Петр I. Проблема антично-русского синтеза 2 страница

Мировоззрение, шедшее на смену, строилось на понимании ценности рядового человека, важности условий его повседневной трудовой жизни, народно-национальной субстанции его существо­вания. Культура, выигрывая в гуманизме, теряла в историческом масштабе и чувстве своего общеевропейского единства; искусство, выигрывая в остроте и точности передачи личного переживания, теряло в гармонизующей силе прекрасного.

Время Пушкина знаменует момент краткого неустойчивого, но классически совершенного равновесия этих двух начал. Не слу­чайно именно оно составило содержание величайшего произве­дения Пушкина, открывающего заключительный период его твор­чества, — «Медного всадника». И именно оно представлено в культурном контексте позднего Пушкина: в России — Казаков и Росси, Венецианов и его школа, поэты пушкинской плеяды, и за пределами России — Гегель и Гёте, Канова и Торвальдсен. Дальнейшее историческое движение означало сдвиг от первой из этих парадигм ко второй, тем самым — нарушение их равно­весия и, следовательно, исчезновение основы, на которой стро­ились высшие духовные достижения эпохи, в их числе — твор­чество Пушкина и сама его жизнь. Трагическое духовное напряжение, которым ознаменованы жизнь и творчество Пуш­кина в последние годы, проистекало из ощущения, с одной сто­роны, неразрывной связи поэта с античным каноном европейс­кой культуры, с другой — из невозможности продолжать творить на этой основе.

После Пушкина

В исторической судьбе античного наследия как слагаемого на­циональной культуры первая треть XIX столетия знаменует осо­бую, по сути дела заключительную, фазу. Преображенное в ходе

западноевропейского и русского культурного развития античное наследие предполагало верность человека-гражданина высокой гражданской и патриотической норме, открытость личной духов­ной жизни общественно-историческому содержанию, потребность в совершенстве эстетической формы, в которую должны обле­каться любые способы человеческого самовыражения. Этот строй мировосприятия мог выражаться в непосредственно ему соответ­ствовавших направлениях классического искусства, этики героиз­ма и подвига, в сопоставлении жизненной реальности с высокой «античной» нормой или в формах, внешне ему противоположных, но внутренне с ним связанных, — условной легкой поэзии, бег­ства на лоно природы, безмятежной свободы, отвергающей суе­ту, богатство, почести и т.д. В начале XIX в. весь этот тип духовно­сти и художественного переживания действительности в целом начал приходить во все более острое противоречие с ходом исто­рии, с жизненной реальностью, с создающим эту реальность ти­пом человека и его картиной мира. На смену античному канону шел иной, новый тип культуры. В основе его лежало понимание ценности рядового человека, важности условий его повседневной трудовой жизни, народно-национальной субстанции его суще­ствования. Это означало усиление: в историческом самосозна­нии понятий нации и народа; в искусстве — реализма; в пони­мании общества — особой роли труда и производства; в восприятии личности — экзистенциальной неповторимости каж­дого индивида.

Время Пушкина, т.е. условно первая треть XIXстолетия, при­ходится на знаменательную эпоху, когда эти два культурных типа еще представали в живом, творческом, напряженном сопоставле­нии, в противоречии и равновесии одновременно. Эпоха была отмечена особой атмосферой и особым, высочайшим уровнем раз­вития литературы, искусства, культуры в целом, ибо на некото­рый момент здесь возникло и задержалось живое равновесие рав­но необходимых сторон культуры — ее тяготения к объективности, общественности, внятности, разумной ясности и признанию не­повторимой субъективности человека, неадекватности его эффект­ному и организованному риторическому слову, важности и при­влекательности труда и быта такого человека, его маленького

мирка.

Послепушкинскому поколению суждено было поставить точ­ку — казалось, последнюю — в процессе изживания античного наследия как важнейшего слагаемого национальной культуры. Из­живание, однако, происходило исподволь. Поколение, пришед­шее на смену пушкинскому, так называемые люди сороковых го­дов, уже понимают несвоевременность античной тональности современной им культуры, но еще не могут с ней расстаться до конца. Отсюда несколько черт, которые характеризуют их отно-

шение к античному наследию. Таких черт можно назвать три: фи­лософское, эстетическое, публицистическое развенчание класси­цизма; своеобразную трактовку темы Юга вообще и Италии в ча­стности; превращение античности и ее наследия из элемента общей культуры в предмет специального научного познания и академи­ческого исследования.

На протяжении жизни одного поколения греко-римская то­нальность культуры оказалась осознанной как омертвелая и ис­черпанная. Процесс шел почти одновременно в Западной Европе и России. «Римская история в сущности уже не отвечает нашему времени», — сказал Гёте Эккерману в ноябре 1824 г. В это время Стендаль уже завершил статью «Расин и Шекспир», доказывав­шую в сущности ту же мысль и воспринятую как своего рода ма­нифест времени. В 1840 г. книга «Что такое собственность?» сдела­ла знаменитым ее автора Пьера-Жозефа Прудона; одно из центральных ее положений гласило: «Наступает конец античной цивилизации; земля обновится под лучами нового солнца».

Подобное настроение господствует и в России. «Мы не греки и не римляне, и для нас другие сказки надобны», — пишет в марте 1825 г., цитируя давнее стихотворение Карамзина, писатель-де­кабрист Александр Бестужев-Марлинский. В седьмом «Философи­ческом письме» (1829) Чаадаев страстно утверждает, что антич­ные образы, столь долго господствовавшие в культуре и искусстве, должны быть решительно переоценены, ибо предстали теперь носителями «отвратительного величия, чудовищных доблестей и нечистой красоты». Славянофилов в этой связи упоминать излиш­не; их мировоззрение вообще, в принципе, исключало традици­онный взгляд на античность как на идеал и норму, но характер­но, что и западники в эти годы разделяли подобные настроения. Герцен пишет в 1830 г. о «страшной личности народа римского» и о его «распадавшейся веси, которой все достояние в воспомина­нии, в прошедшем». Важным элементом этого умонастроения было восприятие античного мира вообще и римского государства в част­ности как гонителей христиан и тем самым как воплощение жес­токой бездуховной силы, неспособной не только смириться перед духовностью высшего порядка, принесенной в мир христианством, но хотя бы даже ощутить ее присутствие. Про это — стихотворе­ние Каролины Павловой «Праздник Рима» (1855), «На развали­нах цезарских палат» Фета (1856), про это же, скорее всего, нео­конченная поэма Лермонтова «Это случилось в последние годы могучего Рима...» (1841?).

Восприятие архитектуры в эти годы менялось в том же направ­лении. В Петербурге еще полным ходом шло сооружение архитек­турных объектов официального назначения, целиком выдержан­ных в классических антично-палладианских формах: арка Главного штаба (1829), здания Сената и Синода на Сенатской площади

(1829— 1834), Александровская колонна (1834) и др. Но в том же 1834 г. на прилавках книжных магазинов появились «Арабески» Н. В. Гоголя со статьей «Об архитектуре нынешнего времени». «Не­ужели все то, что встречается в природе, — писал автор, — дол­жно быть непременно только колонна, купол и арка? <...> И этою архитектурой мы еще недавно тщеславились как совершенством вкуса». Многие современники, судя по опубликованным в те годы материалам, были вполне согласны с критикой Гоголя¹.

Положительная программа, которую Гоголь противопоставлял отмирающему классицизму, была фантастична и явно не опира­лась на опыт строительства, которое представляло бы новую эсте­тику, новый стиль. Между тем такой стиль постепенно складывал­ся и вскоре начал воплощаться в жизнь. В основе его лежало понятие «византизма». К реальным произведениям зодчества реально-ис­торической Византии стиль этот прямого отношения не имел. За­дача его была другая: так изменить облик центральных районов обеих столиц и губернских городов России, чтобы, с одной сторо­ны, они продолжали производить монументальное, официально и исторически величественное впечатление, а с другой — утратили антично-классицистический и в этом смысле интернациональный, общеевропейский характер, сменили его на характер нацио­нальный, основанный на ассоциациях с допетровской, москов­ско-царской (а не петербургско-императорской) архитектурой. Установка эта воплотилась особенно полно в деятельности архи­тектора К.А. Тонаи таких его сооружениях, как Большой Крем­левский дворец или Николаевский (ныне Ленинградский) вокзал в

Москве.

За двадцать—тридцать лет изменились вкусы, материально-про­странственная среда, герои и персонажи литературы и искусства. Евгений Онегин любил «потолковать о Ювенале»; Макар Девуш-кин о Ювенале слыхом не слыхал. Герои декабристов страдали от тирании и на борьбу с ней призывали тень Брута; Акакий Акаки­евич страдал от уличных воров и не мог призвать на помощь ни­кого, кроме будочника. Петербург пленял Батюшкова, а позже, в 1833 г., Пушкина «в гранит одетою» Невой, «строгим, стройным видом» «дворцов и башен». Некрасов в 1859 г. подтвердит: «Театры и дворцы, Нева и корабли» и добавит: «Нет одного — души».

«Конец античной цивилизации» наступил. Миру оставалось толь­ко «обновиться под лучами нового солнца». Но именно с солнцем в России оказалось все не так просто...

Воскресает предо мною <...>

Край иной — родимый край — Сновиденьем безобразным

Словно прадедов виною Скрылся север роковой,
Для сынов погибший рай

См, Лунина А.Л. Архитектура Петербурга середины XIX века. - Л., .990.

Сводом легким и прекрасным Свет живительный я пью
Светит небо надо мной. И под чистыми лучами

Снова жадными очами Край волшебный узнаю.

Это стихотворение Ф.И.Тютчевас высокой долей вероятно­сти датируется 1848 г. — тем самым годом, в котором он усиленно работал над трактатом «Россия и Запад» и вскоре опубликовал в виде отдельных статей две важнейшие его главы — «Россия и ре­волюция» (1849) и «Папство и римский вопрос» (1850); тогда же им были написаны такие яркие политические стихотворения, как «Море и утес» и «Русская география». Все эти тексты объединены одной идеей: «Давно уже в Европе существуют только две дей­ствительные силы — революция и Россия»; «Теперь они противо­поставлены одна другой, и, быть может, завтра они вступят в борьбу»; от исхода этой борьбы «зависит на многие века вся поли­тическая и религиозная будущность человечества»; суть револю­ции — «принцип зла»: «самовластие человеческого Я», которое «заменило собой Бога» и восходит к древнему Риму — «он и те­перь, как был и всегда, корень Западного мира»; суть России и ее народа — христианство, «способность к самоотвержению и само­пожертвованию» и потому Российская империя «всплывает свя­тым ковчегом» над «громадным крушением западной цивилиза­ции». В названных выше стихах варьируется та же мысль, ее Тютчев будет развивать и в последующие годы.

Как же сочетается она с настроением, содержанием одновре­менно написанного и отчасти приведенного выше стихотворения? Может ли статься, что «родимый» и «волшебный» край — это та самая римская Италия, которая представлялась политическому мыслителю Тютчеву корнем западного мира и истоком зла, а «ро­ковое» и «безобразное» привидение — северный антипод этого «корня», чье религиозное и государственное бытие было для на­шего автора воплощением абсолютных духовных ценностей? Воп­рос представляется тем более острым и трудным, потому что от­меченное противоречие отнюдь не связано с одним-двумя изолированными текстами. Оно проходит через все творчество Тют­чева и через всю эпоху. Цитированное выше стихотворение начи­нается словами: «Вновь твои я вижу очи, / И один твой южный взгляд / Киммерийской грустной ночи / Вмиг развеял сонный хлад». Выражение «Киммерийская ночь» отсылало к устойчивому образу латинской поэзии, где оно употреблялось для обозначения северного сумрака, варварства и безлюдья (Вергилий. Комар, 231 — 232; Овидий. Письма с Понта, IV, 10, 1—2). В характеристиках «Севера» у Тютчева, действительно, настойчиво повторяется сло­во «безлюдный»: «Месяц встал и из тумана осветил безлюдный край...»; «Не этот край безлюдный / Был для души моей родимым краем...»; «И жизнь твоя пройдет незримо / В краю безлюдном, безымянном...». Это чувство распространяется даже на местности

России, знакомые Тютчеву с детства: «Итак, опять увиделся я с вами, / Места немилые, хоть и родные...». «Ах, и не в эту землю я сложил / Все, чем я жил и чем я дорожил». Стремления его на­правлены в другую сторону: «Туда, туда на милый Юг».

«Юг» Тютчева географически конкретен — это, в сущности, всегда итальянское Средиземноморье. Он конкретен и историче­ски, ибо насыщен деталями, связывающими его с древним Ри­мом, — от упоминания о такой типичной особенности римской архитектуры, как арка, до стихов, посвященных Цицерону. Он, наконец, связан с основной тональностью поэзии молодого и зрелого Тютчева, где такую значительную роль играют темы стра­сти, жара, грозы, энергии; в атмосфере Юга они выступают осо­бенно естественно и ярко: «И в радужных лучах и в самом небе Рима / Все та ж высокая, безоблачная твердь»; «Теперь на солнце пламенеет / Роскошный Генуи залив»; «О этот юг, о эта Ницца!.. / О как их блеск меня тревожит!» Вспомним и строки: «Снова жад­ными очами свет живительный я пью» и многие другие.

Рядом со складывающимся философски-политическим мировоз­зрением, ориентированным на такую исключительность России, которая вела к отрицанию западноевропейской исторической тра­диции и ее истока — античности, продолжает жить культурное и художественное мироощущение общеевропейского единства. В его рамках восприятие античности как ценности сохраняется, но те­перь уже не в виде универсальной базы культуры, а в виде эмоцио­нально переживаемой противоположности николаевскому режи­му в России. Образ античного Рима как бы погружается в образ вечной Италии, становясь неотделимым от представления о Юге, зное, страсти, резко очерченной индивидуальности и энергии. Все это в значительной мере вызвано мечтой об иной реальности, свободной от крепостничества, солдатчины и муштры, от ассо­циируемых с ними «северных» черт — бесконечных безлюдных просторов, контролируемой неподвижности жизненных устоев, казенной регламентации, уравнивающей всех и вся, — от фор­менных мундиров до казенной типовой архитектуры.

Аполлон Майков(1821 — 1897), прекрасный и ныне незаслу­женно редко вспоминаемый поэт, был убежденным славянофи­лом. «Русские чувства из "Москвитянина", — писал он, — они же и мои истинные». Двухлетнее пребывание в Италии в 1842— 1843 гг. ни в чем их не поколебало. Ни в чем, кроме все того же пункта — восприятия итальянско-римского Юга как животворного контра­ста неподвижно мертвенному николаевско-российскому Северу. Яркий пример — поэма «Две судьбы» (1845), кстати говоря, вос­торженно встреченная властителями дум той эпохи — Герценом, Белинским, Чернышевским. В центре сюжета сопоставление ита­льянского персонажа, исполненного злобных, подчас преступ­ных, но всегда ярких и сильных страстей, и героя российского,

честного и благородного, рефлектирующего и бездействующего.; Контраст их вписан в характерный контраст пейзажей: «О, что за вид с Фраскатских гор! // Там дерева лозой обвиты гибкой, / Там в миртовых аллеях пышных вилл / Статуи, бюсты, мраморные группы». А с другой стороны: «Кругом леса, саратовские степи, / Нужда да грусть, да думушка, да цепи».

Ситуация повторяется у Некрасова.Он написал поэму «Рус­ские женщины», и за каждым словом этого названия восторжен­ный панегирик — и женщинам, поставившим верность супруже­скому и гражданскому долгу выше жизненных удобств, привычного положения в высшем свете, и России, из любви к которой и ради которой пошли на каторгу их мужья. Важный элемент сюжета — все тот же контраст Севера и Юга, насыщенный тем же смыслом и выдержанный в тех же тонах.

Речь идет о свадебном путешествии Екатерины Трубецкой.

И вот уехала она

С избранником своим.

Пред нею чудная страна

Пред нею вечный Рим...

Ах! Чем бы жизнь нам помянуть,

Не будь у нас тех дней,

Когда, урвавшись как-нибудь

Из родины своей

И скучный север миновав,

Примчимся мы на юг.

До нас нужды, над нами прав

Ни у кого. Сам-друг

Всегда лишь с тем, кто дорог нам,

Живем мы, как хотим;

Сегодня смотрим древний храм,

А завтра посетим

Дворец, развалины, музей

Зато, как странно поражен Ты в первый миг, потом, Когда, покинув Ватикан, Вернешься в мир живой, Где ржет осел, шумит фонтан, Поет мастеровой... Исчезли радужные сны, Пред нею ряд картин Забытой Богом стороны; Суровый господин И жалкий труженик-мужик С понурой головой

Мороз сильней, пустынней путь,

Чем дале на восток

На триста верст какой-нибудь

Убогий городок.

Зато как радостно глядишь

На темный ряд домов!

Но где же люди? Всюду тишь

Не слышно даже псов

Под кровлю всех загнал мороз,

Чаек со скуки пьют.

Прошел солдат, проехал воз,

Куранты где-то бьют.

Замерзли окна... огонек

В одном чуть-чуть блеснул...

Собор... на выезде острог...

Ямщик кнутом махнул

Во всех приведенных примерах — а число их могло бы быть умножено — подобное переживание северной темы в ее контрас­те с темой южной выступало, как можно убедиться, в виде осо­бой формы патриотизма, в виде упований на лучшее, свободное, исторически динамичное будущее России. «Над этой темною тол­пой // Непробужденного народа, — напишет Тютчев нескольки­ми годами позже, — Взойдешь ли ты когда, свобода, / Блеснет ли луч твой золотой?..» Из приведенных примеров явствует также, что описанное настроение было характерно не для той или иной теоретической позиции или направления взглядов, а для опреде­ленного поколения формировавшейся русской интеллигенции в целом — людей демократического склада вроде Некрасова, лю­дей славянофильской ориентации вроде того же Тютчева. Можно было бы добавить Чаадаева, Погодина, Буслаева. В своем стремле­нии «туда, туда, на милый Юг» у всех у них этот строй чувств и представлений оказывался неотделимым от античных образов, по­стоянно живших в пейзажах, городах, архитектуре Италии, от персонажей римской истории, их населявших, от римского пре­дания. То уже не был определенный регистр культуры, часть куль­турной системы в целом, но он придавал своеобразный антич­но-римский, классический акцент их патриотической вере в

родную страну.

Культура, которая перестает быть целостным мироощущением и субъективным переживанием, начинает восприниматься как объективная, уже отодвинутая в историческое прошлое характе­ристика общественного процесса, а следовательно, как пробле­ма — научно познаваемая и требующая анализа.

В 1848 г. произошло некое символическое событие: в Поречье — имение министра народного просвещения, сановника и преуспе­вающего царедворца С.С.Уварова — приехал по его приглаше-

13 Культурология

нию с дружеским визитом известный своими либеральными воз­зрениями, друг Герцена и Огарева, неблагонадежный и опаль­ный профессор Московского университета Т. Н. Грановский. По­литика министра в течение 16 лет состояла в поощрении классического образования, основанного на изучении древних языков и античной истории. Лекции и статьи профессора, хотя и медиевиста по своей прямой научной специальности, тоже не­редко обращались к событиям и людям античного мира, сохра­нявшим в его глазах, по словам Герцена, значение «эстетической школы нравственности». Ныне на взгляд царя и официального об­щественного мнения все это становилось ненужным и опасным. В истории Греции и Рима слишком много места занимали респуб­лики, герои их слишком часто выступали как борцы с тираничес­кими режимами личной власти. На фоне событий 1848 г. в Европе рассказы об этом воспринимались как явная крамола и должны были быть прекращены. Была и другая причина, более объектив­ная и глубокая. Дело шло к Крымской войне, и внимательное изучение складывавшейся военно-экономической ситуации не­двусмысленно указывало на опасное отставание России в техни­ческом и экономическом отношении. Причина была усмотрена в системе народного образования, которая, по мнению двора, была увлечена классическими языками и древней историей и не спо­собствовала подготовке специалистов в естественно-научной и ин­женерной сферах. Соответствовавшая реформа была проведена уже после отставки Уварова (1849) в 1851 г. — из 74 классических гим­назий в России осталось 10. Как бы к ней ни относились, необхо­димость общего поворота в сторону реального образования и в Европе, и в России определялась совершенно явно.

В этих условиях встреча в Поречье действительно становилась, глубоко символичной. Она происходила, скорее всего, в централь­ном зале пореченского дворца, где в каждом углу стояли высокие канделябры помпейского образца, на фоне каждой из четырех стен располагались неоклассические мраморные группы работы Кановы, а в центре — овальный, из тяжелого каменного моноли­та с вынутой серединой, как доказывал сам хозяин, — древне­римский саркофаг; на его боковых поверхностях видны были ре­льефные изображения Диониса, Ариадны, Пана и Геракла. Описание и изображения этого зала можно найти в обстоятель­ной и ученой книге Т. П.Каждан¹.

Что же было делать двум героям уходящей эпохи? Отказаться от всего этого веками складывавшегося грандиозного пласта куль­туры? Невозможно: это было бы изменой собственной молодо­сти, своему миру, миру обоих поколений. Продолжать видеть куль­туру и будущее все в том же классическом регистре? Еще менее

Каждан Т.П. Художественный мир русской усадьбы. — М., 1997. — С. 99.

возможно: это значило бы отказаться понимать окружающую жизнь и текущую историю в их реальности.

Выход был найден в том, чтобы начать периодическое издание. Оно должно было еще говорить о культурной роли античности, печатать материалы, связанные с этой темой, и быть уже вполне современным изданием, освещающим исторические проблемы ан­тичного мира в научных статьях, основанных на анализе эпи­графического, археологического, нумизматического материала. Символическим было название издания — «Пропилеи», т.е врата, многоколонный входной портик, вход в античный город; но ведь через врата не только входили, а и выходили... Столь же символич-на была и его судьба: издание началось в 1851 г., первые три тома были встречены шумным успехом и переизданы. Далее успех ис­сяк, переизданий не потребовалось, и в 1856 г. вышел последний, пятый, том со статьей Грановского, опубликованной посмертно.

Среди статей Грановского последних лет жизни для нашей темы наиболее важна написанная в 1855 г. и фактически явившаяся его научным завещанием работа «Ослабление классического препода­вания в гимназиях и неизбежные последствия этой системы»¹. По­зволим себе несколько пространных выписок — они существенны. Из всех отделов древней истории одна только греко-римская пред­ставляет нечто оконченное и в себе замкнутое. В ней одной находим мы полное развитие народной жизни — от младенчества до дряхлости и ко­нечного разложения. Можно сказать, что каждое значительное явление этого длинного жизненного процесса совершилось под солнцем исто­рии, пред глазами остального человечества. Вот почему судьбы Греции и Рима всегда были и останутся надолго любимым предметом думы и изу­чения великих историков и мыслящих умов, ищущих в истории таких же законов, каким подчинена природа.

Отметим эту первую, во многом решающую мысль: история вообще, история античности в частности должны быть поняты не как часть культуры (хотя они ею и остаются), а осмыслены и изучены в иной парадигме познания — на основе объективных законов, таких же, «каким подчинена природа», т.е. строгих и от человека, от данного состояния человечества не зависимых. Та­кое познание становится возможным и научно плодотворным — и в этом вторая важная мысль статьи Грановского — потому, что античность не имеет больше прямого отношения к современно­сти, ее наследие исчерпано, она важна лишь тем, что полнос­тью завершена и поэтому особенно удобна для познания общих, строгих и как бы естественно-научных законов исторического развития.

----- Г7-------- • т И Ослабление классического преподавания в гимназиях и не

* Грановский ^Г-^Я-^0с™"7_сГ_мы // История европейской цивилизации в избежпые последствия этой системыi // у ^_нтн _ _М., 1991. русской науке: Античное наследие. Сб. статей иниин.

Грецию и Рим можно теперь сравнить с превосходно сохранившимся трупом, над которым анатом-историк не только изучает строение на­родных организмов, но из которого он извлекает притом законы, при-ложимые и к мимо бегущей, неуловимой для него жизни.

Статья написана в атмосфере тех событий, которые за одно десятилетие изменили не только облик России, но и ее культур­ные ориентиры: Крымская война, смерть Николая I, отмена кре­постного права, александровские реформы, рождение «шестиде-сятнического» умонастроения и косвенно связанный с ним рост значения университетского образования, ампир уступает место национально-византийскому стилю, стремительно изменяющему облик городов и улиц. Переживание античного наследия переста­ет быть языком культуры. «Русская античность» кончилась. В каче­стве особых отзвуков она еще не раз прозвучит в истории русской культуры, но все же не более, чем в этом качестве. Они выходят за пределы нашей темы и образуют лишь ее эпилог.

Контрольные вопросы и задания

1.Прокомментируйте выражение: «на протяжении почти двух тыся­челетий античное наследие составляло... инвентарь европейской культу­ры». Что понимается в данном случае под словом «инвентарь»?

2. По каким причинам во второй четверти XIX в. античное наследие перестает играть в рамках европейской цивилизации культурообразую-щую роль?

3. Каковы механизмы культурного наследования, и как они проявля­ются при освоении Россией ценностей античной цивилизации?

4. Какие периоды освоения культурного наследия античности прошла в своем развитии Россия, и чем они характеризовались?

5. Почему доктрина исихазма рассматривается как преломление духа античности?

6. Что понимается Г. Флоровским под «кризисом византийской куль­туры в русском духе»? Каким образом данное явление повлияло на ста­новление русской культуры в период Московского государства?

7. Как можно объяснить противоположность в пределах русской куль­туры греческой и римской линий в освоении античного наследия?

8. Проанализируйте рель грекофильства в переосмыслении античного наследия в русском обществе XVII в.

9. В чем состоит проблема антично-русского синтеза в петровскую эпоху?

10. Какое значение для переосмысления наследия античного мира
сыграло творчество А. С. Пушкина?

Литература

Аверинцев С. С. Христианский аристотелизм как внутренняя форма западной традиции и проблема современной России // Риторика и исто­ки европейской литературной традиции. — М., 1996.

Античное наследие в культуре России / Кнабе Г.С, Межуев Б. В., Носов А.А. и др/ Под общ. ред. Г. С. Кнабе. — М., 1995.

Графский В. Г, Представление о власти и законе в Средневековой Руси: римско-византийские влияния // Римско-константинопольское насле­дие на Руси: идея власти и политическая практика. — М., 1995.

Гришакова М. Ф. Древняя Греция как утопия // Лотмановский сбор­ник.--М., 1995. -Вып.1.

Живов В.М., Успенский Б. А. Метаморфозы античного язычества в ис­тории русской культуры XVII —XVIII веков // Из истории русской куль­туры.-М., 1996.-Т. 4.

Лосев А. Ф. Очерки античного символизма и мифологии. — М., 1993. —

Гл. VI: Социальная природа платонизма.

Милъков В. В., Милькова С. В. Идеи древнегреческой философии в твор­честве древнерусских мыслителей // Древняя Русь: пересечение тради­ций. - М., 1997.

Михайлов А. В. Античность как идеал и культурная реальность XVIII — XIX веков // А. В. Михайлов. Языки культуры: Учеб. пособие по культуро­логии. — М., 1997.

Радциг С. И. Античное влияние в древнерусской культуре // Вопросы классической филологии. — М., 1971. — Вып. 3 — 4.

• ⇐ Назад
• 33
• 34
• 35
• 36
• 37
• 38
• 394041
• 42
• 43
• 44
• 45
• 46
• 47
• 48
• Далее ⇒