Периодизация русской литературы второй половины XX века 10 страница
Духовный аристократизм противостоит в романе массовости, безликости, агрессивности и отождествляется с интеллектуальной мощью, нравственной чистоплотностью. Аристократизм – синтез лучших качеств, таких, как благородство, честь, мужество, справедливость, умение владеть собой, верность слову. В силу этого аристократизм – самая жизненная форма существования, так как не предполагает причинения вреда другим и требует сохранения своего человеческого достоинства при всех обстоятельствах, то есть не позволяет человеку утратить своё «Я».
Качествами полного интеллигента наделён Модест Платонович Одоевцев. Он у Битова предстаёт как кодовое обозначение самого феномена русской интеллигенции, уникального социокультурного явления в развитии мирового сообщества. Эта уникальность заключается в синтезе демократических и аристократических начал в их высшем выражении как качеств, присущих целому слою общества. Интеллигент – человек, обладающий высоким уровнем не только интеллектуального и культурного развития, но и нравственности, посвящающий свою жизнь духовной аристократизации людей. В этом своём качестве русская интеллигенция была противовесом деспотизму и мракобесию, утверждала идеалы добра, красоты, свободы.
После революции интеллигенция была поставлена перед лицом нового, более сильного деспота – массы и созданного ею государства. «Восторжествовала демократия нового типа» – охлократия. Гипноз народности, в ореоле которого выступала масса, привлёк на её сторону немало приверженцев. Та часть интеллигенции, которая пыталась противиться, подобно Деду, была репрессирована и отчасти физически уничтожена. Примкнувших к ней охлократия перевоспитала по собственному образцу, на это указывает образ Отца. В результате, доказывает Битов, русская интеллигенция исчезла как самый высокоразвитый, культурный, передовой слой общества, напоминая о себе лишь редкими уникумами. На смену русской интеллигенции приходит советская интеллигенция (чем всегда гордилась советская власть). В силу тоталитарных условий она утратила аристократические качества и впитала массовые: зашоренность, интеллектуальный герметизм, эгоизм, безнравственность. В годы сталинизма было распространено определение «гнилой интеллигент» (и другие негативные определения). Начиная с оттепели, интеллигентность почему-то снова входит в моду и становится маской класса интеллектуалов с привычным для них раздвоением между мыслью и действием и нравственным инфантилизмом. Интеллектуал – человек, обладающий высоким уровнем интеллектуального, то есть умственного развития. Отсутствует высокий уровень нравственного развития. Герой нашего времени виртуозно имитирует атрибуты интеллигентности, в то же время оставаясь внутренне несвободным человеком, оставаясь рабом страха, внушаемого массовым обществом. С трудом он преодолевает стереотипы сознания и так и не избавляется от ситуационной морали. Сам по себе он не будет творить подлости, но если подтолкнут обстоятельства, он на это пойдёт.
Лёва Одоевцев, безусловно, ближе к Отцу, а не к Деду. Рядом с дедом внук выглядит просто несмышлёным ребёнком. Бес Мельтешатьев за своего, чисто массового человека Лёву не признаёт, Лёва – «не сволочь», в нём сохранились рудименты порядочности, но Битов не скрывает, что этот современный Печорин синтезируется с Евгением из «Медного всадника».
Возрождение аристократизма, по Битову, – насущное условие сдерживания натиска массы с её пристрастием к насилию, аморализму, потребительству, культом пошлости. Первостепенное значение в связи с этим придаётся русской культуре, «запечатанной тайне», не подпускающей к себе массового человека («Сфинкс»). Русская литература – тайна по двум причинам:
1. Ряд произведений классиков в советские годы был запрещён. В 1960-е годы после десятилетий забвения впервые были опубликованы «Бесы», запрещены были романы Лескова, религиозно-философская мысль.
2. То, что изучалось, изучалось в рамках ложного примитивного представления, классовой схемы. Из школы уходили, не понимая, какие ценности утверждает тот или иной классик. Битов показывает фальсификацию, которой подверглась русская классика, и попытки уйти от догматизма, схематизма и прямого подлога.
Но если массовый человек обладает недостаточным культурным уровнем, он многого не поймёт, ибо мыслит буквалистски, а литература есть метафора. Устами Модеста Одоевцева Битов осуществляет переоценку ценностей, господствовавших в советском обществе. Дед подвергает критике позитивистское, то есть линейное понимание истории, а также философию потребления. Он знает, что это свойственно и другим странам мира, делает вывод, что человечество зашло в тупик и готовит себе будущее без будущего.
Старший Одоевцев – противник антропоцентризма, защитник самого феномена жизни. НТР, не обеспеченная прогрессом духовно-нравственным, и демократизация без аристократизации превратили человечество в грабителя с большой дороги, вытаптывающего своё жизненное пространство. Ныне природа, говорит старший Одоевцев, находится на грани прогрессивного паралича, но и это не служит настоящему отрезвлению. Поэтому прогресс для Деда – дьявол, ведущий борьбу с богом (разумом), чья задача – нагнать прогресс и придать ему безопасное направление.
Битов выходит за пределы советской действительности и как бы подводит итоги нового и новейшего времени в целом, ставит вопрос о необходимости глобальной мировоззренческой переориентации человечества жизнеспособную, действительно прогрессивную модель существования. Подразумевается необходимость перехода к новой исторической эпохе, главные задачи которой – предотвращение III мировой войны и экологической катастрофы, преодоление общемирового цивилизационного кризиса, создание глобальной цивилизации, объединяющей, а не разъединяющей людей на Земле. Со временем данная эпоха получит обозначение эпохи постмодерна, переход к которой осуществляет современное человечество.
Публикация романа в самиздате (первая редакция) сделала Битова полудиссидентом, поскольку власть узнала об этом издании. Это резко затруднило ему выход в печать почти на 10 лет. Он подвергался преследованиям и неприятностям. Как показало время, именно «Пушкинский дом» стал главным достижением Битова.
На рубеже 1970-80-х годов появляется вторая волна русского постмодернизма. Самые характерные её фигуры – Виктор Ерофеев и Владимир Сорокин. Используя родственные принципы создания произведений, обращаясь к деконструкции интертекста культуры, основное внимание представители нового поколения уделяют анатомии деструктивности. Уже писатели-диссиденты пытались исследовать политико-идеологические причины разрушительности, которая весьма сильна в обществе. Но новое поколение этим не ограничивается и стремится выявить праархаические истоки зла, существующие в самой психике, и обращаются к художественному исследованию сферы коллективного бессознательного (самый глубинный слой психики), по преимуществу их интересует русcкий национальный архетип. Но и любой национальный архетип, как русский, всегда имеет и позитивную, и негативную стороны. Как правило, и позитивные, и негативные импульсы коллективного бессознательного находятся в спящем состоянии, пока их не разбудишь. Что именно разбудят – зависит от воздействия сознания, будет ли сознание воздействовать на позитивную или негативную сторону национального архетипа. Сознание, как правило, тесно связано с идеологическим воздействием на человека. Авторы этого поколения установили очень тесную связь между идеологиями, допускающими и исповедующими насилие, и активизацией деструктивных импульсов коллективного бессознательного. В их числе – и коммунистическая идеология (революционное насилие всегда оправдывалось, был террор, потом – идеологическая борьба). Разбуженные этим монстры коллективного бессознательного порождают монстров в самой жизни. (В годы Гражданской войны применяли самые зверские пытки.)
Виктора Ерофеева интересуют прежде всего такие проявления деструктивности, как садизм, мазохизм, некрофилия. Мамлеев наблюдал их, но не давал ответа, почему эти явления возникают в обществе, а Ерофеев через психоаналитическое исследование попытался экстериоризировать импульсы коллективного бессознательного. Писатель активно использует фантастику, гротеск, он прибегает к использованию так называемого шизофренического цитатного дискурса, характеризующегося разрывом и алогизмом синтаксических связей. Цитатность в этом случае как раз указывает на то, что бессознательное подверглось определённому воздействию сознания и через сознание – какого-то рода идеологии (большинство цитат – из текстов социалистического реализма, откуда ясно, что именно эта идеология способна катализировать процесс деструктивности).
Визитная карточка Виктора Ерофеева – рассказ «Жизнь с идиотом» (1980). В виде безумного агрессивного садиста писатель изобразил саму советскую власть. Она у Ерофеева подвергается персонификации и представлена в образе идиота Вовы. В качестве жертвы власти представлена советская интеллигенция – в рассказе это муж и жена (интеллигенты). Советская интеллигенция в изображении Ерофеева капитулировала перед властью и в зависимости от обстоятельств колеблется от морального мазохизма до садомазохизма. Виктор Ерофеев стремится показать аномальность возникшего союза агрессивной власти и интеллигенции. С этой целью он активно использует натуралистическую эротику, чтобы выразить зримо и наглядно идею насилия, растления, извращения. Это как бы новая версия «Записок сумасшедшего». Использован приём любовного треугольника. Идиот Вова, наделённый утрированными чертами Ленина, – это фигура гротескная, которая как бы концентрирует в себе всё то аномальное, абсурдное, агрессивно-садистское, что было присуще советской власти. Поселившись в доме героя-рассказчика, Вова делает невыносимой жизнь семьи: рвёт книги, гадит по углам, в какой-то момент насилует хозяйку и делает её своей любовницей. Затем он бросает хозяйку и подвергает изнасилованию хозяина дома. Автор даёт понять, что идиот Вова одержим бесами деструктивности, и благодаря прямому насилию вселяет этих бесов в тех, кого себе подчинил. Лишившись Вовы, интеллигент, на глазах которого Вова отрезал голову его собственной жене (намёк на репрессии), скорбит о потере Вовы. Ерофеев стремится акцентировать стереотипы сознания интеллигентов и тем самым помочь им взглянуть на себя со стороны, освободиться. Он предупреждает читателя, что любая идеология не должна содержать в себе деструктивного начала, так как она обязательно будет поддержана внутренними свойствами человеческого сознания.
У Владимира Сорокина в годы андеграунда получил наибольшую известность роман «Норма» (1984) – гротескный образ официальной советской литературы (героем является не человек) как одного из рычагов тоталитарного режима. В романе Сорокина воссозданы основные жанрово-стилевые коды советской литературы, так что возникает своеобразная антология: и производственный роман, который часто выдвигался на первый план, и семейно-бытовая проза, и многое другое. В романе 8 частей, причём каждая имеет сюжетно завершённый характер. Но части связаны заглавием и раскрывают общую сверхидею непригодности к употреблению той духовной и идеологической пищи, которой через литературу тоталитарная система кормит народ. Писатель воспроизводит серию эпизодов из жизни советских людей, как они могли бы быть воспроизведены в канонах социалистического реализма, но в каждом эпизоде присутствует момент поедания «нормы» – обязательного к ежедневному употреблению брикета из кала. Абсурдное представлено у Сорокина как привычное, реализована метафора «дерьма нажраться».
Сорокин даёт многочисленные производные от слова «норма», в частности, «нормальный» у него значит «советский». Наиболее сильное впечатление производит рассказ из третьей части под названием «Падёж». Использована одна из матриц литературы лже-соцреализма со свойственными её примитивизмом, схематичность, идеологизированностью. Стилевые клише подвергнуты шизоизации и абсурдизации, создана атмосфера подлинного ужаса. Сквозь фантомы лже-соцреализма проступает страшная и трагическая реальность некрореализма. Трафаретная коллизия описывается Сорокиным: приезд в колхоз начальства для дачи указаний, как повысить производительность труда. У Сорокина этот приезд перерастает в картину дикого произвола, шизофренического безумия, восторжествовавшей некрофилии. Это эквивалент отношений власти и народа при тоталитаризме. Сорокин осуществляет и реализацию метафоры «подохнуть как скотина», что приводит к описанию захудалой колхозной фермы, где место животных в клетях занимают люди, точнее, их полуразложившиеся трупы. Такова продукция «фермы»-ГУЛага в тоталитарном колхозе-государстве, даёт понять Сорокин. Имеется отсылка к «Скотному двору» Оруэлла. Колхоз-государство производит смерть. Вообще от книги «Норма» веет холодом небытия. Сквозь ложь, которую осмеивает, вскрывает автор, он проводит идеи необходимости дать людям правду, какой бы страшной она ни была, и сам в гротескном заострении даёт это.
Естественно, что назвАݐݑːՠи подобные произведения не могли быть опубликованы и не оказали влияния на жизнь советского общества. Поскольку далеко не все проблемы тех дней решены до нашего времени, эти тексты не утрачивают актуальности.
Проза эмигрантов третьей волны
С большим опозданием до читателя дошло и творчество представителей третьей эмигрантской волны. Творчество представителей третьей эмигрантской волны – совокупность художественных, мемуарных, эссеистических, публицистических произведений, созданных писателями, покинувшими родину с конца 1960-х по конец 1980-х годов в связи с усилившимися после 1968 преследованиями инакомыслящих. Наиболее значительные фигуры – Бродский, Саша Соколов, Зиник, Горенштейн, Довлатов, Зиновьев, Аксёнов, Кенжеев, Лимонов.
Третья эмигрантская волна образовалась не сразу. Одни писатели были депортированы насильно, хотя сами не предполагали эмигрировать. Выслали Валерия Тарсиса, был депортирован Солженицын. Некоторые были лишены гражданства, находясь в командировке: Гладилин, Войнович. Третьи стали «невозвращенцами»: характерный пример – судьба Анатолия Кузнецова, чья книга «Продолжение легенды» агитировала ехать на комсомольские стройки. Затем творчество Кузнецова обрело очень критический характер, он попросил у союза писателей командировки в Англию, чтобы собрать материалы о Ленине, и с собой вывез копии своих неопубликованных произведений. В Англии он обратился за гражданством. На родине он был воспринят как враг и негласно «убран»: якобы случайно его сбила машина. Это было сделано намеренно, как демонстрация. «Когда собьёт меня машина...» (Галич). Большинство уехало по так называемой израильской визе, якобы с целью воссоединения семей. Были среди таким образом покинувших СССР и чисто русские люди с фиктивными семьями. Существовала также волна эмиграции в США. В Израиле почти никто из крупных советских писателей не осел, кроме Юрия Милославского, который в романе «Укрепление города» позднее высмеял не только советские, но и израильские порядки. «Русские писатели – очень критичные люди».
Очаги русской эмиграции – Франция (В. Максимов, В. Некрасов, Владимов, Синявский, позднее туда переехал Лимонов), ФРГ (Зиновьев, Горенштейн, Войнович), США (Бродский, Коржавин, Алешковский, Аксёнов, Довлатов. Мамлеев, Кублановский, Лев Лосев, Алексей Цветков). В Канаду «занесло» Сашу Соколова, а гражданство Великобритании получил Зиновий Зиник.
Представители третьей эмигрантской волны почти не нашли языка со своими предшественниками по эмиграции. Такой общий язык нашёл только Солженицын, которому всегда была близка дореволюционная Россия. В 1974 году во Франции под его редакцией выходит сборник «Из-под глыб», который способствовал объединению почвеннического крыла русской эмиграции. Там были подробно изложены идеи религиозного и национального возрождения. В том же году Максимов начинает издавать журнал «Континент», а Синявский и его жена Розанова в Париже – журнал «Синтаксис». Это издания леволиберального направления. Эмигранты активно ведут между собой борьбу на предмет того, каким должно быть будущее России. Количество эмигрантских газет и журналов растёт: газета «Новый американец», журналы «Калейдоскоп». «Встречи» (США), журнал «Страна и мир» (ФРГ), «Трибуна» (Франция). Георгий Владимов в 1984 году стал главным редактором журнала второй эмигрантской волны «Грани», хотя это скорее исключение. На всём протяжении конца 1960-х – 1980-х годов против писателей-эмигрантов в советской прессе велась ожесточённая идеологическая кампания. Этих авторов представляли как предателей, агентов ЦРУ, людей без чести и совести. Ещё в 1985 году редактор «Правды» Афанасьев о писателях третьей волны говорил: «Свора недобитых фашистских холуёв и уголовников». Наиболее подробно официальная позиция по отношению к эмигрантам была изложена в книге Яковлева «Литература и идеологическая борьба». Даже в 1987 году на Московской международной книжной ярмарке со стендов, где были представлены книги издательства Ardis, власть изъяла книги Аксёнова, Войновича, Саши Соколова.
И всё же именно 1987 год стал переломным в отношениях метрополии и диаспоры. Произведения эмигрантов начинают проникать в советскую печать и получать более объективную оценку. Наиболее глубокую оценку творчества представителей всех трёх волн эмиграции дал Джон Глэд в книге «Беседы в изгнании: Русское литературное зарубежье». Там содержатся интервью с самыми яркими представителями третьей волны. В частности, здесь рассказывают о себе и своём творчестве Аксёнов, Довлатов, Войнович, Коржавин, Лимонов и множество других – чуть ли не все, кроме Солженицына.
Глэд делит литературу представителей третьей эмигрантской волны на литературу фантастов и юмористов, эстетов, моралистов, реалистов. Эта классификация не полна и отчасти противоречива. Более продуктивно ранжирование эмигрантской литературы по её эстетической принадлежности: представлены разные модификации реализма (Солженицын – эпопея «Красное колесо», Некрасов – «Маленькая печальная повесть», Горенштейн – «Псалом», Довлатов – «Зона», Зиновьев – «Homo soveticus», Лимонов – «Это я, Эдичка»), модернизма (Бродский – его проза, поэзия и частично драматургия, Кенжеев, Волохонский, Зиник), постмодернизма (поздние Зиник, Кенжеев, Саша Соколов).
Не все писатели, оказавшись за рубежом, сумели превзойти свой прежний художественный уровень. По разным причинам угасло творчество Солженицына, Максимова, Некрасова. Сказалось отставание от хода жизни, обращение к старому материалу, который был хорошо авторам известен, но уже нашёл отражение в литературе. Зато завоевали авторитет молодые и по-настоящему прозвучавшие только в эмигрантский период Саша Соколов, Сергей Довлатов, Эдуард Лимонов, Зиновий Зиник. Из писателей, раньше начавший свой литературный путь, – Горенштейн.
Горенштейна часто называют самым мрачным из писателей-эмигрантов. Родившийся в 1932 году, он в 1964 опубликовал в «Юности» первый рассказ, но вскоре его произведения перестали проходить цензуру (только как автор сценария «Соляриса»). В 1979 – один из авторов «Метрополя».
Горенштейн начинается как представитель реализма, но часто прибегает к принципам жестокого реализма, что отражает его повесть «Зима 1953-го». Он пишет о всем известном и привычном так, что возникает чувство нарастающего ужаса. После Золя никто, как Горенштейн, не сумел воссоздать ощущение труда как каторги. Отзыв из «Нового мира»: «О печатании повести не может быть и речи... Шахта, на которой работают вольные люди, представлена куда страшнее, чем лагеря». Между тем произведение основано на автобиографических деталях.
1967 – автобиографический роман «Место» о людях, которые не находили себе места в обществе. Вариант истории молодого человека, который не имеет возможности реализоваться и состояться, так как его родители репрессированы и он занесён в рубрику детей врагов народа. Самое простое даётся ему с нечеловеческим напряжением. Герой получает койку, а затем начинается борьба за то, чтобы это место сохранить. Оттепель вначале приносит ожидания в жизнь героя, так как советское правительство обязалось вернуть репрессированным конфискованные квартиры и имущество (если нет в живых – детям). Начинается хождение героя по инстанциям с тем, чтобы ему вернули родительскую квартиру. Эти хождения описаны в полукомическом-полудраматическом ключе, так как герой не добивается своего. Его отсылают от чиновница к чиновнику, все говорят о разном, приводят разные причины, и когда герой начинает возмущаться, в ответ он слышит: «Я вас не сажала». Общество, списав всё на Сталина, не чувствует своей вины за то, что происходило в годы сталинизма, за издевательства над человеком, которые происходили тогда, и издевательства продолжаются уже теперь на законной основе. Мало что изменилось, подчёркивает автор, но «изменился я сам», – говорит герой. Хотя в практической жизни он ничего не добивается, духовно он преображается, растёт, и в дальнейшем автор приводит его в диссидентскую среду. Данное произведение тоже не могло быть опубликовано по соображениям цензуры.
Долгие годы не печатаемый, Горенштейн покидает в 1980 году СССР.
Своим главным произведением он считает тогда же завершённый роман «Псалом». Это произведение мифологического реализма. В нём дан взгляд на Россию, Украину, Германию сквозь призму Библии, причём не Нового, в Ветхого завета. Отсюда архаизация стиля, соединение обыденно-разговорной речи с учительно-пророческими рассуждениями и поучениями. Роман состоит из 5 притч об Украине, которую Господь покарал голодом, мечом, похотью и болезнью. Каждой из притч предшествуют религиозно-философские размышления Горенштейна о нарушении людьми божественных законов. Притчи даются в общем ритме библейского повествования, как своего рода продолжение разговора о мировой истории, начатого в Библии. Реалистическое, можно даже сказать, натуралистическое сочетается в романе «Псалом» с странным, фантастическим: описанием чудес религиозного характера. Роман буквально изобилует изображениями всякого рода мучений, пыток и насилий. Огромное внимание автор уделяет проблеме антисемитизма. Осуждаются геноцид и преследования по национальному признаку. Народ, ставший источником трагедии для другого народа, доказывает Горенштейн, сам одновременно переживает трагедию нравственного падения, как произошло с германским народом, и рано или поздно его ждёт возмездие. Хотя философская концепция романа вызывала подчас критику, многие страницы поражают: потрясает и степень правды о советском обществе, выплеснутой на страницы книги, и это произведение, безусловно, дало сильнейший толчок к развитию мифологического реализма прежде всего в литературе зарубежья, а после публикации в годы гласности – и в метрополии.
Если Горенштейн – самый мрачный из писателей-эмигрантов, то противоположный, светлый полюс представляет творчество Довлатова (1941 – 1990). Это реализм, смягчённый юмором. Довлатов прославился первоначально как автор рассказов о жизни эмигрантов, наполненных всякими комедийными перипетиями. Эти рассказы собраны автором в циклах «Чемодан» и других. Жизни эмигрантов посвящена и повесть «Иностранка». Сам себя Довлатов называет идейным американцем. Он не случайно оказался в этой стране и подчёркивает, что ещё с молодости полюбил американскую культуру. В американской литературе его прежде всего привлекал лаконизм. (Довлатов отмечал, что и в русской литературе есть очень лаконичный прозаик Пушкин.) Довлатов не видел идеологического либо религиозного аспекта в произведениях американских авторов и подчёркивал, что американские авторы решаются затрагивать такие проблемы (например, из сферы сексуального), которые в советской литературе просто немыслимы. Он легко прижился в США, тем более, что неплохо знал и ещё подучил американский английский язык. Довлатов жил в Нью-Йорке на Форест-Хилл и говорил, что в этом районе (заселённом русскими эмигрантами) можно нигде так и не столкнуться с английским языком.
Даже в США свою повесть «Зона» Довлатов опубликовал с большим трудом. Он работал над ней с 1965 по 1982 годы. Эту книгу составляют рассказы о советском лагере 1970-х годов, связанные между собой непосредственными авторскими комментариями, имеющими обобщающий характер. Необычность книги в том, что в текст включена история его создания. Книга имеет автобиографическую основу: «Я был наделён врождёнными задатками спортсмена-десятиборца, и для того чтобы сделать из меня рефлексирующего интеллигента, советской власти надо было очень сильно потрудиться, но она своего, тем не менее, добилась». Не сдав сессию, Довлатов был призван в армию, а там направлен на службу в караульные войска. Так, никогда не задумывавшись об этом ранее, Довлатов попал в лагерь в качестве охранника. Попав в эту реальность, он испытал настоящий шок и впервые понял, что такое свобода. «В этом мире дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировкой... В этом мире убивали за пачку чая». Настолько психологически невозможным казалось Довлатову к этому приспособиться, что он просто помешался бы, если бы не стал сочинять. У него возник свой собственный литературный мир, куда вся грязь и ужас мира если и проникали, то пропущенные через призму эстетического. Главный герой, Алиханов, имеет своим прототипом самого Довлатова.
Лагерь в повести – модель советского государства. В нём есть «диктатура пролетариата» (режим), «народ» и «милиция». Довлатов доказывает, что советская власть – давно уже не форма правления, а образ жизни, который и за решёткой, и снаружи очень похож. Воля и зона зеркально отражаются друг в друге. Заключённые одеты в жуткие телогрейки, шапки, сапоги. Но и солдаты одеты почти в такую же одежду. У заключённых и солдат головы одинаково острижены наголо. Заключённые валят лес на морозе, и солдаты тоже вынуждены целый день торчать на морозе, охраняя их. Развлечения уголовников – игра в карты и выпивка (официально запрещённые), а у солдат-охранников в свободное от службы время – тоже игра в карты и выпивка (тоже официально запрещённые). У уголовников дело доходит до поножовщины, которая часто заканчивается смертью, и в солдатской среде тоже рождаются ссоры, энергия не находит выхода. На общем фоне резко своей интеллигентностью выделяется Алиханов, которому обе стороны чужды. Алиханова ужасает полуживотный образ жизни солдат и офицеров, для которых это нечто обычное, привычное; в конце концов Алиханов становится объектом нападения своих.
Необычность повести заключается в том, что в ней много смеха. Наряду с жутким и ужасным, многое настолько смешит повествователя, что в полной мере проявляет себя его комический талант. Это отражено и в постмодернистской вставке, в которой речь идёт о «культурной работе» среди заключённых, постановке соцреалистического спектакля «Кремлёвские звёзды», в котором задействованы уголовники. [Чтение эпизода.]
Мысль этой сцены такова, что советская власть будто бы очень человечна, а уголовники, прекрасно зная нравы свои и охранников, видят, что пропагандистский текст – сплошная ложь, и их разбирает смех. Особенно комичны последние слова «Ленина» («Кто это? Чьи это юные лица? Завидую вам, посланцы будущего... Да слушайте же вы, черти! Так пусть же светят вам, дети грядущего, наши кремлёвские звёзды!») Этот эпизод содержит неявную критику системы.
Даже за границей Довлатову отвечали, что лагерную тему полностью раскрыл в своих текстах Солженицын, а поэтому публиковать «Зону» уже не имеет смысла.
Когда началась перестройка, Довлатов пишет повесть «Филиал» о симпозиуме эмигрантов «Россия: альтернативы и перспективы». Споры, склоки, неумение прийти к единому решению – микромодель будущей России. Нет жажды единения ради блага новой России. С юмором крупным планом даны фигуры Панаева (прототип – В. Некрасов), Ковригина (Коржавин). В книге встречаются и данные прямым текстом анекдоты. Когда на симпозиум приезжает представительница от России, выясняется, что это ставленница КГБ, то есть не истинный представитель России.
Критики по-разному определяют черты творческого метода Довлатова. Сам он называл свой метод псевдодокументализмом. Создавая свои чисто художественные произведения, он всегда имитировал документальную основу, но на 90% его произведения всегда были сочинёнными, результатом вымысла. Тенденция эта новая в реализме, и в дальнейшем она тоже получила своих приверженцев.
Наряду с реалистически конкретным повествованием, развивается и фантастический реализм, приведший к созданию ряда антиутопий: «Остров Крым» Аксёнова, «Москва 2042» Войновича, «Французская ССР» Гладилина.
Аксёнов допускает альтернативный исторический поворот – сохранение Крыма за белыми – и изображает экспансионистскую политику СССР, навязывающего малым народам тоталитарные режимы. На острове Крым сначала получают распространение коммунистические взгляды, а потом, после принятия решения о присоединении к СССР, торжествует тоталитаризм.
Отчасти родственен этой книге Аксёнова роман Гладилина «Французская ССР». Он, отталкиваясь от студенческих волнений 1968 года, пытается смоделировать, какие изменения произошли бы, если бы во Франции восторжествовала советская власть. Все партии, газеты, журналы, телеканалы неправительственного направления закрыты. Как по приказу, исчезают из магазинов продукты, выстраиваются огромные очереди; мусор, безответственность, хамство. Раньше вышколенные официанты и продавцы были заинтересованы в том, чтобы клиенты приходили именно к ним, теперь этого нет. Получилась как бы копия Советского Союза. Гладилин предупреждает, что не надо ассоциировать пропагандистский образ СССР с советской действительностью.