АЛЕКСАНДР ГРИГОРЬЕВИЧ БАЗДЫРЁВ 13 страница
Работать в этот день больше не стали. Александр Васильевич отпустил ребят купаться, а сам взял банку, злополучное ружье и пошел в контору.
Всю дорогу до самой реки разговор шел только о находках и главным образом о ружье, которое Александр Васильевич назвал обрезом. Один за другим ставились вопросы, и тут же высказывались мнения. Кто спрятал обрез? Зачем спрятал? Почему не вытащил потом: забыл или уехал из села?
Ванька не участвовал в спорах. Он шел, изредка поглаживая то щеку, то плечо. Через разорванную ткань рубашки у него проглядывала малиновая полоска, словно от ожога. Илька с уважением поглядывал на порванную Ванькинy рубашку и на задымленное порохом лицо. Другой бы на Ванькином месте со страху помер. Наклони Женька ружье немного пониже — и Ванька не встал бы. А если бы Женька нажал на спусковой крючок несколькими минутами раньше, когда направлял обрез Ильке в лицо?!
От этого воспоминания у Ильки мурашки поползли по коке. Он снова вспомнил неровно обрезанный ствол, продолговатое пламя, и ему показалось, что запахло сладковатым перегаром пороха. Только около пламени на этот раз он представил не Ванькино лицо с округленными, как у кота, глазами, а вскинувшегося на дыбы жеребца и на нем всадника в серой папахе и полушубке с белой опушкой.
Вечером, на заходе солнца, Илька поливал огурцы, когда нему в огород прибежал запыхавшийся Димка.
— Эх, ты! — громко начал он еще издали. — Возишься тут! А знаешь, что в конторе было? Сам начальник милиции приезжал, проверял, что мы тут нашли.
Захлебываясь словами, Димка принялся рассказывать, что слышал в конторе. Ему хотелось сразу выложить все главное, поэтому, не досказав одного, он принимался за другое.
— Смотрю — в конторе народу!.. Чиндяскин, Александр Васильевич, кузнец Бабкин... Я на порог, а бухгалтер Брюханов на меня: «Ты зачем сюда? Тоже стрельнуть хочется?»
И все-таки хоть из коридора, но Димка слышал весь разговор. Климентий Аббакумович сказал:
— Тут к бабке-гадалке не надо ходить. Из этой штуки пальнул кто-то из Саловаровых в Тараса. Тогда мы делали обыск, но, видно, плохо.
Начальник милиции нашел, что обрез прятал кто-то, не умеющий обращаться с оружием. Патрон оставил в стволе, сверху обрез смазал, а внутри нет. Потому-то там все и взялось ржавчиной. Удивительно еще, как не разорвало его при выстреле. Очевидно, спасло то, что ствол короткий. Федя Воронцов предложил начальнику милиции хорошенько поспрашивать деда Афоню.
— Это, — высказался он, — только кажется, что Афоня старый чудак. А он свою линию ведет твердо. Ходит по селу и каркает: «Безбожники! Подождите ужо...»
Илька в уме целиком одобрил Федины слова. Тут, как сказал Климентий Аббакумович, к бабке-гадалке не надо ходить: если какого человека ненавидят собаки, значит, это плохой человек.
— Слушай, а ты как в контору-то попал? — спросил Илька.
— Как? Смотрю, милицейская машина проехала. Ну, думаю, это неспроста! Скорей на велосипед и за ней.
18. ПОСЛЕДНИЙ КИРПИЧ
Торопливо глотая горячую яичницу, Илька прислушивался к треску велосипедного мотора. Примерно через равные промежутки времени от Ванькиной избы доносилось: «Трах-тах- чих-чих-чих! Трах-тах-чих-чих!»
— Да ты не толкай живьем-то, пережевывай, — жалостливо поглядывая на Ильку, говорила бабушка Ананьевна. — Успеешь еще с козою на базар!
«Пережевывай»! Есть когда заниматься такими пустяками! На Ваньку какой стих найдет. Он может подождать, а может и проехать мимо. А сегодня последние два рядка класть. Последние!
Много в Крутояре за весенние и летние месяцы выросло новых построек, каменных и деревянных. На одном механизированном току поднялись высокая кирпичная сушилка, длинный, выложенный из зеленого булыжника склад, крытые шифером навесы на бетонных основах. Около бора, где еще полтора месяца назад одиноким ульем торчала старая изба-читальня, вчера маляры белили новый восьмиквартирный дом, а невдалеке от него Павел Кошкаров с плотниками ставил стропила на крыше второго, точно такого же дома. На глазах росла будущая ремонтно-механическая мастерская и гараж для автомашин. Механизаторы хитрее всех придумали. Они выложили из кирпича только столбы, а потом в пазы между столбами вставляли бетонные плиты, точно такие, какими в городе перекрывают этажи.
Но все эти строения в Илькиных глазах не стоили невысоких корявых стен школьной учебной мастерской. Каждый рядок и каждый кирпич, уложенные в эти стены, для Ильки были все равно что своя тетрадь или дневник. Для постороннего чужая тетрадь — просто клеточки, неровные строчки, кляксы. А для того, кто писал эти строчки, тетрадь все равно что летопись прожитого и сделанного. Но если тетрадь от первого до последнего листочка заполнена бывает двумя почерками — ученика и учителя, то в стене их десятки. Внизу стены обведены вишневым венцом. Это выделяются кирпичи, которые удалось добыть при разборке фундамента старой избы-читальни. Какие-то из этих кирпичей много лет охраняли от людских глаз кулацкий обрез, жестяную банку со старыми деньгами. А теперь они лежат рядом с новыми кирпичами, которые штамповали прессы, привезенные отцом весной по распутице. Местами на разлинованном ровными прямоугольниками оранжевом поле стен проглядывают темные перемазанные сажей кирпичи. Это память о Феде Воронцове.
Одно время на заводе получилась задержка с обжигом, и Чиндяскин распорядился пока не давать школе кирпича. Мальчишки день слонялись из двора во двор, два. Когда работали, тогда и купаться было интересно. А тут при одном упоминании о реке в висках начинало ныть. От нечего делать до одури уже накупались.
Вот так сидели однажды под тополем у Воронцовых, позевывали от скуки и попались на глаза Феде. Он пришел с молодой женой — агрономшей Галей — обедать.
- А-а, строители-чудотворцы! — увидев ребят, весело улыбнулся Федя. — Зевоту и дремоту продаете. А мы сейчас как раз шли мимо школы, видели, как воробьи вашу мастерскую разоряют. Долбят сатанята носами кирпичи, аж крошки во все стороны летят. Вы бы хоть гоняли их!
Генка с укором посмотрел на брата и ничего не сказал. А Ванька Казарлыга не выдержал:
— Ты, как комсомолец, помог бы лучше, а не подсмеивался! Смеяться-то много вас найдется.
Федя хохотнул и вдруг хитро сощурил один глаз, точно прицелился во что-то.
— Как ты думаешь, Галка, — посмотрел он на свою агрономшу, — стоит помочь строителям-чудотворцам или не стоит? У меня есть на примете кирпич.
— Ты что опять придумал? — забеспокоилась Галя. — Не чуди, пожалуйста. Ты же знаешь, Константин Иванович каждую кирпичинку на учете держит.
— Ничего! — тряхнул толовой Федя и, испытующе оглядев ребят, скомандовал: — Пошли!
В колхозной конторе в те дни перекладывали печи. Дед Макар Семикин как раз очистил от глины и сажи старый кирпич и сложил его стопкой. Рядом с ним краснела почти такая же стопка нового кирпича.
В конторе, кроме рассыльной Фени, никого не было. Дед Макар и работники бухгалтерии ушли обедать.
Федя подогнал грузовик к кирпичу, открыл борт:
— Грузи, ребята!
Рассыльная было запротестовала:
— Это как так — грузи? А что мне Константин Иванович скажет?
— Он скажет: «Молодец, Феня! Давно надо было школе отдать кирпич. Но я, по своей скупости, не додумался до этого, а ты, как умный человек, вовремя исправила мою ошибку».
Феня прикинула что-то в уме и согласилась:
— Ну, если так, то ладно. Грузите.
Чиндяскин, конечно, не похвалил ни Федю, ни рассыльную. В школу прибежал, на мальчишек строжился. Но кирпич назад не велел увозить.
Не только ребячий почерк можно увидеть на стенах. Углы выкладывать несколько раз приходил дед Макар, оконные переплеты ставил Димкин отец, леса помогал надстраивать дядя Епифан. Да только ли они одни! Наверное, все село, от старого до малого, перебывало в школьной ограде за лето.
И вот теперь осталось уложить два последних рядка кирпичей — и стены будут готовы. Конечно, это не значит, что мастерская выстроена. Но главное, стены уже есть!
...Илька еще не управился с яичницей, а бабушка поставила на стол потный кувшин с молоком и зеленую кружку.
— Давай запей вот холодненьким и тогда можешь с голодными равняться. Да не мотай головой, никуда не уехал твой Ванька. Слышишь, все крутит свою трещотку?
С улицы по-прежнему доносились «тра-тах» и «чих-чих». Терпеливый все же Ванька. Другой на его месте давно бы снял мотор, потому что редкий день он не барахлит.
Выпив молоко, Илька выпростал из-под стола ноги, повернувшись на лавке, перебросил их через подоконник и спрыгнул на траву.
— Тебе что, дверей нету? — высунулась в окно бабушка Ананьевна и погрозила пальцем. — Ну, подожди у меня, баловень!
Ванька копался около велосипеда и не забывал прижиматься спиной к плетню, потому что рядом ходил и для близира пощипывал травку баранчик. Он за лето выгулялся, стал не баранчиком, а бараном, но детской своей привычки не забыл. Только увидит, что кто-то зазевался, подбегает и бьет лбом со всего размаха.
-Опять искра потерялась? — насмешливо спросил Илька.
— Не знаю, — устало глядя на мотор, сказал Ванька. — Ничего не пойму! Кажется, штука простая. Когда твой отец возьмется налаживать, мне вроде все понятно. А вот замудрит — и в ум не могу взять, что к чему.
— Тогда пойдем пешком.
— Пойдем, — вздохнул Ванька.
Солнце уже поднялось над бором. Ночью выпала обильная роса. На листьях лебеды у плетней, в густом конотопе на обочинах дороги висели крупные бусинки воды. Когда на них попадал свет, они на миг озарялись голубыми вспышками. Казалось, в траве, как и за кузницей на току, тоже сверкает электросварка.
Около нового дома у бора рокотал трактор «Беларусь». Сегодня он выполнял роль бульдозера: железной плитой, подвешенной впереди, перед колесами, сдвигал в кучу строительный мусор.
Двухэтажный домик на темном фоне леса выглядел, как новенькая игрушка, чистеньким, красивым.
— Сегодня, кажется, вселять будут, — сказал Илька, с завистью поглядывая на голубые балконные решетки дома.
Ванька кивнул. Он шел, сосредоточенно рассматривая мокрые от росы носки ботинок, и почему-то хмурился. Илька про себя подумал: «Из-за мотора».
— Знаешь, о чем я с тобой хочу поговорить? — глядя в землю, начал Ванька. — Только чур — не звонить! Я с тобой, как с другом...
— А я что, звонил когда? — обиделся Илька.
— Да я не про то. Знаешь, подумал, подумал я и решил записаться в школу. Нынче в ней вроде интересно должно быть. Построим мастерскую, поставим всякие станочки. Посмотрим еще, кто первый научится на них работать!
— Конечно, Ваня! — радостно подхватил Илька. — Конечно, ты всех обгонишь. Ты же все умеешь, такой ловкий! Если хочешь, я тебе все книги за пятый класс отдам.
Говоря все это, Илька чувствовал, что становится похожим на Димку, но остановить себя не мог. Очень уж ему хотелось сделать товарищу приятное.
— Я знаю, — задумчиво рассуждал Ванька, — кой-кто будет подсмеиваться. Мне по добру-то в седьмом классе надо бы учиться. Но что делать? Ведь если я не изучу все науки, никакой из меня изобретатель не получится. Вот ведь что.
На строительной площадке уже началась работа. Юрка Убей-Конь и Генка Воронцов стояли на лесах и крутили ручку ворота, поднимая бадью с раствором. Димка запрягал лошадь в бричку, собирался ехать на реку за водой. Александр Васильевич с Кузьмой Кузьмичом разглядывали лежавшие в стороне бревна — должно быть, подыскивали подходящие лесины для маток.
Юрка Убей-Конь, заметив с лесов Ильку с Ванькой, помахал рукой:
— Привет засоням!
— Ты давай крути! — строго проговорил Ванька. — А то вырвется ручка — зубов не досчитаешься.
Илька не раз замечал, что Ванька на работе — это совсем не то, что Ванька на улице или на реке. Вот и теперь. Дорогой он, как самый обыкновенный мальчишка, рассуждал о школе, боялся, что над ним будут смеяться, когда он сядет вместе с малышами в пятый класс. Но стоило Ваньке войти в школьную калитку, вступить на строительную площадку, как все ребячье в нем словно спряталось. На лице появилась озабоченность, и не притворная, а самая настоящая, как у Александра Васильевича или у Константина Ивановича, походка сделалась степенная.
По-хозяйски оглядевшись вокруг, он начал распоряжаться. Прогнал из-под бадьи добровольцев, как прозвали учеников младших классов, которые тоже приходили на стройку и старались быть полезными, поинтересовался у Олега Михайловича, много ли «забросили» наверх кирпича, и тут же приказал Генке и Юрке поднять еще три-четыре ящика. Олег Михайлович согласился с ним, сказал:
— Да, чтобы каменщики работали без задержки, ящика три-четыре забросить еще надо. Займитесь этим, ребята.
Когда все было подготовлено, началась кладка. Илька работал в паре с Ванькой. Его обязанностью было поддевать ковшом раствор и ровным слоем лить на стену. А уж Ванька делал главное: один за другим клал кирпичи, постукивая ручкой мастерка, подгонял их, чтобы лежали равно. Рядом то же самое делали другие пары: Юрка Убей-Конь и Генка Воронцов, Костя Семикин и Кузьма Кузьмич.
Кажется, несложное дело — зачерпнуть ковшом раствор и размазать по верхним кирпичам. Но для Ильки эта простая работа означала очень многое. В городе из кирпича выкладывали громадные — во весь квартал — дома. На них тоже целыми днями, а нередко и ночами постукивали мастерками каменщики и помахивали черпаками подручные. Это значит, что если они, мальчишки, только с небольшой помощью взрослых смогли выложить стены мастерской, они смогут выложить и такой дом, в котором разместится половина села.
Нет, пусть кому хочется думает, что мальчишечьи руки способны только драться да зорить птичьи гнезда. Если эти руки сумели выложить стены мастерской, они смогут сделать и еще что-нибудь! Все сделают! Ведь только смотреть издали страшно. Кажется, и сил не хватит, и умения. А стоит взяться — и страх сразу проходит.
Последний кирпич в стену уложил Ванька Казарлыга.
Разгладил мастерком поднявшийся из шва раствор, постучал для верности ручкой сверху и выпрямился. Александр Васильевич стоял внизу и, щурясь от яркого света, смотрел на леса. Солнце ли было виновато, или просто директор не хуже мальчишек радовался, что закончена первая большая работа, но лицо его светилось веселой улыбкой, даже глубокие морщины под глазами, казалось, смеялись.
— Музыку бы надо, товарищ директор! — улыбаясь, проговорил с лесов Кузьма Кузьмич.
— Будет музыка! — ответил Александр Васильевич,—Вот пришлют нам городские шефы станочки, поставим их, включим — и запоют!
Учителя разрешили после обеда не приходить в школу. Вытесать и уложить матки обещали колхозные плотники, а уж настилать потолок, делать засыпку будет школьная бригада. Так что у ребят полдня оказалось свободным.
Илька, Ванька и Димка по дороге домой условились пойти на Кулунду с удочками. Дед Макар говорил, что у рыбы жор начался. Но рыбалка у Ильки в этот день сорвалась.
Еще издали он заметил в своей ограде мальчишку в голубой тенниске. Он стоял боком к воротам и, подняв руку как семафор, показывал что-то Спутнику, манил его. А тот, дурак, прыгал, заглядывал вверх.
— Кто это там с твоим овчаренком балуется? — спросил Ванька. — Это не дело, что он такой у тебя. Собака должна есть только из рук хозяина.
— Сам не знаю, кто там! — с возмущением проговорил Илька. — Ишь дразнит! Ишь! — И, не вытерпев, поднял кулаки и закричал: — Эй, ты, ну-ка уйди от собаки. А то я...
Мальчишка обернулся, и у Ильки кулаки разжались. Пашка! Конечно же, он. Да какой франт! Тенниска поблескивает на солнце, коротенькие брючки с манжетами под коленками еще сохранили рубчики после утюжки... Илька невольно оглядел себя. Заляпанные раствором сандалии, грязные и порванные местах в трех прошлогодние штаны, грязные и все в ссадинах руки, пальцы какие-то некрасивые, узловатые.
Пашка оставил Спутника, несмело подошел к воротам. Он, наверное, тоже не сразу узнал Ильку. Но вот он миновал калитку и быстро зашагал навстречу. Илька тоже прибавил шагу. Они остановились друг перед другом, на миг встретились глазами. Илька понимал, что надо подать товарищу руку, сказать: «Здравствуй!» — и познакомить с остановившимися в стороне Ванькой и Димкой. Но именно потому, что за ним наблюдали, он не подал руки, ничего не сказал, потому что боялся показаться похожим на девчонку. Пашка тоже, наверное, боялся уронить мужское достоинство, переминался с ноги на ногу и вроде как важничал.
— Вон ты какой стал! — выдавил он наконец и толкнул Ильку рукой в плечо. — Не узнать!
Илька ответил таким же толчком. Потом Пашка ухватил Ильку за брюки. Илька—его за ремень. Словно молодые бычки, сцепившиеся бодаться, они уперлись ногами в землю, дали кружок. Илька старался изо всех сил: Пашка его раньше всегда перебарывал. Но тут, на глазах у товарищей, Ильке очень уж не хотелось оказаться внизу. Они по очереди попытались поднять друг друга, приседали.
— Ого, ты поднакопил тут силенок! — одобрительно хрипел Пашка.
— А ты как думал?! — кряхтел Илька.
К большому своему удовольствию, он открыл, что Пашка не такой уж сильный и ловкий борец, каким он ему раньше казался, и если подналечь, то его можно уложить на лопатки.
Однако довести до конца схватку им не удалось, потому что в борьбу вмешался Спутник. Он вцепился сзади Пашке в штаны и повис на них, как гиря.
Пашка пытался было лягнуть овчаренка, но штаны затрещали.
— Э-э, нет, так не пойдет! — заявил он. — Это получается — двое на одного!
— То-то! — с гордостью произнес Илька и указательным пальцем провел у себя под носом. — Знай, как на наших налетать.
— Да, — оглядываясь назад на штаны, согласился Пашка, — не думал я, что он такой кусучий.
Спутник, прижавшись к Илькиной ноге, вилял хвостом и умильно заглядывал в лицо, словно спрашивал: «Правильно я поступил?»
Когда Илька, узнав Пашку, прибавил шагу, Ванька и Димка приотстали от него и, оставшись в стороне, с деланным равнодушием наблюдали за не совсем обычной встречей его с товарищем. Возможно, по-городскому нарядный Пашка показался им важным и чужим, а может быть, они просто не хотели мешать.
Но озорная выходка Спутника отмела все мальчишеские церемонии и неловкость.
Димка ощупал сзади Пашкины штаны и похвалил материю: крепкая, не порвалась. Ванька похвалил Спутника. Хорошая собака так всегда и должна поступать. Это он еще маленький. А вот подрастет, поумнеет, пусть тогда кто-нибудь попробует напасть на Ильку!
Вечером заселяли новый дом. Случайно ли это произошло, или так нарочно подбирали, но жильцами первого в селе каменного двухэтажного дома оказалась молодежь. На одной площадке с Рыжаковыми квартиру занимал Федя Воронцов со своей агрономшей. Под Рыжаковыми одну комнату дали Олегу Михайловичу, а две смежные — недавно женившемуся трактористу Соловейко.
Время было нерабочее, поэтому помогать новоселам и просто поглядеть собралось немало народу. Стоявшие кучками женщины не без интереса считали, сколько у кого какого добра: сундуков, узлов, мебели. Мужчины гадали, будут ли зимой мерзнуть владельцы квартир или не будут. Дом, что ни говори, каменный, стены могут настывать. А бабку Епифаниху занимало другое.
— Да какое же тут житье, бабоньки! — хлопала она себя ладонями по юбке. — Ни пригонов у них, ни клетушек, оградка маленькая, да им даже курицу негде держать, не говоря о коровах или поросятах!
— К тому и гнут, —- водила носом тетя Шура Чиндяскина. — Понаехали всякие и заводят свои порядки. Привыкли в городе цветочки на балкончиках разводить. И Костю сбили с панталыку. Он тоже по-ихнему поет теперь. А мне вот без своего огорода, без своей коровки жизнь не в жизнь. В своей ограде я сама себе хозяйка, а если поселят в такие вот клетушки, что я тут буду делать!
— Ко мне в подпаски пойдешь, — одними глазами улыбнулась тетя Валя Казарлыга. — В девках-то, помнится, ты медаль какую-то получила за овец.
Павел Кошкаров, одетый по-праздничному, необычно возбужденный, мотался от подъезда к подъезду: помогал новоселам сгружать с машин вещи, придерживал входные двери, когда на лестницу вносили громоздкую мебель. Иногда он подбегал к стоявшим кучками односельчанам, прислушивался, о чем они говорят, но задерживался около них недолго. То и дело раздавался его гнусавый голосок.
— Боком вноси стол-то, боком, а то всю краску сдерешь!.. Что у тебя, рук нету, — пинком дверь открываешь? А если филенку высадишь?..
— Пашка-то хлещется сегодня, гляди-ко! — заметила какая-то женщина. — Так и знай, к кому-нибудь на новоселье набивается.
— Да его на этот раз и за стол пригласить не грех, — ответила ей вторая. — Старался мужик, ничего не скажешь.
В квартире у Рыжаковых тоже было тесно. Дядя Петя собирал в маленькой комнате шифоньер, в большой комнате Илькин отец и дядя Алеша пристраивали на потолок люстру. А в кухне хозяйничали женщины — Илькина мать, тетя Зина и Варвара Сергеевна. Она вместе с дядей Алешей приехала из Заборья. Весной говорила, что крутоярские ребятишки красивенькие и умненькие, а все-таки уехала из Крутояра в Заборье, к дяде Алеше.
— Нет, Даша, суди меня или не суди — не понимаю я тебя, — гремя посудой, говорила тетя Зина. — Мужики —дело другое. Они тут въелись в работу, приросли, и теперь их отсюда на буксире не утащишь. Ну, а тебя-то чем приворожил этот Крутояр?
— Вот потому ты и не понимаешь, — ответила мать, — что делишь: мужики, бабы... И Степан с Петром, и мы с тобой — люди. Если их что-то может захватить, почему нас с тобой это не должно заинтересовать?
— Простите, — вмешалась Варвара Сергеевна, — мне кажется, я сумею ответить на вопрос Зинаиды Ивановны, кто ради чего здесь работает. Взгляните, Зинаида Ивановна, в окно. Как вы думаете, кто вон те люди, которые идут сейчас по переулку?
— Я же не знаю никого из здешних, — пожала плечами тетя Зина.
— Так я у вас не фамилию спрашиваю. Попробуйте определить по внешнему виду, где они работают.
Илька тоже заинтересовался, выглянул в окно.
По переулку степенно вышагивал тракторист Убей-Конь в новом костюме, который ему сшили в колхозной мастерской, в соломенной шляпе. Рядом с ним часто семенила ножками в туфлях на высоких каблуках его жена. Легкое голубое платье делало ее стройной и молоденькой.
— Ну, так кто они, по-вашему? — настаивала Варвара Сергеевна.
— Откуда я знаю? — увильнула от ответа тетя Зина. Она, наверное, поняла, что вопрос ей задается неспроста. — По одежде теперь как судить! Возьмите в городе... Там давно уже все сравнялись. По костюму не поймешь, кто идет — рабочий или, скажем, инженер.
— Ну, а чтобы и в деревне было не хуже, чем в городе, стоит ради этого работать? — спросила мать.
Пашка разыскивал угол для своего имущества. В городе его коробки и ящики из-под посылок, наполненные доверху железками, флакончиками, стояли на кухне за печкой. Здесь он тоже толкнулся было на кухню, но тетя Зина, увидев его с ящиком, запричитала:
— Ты и тут хочешь всю кухню завалить хламом?!
— Может, Илька, к тебе отнесем? — огорченно попросил Пашка.
— Оно можно, — согласился Илька. — У бабушки сенки большие. Только ведь мы к зиме тоже, наверное, переедем. Папа говорил: во второй дом обязательно!
Пашка повел ищущим взглядом и остановился на дверях ванной:
— Слушай, а если сюда?
Вскоре они сидели друг перед другом на корточках около ящика, рассматривали последнюю модель Пашкиной ракеты.
- Эта уж руки не обожжет! — заверил Пашка. — У нее зажигание будет от батарейки. Только хорошо было бы сюда сопло навинтить. Был бы знакомый токарь на заводе...
— А зачем токарь? — перебил его Илька. — Вот поставят в школьной мастерской станки, мы сами что хочешь выточим! Ты не видел, какую мы мастерскую построили?
Они шли рядом по широкой улице. Илька на правах старожила показывал все, что, на его взгляд, могло быть интересным для Пашки. За селом виднелась высокая кирпичная башня сушилки. К осени должны достроить механизированный ток. В школьной ограде краснеют стены будущей мастерской, в саду, возвышаясь над яблоньками, белеет острый шпиль нового памятника.
— Слушай, Илька, — негромко проговорил Пашка, — скажи по правде: ты хотел бы вернуться обратно, домой?
Илька удивленно посмотрел на него. Домой? Это — в город, на старую квартиру. А как же все здешнее: ребятишки, недостроенная мастерская, Спутник, Буян? Да только ли это! Тот же новый дом, в котором дали квартиру Рыжаковым, поставлен на месте бывшей избы-читальни. А кто ее разбирал? Конечно, в городе хорошо. Мороженое, газированная вода, дома, занимающие целые кварталы. Что же касается Крутояра, то он пока мало походил на тот город, который нарисовал дядя Алеша в альбоме. Однако, как на фотобумаге, опущенной в проявитель, проявляются сперва только отдельные черточки и уже потом становится виден весь снимок, так и тут: пока видны были только отдельные черточки будущего городка. Потребуется время, может быть, не одно лето придется обгорать под солнцем, работая на кладке, оббивать пальцы кирпичами, натирать мозоли ручкой черпака. Но городок на берегу Кулунды у кромки бора все-таки будет. Сельский городок Крутояр.
ВИКТОР НИКОЛАЕВИЧ ПОПОВ
ДУРНОЙ ГЛАЗ
Трое суток вольничал буран. Сосны кряхтели, стонали, обломанные сучья падали на снег и, оторванные от родной среды, еще не мертвые, но уже и не живые, жалко шевелили под ветром длинными беспомощными иглами. Осины ломались в стволах с надрывным всхлипом, кроны падали, а оставшееся стоять долготье безмолвно щерило в небо острозубые разломы. В первый день я, было, сунулся на реку, но даже и не дошел. Прямо на тропу, буквально в метре-полутора от меня рухнула осиновая вершина, и я моментально растерял весь свой рыбацкий позыв. Таких осин вдоль тропы высилось много и кто знает, чем могло меня встретить любое из этих ненадежных деревьев. Да и сосновые обломившиеся сучки в два четвертныхохвата красноречиво взывали к моему благоразумию. К тому же реку заволокло гудящей беспросветной мглой. Какая уж тут рыбалка!..
Я вернулся в свою баньку и двое суток наружу не высовывался. На четвертые сутки буран стих. Ночь напролет неторопливо и крупно падал холеный, кудрявый снег. К утру на пухлой перине поиграла гривастая поземка, разморенный снег сбился в крутые суметы, взялся по наветренной их стороне стеклистой хрусткой корочкой.
Тропу мою плотно забило, идти пришлось по реке. Ничто не напоминало, что подо мной — заматеревший февральский лед. Завалившие его сугробы, перемежаемые прогалинами, делали дорогу трудной и долгой. Обманчивый наст то держал крепко, как укатанная дорога, то вдруг, хрупнув, крошился, и я проваливался по пояс. Один провал, второй, третий. Пока выберешься на твердое, намаешься, словно под пудовой ношей. Передохнешь, шагнешь несколько раз свободно и снова — хруп...
Неказистая речушка Таловка на недолгом своем пути от истока к обской протоке Заломной извилялась невероятно, будто дорогу ей прокладывал выпивоха, державшийся не столько на ногах, сколько на честном слове. Поворот па повороте, поворотом погоняет. До моего омутка, где перед пургой бойко брал приличный окунек, от деревни восемь поворотов. Если идти напрямик, тропой, с километр, не больше. А если ломиться по хрусткому бездорожью, как вот я сейчас, то путь надо исчислять не простыми верстами, а коломенскими, которые не мерены даже их создателем Великим Государем всея Руси Алексеем Михайловичем. А если и мерены, мне от того не легче. За дорогу, отдыхаючи, дважды посидел на своем рыболовном ящичке и, несмотря на это, к завершению пути уже ни о чем кроме не думал, как о заветной лунке. Вот сейчас приду, разгребу снег (лунка, как водится, по краю отмечена высоким колышком), если чуть подмерзла, рассверлю, распущу снасть и усядусь в ожидании и отдыхе. Благодать!
Ждал я своего омутка как откровения.
А когда вышел к нужному месту, поначалу растерялся. Все вроде было на своих местах. Выбившиеся из-под нависшего над рекой берега перепутанные сосновые корешки, пенек на отмели, колышек, которым я пометил прорубку, надежно нес свою сторожевую службу. Все так, да не так. Знакомый пейзаж портили ненужные натуралистические подробности. Они сразу, все вместе бросились мне в глаза. Воткнутые в сугроб две лыжи и две лыжные палки, пешня, а над моей лункой, застывшая, будто вытесанная из черного мрамора коленопреклоненная человеческая фигура. Огромный тулуп, венчавшийся собачьим треухом, такие же огромные собачьи мохнашки делали фигуру бесформенной и неправдоподобно колоссальной. Но не размеры и не поза человека меня смутили. Правильнее даже не смутили, а возмутили. Пришелец «пасся» на чужой лунке. Этого среди таловских рыболовов доселе не замечалось. Многие из них имели свои лунки в своих заповедных местах. Они постоянно их подновляли, прикармливали и садились только на них. Можно было пробуриться неподалеку, можно было, напав на стайку, таскать окуней, рыбаки упорно хранили верность своим прорубкам, хотя на них в это время не клевало. Хозяева лунок были уверены: не клюет сейчас, клюнет к вечеру. Не возьмет сегодня, возьмет завтра. Удачу надо ждать, а не искать. Тем более — на лунках, тебе не принадлежащих.
Находившийся передо мной человек пошел против здешних законов. Это было и неожиданно и обидно. Так всегда бывает, когда настроишься на хорошую ловлю, а она почему-либо срывается.
Любопытная деталь. По горячему следу я употребил слова «неожиданно», «растерялся», «возмутили»... Зря я их употребил. Если говорить без раздражения, которое тогда мной владело, то я знал, что дело обернется примерно так. Ведь дядька, который занял мое место, не был мне совсем незнаком. Накануне бурана он провел на этом омутке почти полдня. В моей лунке тогда славно брали окуни. Я стряхивал с крючка пегих разбойников, они плюхались на снег и, расшеперившись, застывали. Щекастые, полнотелые красавцы. А за моей спиной стоял меховой дядька. Этот самый. Тулуп, собачий треух, собачьи, чуть не по локоть, мохнашки. Ему бы продолбить поблизости майночку да ловить, а он стоял и стоял. Поимку очередного окуня сопровождал свистящей завистью: