С ДУХОВНЫМ ВОЖДЕМ ЮЖНОЙ ИНДИИ 8 страница
Так как слово Мудреца было неписаным законом, его просьба была неохотно выполнена и злоумышленник был освобожден.
* * *
Слуга заходит в комнату, предупреждая нас вести себя очень тихо, ибо Мудрец погружен в транс. Я расшнуровываю свою обувь и оставляю ее на веранде, согласно неумолимому диктату индийского обычая. Наклонив голову, я замечаю маленький плоский камень в стене. Его поверхность исчерчена тамильскими буквами.
— Жилище Мудреца, Который Никогда Не Говорит, — переводит мой спутник.
Мы входим в однокомнатный домик. Высокий потолок и удивительная чистота. Мраморное возвышение около фута высотой построено на полу в центре комнаты. Его покрывает персидский ковер с великолепными узорами. На этом ковре сидит в трансе фигура молчаливого Мудреца.
Представьте красивого человека, чья кожа сияет золотисто-черным цветом. Его тело выпрямлено, он сидит в странной манере, в которой я немедленно опознаю одну из поз йоги, показанных мне Брамой. Согнутая левая нога подложена ступней под основание тела, а правая уперта в левый пах. Спина, шея и голова мудреца образуют совершенно прямую линию. Длинные черные пряди его волос ниспадают почти до плеч, образуя густую копну. На подбородке — пышная черная борода. Руки обхватывают колени. Я замечаю, что его тело удивительно хорошо развито; оно очень мускулисто и, очевидно, в здоровом состоянии. Вся его одежда — набедренная
повязка.
Его лицо немедленно отпечатывается в моей памяти, так как это лицо человека, который улыбается своей победе над жизнью, человека, который побеждает бренность, являющуюся для нас, ничтожных смертных, вольным или невольным убежищем. На губах, будто готова появиться улыбка. Нос короткий и прямой, почти греческого типа. Глаза широко открыты; они смотрят перед собой сосредоточенным немигающим взглядом. Человек подобен высеченной недвижной скале.
Мне сообщали ранее, что молчаливый Мудрец, погружаясь в глубокий транс, совсем не сознавал физического окружения. Я внимательно наблюдаю за Мудрецом и не вижу оснований сомневаться, что он находится в каталептическом трансе. Минуты складываются в часы, а он остается неподвижен.
Более всего впечатляет меня, что за все это время он ни разу не моргнул. Я никогда прежде не встречал человека, который бы сидел и смотрел прямо перед собой два часа, не дрогнув веком. Через некоторое время я вынужден сделать вывод, что, хотя глаза отшельника открыты, они, тем не менее, совершенно не зрячи. Если его разум и бодрствует, то не дляэтого подлунного мира. Потребности тела словно бы уснули. Изредка слеза капает из его глаз. Ясно, что недвижные веки защищают их, неся свою обычную службу от имени слезных протоков.
Зеленая ящерица спускается с потолка, крадется через ковер, пробегает по ноге Мудреца и исчезает за мраморным помостом. Но даже на каменной стене она не найдет более ровной поверхности, чем эта нога. Время от времени мухи садятся на его лицо и бродят по смуглой коже, но он и мускулом не ведет. Если бы они ползали по лицу бронзовой статуи, был бы точно тот же эффект.
Я наблюдаю за дыханием человека. Оно очень тихое, почти незаметное, совсем неслышное, но вполне размеренное. Это единственный признак, который доказывает, что жизнь еще не покинула тело.
Пока мы ждем, я решаю использовать время на одну или две фотографии этой впечатляющей фигуры. Я вытаскиваю складную камеру из кожаного футляра и со своего места на полу навожу на него объектив. Освещения комнаты недостаточно, поэтому я делаю пару временных экспозиций.
Я гляжу на свои часы. Прошло два часа. Йог и не собирается выходить из своего долгого транса. Скульптурная твердость его тела удивительна.
Я готов оставаться весь день, чтобы добиться своей цели, — взять интервью у этого странного человека. Но слуга подходит и шепчет нам, что бесполезно ждать дольше. Этим ничего не добьешься. Если мы вернемся через день или два, то можем оказаться удачливее; однако он ничего не обещает определенно.
Мы оставляем загородный дом как потерпевшие временное поражение и возвращаемся в город. Но мой интерес не пропадает, а, наоборот, усиливается.
В последующие два дня я стараюсь собрать некоторые сведения о Мудреце, Который Никогда Не Говорит. Эта попытка включает в себя нечто вроде расследования — от длинных перекрестных допросов его слуги до короткого интервью с полицейским инспектором. Таким образом я добиваюсь цели, систематизируя фрагменты истории Мудреца.
Восемь лет назад он прибыл в район Мадраса. Никто не знал, кто он и откуда пришел. Он обосновался на кусочке пустоши возле поля, где теперь стоит его коттедж. Любознательные соседи обращались к нему, но он не отвечал на их вопросы. Он ни с кем не говорил, не замечал ни звуков, ни людей, невозможно было втянуть его в самую обычную беседу. Время от времени он просил немного еды, протягивая свою чашку из кокосовой скорлупы.
День за днем он упорно продолжал сидеть на корточках посреди неприглядных окрестностей, незащищенный от безжалостных лучей палящего солнца, от ливней в сезон дождей, пыли и неприятных насекомых. Он ни разу не пытался отыскать укрытие, всегда оставаясь равнодушным к внешней среде. Ничто не защищало его голову, и на теле была только узкая набедренная повязка.
Он никогда не менял позы йоги, в которой он сидел, ни на какую другую. Сейчас окраина большого города, подобного Мадрасу, едва ли пригодна для отшельника, пожелавшего находиться на открытом воздухе и на глазах у всех погружаться в долгие абстрактные медитации. Такое поведение вызвало бы огромное уважение в Древней Индии, но современные йоги могут найти благоприятные условия для своих мистических занятий только в далеких джунглях, лесных убежищах, горных пещерах или в стенах своей комнаты.
Почему в таком случае этот странный отшельник выбрал столь неподходящее место для своих медитаций? Однажды неприятный случай прояснил дело.
Как-то группа молодых бездельников случайно набрела на одинокого йога и стала приставать к нему. Они с предосудительной пунктуальностью ежедневно покидали город, и отправлялись на пустырь, где бросали в йога камни и грязь, осыпали оскорбительными насмешками. Отшельник продолжал сидеть спокойно и терпеливо сносил все испытания, хотя был достаточно крепким мужчиной и сумел бы дать им хорошую взбучку. Он даже не упрекал их, ибо дал обет молчания.
Ничто не останавливало юных хулиганов. Но однажды, когда они, как обычно, приставали к йогу, мимо проходил случайный путник. Он был шокирован, увидев, как жестоко обращаются со святым человеком. Он вернулся в Мадрас и сообщил об этом в полицию, потребовав защитить безмолвного йога. И помощь подоспела, презренную банду разогнали, строго предупредив.
После этого случая полицейский офицер решил навести справки об отшельнике, но не нашел никого, кто бы знал об одиноком пришельце хоть что-нибудь. Поэтому он был вынужден задать вопросы йогу, что и сделал, воспользовавшись данной ему властью. После долгих колебаний йог все же написал короткое сообщение на грифельной доске. Вот что он неразборчиво написал:
«Я ученик Маракайяра. Мой мастер послал меня через равнины на юг, в Мадрас. Он описал этот кусок земли и объяснил, где мне найти его. Он велел мне поселиться здесь и продолжать неуклонные занятия йогой, пока я не достигну в ней совершенства. Я оставил мирскую жизнь и желаю только одиночества. Я не интересуюсь делами Мадраса и не ищу ничего другого, как только следовать своим духовным путем».
Полицейский офицер, полностью удовлетворенный ответом и тем, что человек оказался настоящим факиром, ушел, пообещав обеспечить защиту от хулиганов. Он узнал имя Маракайяра, одного из известных мусульманских факиров, который недавно умер.
«Нет худа без добра», — гласит старая поговорка. В результате этой неприятной истории так случилось, что об отшельнике узнал богатый и благочестивый гражданин Мадраса. Он попытался прельстить отшельника соблазнами городской жизни в красивом доме, но тот отказался нарушить повеление своего учителя. Тогда новоявленный покровитель построил домик из камня и дерева недалеко от участка земли, который йог не захотел покинуть. Отшельник согласился занять его, и теперь добротная крыша защищала его от неприветливой непогоды.
Покровитель нанял для йога и личного слугу. И отшельнику больше не нужно было ни о чем просить, ибо слуга приносил ему еду. Предвидел ли мастер Маракайяр такой оборот событий или нет, но остается фактом, что условия жизни его ученика стали куда лучше, чем были вначале.
Я узнал, что у Мудреца, Который Никогда Не Говорит, нет учеников. Он не ищет никого и не принимает никого. Он — один из тех одиночек, кто предпочитает вести уединенный образ жизни для достижения собственного «духовного освобождения».
Если в последнем нет какой-либо ценности, тогда такое поведение явно эгоистично, рассудят некоторые наши несерьезные западные читатели. Но, вспоминая глубокое сочувствие Мудреца к пьянице и его отказ ответить ударом на удар бесчинствующим молодым людям, поневоле подумаешь, а так ли он эгоистичен на самом деле.
Вместе с двумя спутниками я снова отправляюсь взять интервью у Мудреца, Который Никогда Не Говорит. Один — мой переводчик, а второй — не кто иной, как йог, научивший меня столь многому,— Брама, «адьярский отшельник», как я, любя, называю его. Брама никак не хотел идти в город, но когда я рассказываю о цели моего визита и прошу его сопровождать меня, он соглашается без возражений.
Во дворе мы встречаем еще одного посетителя. Он оставил большой автомобиль на обочине дороги и пешком пересек поле с той же целью — увидеть молчаливого Мудреца. Из короткой беседы я узнаю, что передо мной брат рани Гадвала, небольшого государства, данника Низама хайдарабадского, и он также покровительствует Мудрецу, неизменно внося деньги на содержание дома. Он прибыл с коротким визитом в Мадрас, но не мог покинуть город, не отдав дань уважения Мудрецу и не получив его благословение. О ценности последнего я узнаю из истории, рассказанной высоким гостем.
Ребенок одной дамы при дворе Гадвала страдал от какого-то страшного заболевания. И по случайному совпадению обстоятельств она услышала о существовании Мудреца, Который Никогда Не Говорит. Так велика была ее тревога, что она совершила поездку в Мадрас к отшельнику с просьбой подарить свое благословение и исцелить маленького мальчика. Благословение было дано, и с того момента ребенок начал чудесно поправляться. Об этом случае уведомили рани, и она также посетила отшельника. Ее Высочество вознаградило его шестью сотнями рупий, но он отказался принять их. Она упорствовала, пока отшельник не написал на доске, чтобы деньги потратили на возведение ограды вокруг его коттеджа.
Он хотел, чтобы его уединение было более полным. Королева исполнила его просьбу, и тогда была построена существующая бамбуковая ограда.
Слуга снова проводит нас в дом, и мы видим, что отшельник погружен в такой же транс, в каком находился во время моего первого визита.
Мы садимся на полу в молчании и терпеливо ждем перед высокой, величественной чернобородой фигурой на мраморном помосте. Примерно в середине второго часа мы замечаем первые признаки возвращения активности в тело Мудреца. Его дыхание становится глубже, а затем более слышимым. Веки вздрагивают, глазные яблоки закатываются, блестя белизной, а потом становятся нормальными. Туловище начинает слегка раскачиваться. Пять минут спустя изменение выражения глаз Мудреца показывает нам, что он уже осознает окружающую обстановку. Он внимательно смотрит на переводчика, резко поворачивает голову к Браме, затем ко второму посетителю, поворачивает ее снова и смотрит на меня.
Я пользуюсь случаем и кладу карандаш с кусочком бумаги у его ног. Он с легким колебанием поднимает карандаш и пишет большими витиеватыми тамильскими буквами:
— Кто приходил сюда и пытался сделать снимки?
Я вынужден признаться. Практически усилие было бесполезным, ибо у меня получилась недодержанная пленка.
Он пишет снова:
— Когда вы снова отправитесь к йогам, находящимся в глубоком трансе, никогда не беспокойте их такими действиями. Не пытайтесь резко нарушить их медитацию. В моем случае это неважно, но я говорю вам на будущее, если вы попытаетесь встретиться с другими йогами. Такое вмешательство может быть опасным для них, и они могут проклясть вас.
Очевидно, этот вроде бы незначительный поступок, нарушающий уединение такого человека, выглядит святотатством, поэтому я выражаю свои сожаления.
Брат рани Гадвала выражает свою преданность Мудрецу. Когда он заканчивает, я решаюсь снова обратить на себя внимание отшельника и говорю о себе, что глубоко интересуюсь древней мудростью Индии и слышал за морями, будто в Индии все еще живут люди, которые добиваются невероятных достижений в йоге, поэтому я стремлюсь найти их. Не просветит ли меня Мудрец?
Отшельник остается бесстрастной статуей; выражение его лица не изменяется в ответ на мои слова. Целых десять минут он не подает знаков, что слышал мой вопрос. Я начинаю опасаться, что потерпел неудачу. Он явно считает западного материалиста недостойным даже незначительной степени просвещения. Может, йога оттолкнула моя грубая попытка сфотографировать его без разрешения? Не слишком ли многого я хочу, надеясь, что этот замкнутый представитель рода отшельников нарушит свой транс ради неверующего представителя чужого народа? Чувство досады поднимается во мне.
Мое разочарование преждевременно. Мудрец берет карандаш и карябает что-то на бумаге. Когда он заканчивает, я передаю листок переводчику.
— Что тут понимать? — медленно переводит он, с трудом разбирая написанное.
— Разве Вселенная не полна проблем? — возражаю я смущенно.
Мне кажется, что легкая ироническая усмешка появляется в уголках губ Мудреца.
— Если вы не понимаете даже самого себя, — пишет он, — как вы надеетесь понять Вселенную?
Он смотрит прямо мне в глаза. Я чувствую за его упорным пристальным взглядом глубокое знание, сокровищницу тайн, которые он хранит с неусыпной заботой. Я не в силах объяснить это странное впечатление.
— Но я совсем сбит с толку, — единственное, что я могу выдавить из себя.
— Зачем вы ходите туда-сюда, высасывая, словно пчела, медвяные капельки знаний, когда бездонный сосуд чистого меда ожидает вас?
Этот ответ терзает меня. Он, конечно, самодостаточен для восточного ума, и его мистическая неясность очаровывает меня, как строчка стихотворения, но расплывается в тумане, когда я пытаюсь обнаружить в нем ответ на мучающие меня вопросы.
— Но где ее искать?
— Ищите в себе, и вы узнаете Истину, глубоко скрытую внутри, — следует ответ.
— Но я нахожу только пустоту неведения, — упорствую я.
— Неведение обитает только в ваших мыслях, — пишет он лаконично.
— Простите меня, учитель, но ваши ответы погружают меня в еще большее незнание!
Мудрец улыбается моей отваге. Он колеблется на миг, поднимает брови, а затем пишет:
— Вы сами привели себя в теперешнее состояние неведения; но вернитесь памятью в мудрость, ибо она и есть самопознание. Мысль подобна воловьей телеге, она несет человека в темноту горного туннеля. Верните ее назад, и вы снова выйдете на свет.
Я размышляю над его словами, и они по-прежнему озадачивают меня. Видя это, Мудрец просит листок, несколько мгновений размахивает карандашом в воздухе и поясняет:
— Это возвращение мысли — высшая йога. — Теперь понимаете?
Какой-то проблеск начинает маячить передо мной. Я чувствую, что стоит подольше сосредоточиться на сути вопроса, и мы смогли бы понять друг друга; поэтому я решаю не настаивать.
Я так внимательно наблюдаю за отшельником, что не замечаю появления нового посетителя. А он пользуется открытыми воротами, чтобы войти и присоединиться к нам.
Я сознаю его присутствие лишь при странном замечании, которое он произносит мне прямо в ухо, ибо сидит позади меня. Я озадачен ответом Мудреца и слегка разочарован загадочным характером его слов, и тут меня настигает таинственное бормотанье на великолепном английском:
— Мой мастер может дать ответ, которого вы ждете.
Я поворачиваю голову и смотрю на навязчивого человека.
Ему не больше сорока, он одет в цвета охры одежду бродячего йога. Кожа его лица сияет полированной медью. Человек хорошо сложен и широкоплеч — могучая на вид фигура. Нос — тонкий и крючковатый, как у попугая, а глаза — небольшие, с морщинками от постоянного смеха. Он сидит на пятках и широко ухмыляется, встретив мой взгляд.
Но я не могу, проявив невоспитанность, вступать в отрывочный разговор с незнакомцем, поэтому отворачиваюсь и снова внимаю Мудрецу.
Следующий вопрос выдвигается на важнейшее место. Он, возможно, слишком смел или слишком дерзок.
— Учитель, миру нужна помощь. Правильно ли, что такие мудрецы, как вы, покидаете его ради уединенной жизни?
Насмешливое выражение появляется на спокойном лице отшельника:
— Мой сын, — отвечает он, — когда вы не знаете себя, как вы можете вообразить, что способны понять меня? Мало пользы в разговорах о духовном. Постарайтесь войти внутрь себя занятиями йоги. Вам нужно много трудиться на этой тропе. Тогда ваши проблемы разрешатся сами собой.
Я делаю последнюю попытку расшевелить его.
— Миру нужен более глубокий духовный свет, чем он имеет теперь. Я хотел бы найти такой свет и поделиться им. Что мне делать?
— Когда вы узнаете Истину, вы сразу поймете, что нужно делать и как лучше служить человечеству, и у вас не будет недостатка в силах, чтобы сделать это. Если цветок полон меда, пчела сама найдет его. Если человек обладает духовной мудростью и силой, ему не нужно идти на поиски людей; они придут к нему сами. Развивайте свое внутреннее «Я», пока не познаете его полностью. Никаких других поучений не нужно. Сделайте только это.
Потом он говорит, что хочет закончить интервью и продолжить транс.
Я прошу о последнем послании.
Молчаливый Мудрец смотрит в пустоту поверх моей головы, потом пишет ответ и толкает мне листок. Мы читаем:
— Мне очень приятно, что вы пришли. Примите это как мое посвящение.
Едва я успеваю осознать общий смысл его ответа, как вдруг чувствую странную силу, входящую в мое тело. Она вливается через позвоночный столб, укрепляет шею и заставляет поднять голову. Сила воли словно поднимается на высочайшую ступень. Возникает ощущение динамичного стимула победить себя и подчинить тело своей воле ради осознания более глубоких идеалов. И я чувствую интуитивно, что эти идеалы — голоса лучшей стороны меня самого, и лишь она может дать мне прочное счастье.
Странная мысль приходит ко мне, что некий поток, направленный ко мне Мудрецом, является невидимым телепатическим потоком. Могло ли быть, что таким образом он удостоил меня намека на свои собственные достижения?
Глаза отшельника сосредотачиваются, их взгляд снова становится отсутствующим, а тело — напряженным, он основательнее усаживается в своей обычной позе. И я четко понимаю, что его внимание уходит в бездны, возможно, более глубокие, чем мысль, и он погружает свое сознание в тайники души, которые ему дороже, чем этот мир.
Значит, он — истинный йог? И занят внутренними исследованиями, которые, как я начинаю подозревать, могут быть преисполненными какого-то смысла для человечества? Кто знает!
Когда мы выходим со двора, Брама, адьярский отшельник, поворачивается ко мне и говорит тихим голосом:
— Этот йог достиг высокого уровня, но не конечной цели. Он обладает оккультными способностями, и они интенсивнее совершенствуют его духовность. Его превосходное физическое состояние я приписываю долгим занятиям йогой контроля над телом, тем не менее теперь я заметил, что он продвинулся в мастерстве контроля ума. Я знал его раньше.
— Когда?
— Я встретил его несколько лет назад недалеко отсюда, он жил тогда в открытом поле. Я узнал в нем практикующего йога нашего пути. Он рассказал мне — через письмо, разумеется, — что прежде он был сипаем в армии. Когда его служба подошла к концу, он, устав от мирской жизни, избрал одиночество. Это было в то время, когда он встретился с прославленным факиром Маракайяром и стал его учеником.
Мы молча пересекаем поле и выходим на пыльную дорогу. Я никому не говорю о своем неожиданном и необъяснимом переживании в коттедже. Я хочу поразмыслить об этом, пока все еще свежо в памяти.
Я больше никогда не увижу Мудреца. Он не хочет впускать меня в уединение своей жизни, и я должен уважать его желание. И я оставляю йога в его одиноких медитациях, завернутым в мантию непроницаемости. У него нет стремления основывать школу или собирать последователей, и он не притязает ни на что, кроме того, чтобы просто пройти по жизни. Ему нечего добавить к уже сказанному мне. Он не ценит искусство беседы ради нее самой, как мы на Западе.
Глава 8
С ДУХОВНЫМ ВОЖДЕМ ЮЖНОЙ ИНДИИ
На дороге, идущей в Мадрас, кто-то догоняет меня. Я оборачиваюсь, и йог в желтой одежде, — а это он, — награждает меня лучезарной улыбкой. Его рот растянут от уха до уха, а глаза превратились в узкие щелки.
— Вы хотите поговорить со мной? — спрашиваю я.
— Да, сэр, — быстро отвечает он на хорошем английском. — Хотелось бы узнать, что вы делаете в нашей стране?
Я озадачен таким назойливым любопытством и отвечаю неопределенно.
— О! Я просто путешествую повсюду.
— Вы ведь, я полагаю, интересуетесь нашими святыми?
— Да... немного.
— Я — йог, сэр, — сообщает он мне.
Это самый рослый из всех йогов, каких я только видел.
— И давно вы им стали?
— Уже три года, сэр.
— Ну, позвольте сказать, вы не выглядите от этого хуже!
Он, довольный, вытягивается в струнку и становится по стойке смирно. И хотя его ноги босы, щелканье пяток подразумевается.
— Семь лет я был солдатом Его Величества короля-императора! — восклицает он.
— В самом деле!
— Да, сэр. Я служил в рядах Индийской армии во время Месопотамской кампании. После войны меня отправили в департамент военных финансов за выдающиеся умственные способности.
Я невольно улыбаюсь этой саморекламе.
— Я оставил службу по семейным обстоятельствам и пережил много страданий. Это побудило меня вы брать духовную тропу и стать йогом.
Я протягиваю ему визитку.
— Давайте познакомимся? — предлагаю я.
— Мое имя Субраманья, а кастовое — Айяр, — быстро докладывает он.
— Хорошо, м-р Субраманья, теперь я жду объяснения вашего замечания, которое вы мне нашептали в доме молчаливого Мудреца.
— Так и я жду момента, чтобы сказать вам это! Задайте свои вопросы моему учителю, ибо он — мудрейший человек в Индии, даже мудрее йогов.
— Да что вы? Разве вы проехали всю Индию? Вы встречались со всеми великими йогами, раз делаете такое заявление?
— Я встречал некоторых из них, ибо знаю страну от пещеры Коморина до Гималаев.
— В самом деле?
— Я никогда не встречал подобного ему. Он великой души человек. Я хочу, чтобы вы встретились.
— Почему?
— Потому что он отправил меня к нам! Это его сила привлекла вас в Индию!
Такое заявление задевает меня как чересчур преувеличенное, и это меня отталкивает. Я всегда боялся напыщенного пустословия эмоциональных людей, но, очевидно, йог в желтом одеянии крайне эмоционален. Это явно обнаруживают и его голос, и жесты, и сама внешность.
— Не понял, — звучит мой холодный ответ.
Он пускается в дальнейшие объяснения.
— Восемь месяцев назад я встретился с ним. Мне позволили оставаться подле него пять месяцев, а затем однажды я отправился дальше в мои странствия. Не думаю, что вы где-нибудь еще встретите подобного человека. Его духовные дарования столь велики, что он ответит на ваши невысказанные мысли. Вам стоит лишь побыть с ним в течение короткого времени, и вы поймете его высокую степень духовности.
— И вы уверены, что он радушно примет меня?
— О сэр! Без сомнений. Говорю же, он послал меня за вами.
— Так где он живет?
— На Аруначале — Холме Священного Огня.
— И где это?
— На территории Северного Аркота, это дальше на юг. Я буду вашим проводником, если позволите. Мой учитель развеет ваши сомнения и устранит ваши проблемы, ибо знает высшую истину.
— Это кажется весьма интересным — допускаю я неохотно, — но, к сожалению, этот визит невозможен в настоящее время. Дело в том, что мои чемоданы собраны, и вскоре я уезжаю на северо-восток. Мне назначены две важные встречи.
— Но это важнее.
— Извините. Мы встретились слишком поздно. Я уже сделал все приготовления и не могу их с легкостью изменить. Хотите, я приеду на Юг позднее, но пока отложим это путешествие.
Йог явно разочарован.
— Вы упускаете счастливый случай, сэр, и...
Я предвижу бесполезные доводы, и потому резко обрываю его.
— Я должен оставить вас. Во всяком случае, благодарю.
— Я не приму ваш отказ, — упрямо заявляет он. — И завтра вечером найду вас, надеясь услышать, что вы изменили свое решение.
Наша беседа внезапно заканчивается. Я смотрю, как его сильная крепкая фигура в желтой одежде пересекает дорогу.
Придя домой, я начинаю сомневаться, не совершаю ли я ошибку. Если мастер хотя бы вполовину так уважаем, как говорит его ученик, то стоит отправиться в трудное путешествие к южному концу полуострова. Но я так устал от энтузиастов фанатиков. Они поют хвалебные гимны своим учителям, а те на поверку, к сожалению, не выдерживают никакой критики под испытующим взглядом европейца. К тому же бессонные ночи и душные дни совершенно расшатали мои нервы; поэтому боязнь оказаться раздраженным простофилей, отправившись в путь, поддерживает мое решение. Тем не менее, эти доводы терпят неудачу, вытесняясь неким предчувствием, что, может быть, существует какая-то реальная основа под ревностной настойчивостью йога настаивать на особом статусе его учителя. И я разочарован собой.
* * *
Во время завтрака — чай и печенье — слуга сообщает о посетителе. Последний оказывается членом чернильного братства, а именно писателем Венкатарамани.
Несколько писем с рекомендациями лежат нетронутыми на дне моего чемодана. Я не хочу ими пользоваться, удовлетворяя странную прихоть, ибо собираюсь испытать, что могут сделать боги в лучшем — или худшем — случае.
Однако, готовясь начать мой поиск, я использовал одно письмо в Бомбее, а второе достал в Мадрасе, ибо должен был доставить вместе с ним личное послание. И как раз вторая записка привела к моей двери Венкатарамани.
Он — член сената Мадрасского университета, но более известен, как автор талантливых эссе и рассказов о деревенской жизни. Он — первый индийский писатель в округе Мадраса, кто пишет на английском языке, и кому публично вручили вырезанный из слоновой кости значок за заслуги перед литературой. Венкатарамани пишет в утонченном стиле и так хорошо, что снискал высокую похвалу Рабиндраната Тагора в Индии и покойного лорда Хелдана в Англии. Проза Венкатарамани наполнена прекрасными метафорами, но его истории рассказывают о печальной жизни заброшенных деревень.
Когда он входит в комнату, я вижу высокого худощавого человека с маленькой головой, на которой торчат пучки волос. У него небольшой подбородок, а глаза за очками выдают мыслителя, идеалиста и поэта в одном лице. К тому же скорбь страдающих крестьян отражена в потускневших радужных оболочках его глаз.
Вскоре мы находим общие интересы. И вот после того, как мы обменялись мнениями о множестве вещей; после того, как мы презрительно раскритиковали политиков и воскурили фимиам любимым авторам, я неожиданно поддаюсь порыву открыть ему истинную причину моего приезда в Индию. Я очень искренне говорю о своих устремлениях и расспрашиваю о местонахождении настоящих йогов, обладающих доказуемыми достижениями, предупреждая, что не особенно заинтересован во встречах с неопрятными аскетами или фокусниками-факирами.
Он отрицательно качает головой.
— В Индии уже давно нет таких людей. Растущий материализм нашей страны и ее глубокий упадок, с одной стороны, влияние бездуховности западной культуры — с другой, привели к тому, что люди, которых вы ищете, великие учителя, почти полностью исчезли. В то же время я твердо убежден, что, даже если кто-то и живет еще, возможно, в уединении лесов, то, посвятив поискам целую жизнь, вы едва ли найдете их. Когда мои соотечественники индийцы предпринимают подобный вашему поиск, им приходится долго и далеко странствовать. Вы представляете, насколько труднее это будет для европейца?
— Значит, вы полагаете, что для меня нет и проблеска надежды? — спрашиваю я.
— Ну, может, вам повезет.
Что-то вдруг заставляет меня спросить:
— Вы слышали об учителе, который живет в горах Северного Аркота?
Он качает головой.
Наша беседа возвращается к литературе.
Я предлагаю ему сигарету, но он не курит. Пока я затягиваюсь душистым дымом турецкого табака, Венкатарамани изливает свое сердце в пылкой хвале исчезающим идеалам старой индийской культуры. Он ссылается на такие идеи, как простота жизни, служение общине, неторопливое существование и духовные цели. Он жаждет уничтожить тупость паразитизма, которая растет на теле индийского общества. Но благороднее всего, на его взгляд, — спасение полумиллиона деревень Индии от превращения их в простые вербовочные центры для трущоб больших индустриальных городов. Хотя эта угроза еще далека, его пророческое видение и память о западной индустриальной истории видит в этом определенные тенденции современности. Венкатарамани рассказывает мне, что родился в богатой семье, имеющей поместье близ одной из старейших деревень Южной Индии, и сильно сокрушается по поводу упадка культуры и материального обеднения, постигших жизнь деревни. Ему нравится составлять проекты улучшения жизни простых сельчан, и он отказывает себе в счастье, пока они несчастливы.