказано же - "ему". Значит, ему.

— (Удоволетворённо). А-а! Теперь понятно.

 

Видимо, вопрос всё же не до конца исчерпан. Потому что минуты через три она начинает снова:

— Но я другому отдана... Мам! А я когда-нибудь буду отдана?

— Кому?

— Ну, как кому? ЕМУ!

— А-а. Ну, да. Когда-нибудь будешь. Если захочешь, конечно.

— И буду век-ему-верна?

— Да уж постарайся.

— А он что мне за это делать будет?

— Ну, что... Он тоже верен будет. Будет тебя любить, защищать. Подарки дарить. Оберегать от всяких неприятностей.

— (Разочарованно): А-а-а. Ну, нет, это он не будет.

— Почему же, интересно?

— Так... Я ж его знаю.

 

 

Дети

 

Ель

Когда-то на Новый год мне подарили книжку про Эгле, королеву ужей.

 

Я читала её вечером под ёлкой, при свете жёлтых и розовых ёлочных фонариков. Помню, как огоньки от этих фонариков лежали на страницах и светились, как стёклышки калейдоскопа. А ещё помню восторг и страх, увеличивающиеся всё больше по мере приближения к финалу. Сказка была – страшная. Я поняла это с самого начала, как только в рукав сорочки Эгле заполз вроде бы такой безобидный уж. И отказался выползать, пока она не даст обещание выйти за него замуж. Что такого страшного, спрашивается? Так ведь многие сказки начинаются.

 

Так, да не так. До сих пор не знаю, почему я уже тогда понимала, что никакой это не безобидный уж, и обещание её – не шутка, и замужество её – не замужество вовсе, а жертвоприношение. Родные должны нарядить её в свадебные, в жертвенные одежды и отвести к жертвенному алтарю, и ничем будет нельзя заменить эту жертву – ни козочкой, ни овечкой. И страшный этот уж унесёт её – уже мёртвую для этого мира – в свою тёмную, потустороннюю страну, откуда нет возврата. И обернётся, конечно, прекрасным королём, но красота его будет – не людская красота, и жизнь с ним будет – не такая, не человеческая жизнь. А потом она родит ему много детей, а родив – затоскует по дому и сделает то, чего делать нельзя ни в коем случае: вернётся с детьми в тот мир, где она умерла. Навестить тех, кто её давно похоронил. А те, кто это когда-то сделал, обрадуются и сговорятся не пускать её обратно. Как будто можно тех, кто нас оттуда навещает, удержать здесь и не пускать обратно. Дальше – ещё страшнее: братья Эгле уводят в лес её детей, допрашивают и бьют, и младшая дочка, не выдержав пытки, рассказывает, как зовут её отца и как выманить его из моря на берег. Братья приходят к морю, вызывают короля ужей и зарубают его косами. А потом приходит Эгле, и видит, что море всё в крови. И от горя обращается в ель. И дети её тоже превращаются в разные деревья. Ужас. Впечатление моё от этой сказки было так сильно, что я даже не пошла к праздничному столу. Сидела под ёлкой, нервно грызла печенье и переживала изо всех сил. А потом вдруг подняла голову и поняла, под каким деревом я сижу. Что это не ёлочка вовсе, а Ель. Эгле, королева ужей. Неважно, что та ель, в которую она превратилась, была где-то далеко и где-то давно. Все ели на свете были Эгле, и каждая осинка была её несчастной младшей дочкой Дребуле. С того дня мой интерес к наряженной ёлочке совершенно угас, вернее – перешёл в иное качество. Уже не было желания скакать вокруг неё и снимать с неё привязанные прянички и конфеты. Это было неуважением к её горю. К её извечной, тёмно-зелёной, задумчивой скорби о смерти любимого, предательстве братьев и малодушии дочери. Я уважала её чувства и старалась больше их не оскорблять.

 

А на следующий Новый год я попросила родителей не покупать живую ёлку. Они удивились, но достали с антресолей старую, искусственную. С этой кривой пластмассовой ёлочкой я встречаю Новый год до сих пор.

 

 

Вавилонская библиотека

 

Как славно морозным утром

Смотреть сквозь стекло

На читателей за порогом.

До открытия больше часа,

Мороз всё крепчает...

 

*********

 

Учитель французского

Молча берёт

С полки французскую книгу,

Смотрит в тоске на строки - Ни слова не понимает.

 

**********

 

Юный студент,

Не найдя на карточке шифра,

Ищет его под столом.

В углу шебуршится мышь,

Доедая томик сонетов.

 

*********

 

Как хорошо

За тонкой перегородкой

Пить кофе и есть апельсины - Плывут по читальномй залу

Дразнящие ароматы.

 

***********

 

Кончился день.

Из книгохранилища

Призраки тихо выходят,

В дальнем углу

На «Брогкаузе» спит аспирант.

 

 

Вавилонская библиотека

 

Люди, которые читают книги

Как люди читают книги?

 

Думаете, усаживаются за стол, зажигают зелёную лампу, достают шоколадку и открывают книгу? Некоторые так и делают. Но не все.

 

Из года в год к нам приходит мужчина, по виду которого никак нельзя заподозрить, что с ним что-то не так. Он безукоризненно вежлив, серьёзен и ироничен. Как правило он берёт старые, тяжёлые тома по истории и географии, причём каждый раз – только одну книгу. Аккуратно смахивает с неё пыль рукавом и уходит с ней в дальний полутёмный коридор. Там он обхватывает её обеими руками, прижимает к груди, закрывает глаза и принимается раскачиваться с пятки на носок. За этим занятием он проводит не менее полутора часов, затем возвращается, сдаёт книгу, изысканно благодарит и уходит. Ни разу в жизни я не видела, чтобы он хоть одну из этих книг открыл. Ни разу.

 

Есть ещё один. Этот приходит редко. Сухонький старичок профессорской внешности, в тонких золотых очках. Чем-то он немного похож на Германа Гессе. Он садится возле энциклопедий, закрывает глаза (заметьте – этот тоже закрывает) и долго гладит и ощупывает их корешки и переплёты. Потом удовлетворённо улыбается, делает какие-то пометки в своих листах и покидает зал. Ни разу в жизни я не видела, чтобы он хоть одну из этих энциклопедий открыл. Ни разу.

 

Повторяю – на вид эти люди вполне нормальные. Это вам не то, что та парочка, которая ходила к нам лет пять или шесть назад. Колоритная была парочка, ничего не скажешь. Он – в строгом чёрном костюме и с кастрюлей на голове. То есть, с таким небольшим алюминиевым ковшиком без ручки. Он всегда приходил зимой, а ковшик был у него под шапкой. Шапку он снимал, а ковшик – нет. Его пропускали, поскольку в правилах библиотеки нет пункта, запрещающего проходить в читальные залы с кастрюлей на голове. Вот он и проходил. И с ним проходила дама в белом свитере, белой юбке и белых шерстяных перчатках, которые она тоже не снимала. Она всегда молчала, тонко улыбалась и смотрела куда-то вглубь себя. За неё говорил её спутник в кастрюле. Он, собственно, был её переводчик, а она прилетела откуда-то из другой галактики. Её язык он понимал только благодаря этой самой кастрюле, которая помогала ему защищаться от блокирующих лучей КГБ и воспринимать информацию из космоса, так сказать, в чистом виде. Ну, эти-то, разумеется, ничего не читали, а только шлялись по библиотеке и пугали людей. Но с ними с первого взгляда всё было ясно... а бывает так, что человек с виду совершенно обычен, даже зауряден, и только потом, со временем становится понятно, что он тоже... инопланетянин. Вообще «Секретные материалы» надо было бы снимать у нас, да вот беда – зритель не поверит. Скажет, много надуманности и преувеличений.

 

Вот недавно новенький появился. Заказывает каждый раз горы беллетристики на английском языке – просто чудовищное количество книг. Морлоки в хранении шипят и чертыхаются, выкатывая тележки, сияющие глянцевыми суперобложками. Он смотрит на эти обложки, вздыхает и тут же сдаёт все книги обратно. Как-то раз у него спросили осторожно: мол, зачем вам столько книг, дяденька, и почему вы их не читаете? А он печально так ответил: да я бы, девушки дорогие, их читал, если бы только знал английский язык. Вот так. Ну, не зараза, скажите на милость?

 

А, вон ещё один идёт... инопланетянин. Но у этого хоть цель благородная. Он составляет Всемирный Словарь Всех Языков Мира. Уже который год составляет. Ну что ж? Дело серьёзное...

 

 

Вавилонская библиотека

 

Немного о любви (в продолжение предыдущей темы)

За долгие годы моего существования в моей библиотеке я видела много такого, что более умного человека непременно навело бы на размышления. Я всех их помню, этих людей, поскольку забыть их невозможно:

 

красивого старика с седыми волосами до плеч, который из года в год брал «Цыганско-русский словарь», раскрывал его на первой попавшейся страничке и углублялся в вязание свитера. Свитер он тоже из года в год вязал один и тот же – из тёмно-синего мохера с начёсом и пропущенной у ворота голубой нитью

 

девушку неопределённого возраста и кокетливого вида, всегда приносившую с собой коробку из-под торта. Эту коробку она никогда не открывала, и мы так и не узнали, что за тортик в ней был. Зато однажды вместо коробки она принесла огромный чёрный пакет, бог весть каким образом утаенный от глаз постового милиционера. Она подбросила этот пакет в каталог и больше не появлялась. В пакете оказалась пятилитровая банка с тухлой квашеной капустой

 

худощавого серьёзного мужчину, который всегда брал «Графа Монте-Кристо» на немецком языке (издание 1903 года, с готическим шрифтом) и читал его, обложившись специальными словарями по электротехнике, биологии, физике, химии и издательскому делу. Ну, химия, это ещё туда-сюда, если вспомнить, что граф всю дорогу кого-то травил, но – остальное?..

 

маленького человечка, приходившего в зал лютой зимой в резиновых босоножках и шерстяных носках, распахивавшего окна настежь и никому не позволявшего их закрывать

 

тихого улыбчивого интеллигента, для которого была заведена персональная книга жалоб. Он писал в неё много, вдохновенно, иногда – в стихах, иногда – с тонкими графическими иллюстрациями. Эта книга до сих пор хранится у нас в архиве, и мы с гордостью показываем её каждой комиссии

 

бородатого смуглого йога в шортах и сандалиях, частенько кормившего нас яблоками, присланными его мамой с полтавского хутора

 

парочку, регулярно сидевшую в уголке в обнимку и до слёз хохотавшую над «Философией духа» Гегеля

 

сурового молдаванина, который брал Коран на арабском, не зная, по собственному признанию, арабского языка, и часами заворожено любовался на незнакомые буквы и знаки

 

прораба с соседней стройки, который в свой обеденный перерыв приходил к нам читать «Юманите» и Библию на французском языке

 

И многих других, которых мы всегда нежно любили, поскольку все они – каждый по-своему – нежно любили нас.

 

 

Очень глубокомысленное

 

"Записки о поисках духов" Гань Бао.

 

Духов ни в коем случае не следует искать. Вообще никогда не заниматься их поисками. Когда будет нужно, они сами прекрасно тебя найдут.

 

 

Дети

 

Рафаэль

В пятом классе я узнала, что на Крещение полагается гадать. Не помню, от кого именно я это узнала – от Василия Андреевича Жуковского или, может быть, от соседки Риты Моисеевны, всегда чтившей православные праздники. Так или иначе, но я зачем-то поделилась этой новостью со своими легкомысленными подружками. Подружки вдохновились, выспросили у бабушек, когда будет этот самый крещенский вечерок, и как только он наступил, потащили меня с собой – гадать на женихов.

 

По правде говоря, меня не очень восхитила эта идея. В свои одиннадцать с половиной лет я уже была достаточно серьёзным человеком, чтобы не думать о таких глупостях, как женихи. В намечающемся походе меня больше всего привлекала возможность зайти по пути в кондитерскую на Пятницкой улице – волшебную, восхитительную кондитерскую, где, как в фойе оперного театра, переливались под потолком тяжёлые хрустальные шары, а на витринах стояли старинные фарфоровые вазы, до краёв наполненные «Северным сиянием» в синих с золотым фантиках и глупо моргающими губастыми «Алёнками». Но до кондитерской мы в тот вечер так и не дошли, избрав почему-то местом для засады угол на пересечении Пятницкой и Валовой улиц. Мы спрятались за этот угол; подружки хихикали, я ради приличия хихикала вместе с ними, чувствуя себя изрядной дурой, и думала о том, что час уже поздний, ноги замёрзли в старых сапогах, а вечером по телевизору будет «Хождение за три моря Афанасия Никитина». И тут внезапно из-за угла показался какой-то мужчина, и коварные мои подружки сильнейшим коллективным пинком в спину вышвырнули меня из засады прямо ему под ноги. От злости и растерянности я расхрабрилась, сурово посмотрела на него снизу вверх и спросила:

 

— Скажите, а вы не скажете, как вас зовут?

 

Он удивлённо посмотрел на меня сверху вниз и ничего не ответил – или ответил, но как-то неразборчиво. Тут подскочили какие-то его приятели, засмеялись, затормошили его, а мне сказали, что это студент с Кубы, и зовут его Рафаэль. Да, именно так и зовут – Рафаэль, если мне так уж необходимо это знать. Злая и смущённая до звона в ушах, я вернулась к моим нахальным подругам, помиравшим от злорадного хихиканья всё за тем же углом.

— Рафаэль – это такой художник был, - заявила начитанная Светка Лосева. – У меня про него книжка есть. Хочешь, дам?

 

Я не хотела. Я вообще хотела только одного – поскорее сесть в троллейбус, поехать домой и больше не вспоминать об этом дурацком приключении. Рафаэль – надо же! Бывает же такое.

 

Прошёл месяц. А может быть, два или три. Как-то раз на уроке рисования мой сосед по парте, мелкий хулиган с графской фамилией Шереметев, разбил мою баночку для мытья кисточек.

— Садись с Камалетдиновым, - велел мне чертёжник, который вёл у нас рисование вместо заболевшей Ниночки. – Вон у него какая бадья для воды – хватит на двоих.

 

Я села на заднюю парту. Камалетдинов хмыкнул, нахмурился и галантно пододвинул мне свою банку. Я уныло поболтала в ней кистью и уставилась на свой листок из альбома, сиявший призывной и ехидной белизной. Чертёжник велел нам рисовать подводный мир, затонувшие корабли и водолазов. Я понятия не имела, как выглядит водолазный костюм и на что может быть похож затонувший корабль. По всей вероятности, на что-то коричнево-ржавое, скользкое от налипших водорослей и противное.

— Ты чего? – шёпотом спросил меня Камалетдинов. – Не умеешь рисовать корабли?

— Не умею, - сумрачно призналась я.

— Ну, правильно, - задумчиво согласился Камалетдинов. – Ты же девочка. Дай-

ка твою кисть. Ну, давай скорее, пока Чертёжник не смотрит.

 

С восторженным замиранием сердца я смотрела, как он небрежно водит мокрой кистью по листу – как будто смывает невидимую плёнку, и из-под неё проступает тяжёлая подводная зелень, полная беззвучной и таинственной жизни. Синие крабы с поднятыми вверх клешнями, мелкие лох-несские чудовища, глазеющие на призрачный остов парусника с обглоданными мачтами и разбитой грудью, кованый сундук с откинутой крышкой, а под крышкой – страшная чёрная пустота и острые медные искры... Это было чудо. Как он это делал, я не могла понять, и не понимаю до сих пор.

— Закончили? – спросил Чертёжник у класса. – Всё, заканчивайте. Кто последний сольёт воду из-под акварели, будет мыть весь класс.

 

Он был тихим интеллигентным садистом и обожал эту шутку – смотреть, как народ, рванувшись с места, толкается вокруг умывальника, вопит и поливает друг друга в спешке грязной водой. Камалетдинов, однако, не тронулся с места. Он рисовал. Рисовал для меня.

— Ну, что же ты? – сказала я. – Иди, выливай воду. Или, хочешь – я вылью?

— Сиди, - приказал он. – Я ещё не закончил.

— Он же правда заставит весь класс мыть. Он контуженый, - сказала я.

— Плевать, - отозвался он, набирая на кисть нежную фиолетовую краску. – Помою, не переломлюсь.

— Тогда давай вместе мыть, - сказала я.

— Ну, давай, - вздохнул он. – Только сейчас... не приставай, ладно? Не мешай мне.

 

Чертёжник сдержал свою угрозу и в самом деле оставил нас после уроков убираться в классе. Камалетдинов лихо переворачивал стулья и одной рукой водружал их на парты, а я размазывала шваброй грязную воду и украдкой на него поглядывала.

— Слушай, Рафик, - сказала я, осенённая неожиданной догадкой. – А полное твоё имя – как?

— Ну, как... Рафаэль, - ответил он, слегка пожав плечами. – А что?

— Да ничего, - сказала я. – Я так и думала.

 

Мы дружили с ним три года – пока он не ушёл из нашей школы и не переехал с родителями в Ленинград. Он рисовал для меня сцены из средневековой жизни, старинные города, лошадей и размашистые батальные полотна. Я писала за него сочинения и проверяла его тетрадки по русскому языку. Иногда мы гуляли в Нескучном саду, ели яблоки и говорили о восстании Спартака, об Атлантиде, о динозаврах или о планете Фаэтон. Конечно, мы были друзьями. Оба мы были серьёзными людьми и искренне не думали ни о каких глупостях.

 

А ещё он угощал меня конской колбасой – жутко твёрдой и жутко вкусной.

 

Некоторые из его картин у меня сохранились до сих пор.

 

 

2006/01/13

 

Сделай так чтобы я не заслонял собою Тебя

не морочил Тебе голову когда Ты раскладываешь пасьянсы звёзд

не объяснял страданий - пусть будут скалой тишины

не разгуливал бы по Библии как павлин

не считал грехов что легче снега

не заламывал рук над Оком Провидения

чтобы сердце моё кривым колесом не катилось

чтоб не топал на тех кто остался на полдороге меж теплом и неверьем

 

И навсегда понял что и праведнейшего Святого

как соломинку тащит - муравей веры

 

*

 

Ян Твардовский. Пер. М. Осмоловой

 

Всякая ерунда

 

Возвращаясь вечером с работы, я увидела горящую в темноте надпись "ЛИРЫ". Правда, буква "ы" была немножко в стороне от остальных.

 

Я представила себе магазинчик, до отказа набитый лирами всех видов, оттенков и размеров. Лиры на полках, лиры на гвоздях, вбитых в стену. На полу и в покосившихся шкафах с рыбами и цветами на стеклянных дверцах. Громадные лиры от пола до потолка, глухо гудящие при малейшем прикосновении к ним. Маленькие, вопросительно изогнутые, как птичьи хвосты. Толстый кудряый продавец в малиновом хитоне и рваных сандалиях. Пол, выложенный жёлтой и коричневой плиткой с греческой мозаикой. Кто-то невидимый дёргает за струны то одного, то другого инструмента; они отзываются слегка раздражённым, но мелодичным перезвоном...

 

Конечно, это была надпись ЮВЕЛИРНЫЙ. Просто не все буквы горели. Я, собственно, так и подумала с самого начала. Эх!..

 

А однажды я видела надпись ДОВОЕННЫЙ МАГАЗИН. Изначально она, конечно, выглядела как ПРОДОВОЛЬСТВЕННЫЙ МАГАЗИН, но я всё равно не решилась туда зайти. А зря, наверное...

 

 

Остров Скадан

 

О наказании за грехи

В Швабии жил некогда рыцарь, известный своим буйным нравом и богопротивными выходками. Был он молод, необуздан и жесток; вся округа проклинала его и трепетала перед ним, и никто не мог с ним совладать, дабы положить конец его неправедным деяниям.

 

Как-то раз он вернулся из очередного разбойничьего похода в свой родовой замок, где не был уже несколько лет. Завидев его, слуги разбежались кто куда, и ни один из них не решился приблизиться, чтобы подержать ему стремя и помочь спешиться. Ни отец, ни мать, ни сёстры не вышли к нему навстречу и не подошли к окну, чтобы на него взглянуть. Так он и сидел на коне посреди двора, а двор был мёртв и безлюден, как мавританская пустыня – даже ставни не скрипели и не хлопали двери в людской. Только один шалый пёс выскочил из-под ворот, ухватил рыцаря за ногу, стащил с него сапог и, заливаясь радостным лаем, уже примеривался, как бы получше укусить его за пятку. Рыцарь помрачнел, слез с коня и отпустил его гулять по двору без поводьев, затем надел сапог, поманил за собой пса и ушёл пешком из отчего замка.

 

Так же, пешком, сопровождаемый собакой, он пришёл в местную церковь и попросил капеллана об отпущении грехов.

 

— Нет, - сказал капеллан. – Здесь тебе не будет отпущения. Не прошло и месяца с того дня, как ты разорил эту церковь, осквернил Святые Дары и похитил крест с алтаря. Ступай прочь и ищи другого священника, который согласится отпустить тебе грехи.

— Я выполню любую епитимью и с лихвой возмещу всё, что похитил и разорил, только исповедуй меня и дай мне отпущение, - взмолился рыцарь.

 

Но капеллан затворил перед его носом дверь и более не открыл, как тот ни стучался и как ни просил.

 

Тогда рыцарь купил у рыбака лодку и поехал в монастырь на острове Скадан. Был август, в монастыре варили земляничное вино и грушевое варенье. На ступенях возле кухни сидел сам аббат Бернард, чистил груши и, как обычно, предавался молитвенному размышлению. Рыцарь преклонил перед ним колено, заплакал и попросил об отпущении грехов, и пёс его, вертясь у него под ногами, жалобно подвывал в тон его всхлипываниям и вертел ободранным хвостом.

 

— А, это ты, нечестивец! – обрадовался аббат Бернард. – Как же, как же, помню тебя. Не прошло и трёх месяцев с того дня, как ты изрядно погулял в моём монастыре – поколотил меня и моих бездельников, потоптал цветы в саду и похитил всё, что попалось тебе под руку. Поистине все мы понесли заслуженную кару, а поскольку ты выступил орудием в руках Божьих, я рад тебя приветствовать.

— Отец мой, я горько каюсь во всех преступлениях, что совершал до сих пор, и хочу совершенно переменить свою жизнь. Может быть, даже стать монахом, если будет на то Божья воля и ваше позволение - сказал ему рыцарь.

— Не знаю, - с сомнением ответил аббат Бернард. – Пса твоего я бы взял к нам без разговора – чтобы охранял двор и сад от таких вот орудий Господнего гнева. А пригодишься ли в хозяйстве ты – это ещё вопрос. Впрочем, об этом поговорим в свой черёд, а прежде я должен выслушать твою исповедь и назначить тебе покаяние.

 

Он выслушал исповедь рыцаря и отпустил ему грехи, а в качестве епитимьи велел провести одну ночь в монастырской церкви. И вся братия дивилась, как это такому разбойнику и богохульнику определили столь ничтожное покаяние за все грехи и преступления, что он совершил.

 

Наутро, чуть только занялась заря, рыцарь вышел из храма, пошатнулся, сел на ступени и хриплым голосом попросил у проходящего мимо монаха:

— Брате, Христом Богом тебя прошу, дай глоток вина.

— Не о вине тебе надо думать, а о душе, - возмутился брат. – Так я и думал, что всё твоё покаяние – лишь пустая прихоть и глумление над таинством, и на другой же день ты вернёшься к прежней жизни.

 

Рыцарь вздохнул, стянул с головы паломнический капюшон и неверным шагом побрёл прочь. Монах же замер и не отрываясь глядел на его волосы. Подошёл ещё один брат и тоже вытаращил глаза.

— Сдаётся мне, они прежде были чёрными, - сказал он.

— И мне так кажется, - задумчиво подтвердил первый брат. – Слушай-ка, что я тебе скажу…. Сбегай-ка в погреб и принеси ему бутылку вина. Нет, пожалуй, принеси кувшин – тот, самый большой, что стоит у стенки.

 

 

Всякая ерунда

 

Ранним утром в заросшее инеем окно постучалась яблоневая ветка. Окно бесшумно приоткрылось, и она просунулась внутрь. Длинная, заскорузлая, вся до последнего сучка облепленная сухим блестящим снегом. Она дотянулась до моего дивана, немного наклонилась и стала неспешно, со вздохами и кряхтеньем выпускать листья и цветы. Листья лихо разворачивались, как свитки, пробиваясь сквозь иней и явно, между прочим, красуясь, а цветы раскрывались осторожно, как сжатые кулачки, палец за пальцем - крупные, нежно-розовые и почему-то пахнущиие болотом и камышами. Внутри одного из них оказалась маленькая пчела. Это было уже лишнее. Пчёл я не люблю.

 

Я вылезла из-под пледа, надела войлочные носки и посмотрела на часы. На часах было минус десять по Цельсию. Я закуталась в шаль, взяла с тарелки маслину и села под яблоневую ветку - есть маслину и греться. Пчела выбралась из цветка и удалилась под заросшую инеем батарею.

 

Вы думаете, это всё правда? Да враньё это, от первого до последнего слова! Не было этого и быть не могло. А знаете, почему? Потому что я живу на восьмом этаже. Вот.

 

 

Собачья жизнь

 

Мою собаку зовут Баскервиля. Сокращённо, конечно, Баська.

 

Она черна, как помыслы самого коварного на свете мстителя. Морда у неё такая страшная, что нет никакой нужды раскрашивать её фосфором или гуашью. Её шерсть блестит и лоснится, как подкладка концертного фрака, и зубы её призывно сверкают в темноте, когда она сидит в углу и ухмыляется своим мыслям. У неё, как и у большинства собак, нежный, взбаламошный и строптивый нрав. Впрочем, она ещё совсем дитя.

 

А ещё её зовут Химера. Сокращённо, конечно, Химка.

 

У неё длинное, бессмысленно-задумчивое лицо и полуприкоытые глаза с поволокой. Она не таращится преданно в лицо хозяина, а смотрит вглубь себя и молча радуется тому, что там видит. У неё длинные атласные лапы, на которые она кладёт голову, а потом хмурится и погружается в философский сон. Она умеет летать и с грохотом летает по коридору, сбивая всё на своём пути. Ей не нужны перепончатые крылья - она превосходно обходится без них. И хвост у неё гладкий, изогнутый и сильный, как у настоящей, природной химеры.