ЭСХАТОЛОГИЯ “Истории одного города”.
Вряд ли найдется в щедриноведении более спорный вопрос, чем интерпретация финала “Истории одного города”. К единому мнению исследователи не пришли (и, судя по всему, никогда не придут), анализ же историософских воззрений писателя прямо зависит от того, как исследователь трактует загадочную фразу: “История прекратила течение свое” (обзор версий см. [VIII: 545-547; Foote 1968]).
К сожалению, до 1960-х годов все гипотезы находились на “политическом” уровне осмысления. Критики и литературоведы не могли выйти за пределы двух прямо противоположных версий. Первая из них восходит к В.Кранихфельду [1914] и трактует приход “оно” как народную революцию, которая сметает Глупов. Согласно менее жесткому варианту, “оно” – это “чудесное освобождение”, дарованное глуповцам.[11] Вторая гипотеза принадлежит Р.В.Иванову-Разумнику [1926: 617] – в этом случае финал ИОГ рассматривается как наступление реакции, конкретно – как начало правления Николая I. Подробная и доказательная статья А.П.Фута описывает приход “оно” в таком же “антиутопическом” ключе, хотя и без грубой привязки к историческим реалиям [Foote 1968].
Сторонники обеих гипотез довольно убедительно опровергали мнения своих противников – хотя, надо заметить, доводы сторонников “революционной” теории всегда отличались некоторым догматизмом. Спустя довольно продолжительное время бесперспективность традиционных подходов стала очевидной; впрочем, в многочисленных послесловиях и комментариях к массовым изданиям они сохранились до сих пор.
Разумеется, не все гипотезы укладываются в противопоставление “реакции”/“революции”. С.А.Макашин [1984: 442-443] высказал предположение, оказавшееся весьма плодотворным: исследователь провел аналогии между ИОГ и другими произведениями Щедрина и показал, что “оно”, по всей вероятности, символизирует кару истории. Макашин опирался прежде всего на следующий отрывок из щедринской статьи 1863 года “Современные призраки”: “Когда цикл явлений истощается, когда содержание жизни беднеет, история гневно протестует против всех увещаний. Подобно горячей лаве проходит она по рядам измельчавшего, изверившегося и исстрадавшегося человечества, захлестывая на пути своем и правого и виноватого. И люди, и призраки поглощаются мгновенно, оставляя вместо себя голое поле. Это голое поле представляет истории прекрасный случай проложить для себя новое и притом более удобное ложе” [VI: 394]. Эту теорию своеобразно переосмыслил В.М.Кривонос [1982: 88]. По его мнению, история Глупова “прекратила течение свое”, потому что исчерпала себя. “Насилие, доведенное до предела, вызвало наконец у глуповцев чувство стыда и гнева”. Последнее замечание весьма любопытно, если историю Глупова рассматривать в рамках ритуально-мифологического подхода.
Показательно, что Щедрин исключил из окончательного текста все намеки на то, что своим неожиданным пробуждением глуповцы обязаны чему-либо, кроме беспримерного насилия со стороны Угрюм-Бурчеева. В первых изданиях романа приводились слова летописца о “молодых глуповцах” (читай – декабристах), “которые, незадолго перед тем, для учения, а также ради ратного дела, долгое время странствовали по чужим землям, а к сему времени возвратились в домы свои и видевши чужие порядки, невзлюбили порядков глуповских. И сделалось им жить в своем городе досадно и даже гнусно”. Издатель комментирует: “Вот эти-то молодые глуповцы, по-видимому, и ускорили пробуждение общественного сознания” [588].
В принципе, можно предположить, что оно является гневом природы, с которой безуспешно боролся Угрюм-Бурчеев. Город Непреклонск, замысленный прохвостом, несомненно, связан с Петербургом, мифология которого основана на мотиве борьбы культуры и стихии. “Грозное “оно” – это сама жизнь [...]”, – утверждает А.П.Ауэр [1985: 60]. Впрочем, как заметила И.Б.Павлова [1979: 85], средний род природе чужд.
Наконец, активность Угрюм-Бурчеева и приход оно можно рассматривать и еще в одном аспекте – так сказать, системном. По словам В.Н.Топорова [1993: 15], “гипертрофия формы приводит к столь жесткой системе, что малейшая неожиданность может оказаться для системы катастрофической и взорвать мир: никаких свободных валентностей, никаких неиспользованных резервов уже нет, и открывается лишь один путь – вниз, погружение в Хаос [...]”. Именно так понимает финал романа А.П.Ауэр [1985: 63], хотя и полагает, что из хаоса возникнет новый, лучший порядок. Но выход “вверх”, как это неоднократно подчеркивает Щедрин, для Глупова принципиально закрыт; напротив, нижний, хтонический мир открыт постоянно, и в нем один за другим исчезают градоначальники и глуповцы.
В поисках выхода за пределы “революционно-реакционной схемы” щедриноведы обратились к эсхатологической тематике, которая прежде почти не рассматривалась. К примеру, сторонник “революционной” теории, классик советского щедриноведения А.С.Бушмин [1984: 78] утверждал, что ““эсхатологическая” окраска картины [...] есть не более как необходимая уступка стилю “летописца-архивариуса””. С ним согласен А.П.Ауэр [1985: 64].[12] Поэтому долгое время экскурсы в область эсхатологии имели фрагментарный характер (см., напр.: [VIII: 572]).
И.Б.Павлова [1979: 86] применила при прочтении ИОГ эсхатологический код. Она остроумно сравнила Угрюм-Бурчеева с лжепророком, а его преемника Перехват-Залихватского со всадником на коне белом (Смертью) и высказала парадоксальную гипотезу: эсхатологический финал романа оказался “ненастоящим”. В то же время вывод Павловой возвращает нас к теории Макашина: можно предположить, что “начался страшный суд естественных законов жизни над всем извращающим, нарушающим эти законы. Но в восприятии Угрюм-Бурчеева пришедшее “оно” могло преломиться как кара бунтовщикам-глуповцам” [Павлова 1979: 86].
Возвращаясь к тезисам Литвиновой, отметим, что она сопоставила Угрюм-Бурчеева не только с Антихристом, но и с его “предтечей”, а также и с предтечей Христа – Иоанном Крестителем. Таким образом – это важно для дальнейших рассуждений – щедринские эсхатологические образы (как и вообще все библейские) принципиально амбивалентны (см. об этом: [Павлова 1979: 86; Павлова 1985: 69; Литвинова 1980: 54 слл.; Строганов 1985: 73]).
Поэтому, например, город-“бред” Угрюм-Бурчеева, “сатаны”, соотносится с Новым Иерусалимом, являясь при этом полной его противоположностью [Головина 1997: 58], а “оно” предстает не то как Страшный Суд, не то как приход Антихриста.
Наконец, образ “оно” входят библейские мотивы Божьего гнева, разрушающего города, в особенности из апокрифической 3-й книги Ездры: “города возмутятся, домы будут разорены, на людей нападет страх” (15:18). “Вот облака от востока и от севера до юга, – и вид их весьма грозен, исполнен свирепости и бури” (15:34).[13]
Но в образ “оно” входят также коннотации угрозы, подавления и т.п. Д.П.Николаев [1977: 339] сравнивает “оно” с “густым облаком пыли”, в котором приближались к городу войска, посланные на усмирение обывателей [318]. Л.Я.Паклина [1978: 79] обращает внимание на еще один текст Щедрина, в котором появляется “оно” – “Дневник провинциала в Петербурге” (1872): “На улице, в трактире, в клубе, в гостиной – ОНО везде или предшествует вам, или бежит по пятам. Везде ОНО гласит: уничтожить, вычеркнуть, запретить!” [Х: 337]. В этом случае никакого расхождения в толкованиях авторского замысла быть не может. Наконец, именно во взоре Угрюм-Бурчеева глуповцы видели предвестие того, “что небо обрушится, земля разверзнется под ногами, что налетит откуда-то смерч и все поглотит, все разом...” [397].
Если прекращение движения истории есть прекращение движения событий, существует ли что-либо после конца истории, происходят ли после него какие-либо события? Да, происходят. После “административного исчезновения” Угрюм-Бурчеева – когда история уже прекратила течение! – глуповцы нашли его семью в подвале градоначальнического дома [401]. Итак, после прихода “оно” всё же происходит нечто. История же, которая прежде двигалась по кругу, повторяя довременную модель, заложенную в “Корени происхождения глуповцев”, теперь остановилась; и если из кольца – хотя бы теоретически – был возможен выход, то теперь никакие значимые изменения в Глупове уже невозможны.
Загадочной для исследователей фигурой остается последний из градоначальников, Перехват-Залихватский, следующий, по “Описи”, за Угрюм-Бурчеевым. Отмечалось его несомненное сходство с Антихристом и первым всадником Апокалипсиса [Павлова 1979: 86]. Имя “Архистратиг” в таком контексте обретает издевательский смысл: очевидно, предводителем какого войска является Перехват.[14] “О сем умолчу, – пишет архивариус (в рукописи: “О сем, яко о предержащем, умолчу” [Николаев 1977: 145]). – Въехал в Глупов на белом коне [ср. Откр. 19: 11-14 – М.Н.], сжег гимназию и упразднил науки” [280]. В примечании к журнальной публикации последней главы издатель, перепутавший было Угрюм-Бурчеева с Перехватом-Залихватским, утверждал, что существование последнего “хотя и не подлежит спору, но он явился позднее, то есть в то время, когда историяГлупова уже кончилась, и летописец даже не описывает его действий, а только дает почувствовать, что произошло нечто более, нежели то обыкновенное, которое совершалось Бородавкиными, Негодяевыми и проч.” [584]. Видеть в космических событиях – явлении “оно” и Перехват-Залихватского – наступление “морового царствия Николая I” [Иванов-Разумник 1926: 617], разумеется, наивно. Конечно же, именно приход Перехват-Залихватского предсказывал Угрюм-Бурчеев (“Идет некто за мной, – говорил он, – который будет еще ужаснее меня” [397]). Именно это и дает основание утверждать, что появление оно и приход Перехвата суть различные события. Во-первых, Угрюм-Бурчеев, завидев оно, сказал “Придет...”, а не “Вот идет...” (к тому же, эти слова следуют после фразы “Оно пришло...”). Во-вторых, как мы видели, “издатель” недвусмысленно указал, что Перехват появился уже послеприхода “оно”. Осознание того, что Перехват есть (пародийное) воплощение антихриста объясняет замечание издателя о том, что народная молва присвоила Угрюм-Бурчееву “далеко не заслуженное название “сатаны”” [398]. Для В.Н.Ерохина [1989: 110] эти слова – еще один знак дистанции между автором, издателем и летописцем. Вероятнее, Щедрин таким образом еще раз подчеркивает то, что Угрюм-Бурчеев является не самим Сатаной, а лишь его предтечей.
Не будем забывать о том, что слово “сатана” в лексиконе Щедрина имело не только прямое, но и переносное значение: “это грандиознейший, презреннейший и ограниченнейший негодяй, который не может различать ни добра, ни зла, ни правды, ни лжи, ни общего, ни частного и которому ясны только чисто личные и притом ближайшие интересы”. Сатана является “прототипом” своего “наперсника” на земле – негодяя, который “неизреченно-бесстыжими глазами взирает на все живущее” [XV.1: 200]. Эти слова “Современной идиллии”, разумеется, не соответствуют ситуации ИОГ в полной мере, но, во всяком случае, и в них подчеркивается сосуществование сатаны, так сказать, абсолютного и его земного воплощения.
Мы уже говорили о поливариантности истории в мире Щедрина – при том, что все варианты сводятся к одному и тому же финалу. Можно даже утверждать, что “Опись градоначальникам” представляет собою альтернативную историю Глупова (см. таблицу). Упомянутые в ней события, особенно хронология, противоречат основному тексту; глуповское время начинает идти назад,[15] отсутствует 19-й градоначальник и т.п. Главное же: в основном тексте исчезают все упоминания Перехват-Залихватского, но в “Описи” он остается.
Щедрин, отрицая революционно-демократическую мифологию (равно как и нигилистическую, которую прямо отождествляет с официозной), создает грозное предупреждение. “Изображая жизнь, находящуюся под игом безумия, я рассчитывал на возбуждение в читателе горького чувства, а отнюдь не веселонравия”, – объяснял писатель замысел ИОГ [VIII: 457]. Ту же цель преследует и финал романа. Более того, свою миссию как сатирика Щедрин видел именно в том, чтобы “предупредить подобные гневные явления истории”: “Эта [...] причина заставила меня взяться за перо” [VI: 394].
[1] Так же уничтожается – но не крысами, а муравьями, “История лесной трущобы” в “Медведе на воеводстве” [XVI.1: 56]; см. об этом главу 3.
[2] Щедрин был хорошо знаком не только с библейской эсхатологией, но и с писаниями старообрядцев, делами которых он занимался еще в Вятке (см.: [V: 47, 49; Литвинова 1982: 183-184]). О пристальном интересе революционеров-демократов к старообрядцам и причинах этого см.: [Дурылин 1914: 1-3].
[3] Т.Н.Головина [1997: 7] и А.О.Панич [2000: 74-75] число архивариусов полагают символичным: четыре глуповских летописца уподоблены четырем евангелистам. Это сопоставление кажется нам слишком смелым.
[4] Впрочем, утверждение о родстве нигилизма и реакции стало в публицистике 1860-х годов едва ли не общим местом – его можно встретить у многих авторов, от Каткова до Герцена. Вполне возможно, что для Щедрина оно являлось не более чем еще одним обыгрываемым “чужим словом” (см.: [Зыкова 1998: 12-13]). Двойственность образа Угрюм-Бурчеева была далеко не очевидной для современников. Ср. свидетельство Тургенева [1967: 252]: “the Governor Ugrium-Burcheeff, in whose face every one has recognised the sinister and repulsive features of Arakcheeff”.
[5] О них см.: [Смирнов 1994: 116-119].
[6] Как точно подметил С.Ф.Дмитренко [1998: 31], сон Угрюм-Бурчеева – антиутопическая инверсия сна Веры Павловны.
[7] Неостановимая глуповская река, вероятно, соотносится с традиционным образом реки-времени [Строганов 1989: 62-65], а следовательно, стремление Угрюм-Бурчеева ее остановить тождественно его намерению прекратить глуповскую историю.
[8] Озеро Светлояр стало местом массового паломничества уже к 1840-м годам [Дурылин 1914: 34]. Легенда о Китеже, несомненно, была известна Щедрину, интересовавшемуся старообрядчеством и лично, и по долгу службы, и повлияла отнюдь не только на ИОГ. Т.Н.Головина [1997: 56] замечает, что в рассказе “Единственный” (из “Помпадуров и помпадурш”) город так же исчезает с географической карты, как и Китеж.
[9] В “Помпадурах и помпадуршах” (1873) Щедрин “цитирует” сочинение Онисима Шенапана, представляющее собой пародию на путевые заметки Александра Дюма “Из Парижа в Астрахань” (1858). Шенапан упоминает среди знакомых русских аристократов и князя де ля Клюквa (le prince de la Klioukwa [VIII: 245]). Хотя в сочинениях Дюма пресловутая клюква и не упоминается, устная традиция, восходящая, вероятно, ко времени его путешествия по России, упорно приписывает ему это изобретение.
[10] Подробно о божественном и дьявольском в образах градоначальников см.: [Головина 1997: 9-14].
[11] В двенадцатом “Письме из провинции” (1870, напечатано в том же номере “Отечественных записок”, что и последняя глава ИОГ) говорится о “громаде убиенных”, “которую представляет собой масса”. Она “от чуда ждет избавления своего из земли египетской, и никакие пророки в мире не убедят ее, что это избавление зависит от нее самой” [VII: 335].
[12] Ср. выше (раздел 1.1) о слиянии “голосов” автора и летописца.
[13] Генетические связи ИОГ с апокрифами исследованы достаточно полно, но типологические оставлены без внимания, хотя щедринская хроника содержит ряд параллелей с иудейскими апокалиптическими текстами на композиционном, нарративном и идейном уровне. Несколько примеров: апокалиптик пророчествует “о давно прошедших событиях [...]. Различие между прошедшим, настоящим и будущим в принципе снято, и через это снята сама история [...]. Апокалиптик очень остро чувствует историю как боль, которую нужно утолить, как недуг, который нужно вылечить, как вину, которую нужно искупить. Он скорее ненавидит историю, чем любит ее [...]. Поэтому для апокалиптика так важна идея абсолютного конца, когда все движущееся остановится [...]” [Аверинцев 1983: 300-301]. Сходство разительное.
[14] Впрочем, очевидно не для всех исследователей. Так, С.М.Телегин [1995: 153-155] полагает, что Перехват – действительно Божий посланник, низвергающий сатану.
[15] Микаладзе умер в 1814 году, а его преемника Беневоленского сместили в 1811 году.