СВИДЕТЕЛЬ ПЕРЕД ПРЕСТУПНИКОМ 4 страница

Но что это? Далеко на юге виднеется огромная туманная гряда, темно-серая в своей нижней части и сияющая розовым там, где ее пик упирается в небо. Пока юноша смотрит, затаив дыхание, Древнее Светило рассеивает мглу в долине, отгоняя ночь, и вот - рождается новый день. Розовые опенки исчезли, на их месте появляется гигантский остроконечный конус чистейшего белого цвета с черными полосами лишь в основании, каждая из них - ужасное ущелье. Конус этот высится не как вершины других гор, составляющие гряды, что соперничают высотой; нет, в гордом одиночестве вздымается он на высоком постаменте, пронзая синеву неба своими одиннадцатью тысячами футов от основания до вершины, и еще тридцатью четырьмя сотнями футов от уровня океана. Это - Шаста, величественная Шаста.

III

Но что же юноша? Год спустя мы находим его охваченным лихорадкой - «золотой лихорадкой», которая все еще царит в этом районе некогда знаменитых месторождений. Наверху, на склоне горы он разбил лагерь и с помощью кирки, корыта и лопаты пытается добыть золото, ибо надежда шепчет, что однажды он сможет найти тут целое состояние.

По всему району много недель бушевали лесные пожары, долины лежат, укрытые слоем дыма. Но золотодобытчик на горе сейчас находится выше всего этого и во время работы часто бросает взгляд вниз, на волнистую поверхность серебряного океана дыма. Странный вид открывается ему. Ни одна волна не колышет это море глубиной почти в целую милю, простирающееся повсюду, куда ни кинешь взгляд. На его безбрежном пространстве точками выделяются лишь два или три «острова». Это горные пики. Видны только их вершины, основания же скрыты. Где-то под этим покрывалом дыма лежит городок Ирека. Юноша смотрит на «острова» - лишь один из них не окрашен в темный цвет. Это самый большой из всех - остроконечная белая, окутанная вечными снегами гора Шаста, прекрасный остров в мрачном океане.

IV

Ночь. То же самое место. Золотоискатель сидит у входа в свою палатку, размышляя над романтической красотой открывающегося перед ним вида. Легкий северный ветер прогнал прочь туманное море, не оставив и следа. Ниже палатки простирается огромная, темная, молчаливая пропасть - «ночной брег Плутона». Фантазия нашего рудокопа наполняет ее золотыми призраками. Только звезды - эти светочи ночные озаряют пространство. Но на востоке, над грядами меньших гор сквозь тьму уже проступают смутные очертания: там, далеко, как ка­жется отсюда, вырисовывается знакомая туманная форма неопреде­ленного размера, скрывающая из вида какой-то мощный пожар. Он растет, разгорается. Вот в зачарованных глазах наблюдателя сверкну­ла неожиданная яркая искра, а следом засветился, засиял весь склон Иеки - это восходит луна, полная луна! И теперь снега Иеки сверкают в ее лучах, подобно расплавленному серебру, над темной пропастью. Светится огонек у палатки, разлетаются золотые призраки, а надо всем этим возвышается торжественный, величественный образ Шасты.

V

Осенью юноша покинул этот дикий уголок и отправился путешество­вать на юг. Склон опустел. Зимняя сырость погасила лесные пожары и расстелила море тумана. Но минула зима, и следующим летом окрестные леса запылали опять, подожженные небесными молниями. Наш путеше­ственник возвращается сюда. Сейчас он уже у самого основания Иеки. Его конь с трудом пробирается по дну вновь рожденного огнем океана дыма, словно краб, ползущий по каменистому руслу. Слабый ветер не дает ту­чам уплотниться, и время от времени юноша видит над головой неясную громаду, едва освещенную задушенной дымом луной, ибо сегодня, как и в ту ночь год назад, полнолуние. Сквозь эту тяжелую пелену рассмот­реть красоту горы невозможно. Но зная, что смутно виднеющийся пик - Шаста, помня, как там, в вышине, где летают лишь вороны, он про­рывает дымное покрывало и, сияющий, устремляется в небо, путник ис­пытает чувство благоговения. Как похожа эта гора с пылающими у ее подножья лесами, одиноко высящаяся в ночи в своем снежном одеянии, на молчаливого часового у сигнального костра, закутанного в плащ, размышляющего о долге, верность которому он хранит вот уже много лет, да, хранит и будет хранить вечно!

 

VI

Снова лагерь у лесной полосы Честела. Весь долгий день наш путе­шественник разглядывал окрестности, красоту которых трудно передать словами. На севере на одиннадцать тысяч футов возвышается гора «Гу­синое гнездо», кратер которой всегда полон пушистого снега. Внизу, в долине, прекрасный, словно драгоценный камень, лежит город Сиссонс; он видится под ногами, хотя расположен на высоте семи тысяч футов над уровнем океана.

Наступает ночь. Юноше и его товарищу не спится в палатке. Они взби­раются на гору верхом на мулах. Здесь тишина, лишь снизу едва доно­сится непонятный глухой шум. Луны нет, но все хорошо видно, снег будто сам по себе светится так, что все предметы на его фоне приобретают четкие очертания. Как черны мрачные скалы и ус­тупы! А что это за мерцающие огоньки там, в ночной дали? Ах, это го­родские фонари в нескольких милях отсюда и в тысячах футов ниже, хотя сверху не видно, как они далеко. Очень холодно, о, холод на­столько силен, что, кажется, сковывает разум! И могильное безмол­вие вокруг. Теперь уже и снизу до их ушей не доносится ни звука. Слишком высоко для всего, кроме тишины. Хотя днем солнечные лучи отражаются от снегов, как от зеркала, и буквально раскаляют воздух, снег все равно не тает.

Вот горячий серный источник в тысяче футов ниже вершины. Пут­ники согревают свои замерзшие руки в его теплой грязи и, вынув, быстро обтирают их, чтобы грязь не успела примерзнуть. Восхожде­ние продолжается. Глаза наливаются кровью в этом разреженном воз­духе. Тяжело дышать. Стук сердца подобен глухим ударам молота. Горло горит от жажды. Но не важно: под ногами уже вершина! Два часа ночи, июль 188... года.

Все еще ни единого проблеска зари. Но вскоре странное, ничего не освещающее сияние на востоке наполняет их души благоговением и каким-то непонятным беспокойством. Свет все прибывает, и с немым изумлением, почти со страхом они наблюдают, как из-за горизонта медленно выплывает огромный солнечный диск. А внизу все еще ца­рит самый темный предрассветный час, не видно ни гребней, ни хол­мов, ни долин - ничего, лишь непроглядная ночная тьма. Стоящим на горе кажется, что они оторвались от мира и на какое-то мгновение время остановилось. Вся планета словно исчезла, есть только горная вершина в пол-акра высотой - единственный видимый клочок Все­ленной, да устрашающее великолепие Гелиоса. (Наверное, нечто по­добное испытывал «последний человек» Кэмпбелла.) Весь мир куда-то канул, и лишь юноша да его спутник - одни на крохотном па­рящем в воздухе клочке тверди, которую почти лишенное лучей сол­нце освещает холодным, странным, причудливым сиянием.

Но текут минуты, и на севере из ночной тьмы проявляются четыре конуса света. Это горы Худ, Адаме, Такома и высокий факел горы свя­той Елены - сверстники нашей Иеки. По мере того, как Повелитель Дня поднимается все выше, из моря мрака выныривают меньшие пики, потом убегающие вдаль черные гребни, затем холмы. Становятся видимыми серебряные пятна и полосы там, где заря освещает озера и реки. И, наконец, далеко на западе, в семидесяти милях отсюда, не скрытая более дымкой, глазам предстает бескрайняя серая гладь Ти­хого океана. А на юге видно находящееся в двухстах милях отсюда и выдающееся уступом центральное калифорнийское побережье с проливом Золотые Ворота и всемирно известным заливом Сан-Франциско.

VII

Сейчас я прошу тебя, мой читатель, мысленно спуститься с верши­ны вместе со мной. Давай остановимся рядом с ревущим, несущимся вниз горным потоком, который то разбивается на мириады брызг и взбухает по краям белой, как свежий снег, пеной, то замирает в тихих глубоких заводях с кишащей форелью синей водой. Эта синева отра­жает утопающие в цветах берега и увенчанные сосновыми башнями ка­менные гребни - «ребра планеты». День жаркий, но здесь воды реки Мак-Клауд холодны, как сами девственные снега Шасты, с которой они стекают. Мы наклоняемся над кромкой кристально-чистого водоема, лениво бросаем в него камешки, покрывая рябью отражающийся в зеркальной поверхности образ высокого базальтового утеса, и не подозреваем, что за ним, возможно совсем рядом с нами находится тайна.

Многие годы ушли черным ходом времени, прежде чем я узнал, что за этим базальтовым утесом скрывалась дверь в туннель, уходящий глу­боко внутрь величественной Шасты, что там, в дальнем конце туннеля находятся огромные помещения - дом мистического Братства, с помощью оккультного искусства которого и были выдолблены и сам туннель, и таинственная обитель, имя которой Сэч. Ты не веришь во все это? Так пойди же туда! Или прими страдание, и тебя, как и меня, однажды примут в это святилище. И узри так, как видел я, - но не физическим зрением, - сте­ны, будто созданные великанами и отполированные ювелиром, полы, устланные коврами из длинного пушистого, похожего на мех, серого во­локна, своды, в которых чудесным образом проступают прожилки золо­та, серебра, зеленых медных руд и вкрапления драгоценных камней.

Поистине, это мистический храм, возведенный вдали от безумных толп, о котором те, кто «смотрит, но не видит», могут сказать: «И никто его не знал... И никто не увидал». Да, немногие имеют туда доступ. Одно лишь любопытство никогда не отопрет его тайные засовы. Но ищущий на­ходит, стучащему отворяют. Шаста - верный страж, ее молчаливые башни ни единым знаком не откроют того, что происходит в ее груди. Но ключ есть: тому, кто сперва одержит победу над собой, Шаста не откажет.

КНИГА ВТОРАЯ

Глава 1

ВСТРЕЧА С КУОНГОМ

Я назвал вас друзьями, потому что сказал вам все, что слышал от Отца Моего».* (*Иоан. 15:15)

Итак, закончилось пребывание в девачане, закрылась последняя страница в истории жизни личности, воплощавшейся более ста двадцати веков назад и получившей тогда как позитивный, так и негативный опыт в рамках социальных законов и обычаев страны, которую современный мир - до экспедиции «Челленджера» и «Дельфина» - считал всего лишь мифом. В ту эпоху жил я - человек, которого читатель, следивший за развитием событий до этого момента, знает под атлантическим именем Цельм, означавшим - «Живу ради любви».

Юный горец Цельм был одержим желанием добиться, чтобы его имя засияло среди имен благородных людей Земли. И ему сопутствовал успех: он достиг материального благосостояния, высокого социального и политического положения в своей стране. Если он и потерпел кое в чем неудачу, если его нравственная позиция в некотором смысле и была ущербной, то во всех других отношениях эта жизнь достойна одобрения. Правда, за одну ошибку Цельм дорого заплатил, и расплата длилась долгие-долгие годы. Но теперь она позади, и я приглашаю тебя, читатель, обратиться к истории иной личности – личности Уолтера Пирсона, моего собственного скромного «я». Цельм с гордостью носил звание гражданина Посейдонии, я же с не меньшей гордостью заявляю: «Я - гражданин Америки!»

После эпидемии, унесшей жизни обоих моих родителей, я осиротел, но был еще так мал, что никак не мог осознать их смерть и лишь горестно переживал одиночество. Ребенком я часто плакал, умоляя, чтобы мне разрешили увидеть папу и маму, и никак не мог взять в толк смысла ответа: «Они умерли, они ушли».

Сиротское детство представляло столь резкий контраст с младенчеством, наполненным родительской лаской, что мое врожденное стремление к странствиям и поискам лучшей доли усилилось, и в возрасте двенадцати лет я нанялся юнгой на судно. Я рвался вперед, к исполнению своих желаний и только много лет спустя понял, какие трудности скрывались за мечтами о путешествиях и жизни моряка, но мне необходимо было научиться мужественно выносить все испытания и невзгоды.

Мои сноровка, исполнительность и честность помогали в службе, и уже в восемнадцать лет я стал первым помощником капитана на британском торговом судне. Такое положение давало замечательную возможность в свободное время изучать те книги, которые капитан - человек образованный - имел на борту, и я не преминул использовать их наилучшим образом, обсуждая все, что узнал из них, с этим человеком, проявлявшим к моей судьбе неподдельный интерес. За одно изобретение, о котором с благодарностью говорили мореплаватели и которому многие из тех, чья жизнь проходит среди океанских волн, были обязаны спасением, я получил неплохое вознаграждение. Так что еще до совершеннолетия ваш покорный слуга располагал деньгами, принесшими после разумного вложения сумму, которую, в свою очередь, можно было смело положить в банк, обеспечив себе определенный доход на всю жизнь. Я оставил морскую службу и море, но лишь для того, чтобы насладиться путешествиями по суше. Мне уже довелось побывать в крупных портах многих государств и теперь стоило обратиться к изучению своей собственной страны.

1865-66-й годы прошли на золотых приисках в Калифорнии, что заметно увеличило мое состояние. Я скитался там после демобилизации из армии Кэмберлэнда, прослужив два года в этом знаменитом корпусе в период гражданской войны, которой обязан потерей двух пальцев - их оторвало осколком снаряда в битве у Миссионерского кряжа. После окончания этой печальной войны, в которой отец поднимал руку на сына, а брат шел против брата, я вскоре оказался в своем родном городе Вашингтоне, в округе Колумбия, а два месяца спустя был уже далеко, в Калифорнии, в одном из самых прекрасных горных районов с компанией золотоискателей.

Наши доходы оказались так велики, что вскоре физический труд стал нам в тягость и мы наняли работников. Среди них был и человек из Китая. Я говорю «человек из Китая», потому что с самого начала он определенно отличался от тех, кого называли «кули», и выглядел весьма достойно. В городе, в двух-трех милях от прииска было много «кули», но Куонг не имел с ними ничего общего и никогда не общался с этими соотечественниками. Ему были совсем не свойственны их примитивные привычки набивать желудки, пить джин или курить опий.

Куонг носил ту же одежду, что всегда отличает китайцев от прочих народностей, но черты его лица не были столь же ярко выраженными. Высокий выдающийся лоб, благородной формы череп, красиво очерченные брови и изящная шея свидетельствовали о том, что это человек сильного характера, из духовной касты, необычайно восприимчивый и с тонкой нервной организацией. Его спокойные, ясные светло-серые глаза - о, что это были за глаза! - смотрели мягко, открыто, безмятежно. В характере Куонга честность и добросовестность сочетались с милосердием, умением прощать и постоянной готовностью терпимо относиться к ошибкам ближних. Его речь понимали все, с кем он имел дело, хотя мне иногда казалось, что ломаный английский, приправленный китайскими оборотами, в устах любого другого его соотечественника превратился бы в невразумительную тарабарщину. Таким был этот замечательный человек, которого звали Чин или Куонг (его прозвище) и которому в знак уважения и верности дружбе я посвящаю следующие страницы.

Наняв людей, мы с партнерами поселились в городе, хотя на шахте постоянно оставался кто-то из нас в качестве наблюдателя. Труд организовали по сменам, так что каждая из групп рабочих была занята лишь половину дня, хотя это никак не отражалось на их зарплате, не снижало ее. Столь простая мера помогла нам обрести искреннюю преданность наемных работников, ибо они увидели, что мы не стремимся выжимать из них все соки, считаемся с их потребностями, словом, обращаемся с ними как с людьми, а не как с вьючными животными. Такое бережное отношение принесло гораздо лучший результат, чем если бы мы заставляли их работать на пределе сил каждый час дня. Для меня это было естественно - обращаться со своими ближними так, как я бы хотел, чтобы обращались со мной, если бы я оказался на их месте.

Никто из белых на прииске не имел ни малейшего возражения по поводу работы вместе с Куонгом, многие соглашались, что он и в самом деле не походил на язычника, и были правы. Его поведение, отношение ко всем, хотя и спокойное, даже несколько сдержанное, было уважительно и человечно. Своей доброжелательностью Куонг завоевал заслуженную любовь товарищей. Они чувствовали: это - настоящий человек.

Как-то компания наняла одного работника, которому «не нравились китайские косички». Но когда через неделю новичок захворал, «презренный кули», хотя никто не просил его об этом, ухаживал за ним, как терпеливая сиделка, пока тот не оправился от недолгой, однако сильной лихорадки. Куонг просиживал рядом с больным все ночи, позволяя себе лишь короткий отдых днем, в часы, что оставались от причитавшегося ему свободного времени. И ни одного худого слова более не услышали мы от посрамленного оскорбителя кули, доброта Куонга нанесла его гордыне полное поражение. Таким образом, новичок тоже доказал, что он - настоящий человек, вместе с болезнью была излечена и язва его нетерпимости.

Не раз Чин и я проводили выходные дни вместе. Иногда мы уезжали в город, но чаще всего разворачивали своих коней в дикие горы. Без него я бы непременно заблудился там, в затененных гигантскими соснами ущельях, лежащих между нескончаемыми скальными грядами. Нередко нас застигала в пути ночь, настолько темная, что невозможно было разглядеть собственную руку, поднесенную к самому лицу. Но Куонг никогда не терялся, не сомневался, всегда точно знал дорогу. Эта его способность ориентироваться в темноте, находить верный путь и там, где не видно было даже звериных троп, изумляла и была мне в то время не совсем понятна. Только сейчас для меня все прояснилось.

Однажды подобной ночью в найденной нами пещере мне очень понадобился свет. И тогда Куонг сказал: «Вот тебе свет». Я услышал, как он отколол камень от стенки пещеры, затем вложил его мне в руку, предупредив: «Держи осторожно, но не бойся, это не убьет тебя, как молния». Нетрудно представить, что после таких слов я едва касался пальцами камня. И вдруг на остром конце обломка вспыхнул яркий огонь, осветив всю пещеру, будто солнцем! Случись со мной столь удивительная вещь несколько лет спустя, я бы сразу же назвал это электрическим светом, но затем, вспомнив, что в пещере не было ни батарей, ни динамо-машин, поступил бы точно так, как поступил тогда, - сел и уставился на чудесное сияние, напрочь забыв о том, где нахожусь. Куонг явно не собирался давать какие-либо объяснения, и хотя я сгорал от любопытства, по всей видимости, мне надлежало довольствоваться только тем, что он соблаговолил сказать.

Предпринимая подобные прогулки, мы обычно выезжали сразу после ужина, то есть в половине шестого пополудни. Если кто-нибудь и уставал, то только не Куонг. Это было еще одно его удивительное качество: ему всегда удавалось сделать больше других работников за одинаковое время. Когда ночь выдавалась лунной, мы обычно скакали по несколько часов, часто без остановки до наступления полуночи, застававшей нас иногда уже в тридцати с лишним милях от месторождения.

Как-то мы остановились в удаленном месте в ожидании утра и расседлали лошадей. Ложиться спать не хотелось, так как, несмотря на проделанный путь, мы не чувствовали себя утомленными. Куонг сел на край скалы у кромки ревущего хрустального потока и предался безмолвному созерцанию величия одиноких темных сосен и залитых лунным светом пиков. Я оставил его одного и пошел вверх по ручью до тех пор, пока, обернувшись назад, не обнаружил, что моего друга уже не видно - его скрыл крутой поворот каньона. Не обращая на это внимания, я двинулся дальше, любуясь видом открывавшихся мне гор, ребристых, древних, как само солнце.

Человек, чуткий к красоте, не может не предаться размышлениям, своего рода медитации, среди дикой природы, которой не коснулись грубые людские порядки. Но постепенно мои мысли приняли рефлективный характер и как-то незаметно окрасились мертвящей темнотой материализма. При раздумьях над таинственными философскими вопросами души - «Откуда?» и «Куда?» - меня часто охватывало отчаяние. Моему характеру была присуща религиозность, но не слепая вера. «Кто вдается в рассуждения, тот погибнет», - гремела церковь тех дней. (Впрочем, она и поныне занимает ту же позицию в том, что касается приложения разума к вере.) Вопросы, преследовавшие других, волновали и меня, иногда почти сводили с ума, однако, у меня не хватало решимости поставить их перед собой, так сказать, в полный рост - жизнь и без того казалась достаточно сложной. Но отчаяние, возникавшее время от времени из-за их неразрешенности, постепенно становилось все более острым.

Я охотно читал научные труды об исследованиях в области анатомии, физиологии, механики, знал о структуре клеток, опытах Дарвина, Гексли и пришел к тому же беспощадному заключению, к которому приходило человечество в разные века. Серое вещество мозга и белая спинномозговая субстанция, продолговатый мозг, животный магнетизм и кровь с точки зрения теории о бессознательной мозговой деятельности, которая все еще вдохновляет некоторых философов, стали восприниматься как насыщенный фосфором жир, гематин и магнитные вибрации. А отсюда следовал вывод, что любые эмоции есть всего лишь определенной формы вибрации, подобные звуковым, тепловым, световым волнам и колебаниям вообще. К примеру, моя радость - это просто трепет нервной ткани, похожий на колебания скрипичной струны, но гораздо более утонченный; горе мое - тоже пульсация, или волна.

Но такое понимание не делало переживания менее острыми. Если мое восхищение и было только пульсацией пучка волокон, произведенной клеткой, или ее ядром, в основном состоящей из фосфоризованной жировой субстанции, если это восхищение и создавало магнитное колебание, вызывая выделение небольшого количества фосфорной кислоты, а следовавшее за этим мускульное напряжение в конечном итоге вырабатывало немного угольной кислоты и других экскреторных веществ, тем не менее, это все-таки была радость! И разве мое горе от смерти друга, если оно производило точно такие же вещества, имеющие формулу, сводимую к символам РО4 и СО2 и так далее, становилось менее мучительным и менее болезненным?..

Короче говоря, всякий раз, когда я пытался разрешить свои сомнения, сводя все к элементарным материальным величинам, передо мной вставала непреодолимая глухая стена: без Бога все теряло смысл. В отчаянии я кричал: «Нет Бога, нет бессмертия, а человек отличается от устрицы только более сложной организацией». И тут же спрашивал сам себя: «Но если так считать, то что же остановит меня от совершения преступления? Застрахован ли я от похоти, от убийства? Ведь ничего не стоит убить человека, если никто не узнает, не увидит этого. Я тоже умру, когда часы жизни либо износятся, либо сломаются, и их нельзя уже будет починить. И не будет ни воскресения, ни возмездия, ибо перед смертью все едины, она уравнивает все. Может, и сам я - всего лишь сложная вибрация атомов материи, приводимой в движение, - но чем? Силой, волновой энергией, действующей в эфире. Неужели мы всего лишь марионетки, творения неуправляемых обстоятельств?.. «Кисмет»,* (* Судьба (араб.))- скажет араб, и я вынужден сказать то же самое!»

Замечали ли вы, что в те минуты, когда душа угнетена и страдает, сама природа по закону таинственного соответствия как бы стремится еще более запугать человека? Мне всегда казалось, что это так. И следующий момент стал своеобразным доказательством того, что страдание души грозит опасностью и телу: на тропе передо мной возник страх - появился огромный медведь-гризли - Ursus horribilis. ** (** Букв, «медведь страшный» (лат.)) Я по-настоящему испугался, так как животное приняло угрожающую позу, а у меня не было с собой никакого оружия, кроме складного ножа. Я стал озираться вокруг в поисках дерева, на которое мог бы забраться, чтобы укрыться среди ветвей, но рядом не оказалось подходящего. Внизу по ручью, в той стороне, где остался Куонг, были рощи тополей, но ринуться туда - значило бы подвергнуть ничего не подозревавшего друга смертельной опасности. Однако, медведь заставил меня быстро выбирать - стремглав броситься прочь или быть съеденным; я повернулся и побежал. И внезапно натолкнулся на Куонга. Он остановил меня и совершенно спокойно сказал: «Не бойся, он не тронет».

Я застыл, ошеломленный, в изумлении глядя, как китаец медленно шел прямо на медведя, ярость которого внезапно сменилась покорностью, - он опустился на все четыре лапы и, казалось, ждал приближения человека. «Чин сошел с ума! - испугался я, - Ведь этот зверюга может разорвать на кусочки!» Но мой друг приблизился к животному вплотную, погладил рукой его голову и приказал: «Ложись!» Зверь мгновенно повиновался. Тогда Куонг уселся на распростертое тело гризли и стал ласкать его большие жесткие уши. Очень осторожно медведь лизнул человеческую руку, так же нежно, как звери ласкают своих детенышей.

Что это за таинственная сила, которой Чин сотворил свое чудо, мне было неведомо. Когда он зажег в пещере свет, я, конечно, поразился, но не настолько, как сейчас. К тому времени я уже кое-что знал об электричестве и возможности производства электрического света, хотя понятия не имел, что далеко не всякий электрик или химик может сделать это так, как сделал Чин. Обычной науке такое было не под силу тогда, не под силу и теперь. Но подобное «чудо» выполнимо, если использовать соответствующий оккультный метод. Оно - одно из самый первых и самых легких проявлений оккультной силы, доступных даже ученику-новичку. Я же в то время не был еще и новичком.

Между тем Куонг поднялся и, обращаясь к покоренному медведю, сказал: «Иди!» Так же послушно лохматое животное тяжело двинулось прочь, вверх по каньону и вскоре совсем пропало среди скал. По-прежнему серебрились в торжественном лунном свете валуны, темные сосны качались под легким ветерком, их ветви шептали друг другу что-то таинственное. А два человека стояли молча посреди этой сказочной ночи, погруженные в раздумья - каждый о своем. В тот момент я почувствовал, всем существом ощутил, как мала разница между людьми разных национальностей, если они - настоящие люди, и был готов публично признать Чина не просто равным себе, а превосходящим меня. В такие возвышенные мгновения людские души и познают Истину. Увы, нередко уже в следующую минуту они забывают, как эта Истина выглядела. Да и смерть способна затмить ее прежде, чем развеются тучи нелепых человеческих предрассудков. Но там, в лунном свете, небо моей души было чистым.

 

Глава 2

ДУША В ОПАСНОСТИ

Много дней размышлял я над тем случаем в горах, удивляясь чудесной власти Куонга над дикими животными. Знал ли он, каким образом действует эта сила, или же это было его удивительным природным качеством, не вполне осознаваемым им? В Бомбее я видел, как укротители змей оказывали на них приблизительно такое же воздействие. Они объясняли его своей врожденной способностью, отвечая любопытствующим что-то вроде: «Так делали мой отец, и отец моего отца, и его отец. Я знаю только, что они получили этот дар от Брахмы».

Но возможно, Куонгу был известен некий закон, управляющий такими феноменами. И если допустить, что он знал, то простиралось ли его знание и на другие законы?.. Я решил спросить друга об этом, как только представится удобный случай. Во время путешествия по Индостану мне довелось слышать о целой группе людей - не факиров, но ученых, живущих уединенно в Гималаях и способных производить потрясающие по разнообразию и силе магические чудеса. Не от них ли пришел Куонг? Не у них ли учился? Как мне сказали, этих магов называли раджа йогами. К сожалению, на досужие вопросы тех любопытных, кто пытался больше узнать о них и их обширной оккультной, или теософской, мудрости, местные жители отвечали молчанием на манер египетского Сфинкса.

Впрочем, на Востоке и во многих других местах встречались маги, жизнь которых была окутана тайной, тщательно оберегаемой. И теперь я знаю, почему. Дело в том, что прежде, чем знание, хранителями которого они являлись, могло быть обретено, они должны были привести свои души в истинное равновесие благодаря спокойствию, присущему жизни среди дикой природы. Вам это может показаться странным, тем не менее, такое спокойствие вряд ли можно обрести среди тех, кто имеет пристрастие к мясной пище или же попросту погряз в себялюбии обывательской жизни. Именно поэтому такие ученики всегда уходили от мирской суеты. И поныне люди, желающие обрести оккультные знания, уединяются (даже в городах), ибо социальный порядок и общественная жизнь мира создают свою атмосферу - ауру, полную взбаламученной грязи, губительную для абсолютного покоя, необходимого теософу. (Должен заметить, что в современном мире под словом «теософия» подразумевается то, что весьма далеко от ее подлинного смысла, а посему это название молчаливый ученик Природы, который и сегодня, как всегда, есть Сын Одиночества, не употребляет.)

Но вернемся к Куонгу. Возможность расспросить своего друга, которого, как выяснилось, я знал недостаточно хорошо и который оказался гораздо более общительным, чем я ожидал, представилась довольно скоро. Привожу его дословные ответы на мои вопросы:

- Да, в этой стране Звездного Флага есть ученики, объединившиеся в так называемое «Лотинианское Братство». Их ложи, именуемые Сэчами, расположены по всему западному полушарию, и один Сэч есть неподалеку отсюда. Но никто из непосвященных не может и мечтать о том, чтобы узнать, где он находится или кто является его членами. Однако вас, мистер Пирсон, я сам подвел к тому, чтобы вы задали мне свои вопросы. И сделал это, разумеется, с разрешения Братства, каждому члену которого вы, хотя и не знакомы ни с одним из них, хорошо известны. Теперь скажите: чему вы сами приписываете такое их решение?

Я мог дать лишь одно объяснение: