Кобрин В.Б. Иван Грозный. М., 1989. С. 97-126.
ТАК В ЧЕМ ЖЕ ДЕЛО?
Так был ли все же какой-то смысл, и если был, то какой, во всей этой вакханалии казней, убийств, во всех этих странных, часто противоречивых извивах правительственной политики, во внезапных возвышениях и столь же внезапных падениях временщиков? Речь, разумеется, не идет о поисках оправданий для опричнины. Каковы бы ни были прогрессивные последствия опричнины (если были), все равно у историка нет морального права прощать убийство десятков тысяч ни в чем не повинных людей, амнистировать зверство. Выбросив из истории моральную оценку, мы окажемся сторонниками давно осужденного, но все еще, увы, живого тезиса: “Цель оправдывает средства”. Но такая позиция не только морально уязвима, она антинаучна, ибо, как в физике, измерение подчас меняет свойства объекта, так и в жизни цель меняется под воздействием средств. Нельзя достичь высокой цели грязными средствами.
Вопрос о значении и роли опричнины давно пытается решить наша наука. Долгое время спор шел исключительно в моральной плоскости (чрезвычайно важной, но не единственной, определяющей решение проблемы). Только казни, кровопролитие практически без анализа их причин занимали дворянских историков - и князя Михаила Михайловича Щербатова, жившего во времена Екатерины II, и великого ученого Николая Михайловича Карамзина.
Карамзина иногда считают основателем концепции “двух Иванов” - мудрого государственного мужа в первой половине своего царствования и тирана - во второй. Пожалуй, для широкой публики именно Карамзин сделал эту концепцию привычной. Однако родилась она задолго до XIX века. У ее истоков стоял еще князь Курбский. В своем антигрозненском памфлете “История о великом князе Московском” он задается вопросом, “откуды сия приключишася так прежде доброму и нарочитому царю, многажды за отечество и о здравии своем не радяшу... и прежде от всех добру славу имущему?”. И первое свое послание царю Ивану Курбский адресует “царю, от бога препрославленному, паче же во православии пресветлуявившуся, ныне же - грех ради наших - сопротивным (противоположным. - В. К.) обретеся”. Такая позиция Курбского понятна: как бы иначе он мог объяснить своим читателям, почему он столько лет верой и правдой служил такому извергу и тирану?
Представление о внезапном изменении характера царя Ивана характерно и для исторических сочинений, появившихся в начале XVII века, в первые годы правления династии Романовых. Дело в том, что первый царь этой династи - Михаил Федорович и его окружение оказались в нелегкой ситуации. Только по жене Ивана Грозного - царице Анастасии (родной сестре деда царя Михаила) они имели право на престол. Однако зверства опричнины были у всех в памяти. Буквально все авторы этого времени ищут корни трагических событий начала XVII века, “пленения и конечного разорения превысокого и пресветлейшего Московского государства” в мрачных временах опричного террора. Большинство авторов резко осуждает царей, которые “крови многочисленнаго народа... яко река, излияша”. Пожалуй, лишь сын опричника, князя Андрея Ивановича Хворостинина (брата того Дмитрия Хворостинина, который отличился в битве у Молодей) - Иван упоминает “всеславнаго царя Ивана”, но и он предпочитает просто умолчать о событиях XVI века, а восхвалять опричный террор и казни “изменников” не решается.
Следовательно, становится необходимым одновременно недвусмысленно отмежеваться от опричнины и подчеркнуть свою связь с угасшей династией потомков Калиты. Здесь как нельзя более кстати подоспела концепция “двух Иванов”. Настойчиво внедряется в сознание мысль, что все хорошее в наиболее ярком царствовании недавнего прошлого исходило от благочестивой царицы Анастасии, представительницы того рода, из которого вышел и новый царь; все же дурное началось лишь после ее смерти. Воцарение Михаила Романова - это тем самым возврат к блаженным временам первого периода царствования Ивана IV. Вероятно, именно тогда проникает в фольклор идеализированный образ “старого боярина” Никиты Романовича, деда царя Михаила, который своим смелым заступничеством умерял последствия гнева грозного царя. Создатели этой легенды как-то забывали, что если Никита Романович Юрьев благополучно прожил все опричные годы и на несколько лет пережил царя Ивана, то только потому, что никогда ни за кого не заступался, хотя, видимо, и не причинил никому особенного зла.
Выше уже шла речь о “государственной школе” и С.М. Соловьеве, который, недвусмысленно осуждая зверства опричнины, видел в ней закономерное проявление борьбы новых государственных начал против отживших родовых. В самом же конце XIX века, в канун первой русской революции, возникает новая концепция опричнины, которая с небольшими изменениями дожила и до наших дней, особенно в учебной литературе. Создателем ее был крупнейший историк тех лет Сергей Федорович Платонов, изложивший эту концепцию в своей книге “Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI - XVII вв.”
Платонов начало своего труда посвятил истокам Смуты, и в частности опричнине. Он попытался найти корни опричнины не в чертах характера царя Ивана, не в заговорах бояр или в безумном стремлении царя истреблять своих подданных, а в социальных отношениях. По мнению Платонова, главным тормозом централизации страны были боярство, крупные землевладельцы. В дальнейшем мы еще вернемся к вопросу о том, насколько обоснован этот тезис Платонова, послуживший предпосылкой для его дальнейших рассуждений. Ученый полагал, что Иван Грозный, выселяя из опричных уездов бояр, тесно связанных с местным населением, привыкшим смотреть на них как на своих государей, тем самым заменял, как он писал, “остатки удельных переживаний новыми порядками”. Этой цели служила, по мысли Платонова, и раздача опричникам-дворянам вотчин выселенных бояр. В этих переселениях Платонов увидел главное в опричнине и отсюда выводил социальный смысл этого учреждения. Думается, читателю с детских лет памятна эта концепция.
Я не согласен с Платоновым, но все же думаю, что его труд был гигантским шагом вперед в изучении опричнины. Это была первая попытка найти корни опричнины в каких-то социальных явлениях. И сразу коренным образом изменился набор тех источников, которые историки используют для изучения опричнины. Ведь до Платонова изучали лишь внешнюю канву событий, примерно в том духе, как было сделано в этой книге несколькими страницами раньше. Соответственно источниками служили летописи, писания царя Ивана и Курбского, сочинения иностранцев, то есть источники повествовательные, чрезвычайно субъективные и тенденциозные. Споры о степени достоверности заключенной в них информации можно было бы вести бесконечно. Не требовало особых трудов объявить одни и те же источники то “тенденциозной клеветой”, то “независимым мнением”, то “официальной ложью”, то “объективным изложением фактов”. Критерием истины становилась лишь принятая исследователем точка зрения.
Изучение социальной политики опричнины потребовало принципиально новых источников. Незаметные и скромные купчие, меновные и другие акты феодального землевладения стали важным материалом для суждений об опричнине. Появилась возможность использовать уже не отдельные документы, а целый их массив.
Концепция Платонова спровоцировала обращение историков к этим источникам, но под напором выявленных благодаря этому фактов сама рухнула.
Прежде всего выяснилось, что в опричнину вовсе не были взяты те уезды, где были особенно сильны традиции землевладения бывших удельных князей. Например, хотя в опричнину вошел Суздальский уезд (оттуда происходили князья Шуйские, ветвь суздальских князей), но, во-первых, кое-кто из Шуйских, видимо, сам стал опричником, а во-вторых (и это главное), основные их вотчины остались в соседнем Нижегородском уезде, который был земским. Более того, как показал Г.Н. Бибиков (историк, великолепно начавший свою научную деятельность перед самой войной и погибший на фронте), в опричнину вошли в основном уезды, населенные средними и мелкими феодалами, рядовыми служилыми людьми. В связи с этим С.Б. Веселовский писал, что для выселения нескольких княжат из их родовых гнезд вовсе не было нужно выгонять “из уездов многие сотни рядовых помещиков и вотчинников. Подобная идея могла прийти в голову только совершенно полоумному человеку”. Однако Веселовский исходил из убеждения, что все эти выселения действительно были осуществлены. Но так ли это?
Этот вопрос поставил Александр Александрович Зимин (1920 - 1980), выдающийся советский историк. Он тщательно изучил все сведения о переселениях феодалов в годы опричнины. А материалов такого рода накопилось немало. Ученик С.Ф. Платонова П.А. Садиков упорно работал в архивах и нашел много документов, которыми служилые люди оформляли продажу или дарение монастырям своих земель, полученных в возмещение за вотчины, утраченные в опричнине. Зимин скрупулезно исследовал состав этих феодалов, потерявших вотчины в опричные годы. Оказалось, что среди них почти не было людей, с точки зрения царя Ивана, “чистеньких”. Большинство их было родственниками опальных, многие связаны с двором опального старицкого князя. Итак, одно из двух: либо эти выселения были прокламированы, но не осуществлены в полной мере, а правительство выселило только опальных; либо тех феодалов опричных уездов, кто не внушал царю особых подозрений, оставляли на месте и зачисляли в опричнину.
Более того, известны случаи, когда у человека, который по закону вроде должен был лишиться вотчины, ее оставляли. Характерна в этом смысле история вотчины Андрея Тимофеевича Михалкова, рассказанная им самим в своем завещании. Михалков получил в наследство от тестя два села в Костромском и Угличском уездах, с тем чтобы зять уплатил долги тестя и дал в монастырь вклад по его душе. “И те вотчины, - пишет Михалков, - в опришнину были взяты и розданы в роздачю. И я о тех вотчинах бил челом государю, что я за те вотчины по духовной тестя своего и шурьев дал по их душам 300 рублев. И государь теми вотчинами меня пожаловал и в грамоте велел написать, что те вотчины мне и сыну моему Ивану и в род неподвижно за мою за литовскую службу”.
Итак, та реформа, которую считали самой сутью опричнины, была либо не осуществлена, либо осуществлена далеко не в полном объеме. А ведь во многом именно на опричных переселениях основано ходячее представление об опричнине как системе мер, направленных против боярства. В связи с этим необходимо небольшое отступление от основной темы книги.
НЕМНОГО О БОЯРАХ
Исследования последних десятилетий показали, что представления о боярстве как о реакционной силе, которая противится централизации, в то время как дворяне выступают за централизацию, не соответствуют действительности. Этот экскурс о боярах необходим, чтобы читатель мог убедиться: придется расстаться со схемой, привычной со школьных лет.
Мысль о том, что боярство было постоянной аристократической оппозицией центральной власти, возникла в нашей науке во многом под влиянием знакомства с историей Западной Европы, где гордые и самоуправные бароны сопротивлялись королям и даже императору. Но сопоставление это грешит неточностью. Прежде всего, на Руси не было боярских замков. Высокие ограды боярских усадеб еще не делали их замками по функциям. Функция замка - не защита от вора, а военные действия. Замок осаждали, барон со своими вассалами его оборонял. Это и создавало его независимость. На Руси же еще в период феодальной раздробленности, когда подходил неприятель - иноземный или из соседнего княжества, боярин никогда не принимался за укрепление и оборону своей усадьбы. Русские бояре защищали не каждый свое село, а все вместе - княжеский (позднее - великокняжеский) град и все княжество в целом. Недаром каждый боярин владел в городе “осадным двором”, “городная осада” была важнейшей обязанностью боярства. Поэтому с западноевропейскими баронами сопоставимы скорее удельные князья, чем бояре.
В концепции, по которой реакционное боярство враждебно централизации, заключено внутреннее логическое противоречие. Как широко известно, высшим правительственным учреждением была Боярская дума; все указы и законы оформляли как “приговоры” или “уложения” царя и великого князя с боярами. Все историки согласны, что воплощенная в этих указах правительственная политика была направлена на централизацию страны. Таким образом, если придерживаться традиционной концепции - против боярства. Итак, боярство - своеобразный коллектив самоубийц, настойчиво проводящий меры, направленные против самого себя? В истории, неизвестны случаи, чтобы какая-либо социальная группа на протяжении длительного времени упорно действовала против своих интересов.
Разумеется, эти рассуждения недостаточно доказательны: ведь реальная жизнь слишком сложна и плохо подчиняется самым безупречным и строгим логическим схемам. Да и читатель, знакомый с историей, вправе спросить: а как же быть с боярской идеологией, с убежденностью бояр в своем наследственном праве участвовать в управлении государством и тем самым ограничивать власть монарха? На память сразу приходит князь Андрей Курбский. Ведь привычный взгляд на его воззрения вкратце таков: “идеолог боярской оппозиции”, он требовал ограничить власть царя советом бояр.
Что ж, вглядимся в писания беглого боярина. Первое, что в самом деле бросается в глаза, - его аристократизм. Рассказывая о жертвах гнева царя Ивана, он классифицирует их по генеалогическому принципу. Он никогда не упустит заметить, что казненный - "славнаго" или "велика" рода, указать, кому он "единоплемянен". Впрочем, не менее аристократичен по своему мировоззрению и его главный оппонент - Иван Грозный; но об этом - позднее. Здесь же отметим, что при всем том Курбский вовсе не стремился ограничить власть царя советом знати. Ведь князь восхваляет политику Избранной рады, а во главе ее стоял как раз незнатный дворянин Алексей Адашев. Да и Избранная рада, как было показано выше, много сделала именно для централизации страны. Следовательно, Курбский - сторонник политики централизации. Спор его с царем - спор о методах.
Да, Курбский считал, что царь нуждается в советах "мужей разумных и совершенных... предобрых и храбрых... в военных и в земских вещах по всему искусных". В этом перечне достоинств нет одного - знатности. И не случайно! Ведь в другом случае Курбский подчеркнул что царь должен искать советов и "у всенародных (простонародных. - В. К.) человек", ибо "дар духа дается не по богатеству внешнему и по силе царства, но по правости душевной".
Конечно, каждый боярин с детства был уверен, что он призван участвовать в управлении и командовать войсками, но не как хозяин, а как верный слуга государя. Тщетно мы стали бы искать в боярских писаниях даже намек на борьбу против централизации. Это естественно: ведь бояре, крупные феодалы, были не меньше, а, пожалуй, порой даже больше, чем мелкие, экономически заинтересованы в единстве страны. Чтобы понять, на чем основан этот непривычный вывод, приглядимся к боярским вотчинам.
Для крупных русских феодалов не были характерны обширные латифундии, расположенные "в одной меже", такие, чтобы можно было ехать целый день и в ответ на вопрос, чьи это земли, слышать, как в известной сказке Перро, одно и то же: маркиза де Карабаса. Обычно у боярина были вотчины одновременно в нескольких уездах - четырех, пяти, а то и шести. Границы же уездов, как правило, совпадали со старыми рубежами княжеств. Поэтому возврат к временам удельного сепаратизма реально угрожал землевладельческим интересам знати.
А титулованные бояре, отпрыски старых княжеских родов, утративших свою независимость и ставших сначала вассалами, а потом и подданными государя всея Руси? Какова их позиция? Конечно, у многих из них сохранились и ностальгическая тоска по "доброму старому времени", и доля неприязни к "кровопивственному" роду московских князей (выражение одного из таких потомков удельных князей - Курбского). Но, как было показано выше, жизнь брала свое. Бывшие удельные властители входили в Думу, становились воеводами в полках, наместниками в уездах, разбирали судебные дела. Эти поручения носили общерусский характер, требовали разъездов по стране. Князьям становились необходимы вотчины за пределами родового гнезда, чтобы на новом месте не зависеть от рынка, не пользоваться покупной провизией: в условиях преобладания натурального хозяйства иначе жить слишком накладно.
Была еще одна побудительная причина для приобретения владений за пределами своего родового гнезда. Княжеские вотчины мельчали в семейных разделах. Вот, например, род князей Оболенских. В середине XVI века в этой семье жило одновременно около сотни, а то и больше взрослых мужчин. В их же бывшем удельном княжестве насчитывалось всего около 30 тысяч гектаров пахотной земли. Так что на долю каждого пришлось бы не более 300 гектаров пашни. Но это уже размер владений обычного служилого человека, с такой вотчины по-княжески не проживешь. Вот и приходилось искать новые земли в других уездах.
В результате у многих князей вотчины в родовом гнезде составляли лишь часть (да и то не главную) владений; у некоторых их вовсе не осталось. Поэтому даже для тех князей, чьи родовые владения сохранились, возврат к временам феодальной раздробленности был чреват потерей части их вотчин и поместий. Кстати, о поместьях. Часто можно прочитать, что бояре владели вотчинами - крупными наследственными владениями, а дворяне - мелкими поместьями, которые давались лишь под условием службы и не передавались по наследству.
Это расхожее мнение не соответствует исторической действительности. Как правило, у одного и того же феодала были в собственности одновременно и вотчины, и поместья. Поместья с самого начала (с конца XV в.) были фактически наследственными и достигали порой весьма больших размеров. Так, например, племянник Малюты Скуратова Богдан Яковлевич Вольский владел в конце XVI века в Вяземском уезде поместьем, составлявшим почти целую волость, в центре которой - большом торговом селе Волочке было больше 100 дворов и 53 лавки. Естественно, существовали и мелкие поместья. Но вместе с тем весьма распространены были и мелкие вотчины, порой приближавшиеся по размерам к крестьянскому наделу. Таким вотчинникам приходилось нередко (наряду с эксплуатацией крестьян) самим ходить за плугом.
Не было разницы и в социальном составе помещиков и вотчинников: и среди тех и других мы можем найти аристократов и мелкую сошку. Так, поместьями владели князья Горбатые (из суздальских князей), Золотые и Щепины (из Оболенских), Хилковы, Гагарины, Татевы (из Стародубских) и многие другие. С другой стороны, вряд ли кто-нибудь заподозрит боярина в таком вотчиннике, как "путный ключник" Никифор Дуров. Наконец, каждый вотчинник был обязан служить под угрозой конфискации вотчины, а поместья порой передавали малолетним сыновьям умершего служилого человека, с тем чтобы они, когда "поспеют" к службе, служили "с этого поместья". Так что противопоставление вотчин и поместий не выдерживает критики. Но ведь именно это противопоставление - главная опора представлений о борьбе боярства против центральной власти и о поддержке этой власти дворянами.
НЕ ПРОТИВ БОЯР
Если же внимательней приглядеться к политике опричнины, то мы увидим, что считать ее направленной против бояр нет оснований. "Как? - спросит читатель, хорошо знакомый с литературой. - Ведь все знают, что царь Иван казнил бояр".
Как часто развитие науки опровергает многочисленные "все знают". Так произошло и на этот раз. С. Б. Веселовский специально изучил состав казненных в годы опричнины. Естественно, составить полный список жертв царского гнева невозможно. Прежде всего потому, что до нас дошли лишь небольшие фрагменты архивов XVI века: множество ценнейших документов погибло в огне "великих пожаров" - 1571, 1611, 1626 годов. Историкам приходится подчас пользоваться лишь косвенными показаниями источников. Например, внимательно изучают опись документов государева архива, составленную тогда, когда многие из не сохранившихся в наше время документов еще не были утрачены, но не всегда вразумительным заголовкам пытаются догадаться, что же было написано в самом источнике.
Имена казненных мы знаем по Синодику, но там порой названы лишь имена, а не фамилии, ибо для церковного поминания было важно только имя, полученное при крещении. Кое-что извлекаем из сочинений Курбского, записок иностранцев, из летописей. Впрочем, официальная (и наиболее подробная) летопись доведена лишь до 1567 года. Потом стала слишком быстро меняться политическая конъюнктура, слишком часто те, кто еще вчера ходил в приближенных государя, оказывались подлыми изменниками; составителям было, вероятно, непонятно, что же теперь можно писать, а что нельзя. Страшно было промахнуться, написать то, что вроде нужно сегодня, но может стать преступным завтра. Историк же должен проверить и сопоставить сведения, извлеченные из разных источников.
Остановимся на результатах кропотливого исследования С.Б. Веселовского. Естественно, среди пострадавших много бояр. Прежде всего потому, что они стояли близко к государю и легче навлекали на себя его гнев. "Кто был близок к великому князю, тот ожигался, а кто оставался вдали, тот замерзал", - пишет Штаден. К тому же казнь знатного боярина была куда заметнее, чем гибель рядового служилого человека, не говоря уже о "посадском мужике", боярском холопе или крестьянине. Например, боярин Иван Петрович Федоров в Синодике упомянут среди казненных по имени, его же "люди" (холопы) чаще всего названы скопом: "Отделано Ивановых людей 20 человек", "В Бежицком верху отделано Ивановых людей 65 человек". И тем не менее, по подсчетам Веселовского, на одного боярина или человека из Государева двора "приходилось три-четыре рядовых землевладельца, а на одного представителя класса привилегированных служилых землевладельцев приходился десяток лиц из низших слоев населения". Издавна верной опорой централизации справедливо считали аппарат приказов - дьяков и подъячих. Но их среди казненных - великое множество. "При царе Иване, - писал Веселовский, - служба в приказном аппарате была не менее опасным для жизни занятием, чем служба в боярах". Получается парадоксальная ситуация: террор направлен, кажется, против бояр, но гибнут в большинстве люди из других социальных групп.
С.Б. Веселовский и А.А. Зимин рассмотрели также состав политических эмигрантов-"бегунов". Часто можно встретить утверждение: бояре изменяли и бежали за рубеж, например Курбский. Этим "например" исчерпывается список не только членов Боярской думы, но и вообще аристократов, бежавших из России в предопричные и опричные годы. Террор против бояр, а бегут дворяне!
Наконец, состав самого Опричного двора. Существует распространенный стереотип: царь Иван приближал к себе новых, безродных людей. Сам Иван Грозный способствовал созданию этой легенды. В послании к попавшему в крымский плен недавнему опричнику Василию Грязному он писал: "...отца нашего и наши князи и бояре нам учали изменяти, и мы и вас, страдников, приближали, хотячи от вас службы и правды". Итак, царь резко противопоставляет изменников-бояр страдникам (страдник - пашенный холоп), которых он выдвигает к руководству. Но ведь сам Василий Григорьевич Грязной, отпрыск старинного рода ростовских архиепископских бояр Ильиных, был отнюдь не страдником, хотя и к аристократии его не отнесешь. Да и термин "страдник" царь употреблял весьма широко, используя скорее как ругательство. В одном из посланий он назвал страдником даже шведского короля (см. об этом ниже).
Царские филиппики против бояр сильно отдают демагогией.
Как же обстояло дело в действительности? В свое время автор этих строк специально изучал состав опричных руководителей, который показательнее, чем состав всего достигавшего 5-6 тысяч человек опричного корпуса: ведь между рядовыми "воинниками" из опричнины и из земщины не могла возникнуть существенная разница. Приступая к работе, я был полностью во власти традиционных представлений об опричнине как об учреждении, созданном для борьбы против боярства и выдвижения на первые роли дворян. Однако исследование привело к неожиданным выводам: среди новых слуг царя Ивана было множество отпрысков аристократических родов. Да и создало опричнину, как уже отмечалось, старомосковское боярство, представителями которого были те "злые люди", по "совету" которых царь якобы создал опричнину, - В.М. Юрьев и А.Д. Басманов. Правда, мало кто из стоявших у колыбели опричнины дожил до ее отмены, многие стали жертвами своих собратьев по царской опричнине. Но и те, кто пришел после "смены караула", были в значительной своей части аристократами.
Вообще по составу руководителей историю опричнины можно разделить примерно на два этапа. Сначала ее возглавляли отец и сын Басмановы, князь Афанасий Вяземский (отпрыск сильно размножившейся и находившейся на грани утраты княжеского титула ветви смоленских князей, потерявшей к тому же все владения в родовом гнезде), князь Михаиле Темрюкович Черкасский. Среди опричных бояр были князья Василий Андреевич Сицкий и Василий Иванович Темкин-Ростовский, нетитулованные аристократы из Бутурлиных, Чеботовых, Колычевых, Пушкиных... Многие из них были связаны родством и свойством друг с другом и с первыми двумя женами царя. Как уже отмечалось, князь М.Т. Черкасский женился на двоюродной племяннице царицы Анастасии; на сестре Анастасии был женат князь В.А. Сицкий, их дочь была женой Ф.А. Басманова. На этот тесно сплоченный родственный кружок и падают опалы и казни после смерти Марии Темрюковны. Если Черкасский и Басмановы погибают, то В.А. Сицкому удалось пережить тяжелое время, однако и он тогда оказался в опале. Вместе с ними подверглись тогда репрессиям и близкие к ним люди.
На смену приходят другие. Малюта Скуратов и Василий Грязной, до того известные лишь тем, что были рьяными исполнителями смертных приговоров, получают чины думных дворян, то есть входят в состав Боярской думы. Они фактически возглавили тогда опричнину.
Вместе с тем тогда же в опричнину входит немало титулованных аристократов. Многие из них оказались связанными с погибшим старицким князем. Так, опричным боярином стал родной брат умервщленной вместе с мужем старицкой княгини князь Никита Романович Одоевский, один из самых могущественных земельных магнатов XVI века, сохранявший в своих руках (вместе с Воротынскими) Одоевское княжество на юго-западе от Москвы, в верховьях Оки. Племянниками Владимира Андреевича Старицкого по женской линии были князья Петр и Семен Данилович Пронские. Петр был к тому же боярином у Владимира Андреевича. Опричным воеводой стал после казни князя Владимира его троюродный брат и дворецкий князь Андрей Петрович Хованский.
Откуда вдруг взялось такое доверие к вассалам казненного старицкого князя, к его родне? Остается только гадать, но думается, с известной долей вероятности можно предположить, что подозрительный до мнительности царь должен был располагать какими-то доказательствами личной преданности ему этих людей, прошлое которых не внушало доверия. Таким доказательством мог быть инспирированный царем ложный донос на своего родича и господина, помогший расправиться с удельным князем. Не продала ли родня старицкого князя грозному царю своего невезучего родственника?
Но старицкими боярами не ограничивается круг аристократов, ставших опричниками после 1570 года. Тогда же в опричнину вошли потомки великого князя литовского Гедимина князья Федор Михайлович и Никита Романович Трубецкие, принадлежавшие к самой верхушке аристократии и сохранившие владения в своем бывшем уделе - Трубчевском княжестве. Думается, этих фактов достаточно, чтобы убедиться, что худородность, "демократичность" состава опричнины - миф. Тем более что и менее знатные деятели опричнины - Черемисиновы-Карауловы, Нащокины (Роман Алферьев и Михайло Безнин) вплоть до Малюты Скуратова и Василия Грязного с их многочисленной родней были выходцами из того же Государева двора, то есть из верхушки господствующего класса, что и земские воеводы.
Таким образом, опричный двор принципиально не отличался ни от доопричного, ни от современного ему земского. Но вместе с тем некоторые различия существовали. Здесь, например, было больше иноземных выходцев (из Германии, Великого княжества Литовского, с Востока), людей, лишенных корней в стране, а потому более послушных исполнителей воли царя.
Дело не в том, были ли опричники выходцами из иной, чем земские, социальной группы. Существенно другое: они - личные слуги царя, готовые на все для исполнения любого его самого грязного поручения. Этому помогала гарантия безнаказанности. Штаден сообщает, что, учредив опричнину, царь послал в земщину приказ: "Судите праведно, наши виноваты не были бы". Эти слова Штаден написал латинскими буквами по-русски ("Sudite praveda, nassi winowath ne boly by"), - свидетельство того, что он сам их слышал. Разумеется, не из уст царя. Возможно, царь и не отдавал такого приказа, а Штаден передает лишь слух. Но такой слух рождается не на пустом месте, он возникает из осмысления жизненной практики. А ее-то Штаден знал прекрасно. Тем больше доверия вызывает его дальнейший рассказ:
"Любой из опричных мог... обвинить любого из земских в том, что этот должен ему будто бы некую сумму денег. И хотя бы до того опричник совсем не видел обвиняемого им земского, земский все же должен был уплатить опричнику, иначе его ежедневно били публично на торгу кнутом или батогами до тех пор, пока не заплатит... Опричники устраивали с земскими такие штуки, чтобы получить от них деньги или добро, что и описать невозможно".
Штаден хорошо знал, о чем пишет. Пока он еще не стал опричником, его жульнически обобрал другой немецкий выходец, уже служивший в опричнине, Каспар Эльферфельд. Впрочем, через некоторое время Штаден, успевший вступить в опричнину и заслужить милости царя, сумел в отместку засадить Эльферфельда в тюрьму, где тот и умер.
ОБЪЕКТИВНЫЕ РЕЗУЛЬТАТЫ
Итак, опричнина не была антибоярским мероприятием. Более того, она даже не изменила структуру русского феодального землевладения. Крупное землевладение, в том числе и княжеское, сохранилось. Например, в начале XVII века средний размер княжеских вотчин и поместий в 2 раза превышал средний размер имений нетитулованных феодалов. Даже в конце XVII века большинство князей, входивших в Боярскую думу, владели хотя бы символическими вотчинами в своих родовых гнездах. В 20-х годах XVII века князья Оболенские сохранили в своем бывшем княжестве большую часть пахотных земель.
Так что же, опричнина всего лишь прихоть полубезумного деспота, несчастный случай? Думается, положительный ответ на этот вопрос упростил бы историческую действительность. Ведь какой бы яркой ни была историческая личность, какой бы глубокий отпечаток (приятный нам или неприятный) ни наложила она на ход конкретного исторического развития, не уйдешь от вопроса: какие причины, коренившиеся в развитии социальных отношений, в национальных традициях, в соотношении сил позволили этой личности проявиться именно так?
У царя Ивана, разумеется, были и какие-то отклонения от психической нормы (хотя я бы поостерегся просить врача-психиатра через четыре века с лишним ставить точный диагноз на основании фрагментарно сохранившихся источников). Но "медицинское" объяснение большого периода истории огромной страны явно неудовлетворительно. В самом деле, возможно ли, чтобы в правовом государстве, хотя бы и абсолютистском, не вполне нормальный психически монарх казнил десятки тысяч невинных людей? Уже при первых признаках проявления его бешеного нрава он был бы легально, по заранее разработанным правовым нормам отстранен от реальной власти, которая перешла бы к наследнику или регенту, возможно, коллективному-регентскому совету. Такие случаи известны в европейской истории XVIII-XIX веков.
При недостаточном развитии правовых норм и правосознания возможна и другая ситуация: нежелание господствующего класса смириться с попранием своего достоинства, с нарушением своих освященных традициями привилегий. Тогда возможен дворцовый переворот, как не раз бывало в России XVIII века. Недаром об этом времени говорили, что в России существует самодержавие, ограниченное не парламентом, а цареубийством. Нет, не выходит решать вопрос об опричнине только через призму сумасбродств Ивана IV.
Поставим еще один вопрос. Случайно ли, что во времена, когда идет становление единых государств, на престолах, как по заказу, появляются тираны? Людовик XI во Франции, Генрих VIII в Англии, Филипп II в Испании... Нет ли и здесь какой-то закономерности?
В поисках ответа на вопрос о смысле опричнины попробуем обратиться к ее результатам. Здесь, впрочем, необходима одна оговорка. Объективные результаты того или иного события, явления, действия, учреждения необходимо строго отделять от субъективных намерений политических и государственных деятелей. Вряд ли Иван Грозный ставил перед собой большие государственные задачи, сомнительно, чтобы им реально руководили какие бы то ни было стремления кроме укрепления личной власти. Но результат политики, да еще столь импульсивной, как у царя Ивана, часто оказывается непредсказуемым.
Итак, к результатам! Казнь Владимира Андреевича Старицкого. Судя по всему, ни сам старицкий князь, ни его мать, ни тем более его жена и дочь ни в чем не были виноваты. Это была гнусная расправа над невинными людьми. Но мы ищем не оправданий, а смысла. Результатом гибели князя Владимира оказалась ликвидация последнего удельного княжества на Руси. Правда, иной раз выставляют возражения. Уцелевший сын Владимира Андреевича, кажется, на время получил отцовский удел. Но, во-первых, сведения об это слишком туманны, а во-вторых, этот княжич вскоре умер. Вспоминают далее об уделах крещеного татарского царевича Симеона Бекбулатовича, владевшего Тверью и Торжком в качестве великого князя и княжившего в Угличе после смерти Ивана IV и царевича Дмитрия, который там трагически погиб в 1591 году. Но и эти примеры не доказательны. 'Ни Симеон, ни Дмитрий не играли никакой самостоятельной роли, не имели своих боярских дум и воевод, их права в основном ограничивались получением доходов с данных им в удел территорий.
Обращают внимание на завещание самого Ивана IV, в котором он выделяет младшему сыну - царевичу Федору необычно большой удел. Но и это завещание не восстановило удельную систему. Дело не в том, что завещание осталось невыполненным из-за гибели старшего брата Федора-царевича - Ивана Ивановича. Важнее другое. Царь выделял младшему сыну удел лишь формально, следуя традиции. Вместе с тем он советует детям: "А докудова вас бог помилует, свободит от бед (а разве когда-нибудь кончаются "беды"-трудности? - В. К.), и люди бы у вас заодин служили, и земля бы заодин, и казна бы у вас заодин была". Реально выделять удел младшему наследнику царь таким образом не советует, а решение этого вопроса оставляет полностью в компетенции будущего царя. Старшему сыну он рекомендует заботиться о младшем, "чтобы ему не в досаду, что ему на дашь удела и казны"; Федора же отец наставляет, чтобы он не просил у старшего брата удела. Итак, что ни говори, а казнь князя Владимира Андреевича ознаменовала конец удельной системы на Руси.
Другой важный эпизод опричнины - дело митрополита Филиппа. Надеюсь, даже при беглом чтении видно, что Филипп не вызывает у автора иных чувств, кроме восхищения мужеством, героизмом, с которым он выступил против опричного террора. Филипп - одна из самых светлых личностей в нашей истории. Но вспомним про объективный результат этого дела. Церковь была союзницей, а не служанкой центральной власти, сохранила относительную самостоятельность. Такое ее положение во многом поддерживалось огромными земельными владениями митрополичьей кафедры, сравнимыми по размерам и объему власти митрополита с удельными княжествами. Это был такой же пережиток удельной старины, как и Старицкое княжество. Гибель митрополита Филиппа, казни архиепископов Германа, Леонида и многих других духовных лиц нанесли удар, хотя и не окончательный, по этому особому положению церкви в государстве. Хотелось бы лишь отметить, что автор вовсе не уверен, что независимая, хотя бы отчасти, церковь - вредна, а подчинение ее государству - во всех случаях - благо. Речь идет лишь о реальных политических итогах.
Наконец, новгородский погром: варварский, вызывающий чувства негодования и омерзения. Но и Новгород не случайно был избран царем Иваном для нанесения удара. Ведь там буквально все дышало воспоминаниями о прежней независимости от Москвы, что отразилось и в новгородском летописании. Да и в политическом строе здесь сохранялись некоторые особенности, уходившие корнями во времена феодальной раздробленности. Можно назвать традицию, согласно которой наместниками в Новгород назначали только людей с княжескими титулами (как бы новгородских князей), что эти наместники имели к тому же право самостоятельных сношений с некоторыми иностранными государствами. Особым было и положение новгородского архиепископа. Он, например, единственный из архиепископов и епископов носил белый, а не черный клобук. Белый же клобук был знаком митрополичьего достоинства.
Таким образом, получается, что вне зависимости от желаний и намерений царя Ивана опричнина способствовала централизации, была объективно направлена против пережитков удельного времени.
СРЕДСТВА ИЗМЕНЯЮТ ЦЕЛЬ
Когда я пишу, что опричнина укрепила централизацию, то отчетливо слышу протестующие голоса многих читателей.
"Опричнина помогла централизации? - говорят одни. - Да как же вы можете оправдывать одного из самых кровавых преступников и палачей в отечественной истории?"
"Вы сами признали, что опричнина способствовала прогрессу, - негодуют другие. - Значит, несмотря на некоторые издержки, царь Иван был прав. Вы же просто переносите в средние века современные нормы морали".
Эти возражения я не изобрел. Первое я слышал от одного из коллег: он полагал, что раз я признаю антиудельную направленность опричнины, то тем самым считаю ее явлением положительным. Второе возражение я получил от студента. Он спросил: "А разве можно было добиться централизации страны, применяя другие методы?"
Оба эти возражения, несмотря на кажущуюся противоположность, исходят из одной и той же презумпции: цель оправдывает средства. Автор первого возражения присоединился бы к оправданию Ивана Грозного, если бы пришел к выводу, что при нем централизация все же укрепилась. Но откуда известно, что те средства, которые были употреблены при Иване Грозном, были единственно возможными?
Было бы опасным заблуждением видеть ход истории закономерным не только в главном, в самом существенном, но и в деталях (впрочем, эти "детали" могут оказаться определяющими для жизни конкретного человека или даже целого поколения), считать, что происходило лишь то, что должно было произойти, и даже так, как должно. Провидение, которое средневековый летописец считал вершителем судеб мира, тем самым незаметно возрождается в пристойном обличий научно познанных законов исторического развития.
Да, исторического деятеля или историческое явление нужно судить по результатам. Но только ли по ним? Ведь конечный результат обычно как бы запрограммирован всем ходом развития страны, народа, теми самыми законами истории. Например, думается, даже самые горячие поклонники Петра I не рискнули бы предположить, что неудачные роды у его матери - царицы Натальи Кирилловны уничтожили бы самую возможность серьезных реформ, модернизировавших Россию.
Тенденции централизации, ликвидации удельного сепаратизма были объективными; к крепкому единому государству, как к Риму, вели все пути. Следовательно, долг историка поразмыслить, наиболее ли удачный путь к цели был избран, с наименьшими или с наибольшими затратами был пройден. Помню замечательного учителя математики, у которого я учился в 10-м классе, Юрия Константиновича Баратова. Он часто повторял: нет двух путей решения одной задачи, есть один - самый красивый. Так и в истории: верен лишь тот путь, который приведет к цели с наименьшими издержками, унеся минимум человеческих жизней.
Но не бесплодны ли все эти разговоры и рассуждения, существовала ли в реальной жизни альтернатива тому пути, по которому пошел царь Иван, вводя опричнину? Да, существовала. Это показала деятельность Избранной рады, при правлении которой, как было показано выше, были начаты глубокие структурные реформы, направленные на достижение централизации. Этот путь не только был не таким мучительным и кровавым, как опричный, он и обещал результаты более прочные, и исключал становление снабженной государственным аппаратом деспотической монархии. Но этот путь не обещал результатов немедленных; повторю сказанное выше: структурные реформы дают плоды не сразу, а потому нередко обманывают нетерпеливые ожидания. Возникает соблазн утопического, волюнтаристского, командно-репрессивного пути развития. Ведь эти три эпитета жестко связаны: любая утопия - волюнтаристична, а потому для своего осуществления требует строгих приказов, подкрепленных репрессиями.
Путь Избранной рады был основан на реальных тенденциях развития страны, быть может, не столь познанных (ведь в ту эпоху господствовал еще донаучный уровень мышления), сколь, по крайней мере, уловленных чутьем умных и реальных политиков. Путь же опричнины основывался на произвольном хотении.
Таким образом, в середине XVI века опричная дорога развития была не единственно возможной. Идея альтернативности исторического развития, возможности разных вариантов хода истории в сегодняшней исторической науке медленно, но верно пробивает себе дорогу. Но она не стала еще привычной: слишком долго над нами нависала догматическая вульгаризация марксизма, воплощенная в "Кратком курсе истории ВКП(б)". Мучительно труден процесс высвобождения мысли, и даже те, кто искренне и радостно стремятся к раскованному, свободному мышлению, все же невольно испытывают, подчас незаметно для себя, давление обветшавших догм.
Разумеется, автор этих строк - не исключение. Как часто ловишь себя на привычном желании доказать свою мысль не столько фактами, сколько ссылкой на непререкаемые авторитеты! Потому-то, быть может, до сих пор многие серьезные историки уверены, что в XVI веке произошло лишь то, что неминуемо должно было произойти. Попытаемся же выяснить, каковы были шансы на успех у двух альтернатив развития страны.
Казалось бы, альтернатива опричнины во многом опиралась на прочные традиции. Когда Курбский писал, что московские князья "обыкли... крове братии своей пити", он, вероятно, напрасно считал такой "обычай", присущим лишь московскому княжескому роду, но был прав в том, что процесс объединения Руси сопровождался применением насилия в самых разных, порой отталкивающих формах. Внешняя опасность, необходимость свержения ордынского ига заставляла ускорять преодоление феодальной раздробленности, опираться чаще на военную силу и военные методы управления. Поэтому с самого начала во власти государей всея Руси легко обнаружить деспотические черты. Казненный при Василии III за "непригожие речи" Берсень Беклемишев (см. о нем выше) считал, что только при этом государе нарушились отношения между великим князем и его подданными, только Василий Иванович стал решать государственные дела "сам третей у постели" и пресекать всякие споры. Его же отец, Иван III, по мнению Беклемишева, "против собя стречу любил".
Да, власть Василия III действительно приобрела невиданный до того характер. Побывавший дважды в России во времена Василия III посол германского императора барон Сигизмунд фон Герберштейн, хорошо знавший русский язык, оставил подробное и объективное описание страны. Он писал, что Василий III "всех одинаково гнетет... жестоким рабством".
"Властью, которую он имеет над своими подданными, - пишет Герберштейн, - он далеко превосходит всех монархов целого мира". В другом месте он отмечает, что из советников, которых он имеет, "ни один не является столь значительным, чтобы осмелиться разногласить с ним или дать ему отпор в каком-нибудь деле. Они прямо заявляют, что воля государя есть боля божья, и что бы ни сделал государь, он делает это по воле божьей". Да и сама казнь Берсеня Беклемишева - мрачное подтверждение справедливости его слов. Но все же, думается, погибший из-за неосторожной искренности придворный несколько идеализировал времена Ивана III. Что же, людям свойственно искать "золотой век" в прошлом, тем более что в правление Ивана III отец Берсеня - Никита был одним из самых близких к государю людей, да и сам Берсень успешно начинал карьеру. Действительность же при Иване III была весьма суровой.
Обращу внимание лишь на один эпизод. В последние годы жизни Ивана III в великокняжеской семье сложилась запутанная ситуация. Государь колебался, кого из своих потомков назначить наследником: внука Дмитрия (отцом его был умерший молодым старший сын Ивана III - Иван Иванович) или сына Василия. Первоначальный выбор был сделан в пользу внука, дед даже торжественно венчал его при жизни на великокняжеский престол, но через некоторое время перерешил. Дмитрий попал в заточение, а наследником был назначен Василий, будущий государь всея Руси. Соответственно и придворные раскололись на сторонников Дмитрия и Василия. Перемены курса сопровождались опалами, а то и казнями тех, кто проиграл. Спустя несколько лет после казни одного из таких неудачников - князя Семена Ряполовского Иван III напоминал в виде предостережения о его судьбе двум своим служилым людям и советовал им не "высокоумничать", как Ряполовский. Знаменательный совет! Неприязнь к "шибко умным" извечна для всех тиранов - в масштабах государства или миниатюрной конторы. Это своего рода тест на авторитарность мышления.
Не менее любопытна аргументация Ивана III, которой он обосновывал опалу на внука. "Чи не волен яз, князь велики, в своих детех и в своем княжении?" - восклицал он. А его дипломатам рекомендовалось разъяснять своим зарубежным коллегам, что внук "учял" государю "грубити", а "всякой жалует дитя, которое родителем норовит да служит, а которой не норовит, да еще грубит, ино того за что жаловати?".
Так решение важного государственного вопроса о престолонаследии сводилось (по крайней мере, в идеологическом его обосновании) к личной воле государя и проблеме почтительности внука к дедушке.
Итак, традиции деспотизма существовали. Это и неудивительно. Не может реально существовать и тем более победить альтернатива, не имеющая корней в историческом пути страны. Но только ли эта традиция существовала? Можно ли к отдельным проявлениям деспотизма свести деятельность не только Ивана III, но и Василия III? Я не говорю уже о том, что по масштабам расправ Иван IV оставил далеко позади своих деда и отца, он оторвался от них настолько, насколько олимпийский чемпион по бегу опередит нетренированного участника районной эстафеты. Существеннее другое: используя для объединения страны и ее движения к централизации в полной мере насильственные методы, правители второй половины XV - первой трети XVI века прибегали не только к ним. Они щедрыми посулами и действительными привилегиями успешно привлекали на свою сторону и бывших независимых князей, и их вассалов, умело использовали реальную заинтересованность всего господствующего класса феодалов в централизации. Именно на эту традицию опиралась в своей реформаторской деятельности Избранная рада. Потому и не беспочвенна ее деятельность. Так что и впрямь существовала реальная возможность торжества этого, менее болезненного пути развития.