Графы здесь завтракают, обедают и ужинают
До сих пор я думала, что пассаж Джерома Джерома про разговорники – ироническое преувеличение юмориста. Типа, гротеск. Теперь я вижу, что никаких преувеличений и гротесков. Даже наоборот. Судите сами.
Вот диалог покупателя и продавца. Видимо, достаточно типичный для того времени.
***
— Можете ли вы показать мн? полотняныя белыя и цветныя рубашки, воротникъ 39 сантиметровъ?
— Вотъ, это самыя лучшiя и тонкiя.
— Полотно ужасно грубо, это не голландское полотно
— Кто вамъ сказалъ, что оно голландское? Это ирландское полотно.
— Ахъ, вотъ какъ? Такъ это не рубашки? Это манто?
— Извините, да. Это манто. Все эти манто – парижскiя модели, между ними нетъ ни одного, сделанного въ Берлин?.
— Но вы сказали, что это не манто, а рубашки, голландское полотно?
— Да, но мода нын? д?лает ихъ совершенно скромными, на англиiскiй манеръ.
— Если у васъ лишь такiя вещи, то нечего съ вами говорить и тратить время; мы направляемся куда-либо въ другое м?сто и прямо пойдем к Х.!
— Я вамъ не показалъ сразу то, что у насъ им?ется самаго шикарнаго, потому что мн? показалось, что вы не были расположены давать большую ц?ну.
— Я не дамъ вамъ никакой ц?ны. Все, что вы мн? показывали – одинъ лишь рыночный товаръ!
— Какъ рыночный товаръ? Да это лучшее, что мы им?ем!
— Не спорю, очевидно, вы не им?ете ничего лучшаго, но это не то, что мн? нужно.
— Наш магазинъ изв?стенъ самому лучшему зд?шнему обществу, а вы говорите, что его товары совсем неважны.
— Вы полагаете, что им?ете д?ло с иностранцемъ, я знаю, дорогой, ваши шутки и уловки! Мн? нечего тутъ д?лать.
— Послушайт?, вы меня ругаете; можете не покупать, но вы не имеете права это д?лать!
— Полноте! Вы мн? надо?даете ц?лые полчаса вашими глупыми предложенiями, я вам повторяю 10 раз, что не хочу ничего покупать, но все-таки вы продолжаете; конечно, мое терп?ние лопнуло.
— Такъ убирайтесь къ чорту! А то я обращусь къ городовому, чтобы избавиться отъ вашей назойливости!
А вот – беседа двух знакомых, один из которых зашёл поздравить другого с юбилеем. Заметьте: оба простые, заурядные, ничем не примечательные люди.
***
— Извините меня, что я васъ безпокою въ такой раннiй и неурочный часъ, но я хотелъ быть однимъ изъ первыхъ, выражающихъ вамъ в эту годовщину самыя искреннiя пожелания!
— Благодарю тысячу разъ, вы поистине слишкомъ добры. Я чувствую себя совс?м странно сегодня.
— Да одаритъ васъ Провид?ние вс?ми благами сего мiра!
— Подойдите, чтобы я васъ обнялъ. Да, что бы тамъ ни говорили – все-таки деньги – одно изъ существенныхъ условiй челов?ческаго блаженства!
— Къ чему богатство, когда н?т здоровья?
— Вы правы. Во-первых и прежде всего н?т ничего абсолютно в?рного везд? и особенно у насъ. Все кажется подозрительнымъ, и къ тому же во многихъ отношенiяхъ. Исправенъ ли вашъ желудокъ?
— По обыкновенiю я склоненъ къ запорамъ, но съ утра меня слабитъ.
— Н?т ни мал?йшего сомн?ния, что тутъ д?ло в несваренiи. Я тоже чувствую, что есть что-то ненормальное во всем моемъ состоянии.
— Да, вы очень постар?ли съ т?хъ поръ, как я васъ вид?лъ. Состоялось ли вчера зас?данiе вашего тайнаго общества?
— Да, вс? члены присутствовали на немъ за исключениемъ моего брата. Что касается моего брата, то онъ не могъ пристутствовать на немъ, потому что въ прошлый вторникъ скончался.
— Благоволите принять выраженiе моего собол?знованiя въ несчастiи, которое постигло вашу семью.
— Что такое умереть? Что насъ в этомъ огорчаетъ? Конечно, для семьи это печально, но для лица, покидающаго этотъ мiр, это самое желательное.
— Вы совершенно правы, и я полагаю, что всякiй вамъ скажетъ то же самое. Но уже половина перваго, я долженъ проститься съ вами.
— Над?юсь, что вы мн? не откажете въ удовольствии вид?ть васъ у насъ сегодня вечеромъ.
И под конец – опять несколько произвольно следующих друг за другом фраз их того же самоучителя французского языка
***
Мы приближаемся къ подвалу. Графы зд?сь завтракаютъ, об?даютъ и ужинаютъ.
Купецъ былъ въ магазин?, въ контор?, (въ) завод?, въ кабак?, у двоюродной сестры сос?да, у племяяницы француза, на площади, в больниц?. Почему онъ не обращалъ вниманiя на предостереженiя сос?да?
Неприятель утомлялъ (harceler) наши войска в продолженiе двухъ м?сяцев. Они предпочли оставить городъ, теперь они путешествуютъ по Европе. Эта прогулка не доставила имъ никакого удовольствiя, она только утомила ихъ. Они см?ялись и см?ются еще. Добыча врага была очень значительна (cousid?rable).
Этотъ пастухъ былъ три года въ (en) тюрьме. Это отличie стоило ему много денегъ и хлопотъ, зато теперь онъ считатеъ себя сановникомъ (le dignitaire).
Вор былъ схваченъ вами в спальнъ моей тетки. Пригласили ли вы его на обрученiе дочери нашего cос?да?
Преступникъ былъ спрятанъ подъ кроватью. Онъ пренебрегъ своими обязанностями. Онъ уже не тотъ, какимъ былъ прежде. Онъ предпочитаетъ доброд?тель уму.
Чей это прелестный ребенокъ, не вашего ли отца? Да, онъ очарователенъ. Будьте спокойны, я не трогалъ вашей трости, я его ударилъ линейкой.
Неприятель отступилъ въ безпорядк?, потерявъ шесть орудiй. На нашей л?стнице было так темно, что онъ, уходя, упалъ два раза.
Нуженъ ли вамъ завтракъ поскорее? Можете держать его у себя до конца будущей недъли, онъ мн? не нуженъ раньше.
Вавилонская библиотека
Былое без дум
Разбираясь в библиотечном подвале, мы нашли весы.
Когда-то мы взвешивали на этих весах продукты из заказов. Сливочное масло, селёдку, конфеты и сахарный песок. Подвал наполнялся шорохами, запахами и нервными вздохами. На запах селёдки из подземного сумрака выходили сантехники и коты, одинаково нехорошего, разбойничьего вида. Мы прятались от них за коробками с газетными подшивками. Селёдка лежала на списанных дублетных номерах «Таймса» и светилась в полутьме серебристым фосфором. По дну ящиков катались, как бильярдные шары, зелёные пачки с чаем. Все сейчас вспоминают почему-то исключительно индийский чай со слоном. Нам такого не давали. Нам давали только грузинский, а в Грузии слоны не водятся. Но мы не роптали. Мы радовались. Потому что с раздачей слонов была бы отдельная проблема, а нам и от селёдки доставалось довольно-таки крепко.
Под Новый Год заказы были красивее и содержательнее. В предновогодние дни подвал благоухал не селёдкой, а копчёной колбасой, сырными корочками, кексами и сливочной помадкой. Вместо грузинского чая на дне ящиков лежали укутанные, как младенцы на морозе, бутылки с венгерским ликёром «Рубин». Обезумевшие коты и сантехники скулили и фыркали по тут сторону коробок с подшивками, иногда принимаясь от возбуждения кататься клубком по каменному полу и раздирать ящики когтями. Иногда к ним присоединялись и другие сотрудники библиотеки, потому что знали – достанется не всем. А только тем, кто вытянет Длинную Спичку.
В те годы я была удачливая, не жадная и тщеславная. Я почти всегда вытягивала самую длинную из Длинных Спичек, а потом великодушно раздавала доставшиеся мне сокровища тем, кому такая спичка не выпала. Так я зарабатывала себе дешёвую популярность. Мне нравилось смотреть, как в глазах коллег сверкают благодарные слёзы, отсвечивая яркими, безумными отблесками ликёра «Рубин». Кстати, за всю жизнь мне так и не довелось его попробовать. Сейчас бы и рада, но почему-то нигде его не вижу, а ехать ради него в Будапешт как-то, вроде бы, глупо.
А ещё к нам под Новый Год привозили всякую одежду. Ярче всего помню невыносимо зелёные финские пальто с просторными монашескими капюшонами. После этого каждое утро из троллейбусов, подходящих к библиотеке, выплёскивались красивые зелёные ручейки и текли, текли к библиотечным воротам. Под тот же Новый Год администрация в «Иллюзионе» набралась дерзости и пустила в широкий показ цикл фильмов Бунюэля, во что мы сразу даже не очень поверили, а, поверив, стали попеременно смываться с рабочих мест на часик-полтора, чтобы постоять в очереди за билетами. Очередь огибала булочную и тянулась по берегу Яузы, притопывая сапогами, кашляя и возбуждённо посмеиваясь. На нас, библиотечных, смотрели косо. Люди в абсолютно одинаковых зелёных пальто с монашескими капюшонами, поочерёдно меняющие друг друга в очереди, видимо, давали всем остальным пищу для размышлений. Когда же наша очередь приближалась к Бунюэлю до такой степени, что становились видны двери в кассу, из этих дверей высовывалась билетёрша и радостно сообщала:
— Товарищи бунюэльщики, билетов больше не-ту! Расходитесь!
— А-а-а! – подаваясь вперёд, выдыхала очередь.
— Да шучу я, шучу! – веселилась билетёрша. – Есть ещё маленько. Стойте-стойте. Может, повезёт.
И мы стояли. И заранее думали о том, сколько билетов будут давать в одни руки, чтобы знать, сколько народу сможем ещё осчастливить. В те времена мы все были удачливые и не жадные.
Бунюэль, кстати, мне не понравился. Кроме «Млечного пути», который я смогла оценить, как подпольный католик. А остальное – нет, так себе сникерс… Хотя какой сникерс? Сникерсов-то тогда ещё и в помине не было!
Дети
Про Васю
На днях Туська написала притчу. Сама написала, без чьей-либо помощи.
«В море. Насамуи глубине. Жыл человек. Алеша. он жыл в мори. Что бы не кого не обижат. У него был друк. Вася. Вася был камбала. вася думал. Что он оченн красивыи. Вася хотел жыт на улицы в Аква реуме. Что бы люди говорил и какои онн красивыи. Пришли люди с Сатком. Люди помали Васю. Вася сам по палсе. Васю посадили в Аква Реум в ресторане кофе. Васю посадили что бы его потом под жареит. Вася плакал. Люди пришли и говарят. Вася не красивый. Вася плохой. Люди не стали жарит Васю. Вася не красивыи его не иедят. Вася был рад. Что он не красивыи. Вася пла вал и пел».
Это сочинение принесла мне на суд Туськина мама.
— Ну, что – отлично, - сказала я. – А ошибки – это ерунда. Она же ещё ничего этого не проходила. В её возрасте, вон, люди вообще ещё ни одной буквы не знают, только крючочки пишут, а тут, смотри – хороший, связный рассказ… Интересно: «люди с Сатком» - это люди с садком, люди с сачком или люди Садко Новгородского?
— Господи, что тебя всё время ерунда какая-то интересует? При чём тут Садко какой-то? Тут же ужас! – ты что, не видишь?
— Нет, - испугалась я. – Почему – ужас? Не съели же Васю, всё обошлось.
— Вот то-то и оно! Ты что, не понимаешь – это же сублимация! Это она так выразила своё отношение к себе… ну, к своей внешности… и вообще – ко всему. Это же из-за меня, из-за дуры такой! Я во всём виновата…
— Погоди… В чём ты виновата?
— Вот в том! В том, что всё время внушала ей, что она некрасивая, что она распустёха, что никто на неё не посмотрит… И она поверила, понимаешь? Я-то просто хотела, чтобы она не воображала о себе лишнего, чтобы поскромней была… А она – поверила! И думает теперь, что она некрасивая и плохая! И нашла для себя лазейку: пусть я некрасивая, пусть на меня никто не позарится, зато так спокойнее! Понимаешь? Она же теперь так и будет думать всё время, всю жизнь! Я замуж не выйдет! Мало того! Она уже заранее себя убеждает, что так и надо: пусть не выйду, зато целее буду… Кошмар какой-то!
— Погоди. Ты думаешь, всё так плохо, да?
— А чего ж хорошего-то, скажи мне, пожалуйста? Чего ж хорошего? Нет, это не я. Это ты ей внушаешь! Сама замуж не выходишь и ребёнка мне портишь! - Ничего я ей не внушаю, Боже сохрани!
— Не внушаешь, да? А кто же ей внушает? Нет, ну, конечно, конечно, - это я… Господи, кто меня всё время за язык тянет? Но с другой стороны – она же ведь правда не красавица! А с третьей стороны – что, ей так и будут всё время говорить: зато умница? Ведь это же мрак! Это кошмар! Нет, надо что-то делать. А с четвёртой стороны: если она и вправду не красавица, то зачем же я ей буду внушать, что она красавица? Ведь это ещё хуже! Она же Бог знает, что о себе возомнит! А с пятой стороны…
Где-то на тридцать восьмой стороне я окончательно запуталась, сухо распрощалась и пошла искать Туську. На душе у меня было смутно и скверно. Туську я застала в тёмной кухне за поеданием тернового варенья из банки
— Тусь, скажи честно, - взяла я быка за рога, - ты что – правда думаешь, что ты некрасивая?
— Чегой-то я некрасивая? – гулко фыркнула Туська со дна банки. – Это я щас некрасивая, потому что в варенье… И потому что уроки только что делала.
— А что, мальчишки в классе говорят, что ты некрасивая?
— Нет. – Туська выбралась из банки и вытерла руки о штаны. – Они говорят, что я дура.
— Слава Богу! Ой.. то есть, я в том смысле, что они сами дураки. Какая же ты дура? Ты вон какую историю написала… про Васю. Ты сама всё это придумала или где-нибудь прочитала?
— Ничего я не придумала. Это всё по правде. Хочешь – пойдём, покажу. Это тут, близко.
Это и вправду оказалось близко. Крошечный ресторанчик на углу улицы сиял и переливался в темноте, как кусок хрусталя. На одной из его витрин кривился в лучах подсветки мраморный Юлий Цезарь, а на другой стоял и булькал длинный, гранёный, как карандаш, аквариум. На дне его валялись ракушки, приветливо скалились пластмассовые черепа и колыхались лохматые плети. Над всем этим висела, вздыхала и шевелила плавниками плоская чёрная рыба.
— Тусь… Только это не камбала. Это кто-то другой.
— Подумаешь, - резонно сказала Туська.
— Значит, это он и есть? Вася?
— Да… Как ты думаешь – его не съедят?
Я посмотрела ей в лицо. Она не ответила на мой взгляд. Она смотрела на Васю.
— Ты что, Тусь? Конечно, нет.
— Потому что он страшный, да? А вдруг всё-таки кто-нибудь скажет: пусть страшный, всё равно хочу! Давайте, быстро, зажарьте! И что тогда?
— Тусь, этого не будет. Потому что это декоративная рыба. Она для красоты, для атмосферы… А вовсе не для жарки. Хочешь, мы спросим у официанта? Он то же самое скажет, вот увидишь.
Её лицо тотчас озарилось надеждой.
— Ой! Давай, спросим, а?
И мы пошли в ресторанчик, и серьёзный носатый администратор, как две капли воды похожий на Юлия Цезаря, заверил нас в том, что жизни Васи ничто не угрожает. На радостях мы взяли по порции мороженого и пристроились в уголке, поближе к Васе. Вася плавал и пел. И Туська, облизывая ложку, подмигивала ему и качала ногой в такт его пению.
Дети
Юлька
***
— Юля, не трогай эту рубашку, положи на место. Нельзя её трогать.
— Почему?
— Это не простая рубашка. Ты в этой рубашке крестилась. Только ты ещё совсем маленькая была, не помнишь, как это было.
На следующий день я застаю её за созерцанием этой рубашки. Она стоит, заложив руки за спину, чтобы нечаянно её не потрогать, хмурится и сопит, глядя исподлобья на рюшечки и кружева.
— Юль, ты что тут делаешь?
— Смотри, чего у меня есть! Это не простая рубашка. Я в ней родилась. Только я ещё маленькая была, не помню, как это было… Смотри, только руками не трогай! Трогать нельзя.
— Почему?
— Нельзя. Надо, чтобы она так лежала. Полежит-полежит… а потом, может, там ещё кто-нибудь родится.
***
— А Кащей посмотрел-посмотрел на Василису, а потом - раз! – и превратил её в лягушку!
— А зачем превратил-то?
— Так. Жалко стало…
***
— Юль, ты перестанешь орать, а? Немедленно прекрати и ложись! Кому я говорю?!
В ответ она распинывает одеяло и с рычанием пытается лягнуть мать пяткой. Та, в свою очередь, пытается дать ей шлепка – и с трудом уворачивается от укуса.
— Ах ты, дрянь! Ну-ка, прекрати немедленно!
— Не прекратю! Не лягу!
Её лицо пылает слезами и боевой яростью, и волосы стоят дыбом, как у Кухулина. Медуза Горгона при виде такой шевелюры обратилась бы в камень от зависти. Стоя не кровати, она сжимает кулаки, и я в который раз удивляюсь: как это у родителей хватает мужества сражаться с ними до победы? До своей победы. До своей Пирровой, чёрт побери, победы. А потом с тем же неугасимым мужеством бегать по врачам и аптекам в поисках лекарств от детских неврозов - Юля, я кому сказала – прекрати сейчас же! Будешь так орать – придёт Серый Гейч! Знаешь, что он с тобой сделает?!
— Не сделает! Не придёт!
Серый Гейч – это, между прочим, Пушкин. Александр Сергеич. Обычно он подряжается выполнять всякую мелкую домашнюю работу: выносит мусор, меняет перегоревшие лампочки, делает за детей уроки. Иногда один, иногда на пару с Гоголем. Юлькина семья – единственная, в которой он работает домашним монстром. Однажды, будучи ещё двух лет от роду, Юлька увидела на стене в коридоре его портрет и испугалась до колик – кричала, отмахивалась, топала ногами и рыдала так, что её еле удалось успокоить. Тщетными были все попытки объяснить ей, что этот дядя ничуть не страшный, что это Пушкин, Александр Сергеич, который сочинил про Золотого Петушка, и про Курочку Рябу, и про Репку, и про Трёх Медведей… Пушкин на стене стыдливо жмурился, слушая перечень приписываемых ему произведений, а Юлька неумолимо продолжала рыдать и брыкаться. В конце концов Пушкина со стены сняли, но он не ушёл, а как-то прижился и под ником Серый Гейч стал являться на сцену каждый раз, когда Юлька вступает на тропу войны.
— Не придёт он! Нету никакого Серого Гейча!
— Как же нету, когда есть? Ещё как есть! - Ну и пусть! Я всё равно его не боюсь! Пусть приходит!
— Вот и придёт! Услышит, как ты орёшь, и придёт! Придёт и увидит, какая ты вся злая, растрёпанная, в соплях.. пижама вся скомканная, нос красный, как у пьяницы… Хорошо это будет, да? Как тебе кажется?
К моему величайшему удивлению Юлька вдруг замолкает, быстро подгибает ноги и садится на кровать с видом дракона, увидавшего на горизонте силуэт Егория. Через пять минут, присмиревшая, всё ещё судорожно вздыхающая после слёз, она шлёпает в ванную и долго трёт лицо круглым латышским мылом со спрятанной внутри мочалкой. Потом без звука позволяет матери причесать свои медузо-горгоньи локоны, надевает новую пижаму и укладывается под одеяло. Заглянув через четверть часа в её комнату, я вижу, что она не спит, а сидит у ночника с раскрытой книгой, смотрит на портрет Пушкина на форзаце, сияет глазами из-под ресниц и, выпятив нижнюю губу, накручивает прядь волос себе на палец.
Всякая ерунда
Утром я кое-как расталкиваю собаку и выволакиваю её, сонную, расслабленную, только начавшую просыпаться и наливаться злостью, на улицу.
На двери подъезда - объявление: «Ко всем жителям дома! Уборщица не будет убирать ваш мусор! Уважайте труд уборщиц!» На мусорном баке напротив подъезда – надпись белой краской «Центр эстетического восп.». Надо всем этим – острая, пахнущая небом и палыми листьями, почти безоблачная синева. В ней летает стая ворон. Удивительно чётко и слаженно, с синхронными поворотами и длительным, очень красивым парением на развёрнутых крыльях. В исполнении ворон все эти фигуры высшего пилотажа смотрятся странно и захватывающе.
— Сволочи, - говорит моя Собака. – Сталинские соколы.
С воронами у неё давние счёты. Ещё с отроческих времён. Чтобы избежать хотя бы одного из предстоящих скандалов, я утягиваю её в подворотню. Подворотня хороша, как венецианская арка, в обрамлении ярчайших кленовых листьев и алой рябины на чёрных, уже полностью лысых точёных ветвях. Где-то в глубине дворика заходится яростным лаем йоркширский терьер-мини по прозвищу Макси. Его здесь все знают. Он ещё страшнее, чем моя Собака. Поэтому мы быстренько сворачиваем в соседний проулок и идём сквозь ветки, синеву и извивающееся на верёвках ветхое бельё в соседний двор.
Там тихо и светло. Там кирпичные жёлтые дома с толстенными, как в Замке Иф, решётками на окнах, с узорными козырьками над подъездами, с уютным кошачьим запахом из подвалов. Лучше всего в этих домах подоконники. Их почти никогда не зашторивают, потому что гордятся тем, что на них выставлено. Тем, что на них выставлено, в самом деле можно любоваться часами: банки с вареньем, прикрытые разноцветными ситцевыми тряпочками, банки с огурцами, плавающими в чистом, как хрусталь, рассоле, банки с розовой геранью и банки со смеющимися кактусами, банки из-под лимонных долек и банки из-под индийского чая, расписанные танцующими индусками. Стопки не очень интересных на вид книг, перевязанные бечёвками; синие, дивного облика бутылки из-под старинной самогонки; вазы, похожие на фонтан «Золотой колос» на ВДНХ; куклы с немножко погрызенными носами и покорными, мечтательными глазами. Некоторые из окон всё-таки задёрнуты рваными шторками в горошек, которые ничего ни от кого не закрывают, а просто дополняют композицию. Окна первых этажей почти упираются в землю, а из земли навстречу им лезут пёстрые, устрашающих размеров анютины глазки.
Мы огибаем один из таких домов и с разбега натыкаемся на Кота.
— Слава Богу, - бормочет сквозь зубы моя Собака, высвобождаясь мимоходом из ошейника. – А то я уж думала – совсем потерянный день, коту под хвост.
Я знаю этого Кота, поэтому ей не препятствую. Я знаю, что через две-три минуты она выйдет с хмурым независимым видом из кустов и сухо скажет мне:
— В черте города собак положено держать на поводке. И желательно в наморднике.
— Изволь, - скажу я ей. – А как оно… там?
— Ничего, - ещё суше ответит она. – Поздоровались. Перекинулись парой слов. Но, в общем, с ними не о чем говорить. Пойдём, не будем задерживаться.
Там, в кустах с белыми ягодками на ветках, обитает целый самурайский клан со своими правилами и традициями. К ним не рискует приближаться даже Макси. Но моя Собака почему-то регулярно об этом забывает. Я ей не напоминаю. Пусть учится на собственных ошибках.
Кстати – почему-то никто не знает, как называются эти кусты с белыми ягодами на ветках. Я у многих спрашивала. Никто не в курсе.
Возвращаясь домой, мы застаём на скамейке у подъезда незнакомую женщину. Очевидно, она просто присела поговорить по мобильному.
— Эдуард, я тебя очень прошу.. Нет, погоди. Послушай. Выслушай меня! Можешь ты хоть раз в жизни выслушать меня спокойно? Пойми в конце концов, что иногда приходится идти на компромисс.. Да. И подчиняться обстоятельствам. Как бы они тебя ни угнетали. Ты можешь принять мою точку зрения? Хотя бы раз в жизни, из уважения ко мне! Ах, вот как? Ну, ладно. Тогда позови бабушку… Мама! Вот что: Эдуарда завтра в детский сад не води! Да. Совсем. Пусть Коля с ним посидит, не развалится. Всё равно он диссертацию пишет. Вот – пусть вместе над ней и .. работают. Ты только кашу заранее свари и оставь им обоим на плите.
Всякая ерунда
Всякая ерунда
— Ну, что… Вот и жизнь прошла, - сказал мне Денис, которого недавно записали в подготовительный класс. – А столько всего не успел, чего хотел!
Им сразу, чуть не с первого дня, стали задавать на дом какие-то логические задачи. При этом основная логическая задача учащихся, по-видимому, заключается в том, чтобы вспомнить дома, что же это была за задача, потому что записывать они ещё не умеют. В мучительных попытках оживить воспоминания проходят тягостные вечера А ещё в этот подготовительный класс ходит девочка Лида. Она носит с собой двух пластмассовых пупсов-близнецов и уверяет всех, что Денис – их папа. Денис категорически не соглашается признать отцовство и потихоньку лупит Лиду на перемене, но она твёрдо стоит на своём. Кстати, близнецов зовут Каско и Осаго. Честное слово.
***
Вчера к нам в читальный зал приходила ослепительно красивая негритянка, и все пальцы у неё были в кольцах невозможной красоты. На мне в тот день тоже были кольца невозможной красоты, но её кольца были ещё невозможнее. У меня были: медное кольцо с профилем императора Траяна; гранатовое кольцо с профилем какого-то немолодого, явно пьющего грека с неплохой ещё шевелюрой и мешками под глазами; и ещё какое-то кольцо. На ней: огромное, во весь палец, кольцо в виде игуаны с хризопрасовыми глазами; кольцо в виде чаши, наполненной мелким жемчугом; круглое пятнистое кольцо, светящееся изнутри жёлтым африканским огнём; дикое, бесформенное кольцо из спиралей и выпуклостей; кольцо-розарий с подвешенным на цепочке малахитовым крестиком; кольцо из слоновой кости с хихикающим драконом и ещё какое-то кольцо. Она принесла сдавать книги, стала их перебирать и перекладывать в поисках читательского билета, я кинулась ей помогать, и мы так перепутались руками, что никак не могли разобраться, где чьи. Только по кольцам и разобрались.
***
Почему-то все двери на входе в метро уклеены жёлтыми бумажками, на которых написано: «МЫ СЛЕДИМ ЗА ЦЕНАМИ КАЖДЫЙ ДЕНЬ!!». Я так и не поняла, о ком речь. Сразу представила себе группу снайперов, которые лежат в редеющем осеннем бурьяне и, не моргая и не дыша, следят за ценами. Стоит только какой-нибудь цене чуть-чуть, самую малость подняться над горизонтом, как один из снайперов тут же – раз! – и метким выстрелом сбивает её наповал. И так каждый день. Без сна и без передышки. Господи, какие люди!.. Я так размечталась об этих снайперах, что проехала свою остановку.
***
Обычно такое снится моей подруге, а тут вдруг по ошибке приснилось мне.
Мне приснилось, что я живу в каком-то городе наподобие Франкфурта, только поменьше и победнее. И по улицам этого города периодически бродит призрак. Всадник на лошади. Оба они белые, студенисто-прозрачные, как сильно разбавленная простокваша, и ужасно громадные. Самое страшное в них – это их размер. Жители города относятся к ним очень спокойно, потому что не видят. Я одна их вижу и мне это как-то не нравится, как-то наводит на всякие мысли и скверные предчувствия. И вот – дальше мне снится, что я выхожу на улицу, а на улице сумерки, фонари ещё не горят… и белый этот всадник на своей белой лошадине медленно движется прямо на меня. А улица такая узкая, что ни увернуться, ни проскользнуть мимо него нет никакой возможности. И я не успеваю опомниться, как он подхватывает меня , как куклу, и поднимает вверх, до уровня крон деревьев. И я вижу, что на одном дереве сидит кот и орёт дурниной, уже охрипший, ошалевший и утративший веру в то, что его кто-нибудь оттуда снимет. И я понимаю, что всадник на самом деле не хочет мне ничего плохого, просто он хочет, чтобы я сняла, наконец, этого кота; и меня это, с одной стороны, успокаивает, а с другой – ужасно злит. И я думаю: вот сволочь! если он меня так легко смог поднять, значит, и кота мог бы снять без всяких для себя последствий, и ему-то это было бы раз плюнуть, а в меня-то этот паршивец сейчас вцепится изо всех сил и раздерёт мне, на фиг, все руки, и какого чёрта именно я должна его снимать? А потом я понимаю, в чём дело. Всадник же не может взять кота себе. Он же призрак, а кот – настоящий. Ещё какой настоящий, между прочим.
Честно говоря, я в ужасе. Я совершенно не могу себе представить, как отнесётся к этому коту моя Собака, когда вернётся с конференции. То есть, могу, но не хочу.
Моя подруга
***
— Нам теперь всё время журналисты звонят… ну, маленькие, совсем ещё салажата, судя по всему. Звонят и спрашивают: «А вот четвёртого вечером вы нам сможете дать результаты выборов?» Я им говорю: «Люди, да вы что? Может, эти результаты ещё и пятого не будут окончательно известны… там уж как получится. А они так удивляются: «Как – не будут известны? Мы про наши выборы уже заранее сюжет снимали, предварительно. Ещё до оглашения результатов. А тут – не будут известны! Быть такого не может, это вы нарочно от нас скрываете». А я им говорю: «Ах вы, зайчики мои!»
***
— Так странно подумать, что мы же вчера ещё, какие-нибудь двадцать лет назад были такими же зайчиками! И хуже даже… Я помню, когда я только-только в информационный центр пришла работать, надо мной все так издевались – все, кому не лень… Вот – один раз Ромка подходит ко мне и серьёзно так говорит.. с абсолютно серьёзным лицом… Говорит: надо позвонить в синагогу и срочно выяснить, когда они празднуют Рождество Христово. Я говорю: а что, это какая-то особенная проблема? А он: ну, а ты как думала? Православные празднуют седьмого января, католики и ещё кто-то там – двадцать пятого декабря, а евреи когда? Ты им позвони, пожалуйста, и выясни, потому что пришёл такой запрос, а мы не знаем, что отвечать – нигде нет достоверной информации. А потом ещё в мечеть позвони на всякий случай, чтобы заодно уже и их охватить…
— И что? Неужели ты позвонила?
— В мечеть – нет, не успела. А в синагогу – да. Позвонила и вежливо так спрашиваю: скажите, пожалуйста, когда вы празднуете Рождество Христово?
— Там не удивились?
— Ничуть.
— А что ответили?
— Ничего не ответили. Но спросили. Тоже вежливо.
— Что спросили?
— «Вы из КГБ?»
.
***
— А ещё чего было… примерно в те же годы. Приходит ко мне человек с ирландским паспортом. А я смотрю в этот паспорт и спрашиваю: «А что, разве есть такая отдельная страна? Ирландия – это же часть Великобритании! Разве нет?»
— О, Боже! Он обиделся?
— Ничуть. Даже обрадовался почему-то.
— И что он тебе ответил?
— Ничего не ответил. Но спросил.
— Что спросил?
— «А что вы делаете сегодня вечером»?
***
— А ещё в то время у меня мужа дразнили «обезьяний доктор». Он тогда в детской больнице работал, и почему-то именно в его смену два раза привозили больных обезьян. Я не знаю, почему их везли туда, а не в ветеринарку, но это факт. Одну обезьяну я не видела, а со второй мы потом познакомились. Она в цирке работала. Макака-резус. И ей кто-то, представляешь, во время антракта скормил арабский леденец.. в то время таких много было, жуткие такие зелёные леденцы… как сосиски, но только зелёные. И она отравилась, бедняжка, представляешь? У неё даже задница была не красная, как положено, а вся зелёная, как этот чёртов леденец… А это зимой было, холод жуткий. Её в шаль завернули, шапку-ушанку надели, мальчиковую… носки шерстяные. И повезли в больницу. Витька даже не понял сперва: что это за ребёнка такого странного на ручках вносят в палату? А укротительница плачет: спасите Алевтину Андреевну, она у нас самая лучшая, самая умная… Ну, ничего. Спасли. Она ещё потом у нас в квартире жила почти неделю, пока ей прививки делали. Ой, с ней так хорошо было – до сих пор забыть не могу.
— Не пакостила?
— Какое там «пакостила»! Ты бы её видела… Лицо мудрое, степенное. Как у махатмы. Я до этого думала, что такие лица бывают только у очень мудрых пожилых людей.. ну, ещё, может быть, у орангутангов. Но уж никак не у макак! А тут – такой взгляд глубокий, всепонимающий… ты просто себе представить не можешь. И я ей тоже, представляешь – ляпнула! Один раз мы с ней сидим, семейные фотографии смотрим… ну, в смысле, наши с Витькой, а не её… И вот, я ей показываю Витькину тётку одну… ты её, слава Богу, не знаешь… И говорю: ей.. ну, Алевтине Андревне, в смысле… Говорю: ты не смотри, что эта тётка страшная, как макака, на самом деле она неплохая… Ой! И только тут соображаю, что ляпнула не то… Так неудобно стало, ты не представляешь.
— А Алевтина Андревна? - Что?
— Ну, она что-то ответила?
— Нет.
— Но спросила?
— Нет. Посмотрела на меня так ласково, как на младенца несмышлёного. А потом взяла и аккуратненько так страничку альбома перевернула.
***
— Очень хочу написать роман. Как он вечером сидит за столом, работает, клавиатура так тихонечко шуршит, как мышь, и очки у него от экрана блестят, то синие, то такие ярко-белые. А я сижу… то есть, она сидит на полу, на коврике, в уголочке, в его свитере, и молчу. То есть, она молчит. И на него смотрю. Ну, она смотрит. А этот его свитер такой серый, большой, как кусок рыболовной сетки, тёплый, колючий, как его щетина, и пахнет его отвратительным дезодорантом. Надо ему сказать, чтобы он больше этим дезодорантом не пользовался. Потому что это никакой не «Мустанг», а старый мерин маразматический…. просто удивительно, как его с таким запахом в общественные места пускают! Нет, не надо говорить. Надо его просто тихонечко выбросить, этот «Мустанг», а ему подсунуть другой, потому что ему это всё равно до канделябра, он на это не обращает внимания… Ну, вот. Он сидит и пишет, и на неё не смотрит, но это неважно, это совершенно не обязательно. А она сидит.. я сижу… страшная, как макака-резус, босая, потому что тапочки под диван загнала нечаянно, а теперь лень за ними лезть… кутаюсь в этот свитер и смотрю на него. А его это не раздражает. И не мешает ничуть. Даже наоборот. Вот я уйду сейчас на кухню, чайник ставить, прислушаюсь оттуда, а он больше клавиатурой не щёлкает. Ждёт, когда я вернусь. То есть, когда она вернётся. А она мёда немного поест из холодильника и вернётся. Надо ему сказать, чтобы он мёд в холодильник не ставил, потому что он же и так не портится, мёд, - а в холодильнике он, наоборот, загустевает… Нет, не надо говорить. Пусть ставит, если ему нравится.
— Подожди… А в чём сюжет романа?
— Ну, вот… Я же тебе рассказала. Такой сюжет.
— Нет. Так не пойдёт. Это не роман, а только эпизод, причём очень маленький. Ты что, сама не видишь?
— Не-ет. Ну, какой же эпизод? Эпизоды раньше были. А это роман. Очень большой. Вот я напишу, и ты сама увидишь.
Дети
***
Девочка лет пяти-шести и её бабушка у киоска.
— Аня, выбирай, какую водичку тебе купить.
— Вот эту, в зелёной бутылочке.
— Эту? Да ты что, она же с красителями! Выбирай быстрее, нам уже ехать пора!
— Тогда вот эту.
— Эта мне не нравится, она сладкая слишком… Ну, будешь ты выбирать или так и будешь топтаться и в носу ковырять?!
— Ба, она не слишком сладкая… Она хорошая. Давай эту купим.
— Я же сказала – нет! Выбирай немедленно, или я вообще ничего тебе не куплю!
— Тогда сок яблочный…
— Сок яблочный не будем, от него изжога.
— Чего от него?
— Чего, чего… Живот заболит, вот чего! Ты долго меня мурыжить будешь с этим питьём? Вот, погоди, приедем – всё матери с отцом расскажу, как ты над бабкой издеваешься!
— Ну, тогда колу… Ба, давай колу, а?
— Здрасьте, приехали! Колу ей! А пива тебе не купить ещё в придачу?
— Ба-а.. А «Акву Минерале» можно?
— Ань, как ты мне надоела, ты себе не представляешь! Полчаса стоим у киоска, и ты выбрать не можешь! Избаловали тебя, мать моя, вот что я тебе скажу.. . Девушка! Дайте-ка мне вот эту бутылочку… Она с газом или без газа? А-а-а.. Тогда эту. Нет – лучше вон ту, с той стороны, с жёлтой этикеткой. Это «Новотёрская»? Нет, тогда не надо… Девушка, а который час? Ну, вот! Аня! Опять из-за твоих дурацких капризов опаздываем!
***
Наблюдая эту сцену, я вспомнила, как мы ходили с бабушкой в булочную.
Теперь таких булочных уже нет. А раньше их было много. Они были тесные, коричневые, пахли изюмом, маком и вчерашними хлебными крошками. Люди шли вдоль лотков, отгороженных от внутреннего пространства барьерчиком или перилами, а откуда-то сверху, с небес, в эти лотки сыпались и съезжали крепкие желтоватые батоны с коричневой, пыльной от муки подошвой. Их надо было щупать рогатыми вилками, а потом складывать в авоськи. Батоны были на первых лотках, а потом начинались лотки с бубликами, рогаликами и плюшками. Всё это было громоздким, черствоватым и невыносимо ароматным.
Каждый раз, когда мы туда приходили, мне покупали калорийную булочку. Именно в этом возрасте я узнала, что такое ненависть. Мало кого в жизни я потом так ненавидела, как эту булочку. Пожалуй даже вообще никого.
Я до сих пор помню её во всех деталях. Она была плотная, неровно-круглая, с блестящей яичной корочкой, которая кое-где горбилась из-за спрятанных под ней фрагментов орехов и изюмин. Без сомнения, она была вкусной, эта булочка…. Но – каждый день?
— Ба, я не хочу калорийку! Пожалуйста, можно мне что-нибудь другое?
Бабушка искренне изумлялась моему капризу и только качала головой.
— Бабушка, ну, хоть разочкек! Вот эту, с вареньем внутри!
— Вот придём домой, я тебе калорийку разрежу и туда варенья положу, - примирительно говорила бабушка.
— Бабушка, у тебя нет такого варенья, как здесь! Здесь повидло, настоящее…. Ну, бабушка!
— Господи, сами не знают, чего хочут, - вздыхала бабушка и покупала мне калорийку.
До сих пор я не знаю причины её несгибаемой стойкости в этом вопросе. Ведь булочка с вареньем – я это точно знала! – стоила ровно столько же, сколько калорийная. Копейка в копейку. Другое дело – игрушки. Игрушки она мне не покупала, потому что на игрушки нечего деньги тратить – и так вон, старых полный ящик. Это я понимала и даже и не думала возражать против столь очевидной вещи. Только иногда, когда мы ходили с ней в «Повседневный» (полное имя этого заведения было «Магазин Повседневного Спроса Населения»), я задерживалась ненадолго возле витрин с игрушками и разглядывала крошечную, как эльф, резиновую девицу в тугих капроновых шелках и с пышным бантом, вживленным в жидковатые резиновые волосы. Я знала, что она стоит целых пятнадцать копеек, и мечтать об этом, в принципе, было бессмысленно.
А ещё хорошо помню резиновую белку. Она была как живая, хоть и почему-то на колёсах. Колёса её явно портили, но всё остальное в ней было абсолютно безупречно, особенно влажный кончик носа и бесшабашный, чуть пьяноватй прищур, с которым она смотрела на меня сквозь первомайскую витрину, прижимая к животу здоровенный – видимо, кокосовый – орех. Витрина сияла солнцем и праздником; в ней отражались летящие шары и трепетные алые флаги, почему-то длинные и узкие, как на картинках к японским сказкам.
В этот раз я была не с бабушкой, а с папой. Каким-то образом он перехватил мой взгляд, устремлённый на витрину, и тут же, с ходу, не задумываясь, предложил:
— Давай купим!
— Что купим? – насторожилась я.
— Что хочешь! – сказал этот безумец. – Что тебе нравится, скажи.
Мало ли что мне нравится, подумала я. А папа между тем не унимался:
— Вон – смотри, белка какая… Хочешь белку?
— Папа, у меня и так полно игрушек, - строго объяснила ему я, поскольку он явно был не в курсе истинного положения дел.
— Ну, милая моя, это не аргумент, - радостно заявил папа. И тут же, не сходя с места, купил мне белку.
Всё-таки бабушка права, - думала я, прижимая её к себе, пока она прижимала к себе свой кокос и щурилась на алые шары, летящие в синем небе. – Родители очень легкомысленные и безответственные люди. А если я сейчас пойду и попрошу, чтобы он мне… ну, я не знаю.. духи «Эллада» из парфюмерного отдела.. он что – тоже вот так вот пойдёт и купит? С него станется, пожалуй.
Разумеется, я не стала это проверять. В отличие от папы, я была благоразумна и знала, что желания вовсе не обязаны сбываться. Не для того они существуют на свете, чтобы сбываться.
Кроме того, я не любила запах духов «Эллада». Я вообще понятия не имела, чем они пахнут. Но мне безумно, до боли в груди, нравилось название. Я была уверена, что это женское имя. Самое красивое имя на свете.
Элладой я назвала белку. Нельзя сказать, чтобы мы жили душа в душу – всякое бывало. Может быть, потому, что почти никогда не расставались. Я её потом даже в школу носила. Разумеется, не вынимая при людях из портфеля.
Created by ljsm+allin1, http://www.offtopia.net/ljsm/ version $Id: allin1.pl,v 2.2.4 2007/12/17 Exp