Слово и тело постмодернизма: от феноменологии невменяемости к метафизике свободы 5 страница
Еще раз оговариваюсь - это не плохо и не хорошо - это факт стилистики философствования: специфической, яркой, по-своему продуктивной. Как не меньший факт и то, что постмодернистский телоцентризм опирается на весьма логоцентристскую метафизику: как онтологию, так и феноменологию. Более того, и это, пожалуй, самое главное и интересное, предполагает, пусть даже неявно, весьма специфическую метафизику нравственности.
7. Фигура умолчания постмодернизма
«Доверия к слову в культуре практически не осталось, - пишет М.Н.Золотоносов, - В этой ситуации можно предположить, что в XXI веке основные открытия будут совершены на основе не научных и технических новаций, а вследствие метаморфоз традиционной нравственности, освобожденной от узды Слова (ибо вина всегда формируется в словах». [8] В этой энтимеме выражены три тезиса, выражающие, пожалуй наиболее существенное содержание постмодернистского проекта: (1) потенциал научно-технического рационализма к настоящему времени исчерпан и необходимо обращение к некоим иным, прежде всего - гуманитарным, основаниям осмысления и объяснения бытия; (2) эти основания не могут быть связаны со Словом, логоцентризмом в культуре; (3) поиск этих оснований предполагает метаморфозы традиционной нравственности.
Первые два тезиса достаточно очевидны, особенно в контексте уже сказанного. В первом выражены антисайентистские и антитехницистские установки, традиционные для гуманитаристики, в недрах которой и вызрели постструктурализм и в целом постмодернизм. Второй тезис - выражает уже рассмотренные выше представления о кризис логоцентризма и рационализма. Менее банален и нетривиален третий тезис, в котором утверждается, во-первых, что грядущий телоцентризм связывается с радикальными переменами нравственности, а во-вторых, что сама эта связь такова, что именно метаморфозы нравственности оказываются предпосылкой реализации нового культурного потенциала, очевидно, содержащегося в телоцентризме. Нетривиальность такой постановки дела обусловлена помимо прочего еще и тем, что постмодернистский бонтон предполагает либо имморализм, а то и оголтелый аморализм, либо, как минимум, умолчание, но никак не обращение к этике и нравственной культуре.
Но то, о чем так старательно стремятся не упоминать, забыть, заклясть - и оказывается наиболее главным, наиболее важным для понимания как самого постмодернизма, так и его реального значения.
В последнее время довольно часто ловлю себя на том, что приходится вести разговоры в доме повешенного о веревке. Понимаешь, что нарушаешь некий неписаный запрет, говоришь о том, о чем все, похоже знают или догадываются, но предпочитают молчать в силу каких-то не очень приятных обстоятельств. То ли по причине общего нежелания признать, как в известной сказке про голого короля, что все вместе и каждый в отдельности втянулись в некую игру, не очень приятную, но ставшую уже привычной. То ли в ожидании, что кто-то другой нарушит игру в молчанку и тогда уже можно с чистой совестью говорить о наболевшем.
Теперь я могу, пожалуй, наиболее точно и полно обозначить точку своего расхождения с постмодернизмом, наверное и определявшую упоминавшееся внутреннее неприятие. Кратко и лапидарно выражаясь это - безответственность. Не столько отказ от конструктивности и ограниченность игрой смыслами и интерпретациями как самоцелью, а именно то, что за этим необязательным многословием стоит и к чему эта самоцельная игра ведет: отказ от личностной ( в том числе и авторской) позиции, от ответственности, от вменяемого слова, слова как поступка.
Дело не в рациональности и слове, а в проблеме свободы и ответственности.
8. Невменяемость
Так и вижу, как читатель из адептов деконструктивизма, тонко и снисходительно улыбаясь на моветон этой статьи, замечает: «Ну вот, об ответственности заговорил. Какая, к Богу в рай, ответственность?! Вокруг только симулякры. Все игра: от петтинга до политики и от искусства с наукой до жизни вообще.» Ну да, и экономические реформы, и воспитание собственных детей - все симулякры и дискурсивная невменяемость. Оглянувшись вокруг именно это и видишь - о чем и речь.
Когда я закончил свою книгу «Самозванство. Феноменология зла и метафизика свободы» (в рукописи она называлась «Тень сердца - призраки бытия»), то у меня не было никаких сомнений в том, какому издательству ее предложить, книга и писалась то, и чем ближе к концу, тем больше - для издательства Ad marginem. И проблематика (буквально- маргинальная) и круг авторов казались мне чрезвычайно близкими этому издательству и кругу лиц, определяющих его политику. В ответ на свое предложение я получил отказ. Удивил меня не сам факт отказа, а разъяснение его мотивировки. Оказалось, что содержание работы действительно очень близко издательству, но несколько не устраивает манера письма. - «Чем?» - «Надо бы по-постмодернистичнее». И я понял, что это действительно принципиально. Я люблю и умею играть словом, люблю и умею ерничать, но в данной работе мне хотелось достичь наибольшей степени ясности, объясниться, по возможности, до конца. Но именно это и не устраивало издателей.
«По-постмодернистичнее» - значит по-неоднозначнее, по-амбивалентнее, по-больше выражать не столько мысль и суждение, сколько - интуитивную игру со смыслами и метафорами, в конечном счете - по-невменяемее. Главное в стилистике постмодернизма - не результат осмысления, а демонстрация его процесса.
Постмодернизм - своеобразная культура культур. В нем отсутствует стилевая и концептуальная обязательность. Единственной нормой, каноном является отсутствие нормы и канона - нормативность анормативности, эклектизм, возведенный в принцип в духе фейерабендовского «все сгодится» (anything goes). Текст - философский и художественный - порождается нарративно, кумулятивно и в любой момент может быть прерван. Точка в конце не обоснована и не оправдана. Текст в любой момент может быть продолжен. Игра этимологиями заменяет концептуальный анализ. Особую ценность при этом имеет спонтанность или имитация спонтанности смысловых ассоциаций.
На философском факультете питерского университета есть очень интересный преподаватель - один из ярких представителей постмодернистского философствования. Он заслуженно пользуется популярностью у студентов. Как они говорят, у него очень красиво мысль рождается: из жестов, поз, взглядов, интонаций. Но эти красиво рожденные мысли никак не могут лечь на бумагу: статьи его темны и маловразумительны, а заявленную еще десять лет назад книгу он, похоже так и не напишет, так же, как, впрочем, похоже, и диссертацию. Думается, что неспроста в германских университетах деконструктивизм называют «легкой философией» - для такой оценки имеются серьезные резоны.
Эта стилистика связывается часто с идеей диалогичности, с упоминанием всуе имени М.М.Бахтина. Всуе - потому как М.М.Бахтин писал совсем о другом: не об амбивалентности мультикультурализма и пресловутом «диалоге культур». М.М.Бахтин очень не простой и метафоричный автор. В главных своих интенциях и интуициях он был, прежде всего, - персоналистом. Бахтинский дискурс, так же как и дискурс Ф.М.Достоевского, анализу которого М.М.Бахтин уделил столько внимания, есть дискурс поиска оснований личности. И главная проблема в таком дискурсе, при всей его диалогичности, не деконструкция, а проблема конструкции самосознания личности.
Но даже оставаясь в семиотико-коммуникативном русле мы приходим к метафизике нравственности.
Во всех случаях смысловой динамики (осмысления, смыслообразования, смены парадигмы, социального значения или статуса) мы сталкиваемся с тремя основными стадиями [17; 18; 20; 29; 32]:
(1) делание привычного необычным за счет изъятия его из привычного контекста восприятия;
(2) игра с остраненными смыслами и значениями;
(3) выстраивание нового смыслового ряда из остраненных смыслов (монтаж, реаггрегация, новый синтез, новая функция и т.п.).
Собственно остранение, деконструкция и т.п. связаны с первыми двумя стадиями. Однако, они не являются самодостаточными и самоценными - таковыми они, возможно, выступают только в стилистике нонсенса и абсурда. Конечной целью смысловой динамики является третья, завершающая стадия, дающая новое конструктивное осмысление действительности.
На этой стратегии основана как европейская культура (культура Abendlandes) в целом, так и ее сущностные фрагменты, каковыми являются наука и техника [3; 4; 10; 23]. Достаточно в этой связи напомнить также о конструктивизме (интуиционизме) в основаниях математики, идее алгоритма и рекурсивности в программировании и т.п. В этом контексте деконструктивизм можно и следует рассматривать не как альтернативу традиции европейского рационализма, а как ее продолжение и даже некоторую абсолютизацию. Правда с одной немаловажным уточнением. Деконструктивизм ограничивается именно де-конструкцией, разборкой, демонтажом познаваемого (текста, феномена культуры, явления).
Русские формалисты, духовные отцы и предтечи нынешнего постструктурализма идею сделанности вещи и остранение, «искусство как прием» относили к сфере анализа, а если творчества, то, самое большее, - искусствоведческого. Постмодерн же вывел остранение (деконструкцию) на уровень не средства осмысления, а цели творчества и философской метафизики.
Остранение, метафора - необходимое и первое условие любого осмысления, его первый шаг. Но за ним должен следовать другой - выстраиване нового конструктивного ряда из остраненных смыслов (опоязовская «новая функция», монтаж).[20] В этом плане деконструктивистский подход напоминает поведение ребенка, ломающего игрушку из благого желания узнать как она устроена, но не способного собрать ее заново. Всякая завершенность отбрасывается деконструктивизмом, склонным иметь дело со смыслопорождением, лишенным определенности.
Но остранение не может быть самоцелью даже в загадке, нонсенсе и абсурде. Так же смех всегда предполагает некоторую позицию, с которой производится осмеяние. Тотальный смех, тотальное остранение - истерическая реакция бессильного понимания. Постмодернизм - истерическая реакция сознания ХХ века?
По точному замечанию М.Берга, постмодернизм есть «эпоха «конца стиля», «конца литературы, которая оставляет две реальные возможности существовавния в ней - «цитату» и «комментарий» [2]. На первый план в компетентности автора выходит его эрудиция, общая начитанность, его способность к ассоциациям, цитированию, аллюзии. Эта открытость и незавершенность, неупорядоченность мысли и текста, их необязательность имеют следствием такую же необязательность понимания. Читатель, зритель, слушатель может понимать в меру собственной эрудиции, переживать радость узнавания источника цитирования или ассоциации, ребусов и шарад, заданных автором. Но так же как невменяемы речь и письмо автора, столь же невменяемо и их понимание. Речь идет о невменяемости в обоих русских смыслах - как в плане отсутствия разумной осознанной мотивации, так и в плане невозможности вменения ответственности.
Не исключено, что сама стилистика постмодернизма усугубляет кризис гуманитарной культуры: необязательная мысль и необязательное многословное письмо порождают необязательность чтения и понимания. Интеллектуальное самовозбуждение и словоблудие автора оказывается, в лучшем случае, фактом его личной биографии.
Поэтому тот же М.Берг по своему прав, утверждая, что «сам постмодернизм не что иное, как культурная вменяемость». [2] Если постмодернизм и вменяем, то именно культурно - человека ответственного, вменяемой личности в нем нет и быть не может.
Обилия, нагромождения всевозможных смыслов, интерпретаций, позиций чреваты ускользанием автора и зрителя, читателя, слушателя в невменяемость, а в какой-то момент именно невменяемость и становится самоценностью. Знание, мастерство, эрудиция, нравственные принципы и идеалы оказываются бесполезными, не дают достоверных ориентиров в мире и культуре. Человек выпадает, выламывается из этой культуры, не может найти себя в этом двоящемся, троящемся и т.д. распадающемся, калейдоскопически меняющем смысл и образ мире, найти дом своей души.
Культурнический, образованщинский калейдоскоп культуры, переполненной культурой, оказывается вещью негуманной, антигуманной и бес-человечной. Сама культура перестает быть культурой. Культура, переполненная культурой, озабоченная самой собой, языками самовыражения, выворачивающая саму себя, свои средства наружу и наизнанку, оказывается столь же гибельной для человека, как для бронтозавров и прочих динозавров - размеры их тела и панцирей.
Художник, политик, философ, оказывающийся по ту сторону добра и зла, оказывается и по ту сторону человека. Он не просто лишает человека дома души, ойкумены осмысленного и понятного мира, но лишает вообще какого бы то ни было основания, кроме постоянно ускользающего и вненаходимого Я, которого также по сути дела нет.
И еще одно. Заклятия в адрес логоцентризма, ориентация на новую и старую мифологию присущи, как показывает весь опыт нашего столетия, тоталитарному сознанию, сознанию массовой культуры, и в конечном счете обслуживают соответствующие социальные и политические практики с их резким неприятием рациональной аргументации и доминированием социально-политического целого, прежде всего - государства, над личностью.
Нередко приходится слышать и читать о том, что постмодернизм с его мульткультурализмом и политкорректностью является порождением либерально-демократического общества. Полагаю, что так и не так. Либерально-демократический социум логоцентричен по самой своей сути и в принципе, поскольку весь пронизан идеей договора, права и рациональной аргументации.
Другой разговор, что к концу столетия либерализм как идея и социальная практика переживает серьезный кризис. Вопреки устоявшемуся мнению утверждаю, что социальной базой либерализма является не средний класс, а наиболее интеллектуально продвинутая часть общества, та, что в советское время называлась научно-технической интеллигенцией. «Фаллогоцентризм» в наиболее своем чистом виде сайентизма и создал индустриально-либеральное общество. В технотронноой же цивилизации, в условиях «восстания масс», роста количества и активности полузнаек все больше, грядет не то что кризис, а катастрофа либеральной цивилизации.
Либерализм с его разделением труда и специализацией почти беззащитен перед «простыми ответами» агрессивного большинства, мыслящего не рационально, а мифологично, для которого современная научно-техническая цивилизация столь же загадочна, таинственна, непонятна и опасна, как природные стихии для первобытных людей.
Постмодернистский телоцентризм - мироощущение и миропонимание эскапистов-архаистов, гуманитариев с их шоком или неврозом перед рационально-либеральной цивилизацией, а также рекламщиков-имиджмейкеров?
9. Человекобожие?
Но даже если признать, что главное в осмыслении деконструкция, метафора, ирония, интерпретация как взаимоперевод, Outside-Inside позиция, то и здесь мы приходим к серьезным проблемам метафизики нравственности. Разговор о деконструкции «вообще» ведет к философскому обобщению. Собственно, именно на метафизическое обобщение деконструктивизм и претендует. Но с метафизической точки зрения «деконструкция» пустой термин, поскольку, как хорошо известно со времен Парменида и Зенона, бытие в целом и как таковое - неизменно. С этой точки зрения деконструкция невозможна.
Но может меняться дискурс о бытии, и тогда деконструкция суть дисключительно только дискурсивная проблема, связанная, как уже говорилось, с одним из аспектов динамики осмысления и переосмысления.
Понимание есть процесс и результат постижения бесконечного универсума такой конечной системой как человеческий разум. И именно эта ограниченность, определенность и порождает смысл. Например, временные границы человеческого существования порождают проблему смысла жизни и смерти. Как уже отмечалось, понимание всегда предполагает выход в некоторый контекст. Короче говоря, проблема деконструкции есть всегда проблема конкретного контекста: кто занимается деконструкцией? зачем? каким образом?
Но Ж.Деррида и его сторонники упорно предпочитают говорить о деконструкции «вообще», как таковой. По сути дела это позиция исключительно и только философской критики, когда оправданными оказываются любые средства и можно говорить об отсутствии ответственности автора за его позицию (ее нет) и используемые средства.
Однако, феноменология, экзистенциализм, философская герменевтика весьма убедительно продемонстрировали, что интерпретация, понимание и даже язык - не только коммуникативные процессы, а являются проблемами поиска человеческой позиции, проблемами человеческого бытия, иными словами - являются проблемами метафизики, трансцендентальны.
Деконструкция - один из шагов в поиске Я, ситуации реализации свободы и творчества. Но что есть свобода? И есть ли свобода? Ведь существуют авторитетные концепции полностью ее отрицающие: детерминизм, протестантизм, ницшеанство, марксизм, бихевиоризм и т.д. И для такого отрицания имеются основания. Дело в том, что свобода - понятие не физическое, не природное. В физической реальности свободы нет, в ней действуют причинно-следственные связи и отношения, обусловленные действием законов природы.
С этой позиции все в мире обусловлено действием каких-то причин и такие причины всегда при определенном интеллектуальном усилии можно найти - проблема только в совершенстве знаний, объяснений и средств познания, в проникающей их глубине, проникающей в познаваемую объективную реальность. В этом случае, действительно, свободы нет и быть не может.
Свобода - понятие не физическое, а сверхфизическое. Согласно И.Канту, свобода не феномен, а ноумен, то есть не физична, чувственно не воспринимаема, а постижима исключительно интеллектуально, с помощью разума. Она не находится в измерениях бытия, она "под" бытием, она "до" и "сверх" бытия, как то, что хочет воплотиться в бытии. Свобода предшествует бытию, являясь "безосновной основой бытия". Поэтому всегда так трудно говорить о свободе - она не обладает конкретными характеристиками, представляя собой нечто неописуемое и невыразимое. Свобода суть возможность бытия, в определенном смысле она есть небытие. Это обстоятельство позволило Н.А.Бердяеву утверждать, что, предшествуя реальности бытия, свобода коренится в Ничто, в "бездне". Поэтому свобода предшествует любому творческому акту и, согласно Н.А.Бердяеву, даже всесильный над бытием Бог-Творец не всесилен над небытием, над несотворенной свободой.
В мире до и без человека нет свободы, она суть специфически человеческое измерения бытия. И не дано человеку, как существу конечному, познать бесконечное во всей его полноте. Познание «в смысле» предполагает занятие некоторой позиции как выход в некий контекст для осмысления, и свобода, в силу своей добытийности, дает человеку возможность такого выхода. Поэтому осмысление в отношении к человеческому бытию есть Absolute Outside, поскольку Абсолютный Центр есть Бог.
В культуре существует великое разнообразие техник деконструкции в искусстве, в обыденном опыте, в науке, в религии: ритуалы, смех, поэзия, музыка, нонсенс и абсурд, карнавал, анализ, сексуальные и психоделические эксперименты, медитация и т.д. и т.д. Все они используются для расшатывания привычного восприятия, обеспечивая, в конечном счете, предпосылки прорыва к трансцендентному, к невыразимому. Поэтому любая деконструкция своим пределом имеет молчание. «О чем нельзя говорить, о том следует молчать» - гласит последний афоризм «Логико-философского трактата» Л.Витгенштейна - заповедь, постоянно нарушаемая постмодернизмом.
Бытие неизменно, но может быть изменен вектор человеческого бытия. Согласно Даосизму и Чань (Дзен)-Буддизму дао и дхарма есть истина и путь.
Человеческое бытие как бытие свободы есть постоянный поиск этого пути. И этот перманентный поиск делает человеческое бытие постоянно иным, а личность перманентным маргинальным странником, путником, пилигримом. Человеческое бытие есть путь. И существенная роль осмысления заключается в изменении вектора этого пути.
Т.М.Горичева видит в постмодернистской невразумительности и невменяемости близость невегласию православной святости юродивых и старцев.[5] Да, юродивые потому и считались божьими людьми, что судили человеческий мир, в том числе и осмеивая его, с некоей недоступной обыкновенному человеческому разуму позиции. Их невменяемость представала Божественной. Протопоп Аввакум, юродствуя перед своими гонителями, демонстрировал не аутизм и эскапизм, а неприятие навязываемых новых правил религиозной жизни, выход в ее контекст, собственный свободный и ответственный выбор своего пути. Так и деконструкция как осмысление, как проявление человеческой свободы всегда предполагает занятие определенной позиции. Но тогда сознательный и демонстративный отказ от нее предстает этаким человекобожием, самозванной претензией на безблагодатную святость.
10. Ответственность и свобода
Но может быть именно в этом и заключен главный урок постмодернизма? Наглядный и масштабный урок в духе П.Я.Чаадаева - «как не надо». Урок следствий сознательной невменяемости, свободного отказа от ответственности. Доказательство ad absurdum, от противного, когда итог - что-то вроде круглого квадрата.
Целью осмысления является новая смысловая конструкция. Целью научного и художественного творчества является новая концепция или гармония. Целью любой лиминальности является новая реаггрегация, новый статус. Даже целью мультикультурализма является новая конструкция общества. Но тогда (в стадии нового синтеза, нового монтажа остраненных и деконструирированных представлений о реальности) мы должны выбрать позицию, удерживать ее и быть ответственными за нее.
Игра со смыслами, значениями и позициями в стиле пиццы (в русском варианте - окрошки), когда все сгодится, - занятие очень интересное. Но кто повар, готовящий эту пиццу? И готов ли он нести ответственность за результат? Отдает ли он себе отчет в своем не-алиби-в-бытии, о котором говорил и писал М.М.Бахтин?
Свобода в ее собственном внеприродном (метафизическом) смысле - суть оборотная сторона ответственности. Познавая реальность человек постигает все более сложные и глубокие закономерности, взаимосвязи и причинно-следственные отношения в ней. Познав их он приобретает возможность пользоваться приобретенным знанием. Тем самым человек становится все более свободным, а значит и... все более ответственным. В этом смысле человеческие разум и сознание вторичны по отношению к изначальной свободе-ответственности, суть инструменты познания меры, глубины и содержания этой ответственности, степени укорененности человека в мире, в сети каузальных связей и зависимостей. И чем в большей степени мне открыты эти связи и зависимости, тем я свободнее, а значит и более вменяем, ответственен. Открыть мир значит принять его, а принять - значит взять на себя ответственность. В том, что мир открылся мне нет моей заслуги, но открылся мир мне и, значит, я ответствен за него.
Свобода часто путается с волей. Особенно в российско-советском опыте. Воля лишь инстинкт свободы, а свобода суть осознанная воля, поскольку совпадает с ответственностью. Там, где я свободен, я и только я отвечаю за свои свободные действия. Но и ответственен я только там и тогда, где и когда я свободен. В ситуации свободы я и к другим людям с необходимостью отношусь, как к свободным. Ведь как я могу стать свободнее? Только отнесясь к другим, как к таким же свободным людям, соотнеся свои интересы с их интересами, вступив с ними во взаимно свободные, то есть ответственные отношения. Сделать это я не могу помимо воли других, а только учтя их интересы, сочетая их со своими, переплетая их и сплетая тем самым ткань реальных отношений. Свободу мне приносит только обращенность ко мне других, их спрос на меня, на мой труд, на мои способности и т. д. Отвечая на этот спрос, ответив на него другим, я беру на себя новую ответственность и становлюсь свободнее. В ситуации воли я напрочь не учитываю интересы других: у меня есть идея, и ради этой идеи, во имя ее, от ее имени я себя не жалею, но и других не пощажу, выступая, фактически, самозванцем.
Человек, не познавший пределов своей свободы и ответственности - внеэтичен. Общество вне своих пределов и границ относительно личности - безнравственно, близко к "беспределу" уголовного мира. Ответственность, которую постиг человек, ставший внутренне свободным от мира, и которую он пытается реализовать в жизни, - это и есть этика.
Чем шире зона моего автономного (свободного) поведения, тем шире зона ответственности. И человек тем этичнее (свободнее-ответственнее), чем шире эта сфера. Традиционные общества ограничивали ее своим этносом, позже ее ограничивали расой, нацией, классом. А. Швейцер распространял этическое поведение на все живое. В наши дни этическое самоопределение в смысле очерчивания предела свободы и ответственности распространяется уже практически на весь мир. Для общества и для личности в нынешних условиях научно-технического прогресса они совпадают, включая среду обитания не только одного человека, но и природу в целом.
Как в реальной практике живой нравственности и политики долг и ответственность едины, так же едина и философия нравственности. Разве долг - это не осознанная ответственность? И разве ответственность не есть реализация долга? И этика долга и этика человеческого достоинства предполагают разум и сознание его силами меры и глубины человеческой ответственности.
У человека как существа, наделенного разумом, нет алиби в бытии. Он ответствен в силу самого факта своего существования. Всяк за все и вся в ответе Глубина же и содержание этой ответственности, т.е. мера свободы выявляются только в результате интеллектуального усилия. Животное, не обладающее сознанием, - несвободно. Тело как таковое - не свободно. В телесности нет свободы. Человек же свободен, но в той мере, в которой он разумен, а значит в той мере, в какой он сознает последствия своих решений и поступков.
Свобода откровенна - в том смысле, что всегда открывает какие-то новые возможности и новые реальности. Истина же всегда утверждается свободно, в том смысле, что является результатом свободного творчества. Она производна от свободы, ее мощного импульса "Да будет!". Вследствие этого истина, как и свобода доказывается не просто фактом, не просто точным описанием существующего. Она имеет вне- и над-природный источник и этим источником является человеческая свобода. Истина, конечно же, апеллирует к реальности, но ее источник метафизичен, в том смысле, что находится вне физической реальности. Очевидно, что метафизика нравственности выражает фундаментальную особенность осмысления человеком действительности, себя самого и своего места в действительности.
Постигая бесконечный мир осмысленно, то есть неизбежно с какой-то позиции, с определенной точки зрения, человек оказывается связанным с выбором этой позиции. И каждая такая позиция является неповторимой, уникальной, а ее занятие - актом свободы. Научное, техническое, художественное, религиозное и прочее творчество суть подобные акты изначальной и неустранимой свободы. Поэтому метафизика нравственности принципиально неустранима из человеческого познания и духовного опыта в целом. Необходимость метафизического знания обусловлена самой природой человеческого бытия, а сама метафизика - суть выражение
осмысления этого человеческого измерения бытия.
11. Границы личности и Я как границы свободы и ответственности
Ну и при чем же здесь Тело и телоцентризм? Если в телесности нет свободы, то телоцентризм есть отказ от самого человеческого проявления человека. Свобода и ответственность непосредственно связаны с проблемой человеческого Я и личности. Сводимы ли они к телесности? Вопрос не так прост, как может показаться.
Самосознание - возможно, наиболее важное проявление человеческой сущности. И при этом, самосознание, пожалуй, наиболее трудно постижимый феномен. Сколько не искали философы и ученые внутреннее "Я", они не нашли его, ибо оно, будучи условием любого познания проявляется только тогда, когда познание направлено не на него, и "исчезает", как только познание направляется непосредственно на него само. Проблема самосознания, таким образом, с очевидностью, оказывается в центре любого осмысления природы человеческого знания, возможности
познания, философии и философствования - в том числе. И главной проблемой оказывается внепространственное вневременное начало самосознания, лежащее вне познаваемого мира, возможно, даже ему предшествующее. Речь идет о свободе, носителем которой является субъект самосознания.
Поэтому единство человеческого "Я" нельзя найти в готовом виде, оно не "отрезано" и не "отвешано", как говорил Г.Г.Шпет. Его можно только осуществить неустанным усилием утверждения скрытой сущности, сущности свободы. Свобода - единственное условие адекватного восприятия и постижения реальности, как окончательная реализация внутренней гармонии индивида и наивысшее выражение преодоления его Эго, восстанавливающее единство внешней и внутренней реальности. Человеческая сущность и есть свобода, вечно ждущая за порогом человеческой определенности мира. Самосознание "Я" внеприродно и внефизично именно потому, что есть чувствилище свободы. Самосознание субъекта и есть самосознание свободы.
Самосознание "Я" всегда индивидуально конкретно. Но не в плане какого-то описания или характеристики. Оно уникально и индивидуально в том смысле, что далее не делимо (от латинского individuum, что буквально значит - "неделимый"). Оно не подводимо под общую категорию, не поддается обобщению. Но откуда же берется эта неповторимая индивидуальность, чем она определяется? Она природна? Телесна? Духовна? Идеальна? Кто ее хозяин? Человек? А может быть - род, дающий ему телесность? Культура, дающая язык, нормы, образцы поведения и мышления? Что есть Я? Что есть субъект? Обычно "Я" задается простым указанием, либо непосредственно жестом, либо с помощью указательных местоимений "тот", "этот", "та" и т. п. Именно такая индивидность закрепляется именем собственным, к которому в конечном счете и сводятся возможные определения. В этой своей конкретности Я может быть понято только как некоторое единство переживаний, то есть как деятельное бытие - как в плане пассивной предопределенности, так и в плане творчества - чистой свободы. Но что делает это единство переживаний единством? Неповторимый сюжет жизненного пути? Судьба?