Спор глухих»: ответ царя Ивана
Ответ царя Ивана Васильевича на словесные эскапады беглого боярина последовал незамедлительно – он был готов уже в июле 1564 года. Только вот его облик и содержание не могут не поражать. Во-первых, он был примерно в 20 раз больше по объему. Во-вторых, этот огромный текст был... совсем про другое. Такое ощущение, что Иван Грозный отвечал вовсе не на письмо Курбского. Это впечатление очень точно передано знаменитым русским историком В. О. Ключевским: «Каждый из них твердит свое и плохо слушает противника. „За что бьешь нас, верных слуг своих?“ – спрашивает князь Курбский. „Нет, – отвечает ему царь Иван, – русские самодержцы изначала сами владеют своими царствами, а не бояре и не вельможи“. В такой простейшей форме можно выразить сущность знаменитой переписки».
Что же ответил Грозный Курбскому?
Естественно, что первым делом надлежало отмести обвинения в еретичестве. Что Иван IV и сделал. Он объявил себя и свой род восходящим к Владимиру Крестителю, носителем «искры Благочестия» Российского царства. Царь – воплощение «истинно православного христианского самодержавства», находится, как и все правители России, под особым покровительством Бога.
Однако особо развивать данную мысль было невозможно, и Грозный это понимал. Если Курбский твердит, что царь – «супротивный», вероотступник, а Грозный на это отвечает, что он хороший, праведный, спор просто заходит в тупик. Исходя из того, что лучший вид защиты – нападение, Иван Васильевич в свою очередь обрушился на Курбского... с обвинениями в вероотступничестве и еретичестве! Это он, князь перебежчик – губитель христианства и, стало быть, союзник Антихриста! И тогда все его выпады против Грозного – не более чем лукавое умышление, обман, служение Дьяволу, попытка оклеветать праведного русского царя.
Уже в первых строках Иван дал исчерпывающую характеристику Курбскому, которая и определила весь тон письма: «Ответ бывшему прежде (приверженцу) истинного православного христианства... ныне же – отступнику от честного и животворящего креста Господня и губителю христиан, и примкнувшему к врагам христианства, отступившему от поклонения божественным иконам (так! – А. Ф), и поправшему все священные установления, и святые храмы разорившему (так! – А. Ф), осквернившему и поправшему священные сосуды и образы...» Очевидно, что Курбский никогда не был иконоборцем, да и к июлю 1564 года он еще не успел повоевать на стороне Великого княжества Литовского и разорить какие-либо православные храмы. Царь приписывает князю прегрешения, которых он не совершал. Но для него это неважно: создавая образ вероотступника Курбского, он точно так же прибегал к набору литературных штампов, как и его оппонент.
Грозный продолжал изничтожать Курбского. Он обвиняет его в погублении собственной души, «поверив словам своих бесами наученных друзей и советчиков». Князь назвал царя «супротивным», то есть богоотступником, – царь заклеймил князя и его друзей как «бесов»: «подражая бесам, раскинули против нас различные сети, и, по обычаю бесов, всячески следят за нами, за каждым словом и шагом, принимая нас за бесплотных, и посему возводят на нас всяческие поклепы и оскорбления, приносят их к вам и позорят на весь мир... вы, словно смертоносная ехидна, разъярившись на меня и душу свою погубив, поднялись на церковное разорение».
Эти слова указывают нам на новые грани конфликта Курбского и Грозного. Во-первых, царь считал обиженным и жертвой репрессий себя, а не Курбского. А князь под его пером выступал злодеем, который осмелился унижать своего государя и помыкать им! Во-вторых, видно, что между Иваном и князем Андреем действительно был какой-то конфликт – но его корни лежали в духовно-этической сфере. Курбский сумел как-то особенно болезненно задеть самолюбие царя, разбудить его комплексы, возникшие еще в детстве. На протяжении всего послания Иван неоднократно возвращается к этой теме. <…>:
Примечательно, что Курбский включается царем в некую группировку, объединяемую местоимением «вы». В нее мнительный государь записал всех «кичливых» бояр и воевод, начиная со своего детства и вплоть до предопричных лет (поскольку Иван неоднократно подчеркивает, что безобразия, в которых виновны Курбский и его товарищи, не прекратились «и до сего дня»). <…>
Казалось, что конфликт лежит сугубо в бытовой сфере – что некие приближенные указывали государю, что ему есть, пить, что делать с женой и вообще как дышать: «Так было и во внешних делах, и во внутренних, и даже в мельчайших и самых незначительных, вплоть до пищи и сна, нам ни в чем не давали воли, все свершалось согласно их желанию, на нас же смотрели как на младенцев». В этом-то и заключалось преступление и измена Курбского и его соратников: «В том-то и причина и суть всего вашего злобесного замысла, ибо вы с попом решили, что я должен быть государем только на словах, а вы бы с попом – на деле».
«Супротивство» Грозного – на самом деле не еретичество, не вероотступничество, а освободительный бунт против изменников, которые пытались нарушить установленный Господом миропорядок и подчинить рабам царя. Иван гневно пишет: «Разве это и есть „совесть прокаженная“ – держать свое царство в своих руках, а своим рабам не давать господствовать? Это ли „против разума“ – не хотеть быть под властью своих рабов? И это ли „православие пресветлое“ – быть под властью и в повиновении у рабов?»
В отличие от Курбского, который был в своих высказываниях достаточно абстрактен, царь был предельно конкретен – если уж речь зашла об изменниках, то назовем их поименно. Грозный именует их носителями «вашей собачьей власти» и объединяет с Курбским следующих лиц: священника Благовещенского собора Московского Кремля Сильвестра, окольничего Алексея Федоровича Адашева и боярина Дмитрия Ивановича Курлятева. Под пером царя эти люди предстают злодеями, которые запугали юного и чистого монарха «детскими страшилами» и фактически правили страной от его имени, при этом совершая все те преступления, о которых писал Курбский. Тем самым Иван нашел гениальный ответ на обвинения в различных преступлениях. На обличения Курбского он ничтоже сумняшеся заявляет: «Да, преступления были. Но это не я. Это – ты и твои друзья!»
<…>.
Рассмотрим другие обвинения царя, менее явные и с гораздо большим трудом проверяемые по источникам.
Первое – обвинение Курбского и его сторонников в расхищении богатств государства, которыми изменники расплачиваются с гонителями и хулителями несчастного царя, «подражателями бесов»: «Вы же за эти злодеяния раздаете им многие награды нашей же землей и казной, заблуждаетесь, считая их слугами, и, наполнившись этих бесовских слухов, вы, словно смертоносная ехидна, разъярившись на меня и душу свою погубив, поднялись на церковное разорение».
Что имел в виду царь, можно только гадать. Если буквально понимать его слова, то среди князей и бояр существовала некая группировка, которая платила людям, следившим за государем и изводившим его мелочной регламентацией и опекой. За таковые преступные деяния, направленные на превращение царя в «младенца», они получали щедрые раздачи из государственной казны и земельного фонда. Но злодеи во главе с Курбским заблуждаются, если думают, что эти «подобные бесам» личности служат изменным боярам (а кому, по мнению Грозного, служат в действительности – из письма неясно). В «смертоносном яде своего умысла» Курбский и его соратники дожились уже и до разорения церквей.
Данная фантасмагорическая картина, рисуемая царем, не находит никакого подтверждения в других источниках. Не обнаруживается ни малейших следов ни подобного казнокрадства, ни разорения церквей, ни жуткого заговора среди бояр и их наймитов – каких-то практикующих психотерапевтов. Это не означает, что при дворе не было никаких противоречий между знатью и Иваном Грозным – другое дело, как мнительный царь с параноидальным мышлением вообразил себе характер этих конфликтов.
Следующее обвинение Грозного в адрес Курбского и его сотоварищей – «война с Литвой вызвана вашей же изменой, недоброжелательством и легкомысленным небрежением». Строго говоря, это не так, хотя здесь можно хотя бы догадываться, какие именно проступки знати могли вызвать такие оценки. Великое княжество Литовское и Королевство Польское вынашивали давно планы захвата Ливонии. После 1552 года эти планы стали претворяться в жизнь. В конце 1550-х годов истекало очередное перемирие России и Великого княжества Литовского. Король Сигизмунд решил этим воспользоваться и под угрозой отказа от продления перемирия и развязывания тем самым русско-литовской войны добиться от России невмешательства в ливонский вопрос и «свободы рук» в Прибалтике.<…>
Далее претензия царя связана с вовлечением государя в какие-то неправильные церковные обряды: «Если же ты вспоминаешь о том, что в церковном предстоянии что-то не так было и что игры бывали, то ведь это тоже было из-за ваших коварных замыслов, ибо вы отторгли меня от спокойной духовной жизни и по-фарисейски взвалили на меня едва переносимое бремя, а сами и пальцем не шевельнули; и поэтому было церковное предстояние нетвердо, частью из-за забот царского правления, вами подорванного, а иногда – чтобы избежать ваших коварных замыслов».
Примечательно, что Курбский ни в каких «играх» царя не упрекал. Он говорит о «бесовских пирах», о пролитии крови на церковных порогах, о глумлении над монахами («ангельским образом»), «Афродитском грехе» и «Кроновых жертвах». Все это слишком серьезно и никак не подходит под определение «игры». Тем более, как явствует из слов царя, эти таинственные ритуалы (забавы) как-то связаны с церковными обрядами, причем они разыгрывались перед народом: «Что до игр, то, лишь снисходя к человеческим слабостям, ибо вы много народа увлекли своими коварными замыслами, устраивал я их для того, чтобы он (народ. – А. Ф.) нас, своих государей, признал, а не вас, изменников... подобно тому, как Бог разрешил евреям приносить жертвы, – лишь бы Богу приносили, а не бесам». Что ж это за публичные «игры», с помощью которых царь переманивал народные массы из-под влияния изменников – Курбского с боярами, срывая их коварные замыслы, но при этом был вынужден нарушать какие-то церковные обычаи? Что здесь имел в виду Иван Грозный и, главное, в каких словах Курбского он усмотрел намек на эти «игры» – понять невозможно.
Грозный заявил, что «сильных во Израили мы не убивали, и не знаю я, кто это сильнейший во Израили». Царь абсолютно категоричен: «не предавали мы своих воевод различным смертям, а с Божьей помощью имеем мы у себя много воевод и помимо Вас, изменников. А жаловать своих холопов мы всегда были вольны, вольны были и казнить».
Царь тут, несомненно, лукавит. <…> Царь лгал, когда говорил, что «не предавал своих воевод различным смертям». Другое дело, что Грозный считал жертв репрессий не «своими воеводами», а предателями, которым воздалось по заслугам: «А мук, гонений и различных казней мы не для кого не придумывали; если же ты вспоминаешь об изменниках и чародеях, так ведь таких собак везде казнят».
Курбский пытался изобразить отношения между государем и подданными как конфликт тирана с антихристианскими наклонностями и «новых мучеников», причем мучеников прежде всего за веру или, по крайней мере, за чистоту заповедей и христианской морали. Для Ивана это было опасное обвинение, он представал в крайне невыгодном свете. Поэтому Грозный резко отмел религиозную подоплеку конфликта: «Мучеников за веру у нас нет». Царь посмеялся над словами Курбского, что он «оболгал православных»: «Если уж я оболгал, от кого же тогда ждать истины? Что же, по твоему злобесному мнению, чтобы изменники не сделали, их и обличить нельзя? А облыгать мне их для чего? Что мне желать от своих подданных? Власти, или их худого рубища, или хлебом их насытиться? Не смеха ли достойна твоя выдумка?.. Кто же, имея разум, будет без причины казнить своих подданных?»
Грозный, верный своему принципу – возводить на Курбского те же самые обвинения, о которых князь писал в своем Первом послании, – помещает пространный рассказ о злодейских изменах, убийствах воевод и бояр, расхищении государственной казны, разорении страны и разрушении православия. Все это происходило в России с малолетства Ивана Грозного до начала 1560-х годов, когда царь наконец-то нашел в себе силы расправиться с внутренними врагами. И во всем виноваты князья, бояре, соратники и родственники Курбского, Адашева и другие личности, «подобные бешеным собакам».
Несмотря на заверения в заботе и теплых чувствах по отношению к подданным, царь Иван о них в принципе крайне невысокого мнения: «Было мне в это время восемь лет, и так подданные наши достигли осуществления своих желаний – получили царство без правителя, об нас же, государях своих, никакой заботы сердечной не проявили, сами же ринулись к богатству и славе и перессорились при этом друг с другом... сколько бояр наших, и доброжелателей нашего отца, и воевод перебили. Дворы, и села, и имущества наших дядей взяли себе и водворились в них. И сокровища матери нашей перенесли в Большую казну, при этом неистово пиная ногами и тыча палками, а остальное разделили».
Не выдержав засилья зла, царившего в России несколько лет, пишет Иван Грозный, «пребывая в такой скорби и не будучи в состоянии снести эту тягость, превышающую силы человеческие, мы, расследовав измены собаки Алексея Адашева и всех его советников, нестрого наказали их за все это: на смертную казнь не осудили, а разослали по разным местам». Все эти измены, по мнению царя, свершались «ради блеска золота». Поэтому Грозный сравнивает поступки Курбского и других с «иудиным окаянством». Они предали царя, как Иуда предал Христа.
В отношении самого Курбского позиция царя была поистине иезуитской. Буквально в начале своего послания царь заявил: «Не полагай, что это справедливо – разъярившись на человека, выступить против Бога... Или мнишь, окаянный, что убережешься? Нет уж! Если тебе придется вместе с ними (литовцами. – А. Ф.) воевать, тогда придется тебе и церкви разорять, и иконы попирать, и христиан убивать; если где и руками не дерзнешь, то там много зла принесешь и смертоносным ядом своего умысла. Представь же себе, как во время военного нашествия конские копыта попирают и давят нежные тела младенцев!»
Таким образом, царь перевел личный конфликт с Курбским в плоскость фундаментальной проблемы человеческого бытия – проблемы спасения души. И здесь Грозный открыто издевался над князем: «Если же ты, по твоим словам, праведен и благочестив, то почему испугался безвинно погибнуть, ибо это не смерть, а дар благой? В конце концов все равно умрешь... почему не пожелал от меня, строптивого владыки, пострадать и заслужить венец вечной жизни?»
Трусости и лицемерию князя Грозный противопоставил поведение его холопа Василия Шибанова, доставившего к царю послание Курбского: «Как же ты не стыдишься раба своего Васьки Шибанова? Он ведь сохранил свое благочестие, перед царем и перед всем народом стоя, у порога смерти, не отрекся от крестного целования тебе, прославляя тебя всячески и вызываясь за тебя умереть».
Главный вывод Ивана Грозного: «Русские же самодержцы изначала сами владеют своим государством, а не бояре и вельможи!» На основе этого заявления, сделанного за полгода до знаменитого отъезда в Александровскую слободу, историки называют Первое послание Грозного «программным документом опричнины». Благодаря полемике с Курбским царь сам для себя сформулировал обвинения в адрес «внутренних врагов». Можно было приступать к «наведению порядка» и искоренению «измены».
«Неистовых баб басни!»: Курбский не хочет спорить с царем-невеждой
А что на все это отвечает князь Курбский?
А ничего.
Содержание его ответного, Второго послания царю с этой позиции необъяснимо. Так или иначе, но Иван Грозный создал серьезный ответ на первоначальный выпад Курбского, причем атакующий ответ, содержащий много серьезных обвинений в адрес уже самого князя. Если это клевета и ложь – то Курбский должен был бы их разоблачить и обелить себя. Если же царь сказал правду – то тем более требовалось найти слова, что-то придумать, чтобы не дать Ивану Васильевичу одержать верх в споре.
Между тем Курбский пишет в своем Втором послании совершенно о другом. Он вновь обрушивается на царя с критикой, но ругает его на этот раз... за неумение писать письма! Мол, царь – невежда и не знает эпистолярного этикета! Князь писал:
«Твое послание, посвященное очень многим вопросам и столь шумно их обсуждающее, я получил, и уразумел, и понял, что оно было написано, как будто ты в припадке необузданного гнева, не помня себя, изрыгал непотребные, злые, ядовитые слова. Такое писание недостойно не только для царя, который считает себя столь великим и славным во всем мире, но даже и для простого, ничтожного воина.
Это проявилось и в твоей неискусности, когда ты, ослепленный яростью и лютой злобой, безыскусно нахватался цитат из Святого Писания, причем цитировал не отдельными строчками и стихами, как положено искусным и ученым в писании посланий, умеющим в немногих словах передавать глубокий смысл, но сверх всякой меры излишне многословно, навязчиво, крикливо, многословно цитируя целые книги, притчи, послания святых мужей!
И вместе со священными текстами тут же ты пишешь о постелях, шубах и прочей бесчисленной мелкой ерунде, как будто передаешь выдумки вздорных баб! И пишешь так невежественно и дико, что над этим будут смеяться и дивиться не только ученые и искусные люди, но и простолюдины, и даже дети! И осмеливаешься писать так в чужую землю, где, между прочим, живут некоторые люди, знающие не только грамматику и риторику, но и диалектику и философию!»
Второе послание Курбского, как неоднократно отмечалось исследователями, было написано с ориентацией на западные каноны эпистолографии. По удачному выражению В. В. Калугина, оно является своего рода «литературным манифестом» писателя-западника. Курбский исповедовал европейские принципы эпистолографии и упрекал Грозного в писательской «неискусности» именно с этих позиций.
«Неистовых баб басням», как князь расценил писательское мастерство Ивана Грозного, Курбский противопоставил образовательный минимум в средневековой Европе – так называемый trivium. Он включал в себя три науки: грамматику, риторику и логику (диалектику). Второй ступенью образования был так называемый quadrivium, состоявший из арифметики, геометрии, музыки и астрономии. После этого высшего курса наук обычно шло специальное богословское образование. <…>
Курбский не просто ссылался на европейскую ученость. Он был непосредственно знаком со всеми важнейшими ее разделами. <…> Латынью Курбский к концу жизни овладел настолько, что сам делал с нее переводы довольно объемных текстов. Известен также научный трактат Курбского о правилах пунктуации («О знаках книжных»).
Что же касается философии, то, судя по сочинениям Курбского, он знал философские сочинения Аристотеля, Цицерона, Парменида, Эпикура, Платона, Эразма Роттердамского, Кирилла Александрийского. Он прекрасно ориентировался в патристике и произведениях христианских теологов. На страницах его трудов фигурируют имена Филона Александрийского, Григория Нисского, Оригена, Фомы Аквинского, Григория Паламы, Августина Блаженного, Амвросия Медиоланского, Лютера и др.
Из обличения невежества царя и его незнания этикета сочинения писем вытекала несколько неожиданная претензия, которую во Втором послании высказал князь: «И вместо того, чтобы утешить меня, пережившего столько бед и напастей, ты ко мне, безвинному изгнаннику, обратился с таким посланием!» Интересно, как Курбский мог рассчитывать на утешения со стороны царя, после того как наговорил ему столько гадостей? Однако же, как ни парадоксально, рассчитывал!
Несколько, казалось бы, неожиданная претензия Курбского к царю-тирану – почему он обрушился на князя с обличениями и ответными обвинениями – во многом объясняется стремлением беглого боярина вести дискуссию в «образованном», «риторском» духе. В европейской эпистолографии в подобных случаях был принят особый жанр письма: «epistola consolatoria exilii» («послание, утешающее в изгнании»). Помимо западных образцов князь опирался на известный на Руси с XI века жанр «утешной грамоты», заимствованный древнерусской литературой из византийской книжности, развивавшей традиции античных риторик. Курбский же получил вовсе не «утешительный» ответ, что, помимо эмоциональной обиды, вызвало обвинение в адрес Ивана IV в незнании законов эпистолярного жанра. По выражению академика Д. С. Лихачева, «Курбский пишет Грозному с высот своей новой образованности. Его позиция, которую он стремился занять в своих письмах по отношению к Грозному, – это позиция утонченного и вкусившего западной образованности интеллигента, поучающего грубого неуча».
Закончив поучение, Курбский быстренько сворачивает повествование: «Я хотел сперва ответить тебе на каждое твое слово, царь... но удержал руку с пером... Я все возлагаю на Божий суд... Промолчу я и потому, что недостойно благородным браниться, как будто невежественным рабам. Тем более не подобает нам, христианам, извергать из уст непристойные и злые слова...»
Учеными давно отмечена смысловая загадочность Второго послания Курбского: почему князь сразу не отверг «клевету», содержащуюся в Первом послании Грозного, как он делал это позже в Третьем послании и «Истории...», а лишь ограничился критикой литературных способностей царя, обличением его невежества и вторичными, по сравнению с Первым посланием, апелляциями к Божьему суду? Ответ Курбского на фоне пространного и насыщенного конкретными обвинениями Первого послания Грозного выглядит абсолютно беспомощно. Возможно, он поэтому и не отправил его царю. Курбский понимал, что первый раунд спора он проиграл.
Возможно, князь пытался сочинить более обстоятельный ответ, который до нас не дошел. Курбский неоднократно с 1565 по 1579 год возвращался к тексту своего небольшого по объему Второго послания царю, но так и не удовлетворился ни одним получившимся вариантом. По всей видимости, в это же время Курбский задумывает большое произведение, направленное против Ивана Грозного, и начинает собирать для него материал. <…>
…после почти 13-летнего перерыва, не получив от Курбского никакого ответа, царь Иван возобновил переписку с ним. Можно предположить, что Второе послание Грозного Курбскому также было составлено 12 сентября 1577 года.
Содержание письма весьма примечательно. Грозный однозначно признает, что он грешник, сравнимый по масштабам беззаконий с самыми отъявленными негодяями библейской истории. Но он предлагает Курбскому объяснить: почему же тогда Господь не спешит покарать преступного монарха? Почему Иисус явно на стороне русского царя, что неопровержимо доказывается его победами в Ливонии? Почему деяния царя перевешивают его грехи? А его обличители, в том числе и Курбский, которые мнят себя богоугодными, с позором бегут прочь от победоносной христианской хоругви Ивана IV?
Объяснение было простым: царь искренне считал, что чем тяжелее и страшнее грехи – тем больше эффект от покаяния. Государь совершает богоугодные поступки, прославляет своими победами православие – и поэтому Бог дает ему шанс покаяться и спастись. Грозный сравнил себя с библейским царем Иудеи Манассией. Тот впал в ересь, восстановил культовые возвышения (высоты), разрушенные его отцом Езекией, возвел жертвенники Ваалу, устроил священные рощи (дубравы) и даже в Иерусалиме соорудил жертвенники и алтари «всему воинству небесному». В долине сына Енномова он проводил обряд прохождения через огонь для своих сыновей, возвысил гадалок, ворожеев, вызывателей мертвецов и т. д. (2 Пар. 33: 1 – 8). Царь-еретик также пролил много невинной крови (4 Цар. 21: 16). Легенда приписывает ему даже убийство пророка Исайи.
Однако Манассия был свергнут и в кандалах отвезен в Вавилон. Он воспринял это как Божье наказание за свершавшиеся им непотребства и покаялся в тюрьме (2 Пар. 33: 12). Бог простил раскаявшегося грешника и вернул его на иерусалимский престол: «...и познал Манассия, что тот Господь есть истинный Бог» (2 Пар. 33: 13). По возвращении он обратился в истинную веру, немедленно разрушил все языческие святилища и восстановил жертвенник Господень (историю его царствования см.: 4 Цар. 21: 1 – 18; 2 Пар. 33: 1 – 20).
Иван пишет, что он также совершал все мыслимые и немыслимые преступления (кроме религиозного «отступления» – от еретичества Грозный резко отмежевался). Но Манассия сумел спастись, потому что вовремя покаялся, – и в этом смысл аналогии с библейским царем, которую приводит Грозный. Царь писал, что его покаяние будет ценнее для Христа, чем 99 праведников: какой грешник спасется!
В доказательство царь также приводил евангельские притчи о том, что пастух бросит стадо из 99 овец, но будет искать одну заблудшую (Лк. 15: 3 – 6), и что некая жена, имевшая 10 драхм и потерявшая одну из них, не будет рада своему достатку, пока не найдет потерю (Лк. 15: 8 – 9). Грозный, ссылаясь на эти притчи, утверждал: это он – заблудшая овца и потерянная драхма. Спасению «заблудшего государя» Господь будет рад куда больше, чем десятков душ праведников. Царь утверждал: «Если и больше песка морского беззакония мои, но надеюсь на милость Божию: в пучине своей милости может он потопить мои беззакония».
Повторяя обвинение в узурпации Адашевым, Сильвестром и княжескими родами данной от Бога царской власти, Грозный дополнил его очень резким выпадом. С помощью цитаты из Книги Иова царь намекает, что своевольная русская аристократия состоит на службе не у кого иного, как у Дьявола! Эта сатанинская служба проявилась в узурпации богоданной царской власти.
Царь возвращается к некоторым темам, поднятым в Первом послании Курбского и своем Первом послании Курбскому, но его новые высказывания только еще больше запутывают дело. Так, Грозный выдвигает обвинение изменников-аристократов в убийстве царицы Анастасии. При этом он не указывает на конкретного убийцу, «юницу» извели абстрактные «вы»: «А и с женою меня про что разлучили? Только бы вы у меня не отняли бы юницы моей, тогда бы Кроновой жертвы не было». Нельзя же понимать эти слова так, что, если бы не умерла жена, царь бы не познал грех гомосексуализма с Федором Басмановым при молчаливом потворстве этому отца-сводника, Алексея Басманова, а виноваты в этом Курбский, Адашев, Сильвестр и другие придворные! А как еще их понимать? Сам Иван Грозный так прокомментировал эту ситуацию: «А если ты, Курбский, скажешь, что я не утерпел после смерти жены и чистоты не сохранил – то все мы человеки». Одновременно он обвинил Курбского... в изнасиловании жены некого стрельца: «А ты для чего взял стрелецкую жену?»
Вопрос о причинах смерти царицы Анастасии на самом деле достаточно сложен. С одной стороны, она могла быть вызвана естественными причинами. В жизни царицы присутствовал целый ряд факторов риска, которые должны были серьезно подорвать ее здоровье. Прежде всего это частые беременности, протекавшие неблагополучно, потому что многие из них заканчивались либо быстрой смертью ребенка, либо рождением младенца с отклонениями. <…>