Сьюки... лучший друг на все случаи жизни
Ребенком я не мог понять, почему должен молиться только за людей. Когда моя мама целовала меня перед сном, я обычно читал про себя молитву, которую сам составил и в которой молился за всех живых существ.
Альберт Швейцер
Впервые я увидела ее сидящей в окружении нескольких прыгающих и лающих собак, которые пытались привлечь мое внимание. Со спокойным достоинством она взглянула на меня своими большими карими глазами, добрыми и влажными, с таким пониманием, что мы оба оказались очень далеко от приюта для животных. Самым красивым в ней были именно эти глаза. Остальное казалось взятым от других собак и слепленным в одно целое кем-то, обладавшим большим чувством юмора. Голова у нее была от дашхаунда, пятна — от терьера, ноги лучше смотрелись бы у шотландского корги, а хвост... возможно, у доберман-пинчера. В целом это было поразительное зрелище... уродливее собаки я не встречала.
Я назвала ее Сьюки Сью Шоу. Ей было месяца три-четыре, а выглядела она на 14—15 лет. Когда же ей исполнилось полгода, меня спрашивали: «Боже, сколько же этой собаке лет? Судя по ее виду, она уже давно живет на свете!» Я отвечала, что ей шесть месяцев, при этом неизбежно воцарялось долгое молчание и разговор заканчивался. Она никогда не была собакой, благодаря которой может завязаться пляжное знакомство с понравившимися мне ребятами, только с хрупкими старыми дамами, которые чувствовали в ней родственную душу.
И все же она была доброй, любящей и очень умной. Именно такой товарищ и был нужен мне, чтобы сгладить горькие воспоминания о неудачном романе. Она любила спать на моих ногах... именно на ногах, а не в ногах постели. Вес ее маленького, толстенького тела ощущался каждый раз, когда я пыталась перевернуться во сне на другой бок. В конце концов мы пришли к соглашению: она спала на моих ногах, а я научилась не слишком часто ворочаться во сне.
Сьюки была со мной, когда я познакомилась со своим первым мужем. Он был доволен, что у меня есть собака, так как и сам был владельцем пса. Его соседи по комнате уже видеть не могли его собаку, потому что там уже не осталось мебели, его пес всю изгрыз. Вот мой друг и обрадовался: он подумал, что, проводя время с моей собакой, его пес отвлечется от уничтожения мебели. Так и получилось. Он обрюхатил мою собаку.
Я тогда только что вернулась со Сьюки с прогулки по пляжу, и хотя ее внешний вид, на мой взгляд, нисколько не изменился к лучшему, для всех собак мужского пола в радиусе мили она превратилась в искушение. Она задирала хвост и поднимала голову, словно королева дог-шоу. Псы, побросав свои занятия, шли за нами, скуля и подвывая, будто сейчас скончаются. И я догадалась... должно быть, у нее течка. Псу моего друга было всего восемь месяцев, и я в своем невежестве посчитала безопасным оставить их вдвоем, пока звонила в ветлечебницу, чтобы записать Сьюки на прием для стерилизации.
Когда я обернулась, Сьюки и пес моего друга уже соединились в моей гостиной! О, ужас! Что я могла сделать, кроме как сидеть в изумлении и ждать, чем все это кончится? Мы все ждали. Собаки начали тяжело дышать. У Сыоки сделался скучающий вид. Его пес казался усталым. Я позвонила другу и велела приехать и забрать своего сексуального террориста. Мы подождали еще. Потом я не выдержала и пошла поработать в саду. Когда после работы приехал мой друг, наши собаки сидели на ковре в гостиной, покусывая друг друга. У них был совершенно невинный вид, и я подумала, что, может, мне все это привиделось.
Вид беременной Сьюки — это отдельное зрелище. Ее и без того круглое тело стало походить на дирижабль. Она не могла ни ходить, ни трусить, а переваливалась с боку на бок, перетаскивая свои раздувшиеся формы из комнаты в комнату. Слава Богу, в это время она не спала у меня на ногах. Она просто не могла вспрыгнуть на постель, и я устроила ей лежанку под кроватью. Решив, что для поддержания тонуса ей необходимы ежедневные упражнения, я продолжала выгуливать ее днем на пляже. Как только мы доходили до песка, она вдруг вспоминала про свою прежнюю походку — хвост трубой, голова поднята — и мчалась по дорожке. Щенки внутри нее болтались из стороны в сторону и, вполне вероятно, страдали от тошноты во время этой стремительной пробежки.
До Сьюки я никогда не присутствовала при родах. Как-то среди ночи она подняла меня с постели, стянув с кровати одеяло и пытаясь пристроить его в своем спальном месте. Совершенно проснувшаяся и готовая во всем помогать ей, я сидела рядом, когда она вытолкнула первого щенка. Он был заключен в подобие мешка. Сыоки съела мешок, и я понадеялась, что она знает, что делает, потому что сама была абсолютно невежественна в этом отношении. Подумать только, это действительно оказался щенок, скользкий и неприглядный. Сыоки начисто вылизала младенца и уснула. Я вернулась в кровать.
Через двадцать минут я проснулась от того, что снова осталась без одеяла. Еще один щенок. На этот раз я помогала и разговаривала со своей собакой, пока она производила на свет очередного дитятю. Мы разговаривали о разных вещах, которые я никогда до этого со своей собакой не обсуждала. Я изливала свое сердце, рассказывая о любви, которую потеряла, и о пустоте, которая исчезла только с ее появлением в моей жизни. Сьюки не жаловалась ни на мои слова, ни на испытываемые ею родовые муки. Мы бодрствовали всю ночь. Я говорила, Сьюки рожала и вылизывала. Она ни разу не заскулила, не застонала, а сразу окружала любовью этих своих крошечных детей, едва они появлялись на свет. Это был один из самых эмоционально насыщенных моментов в моей жизни.
Ни один из щенков не был похож ни на нее, ни на пса моего друга. Из шести щенков три казались маленькими черными лабрадорами, а три походили надашхаун-дов с черной полосой на спине. Все были очень милыми. Друзья нарасхват разобрали детей Сьюки, так что мне не пришлось стоять у магазина с коробкой в руках.
Мы с моим другом поженились и переехали. Сьюки мы взяли, а его пса отдали. Мне кажется, что он так до конца мне этого и не простил. Там, куда мы переехали, были поля, и Сьюки с наслаждением бегала. Она на всех парусах мчалась в поле и исчезала в траве, и только временами видна была макушка и хлопающие на ветру уши. Возвращалась она довольная и запыхавшаяся. Не думаю, чтобы она когда-то поймала кролика, но знаю, что она прикладывала к этому все усилия.
Сыоки съест все что угодно, и без остатка. Однажды я испекла 250 шоколадных печений для церковного собрания, которое должно было состояться вечером. Каким-то образом Сыоки забралась в пакеты с печеньем и съела — не несколько, не большую часть, а все печенья до единого, 250 штук. Когда я вернулась домой, мне стало интересно, каким образом моя собака забеременела за один час, что меня не было. Только на этот раз она стонала, дышала с трудом и явно чувствовала себя плохо. Не зная, что она сделала, я повезла ее в ветлечебницу. Врач спросил, что она ела, и я ответила, что еще не кормила ее. Брови ветеринара взлетели на макушку. Он сказал, что она ела, и очень плотно.
Я оставила ее там на ночь, а сама вернулась домой, где обнаружила пропажу 250 печений. Я искала их повсюду. Я была уверена, что, прежде чем уехать, положила их в буфет. Я вышла на задний двор и там нашла аккуратно сложенные девять пластиковых пакетов, в которых до этого было печенье. Они не были даже порваны, но абсолютно пусты. Я позвонила ветеринару и объяснила про исчезновение 250 шоколадных печений. Он сказал, что это невозможно. Ни одно животное не может остаться в живых, съев 250 шоколадных печений. Он будет внимательно наблюдать за ней всю ночь. Печений я больше уже не увидела, а вот Сьюки благополучно вернулась домой на следующий день. С того времени она перестала безумно любить печенье, но если кто-то настаивал, не отказывалась.
Затем настал момент, когда возраст Сьюки стал соответствовать ее внешности. Ей было 16 лет, и она переживала нелегкие времена. Слишком тяжело стало взбираться по лестнице, отказывались служить почки. Она была моей подругой, а иногда моей единственной верной подругой. Отношения со многими людьми протекали по-разному и обрывались, но моя дружба со Сьюки выдержала все испытания. Я развелась, снова вышла замуж и наконец ощутила, что моя жизнь как будто бы налаживается. Я не могла видеть, как она мучается от болей, и решила из милосердия усыпить ее.
Мне назначили время, и я на руках отнесла ее в машину. Она, как могла, прижималась ко мне, хотя я видела, как ей плохо. Она никогда не хотела, чтобы я из-за нее волновалась; она хотела от меня только любви. За всю свою жизнь она никогда не выла и не скулила. Во время нашей последней совместной поездки я говорила ей, как люблю ее и горжусь ею, такой, какая она есть. Ее подлинная красота всегда светилась изнутри, и я уже давно забыла, что когда-то считала Сьюки уродливой. Я сказала ей, как ценила то, что она никогда не выпрашивала моего внимания и любви, однако принимала их с достоинством существа, которое знает, что заслуживает их. Если когда и рождалась благородная собака, то это была она, настолько она умела наслаждаться жизнью с поистине королевским Достоинством.
Я внесла Сьюки в кабинет, и врач спросил меня, хочу ли я присутствовать при последних минутах ее жизни. Я хотела. Я обняла ее, лежавшую на холодном, стерильном столе, и пыталась согреть, пока врач готовил укол, который должен был оборвать ее жизнь. Она попыталась встать, но тело уже не слушалось ее. Поэтому мы просто долго смотрели друг другу в глаза... влажные карие глаза, добрые и доверчивые, и голубые, из которых текли слезы. Врач спросил, готова ли я, и я ответила, что да, но это была ложь. Я никогда не была бы готова к такому расставанию со Сьюки. Но мне пришлось. Нам обеим не хотелось разрушать существовавшую между нами связь, и поэтому мы до последней секунды смотрели друг на друга, а потом я увидела,, как смерть туманит ее глаза, и моей лучшей подруги не стало.
Я часто думаю, что если бы люди обладали такими же качествами, которые демонстрируют нам животные, насколько лучше стал бы наш мир. Сьюки со всем благородством выказывала мне верность, любовь, понимание и сочувствие. Если я смогу научить своих детей такой же бескорыстной любви, я уверена, что они вырастут самыми счастливыми и защищенными людьми на планете.
Говорят, что после смерти мы встречаемся на том свете с теми, кого знали и любили. Я знаю, кто будет ждать меня... маленькая круглая собачка, черная с белым, со старческой мордой и куцым хвостом, которым будет без устали вилять от радости при виде своей лучшей подруги.
Пэтти Хансен
История героя
Военное командование во Вьетнаме благополучно переправило меня из Сайгона на военно-воздушную базу Кларк на Филиппинах, с Кларка на Гуам, с Гуама на Гавайи. Здесь я начал понемногу вспоминать, зачем дают отпуск: девушки, женщины, прекрасные создания, глядя на которых я улыбался. Сексуальная шовинистская свинья в образе мужчины? Признаюсь. Не забывайте, это было начало 70-х годов. Мужчины все еще имели право бросать плотоядные взгляды и улюлюкать... и Гавайи были для этого очень подходящим местом.
Я переночевал на Гавайях и улетел из Гонолулу в Лос-Анджелес, а потом в Даллас. Поселился в мотеле и проспал целый день и ночь и все равно чувствовал себя измученным. Я преодолел 9000 миль и все еще жил по сайгонскому времени. Думаю, я также сопротивлялся неизбежному. Я боялся встречи с Синди Колдуэлл, боялся сказать ей, что ее муж погиб, а я жив. Я чувствовал себя виноватым... и до сих пор чувствую.
В аэропорту Далласа я сел в автобус и начал 250-мильный путь в Бомонт. В Техасе было холодно. Холодно было и мне.
Я стоял на крыльце не в силах позвонить. Как я скажу этой женщине и ее детям, что ее муж и их отец не вернется домой? Я терзался между желанием убежать и обещанием, которое дал человеку, можно сказать, незнакомому, но перевернувшему всю мою жизнь.
Пошел дождь. Я стоял на открытом крыльце, парализованный страхом и чувством вины. Снова, в сотый раз, я увидел растерзанное тело Колдуэлла, услышал его тихий голос, заглянул в его темно-карие глаза, почувствовал его боль и заплакал. Я плакал о нем, о его семье и о себе. Я должен был жить дальше. Жить с сознанием того, что остался жив, а многие и многие погибли в этой трагической, бессмысленной войне, которая ничего не доказала и не принесла никаких результатов.
Послышался шорох шин подъезжающего автомобиля. На подъездной дорожке остановилось старое, помятое такси, и из него вышла чернокожая женщина средних лет. Вышел и водитель, чернокожий старик в матерчатом шлеме, как у Шерлока Холмса. Они в изумлении молча уставились на меня, пытаясь понять, что в этом по преимуществу «черном» районе делаю я, белый.
Я тоже стоял и смотрел на них, потом внезапно лицо женщины исказилось ужасом. Она закричала, уронила свои свертки и бросилась ко мне. Взлетев по ступенькам, она схватила меня за отвороты пальто и сказала:
— Что случилось, скажите мне. Кто вы и что с моим сыном?
«Час от часу не легче, — подумал я. — Это мать Колдуэлла». Я взял ее за руки и, как мог, мягко произнес:
— Меня зовут Фред Пале, я приехал повидать Синди Колдуэлл. Это ее дом?
Женщина смотрела на меня, пытаясь понять, что я говорю. Через какое-то время она затряслась. По ее телу пошли такие жестокие судороги, что, не подхвати я ее, она упала бы с крыльца. Поддерживая женщину, я покачнулся и с треском ударился о дверь.
Водитель поспешил мне на помощь, и в этот момент дверь открылась. Синди Колдуэлл увидела такую сцену: на ее крыльце стоит незнакомый белый мужчина, поддерживая знакомую черную женщину. Она стала действовать.
Прикрыв на мгновение дверь, она появилась вновь, держа двенадцатизарядный пистолет, который очень ловко сидел у нее в руке, и процедила:
— Убери руки от моей матери и убирайся с крыльца. Надеясь не погибнуть по недоразумению, я сказал:
— Если я ее отпущу, она упадет.
Тут в поле зрения Синди появился водитель, и ее лицо сразу же прояснилось.
— Мейнард, что тут происходит? — спросила она у него.
— Не пойму, милая. Этот белый стоял на крыльце, когда мы подъехали, а твоя мама бросилась к нему, крича про твоего брата Кеннета.
Она вопросительно посмотрела на меня. Я сказал:
— Меня зовут Фред Пале, и если вы Синди Колдуэлл, мне нужно с вами поговорить.
Уже не так крепко сжимая пистолет, она ответила:
— Да, я Синди Колдуэлл. Я пока плохо понимаю, в чем дело, но вы можете войти, только помогите заодно и маме.
Я со всей осторожностью провел мать Синди в дом. Водитель такси вошел за нами и положил забытые свертки у подножия лестницы, ведущей наверх. Он стоял в смущении, не зная, уйти или остаться, кто я такой и что у меня на уме.
Я помог усадить мать Синди в кресло и отступил назад, выжидая. Молчание стало невыносимым, и я откашлялся и заговорил одновременно с Синди.
— Извините, продолжайте, — сказал я.
— Простите, — проговорила она, — обычно я не встречаю своих гостей с оружием в руках, но я услышала треск, испугалась, а когда увидела на крыльце вас и маму, то, естественно...
— Прошу вас, не извиняйтесь, — перебил я. — Не знаю, как бы я повел себя в подобной ситуации. Главное, никто не пострадал.
— Хотите кофе? И может, снимете мокрое пальто? А то простудитесь и заболеете.
Я согласился на то и на другое, тем более что, снимая пальто, я мог собраться с духом.
После нашего с Синди объяснения ее мать и Мейнард, похоже, успокоились и осторожно разглядывали меня. Видимо, испытание я выдержал, потому что женщина протянула руку и представилась:
— Ида Мэй Клемонс, а это мой муж, Мейнард. Садитесь, пожалуйста, устраивайтесь поудобнее. — И с этими словами она указала мне на большое кожаное кресло.
Я понял, что это кресло Марка Колдуэлла, и я должен был сидеть в нем, зная, что приехал нарушить душевный покой этой семьи. Я медленно сел и, понимая, что ступаю по очень тонкому льду, сказал:
— Ида Мэй, простите, что напугал вас, но я не знаком с вашим сыном Кеннетом. Где он?
Она собралась, выпрямилась в кресле и ответила:
— Мой мальчик Кеннет — морской пехотинец, он служит в посольстве США в Сайгоне, в Южном Вьетнаме, и через две недели возвращается домой.
— Я рад, что он цел и невредим и возвращается домой. Служба в посольстве — хорошая служба, безопасная. Я правда рад, что он скоро возвращается домой, — сказал я.
Заметив теперь мои короткие волосы и немодную одежду, она спросила:
— Вы тоже служите? Тоже были во Вьетнаме?
— Да, и я вернулся только вчера или, может, позавчера. Меня сбивают с толку 13 часов разницы во времени. — Они с Мейнардом сочувственно на меня посмотрели.
В этот момент в комнату вошла Синди с подносом, на котором стояли чашки, печенье, сливки, сахар и кофе.
Запах был восхитительный, я просто смертельно захотел кофе. Все что угодно, лишь бы сохранить непринужденную атмосферу и занять дрожащие руки. Мы немного поговорили, а потом Синди сказала:
— Что ж, Фред, приятно было с вами познакомиться и поговорить, но мне любопытно, что же привело вас в мой дом?
В ту же секунду входная дверь распахнулась, и появились две маленькие девочки. Обе они, едва войдя в гостиную, начали поворачиваться кругом, чтобы показать новую одежду. За ними вошла женщина средних лет с младенцем на руках.
Мое присутствие и цель моего визита были забыты. Все мы заахали и заохали и сказали девочкам, как им идет новая одежда. Когда возбуждение улеглось и девочек отправили в столовую поиграть, Синди представила мне пришедшую женщину:
— Это моя свекровь, Флоренс Колдуэлл. Флоренс, это Фред...
— Пале, — подсказал я.
— И он как раз собирался сказать нам, почему он здесь, — добавила Синди.
Я сделал глубокий вдох и сказал:
— Даже не знаю, с чего начать. Несколько лет назад я сбежал из лагеря военнопленных в Северном Вьетнаме. — Повернувшись к Синди, я посмотрел ей прямо в глаза. — Когда я был в заключении, вашего мужа, Марка, принесли в нашу хижину полумертвого. Его ранили и взяли в плен во время боевых действий и доставили в наш лагерь. Я делал все, что мог, но его рана была слишком серьезной, и мы оба понимали, что он умрет.
Зажав ладонью рот, Синди тихо вскрикнула, но не отвела глаз. Ида Мэй и Флоренс ахнули, а Мейнард проговорил:
— Боже Всемогущий.
— Марк сказал, что, если я кое-что ему пообещаю, он поможет мне бежать из лагеря. Честно говоря, я думал, что он бредит, поэтому пообещал сделать все, о чем он попросит.
К этому моменту мы все уже плакали, и мне пришлось остановиться, чтобы успокоиться. Я посмотрел на Синди и увидел, что ее взгляд устремлен куда-то в пространство, глаза остекленели, потом она расплакалась, уткнувшись в ладони. Когда смог, я продолжил:
— Он сказал: «Обещай мне, что ты съездишь в Техас и скажешь моей жене Синди, что она по-прежнему моя самая любимая девушка и что, умирая, я буду думать о ней и о наших девочках. Ты обещаешь?» — «Да, Марк, я обещаю съездить в Техас», — сказал я.
— Он отдач мне эту фотографию и обручальное кольцо, чтобы вы знали, что я говорю правду. — Я передал кольцо и фотографию Синди и на мгновение сжал ее руки в своих.
Потом я вынул из внутреннего кармана нож и сказал:
— Он дал мне свой армейский нож, и я сказал: «Спасибо, Марк. Обещаю, что как-нибудь сумею добраться до Техаса. Еще что-нибудь?» — спросил я. «Да, ты можешь меня обнять? — попросил он. — Просто обними меня. Я не хочу умирать один». Я обнял его и долго-долго баюкал. А он все время повторял: «Прощай, Синди, я люблю тебя, мне так жаль, что я не увижу, как подрастают наши девочки». Через какое-то время он тихо умер у меня на руках.
— Я хочу, чтобы вы знали, — продолжал я, — мне нужно, чтобы вы поняли, Синди, я сделал все, что мог, но он был слишком тяжело ранен. Я не знал, как остановить кровотечение, у меня не было никаких медикаментов, я... — Тут я замолк.
Какое-то время мы все плакали, и в комнату пришли девочки. Они хотели знать, почему мы все такие грустные и почему плачем. Я посмотрел на Синди, и мы оба поняли, что я не смогу рассказать все это еще раз, поэтому она ответила, что я сообщил плохие новости, но скоро все будет хорошо.
Дети вроде бы удовлетворились таким ответом и вернулись в столовую, но на этот раз расположились поближе, потом снова принялись играть.
Мне нужно было объяснить, какой героической поступок совершил Марк, поэтому я возобновил свой рассказ.
— Нож, который дал мне Марк, позволил обезвредить охрану и освободить из лагеря еще 12 американцев. Ваш муж — герой. Благодаря ему еще 12 американцев обрели свободу, а я сижу сейчас перед вами, в его кресле, и рассказываю вам о его смерти. Мне жаль, мне так жаль, что приходится сообщать вам об этом.
И я расплакался, и Синди подошла успокоить меня. Переживая такую потерю, она успокаивала меня. Мне было стыдно, я чувствовал, что она оказывает мне честь. Взяв мое лицо в ладони, она сказала, глядя мне в глаза:
— Знаете, вы оба герои — и мой муж Марк, и вы, Фред. Вы тоже герой. Спасибо, спасибо вам, что приехали и лично мне все рассказали. Я знаю, чего вам стоило приехать сюда и в лицо сказать мне, что мой муж погиб, но вы достойный человек. Вы дали обещание и сдержали его. Немногие так поступили бы. Спасибо вам.
Я сидел потрясенный. Я не чувствовал себя героем, но эта скорбящая женщина говорит мне, что я герой и достойный человек. А я чувствовал только вину и злость: вину, потому что я выжил, а ее муж, отец ее дочерей, умер, и злость, всепоглощающую злость на бессмысленность и жестокость войны, приносящей такие потери. Я не мог простить ни свою страну, ни себя. Но передо мной была женщина, которая перенесла такую утрату, лишилась мужа и все же простила меня, благодарила меня. Я не мог этого слышать.
Меня охватил страшный гнев на правительство. Почему никто не приехал сказать этой женщине о смерти ее мужа? Где тело Марка Колдуэлла? Почему оно не здесь, почему не было похорон и траура? Почему? Почему?
Потом я сказал:
— Я привез тело Марка в Южный Вьетнам и уверен, что с вами свяжутся насчет его похорон. Мне жаль, что меня здесь не будет, но, прошу вас, знайте, что я буду думать о вас. Я буду всегда вас помнить.
Мы еще посидели, а потом я спросил Мейнарда, не подвезет ли он меня на автобусную станцию. Мне нужно было вернуться в Даллас. У меня был отпуск, и я хотел напиться, как следует надраться.
Фредерик Э. Пале Третий
Вспоминая мисс Мерфи
Прошлым летом, утомившись от скорости и однообразия езды по шоссе, мы с мужем решили поехать на пляж по менее известной дороге/Остановка в маленьком, ничем не примечательном городе на восточном побережье Мэриленда привела нас к встрече, которая навсегда останется в нашей памяти.
Все началось довольно просто. Мы стояли, ожидая зеленого сигнала светофора, и я посмотрела на блеклое кирпичное здание интерната для престарелых. На переднем крыльце в белом плетеном кресле сидела пожилая дама. Ее внимательный взгляд, устремленный на меня, казалось, звал, почти приказывал, чтобы я подошла.
Загорелся зеленый. Внезапно я выпалила:
— Джим, остановись за углом.
Взяв мужа за руку, я направилась к дорожке, ведущей к интернату. Джим остановился.
— Минуточку, мы же никого там не знаем.
Я мягко убедила мужа, что неспроста иду туда.
Дама с магнетическим взглядом встала из кресла и медленно пошла нам навстречу, опираясь на трость.
— Я рада, что вы остановились, — благодарно улыбнулась она. — Я молилась об этом. У вас найдется несколько минут посидеть и поговорить? — Мы поднялись за ней на крыльцо и устроились в тени.
Природная красота нашей хозяйки поразила меня. Она была стройной, но не тощей. За исключением морщинок в уголках ее ореховых глаз, мраморная кожа была гладкой и словно прозрачной. Ее серебристо-седые волосы были забраны в аккуратный узел.
— Многие проезжают мимо, — начала она, — особенно летом. Смотрят из окон машин и не видят ничего, кроме старого здания, в котором живут старые люди. Но вы увидели меня, Маргарет Мерфи. И нашли время для остановки. — Маргарет задумчиво продолжила: — Некоторые считают стариков слабоумными, а дело все в том, что мы просто одиноки. — Затем, посмеиваясь над собой, прибавила: — И еще мы, старики, любим поболтать, а?
Теребя красивую овальную камею в обрамлении бриллиантов, которая украшала ее хлопчатобумажное платье в цветочек, Маргарет поинтересовалась, как нас зовут и откуда мы едем. Когда я ответила, что из Балтимора, ее лицо прояснилось, а глаза заискрились.
— Моя сестра, благослови Господи ее душу, всю жизнь прожила в Балтиморе на Гораш-авеню.
Я возбужденно объяснила:
— В детстве я жила всего в нескольких кварталах оттуда, на Хоумстед-стрит. Как звали вашу сестру? — И тут же я вспомнила Мэри Гиббоне. Она была моей одноклассницей и лучшей подругой. Более часа мы с Маргарет делились воспоминаниями о нашей юности.
Мы оживленно беседовали, когда появилась сестра со стаканом воды и двумя маленькими розовыми табле-точками.
— Извините за вторжение, — приветливо сказала она, — но время приема лекарства и вашего дневного сна, мисс Маргарет. Нам надо поддерживать ваш моторчик. — Она с улыбкой подала Маргарет лекарство.
Мы с Джимом переглянулись. Маргарет без возражений приняла таблетки.
— Можно мне еще немного посидеть с друзьями, мисс Бакстер? — попросила она. Однако сестра мягко, но твердо отказала. Потом помогла Маргарет подняться из кресла. Мы заверили ее, что заедем к ней через неделю, на обратном пути. Лицо Маргарет прояснилось. — Это было бы чудесно, — сказала она.
После целой недели солнца уезжали мы с Джимом в облачный и сырой день. Под свинцовыми тучами интернат показался особенно неприглядным.
После нескольких минут ожидания к нам вышла мисс Бакстер. Она передала нам коробочку и письмо. Пока Джим читал его, она держала меня за руку:
Мои дорогие!
Прошедшие несколько дней были самыми счастливыми в моей жизни, с тех пор как два года назад умер Генри, мой любимый муж. У меня снова была любящая и внимательная семья.
Вчера вечером врача как будто обеспокоило состояние моего сердца. Однако я чувствую себя чудесно. И пока я испытываю такое счастье, я хочу поблагодарить вас обоих^за радость, которую вы принесли в мою жизнь.
Беверли, дорогая, я дарю вам камею, которая была на мне в день нашего знакомства. Мне подарил ее мой муж в день нашей свадьбы 30 июня 1939 года. Она принадлежала его матери. Пусть она доставит вам удовольствие, и надеюсь, что в один прекрасный день вы передадите ее своим дочерям и их детям. С этой брошью я отдаю вам свою безграничную любовь.
Маргарет
Через три дня после нашего прошлого визита Маргарет тихо скончалась во сне. Взяв камею, я не смогла удержаться от слез. Осторожно перевернула ее и прочла выгравированную на серебряном ободке надпись: «Любовь — это навсегда».
Как и воспоминания, дорогая Маргарет, как и мои воспоминания.
Беверли Файн