Фейсал устремляется на север 8 страница

Мы не должны брать Медину. Там турки были безвредны. Если бы мы их захватили в плен и отвезли в Египет, прокорм и охрана стоили бы нам немалых средств. Нам же нужно, чтобы их главные силы оставались в Медине и во всех других отдаленных местах. Нашим идеалом была ситуация когда железная дорога работает еле-еле, но только еле-еле, с максимумом потерь и неудобства. Вопрос о провианте заставит врага держаться железной дороги. Если бы турки стремились к слишком быстрой эвакуации, чтобы сконцентрироваться на небольшой площади, над которой их отряды действительно могли бы господствовать, – тогда мы оказались бы вынуждены ослабить против них военные действия и вернуть тем врагу уверенность в собственной безопасности. Их глупость была нашим союзником, так как им хотелось сохранить, или считать, что они сохранили, сколь возможно больше из своих старых провинций. Эта гордость своим наследием от прежней империи удерживала турок на их нынешних нелепых позициях – когда у них множество флангов и нет фронта.

Я обстоятельно критиковал принятый прежде план. Удержание средней части железной дороги обошлось бы нам дорого, так как нам угрожали бы с обеих сторон. Смешение египетских войск с арабскими племенами морально нас ослабило бы.

Однако ни мои общие доказательства, ни частные возражения не приняли во внимание. План уже разработан, и приготовления зашли слишком далеко. Все были заняты своим собственным делом, и у меня не хватило влияния привлечь их к моему предложению. Я достиг лишь того, что меня выслушали и условно признали полезность моих рассуждений. Тогда я выработал вместе с Аудой Абу-тайи проект похода с племенем ховейтат на их весенние пастбища в Сирийской пустыне. Оттуда мы могли бы двинуть летучие отряды с верблюдами и ринуться на Акабу с востока без всяких пушек и пулеметов.

Восточная сторона являлась незащищенной, линией наименьшего сопротивления, самой доступной для нас. Наш поход был исключительным примером обходного движения, так как требовал передвижения по пустыне на протяжении шестисот миль, чтобы овладеть окопом, находящимся в сфере влияния огня с наших судов.

Ауда считал, что всего можно достичь динамитом и деньгами и что незначительные племена около Акабы присоединятся к нам. Фейсал, который уже встречался с ними, также верил, что они окажут нам помощь в случае, если мы предварительно добьемся успеха у Маана, а затем действительно двинемся на порт. Пока мы размышляли, флот совершил набег на Акабу, и захваченные при этом турки дали нам такие полезные сведения, что я сгорал от нетерпения немедленно направиться туда.

 

Поход в Сирию

 

9 мая 1917 года все было готово, и в ослепительном сиянии дневного солнца мы покинули палатку Фейсала, провожаемые его наилучшими пожеланиями.

Нас сопровождали Ауда и его сородичи, а также шериф Насир, который был проводником, и Несиб эль-Бекри, дамасский политик, являвшийся представителем Фейсала перед сирийскими поселянами. Несиб выбрал себе в товарищи сирийского офицера Зеки.

Нас эскортировали тридцать пять человек племени аджейль под начальством Абдуллы Ибн Дегитира, замкнутого, рассеянного, самодовольного человека.

Фейсал дал нам на руки двадцать тысяч фунтов золотом – все, чем он был в силах поделиться, и больше того, что мы просили, – для выплат новым людям, которых мы надеялись завербовать, что побудило бы племя ховейтат к быстроте.

К моим телохранителям – Мухеймеру, Мерджану и Али – прибавились еще Мухаммед, загорелый, покорный крестьянский мальчик из какой-то деревни в Хауране, и Гасим из Маана, с крупными зубами на коричневом лице, преступник, объявленный вне закона, который убежал в пустыню к племени ховейтат после того, как убил турецкое должностное лицо в споре из-за налога на скот. Преступления против сборщиков податей вызывали в нас симпатию, и это окружало Гасима некоторым ореолом, на который он на самом деле не имел никакого права.

Наш проводник Насир знал местность так же хорошо, как свою страну. Когда наступила лунная и звездная ночь, его охватили воспоминания о родине. Он рассказал мне о выложенных камнями домах со сводчатыми крышами, об обильных фруктовых садах, по тенистым тропам которых можно было разгуливать, не боясь солнца.

Насир, несмотря на веселый нрав, легко поддавался перемене настроений, и в этот вечер он сам удивлялся, как это он, эмир Медины, богатый и могущественный, спокойно живший во дворце, покинул все для того, чтобы стать бессильным вождем отчаянной авантюры в пустыне. Уже второй год он был изгнанником, ведя войну перед фронтом армии Фейсала. То и дело его направляли в рискованные рейсы, в то время как турки хозяйничали в его доме, уничтожали его плодовые деревья и срубали пальмы. Он говорил, что смолк даже его глубокий колодезь, скрип колеса которого неустанно раздавался в течение шестисот лет, а сад, сожженный жарой, опустел, как те холмы, по которым мы ехали.

После четырехчасовой езды мы проспали два часа, но встали с солнцем. Вьючные верблюды, ослабевшие от проклятой чесотки, двигались медленно. Так мы плелись шесть часов, изнемогая от зноя. В одиннадцать часов утра, против желания Ауды, мы сделали привал, растянувшись под деревьями.

После трехчасового перерыва вновь двинулись в путь. Через несколько часов мы достигли зеленых садов Эль-Курра. Белые палатки выглядывали из-за пальм. Пока мы спешивались, к нам подошли с приветствиями Расим, Абдулла, врач Махмуд и даже старый кавалерист Мавлюд.

Они рассказали, что шериф Шараф, с которым мы хотели встретиться в Абу-Рага, месте нашей следующей остановки, уехал на несколько дней для набега на неприятеля. Таким образом, спешка становилась излишней, и мы устроили себе праздник, проведя две ночи в Эль-Курре.

Правда, мы сократили вторую ночь отдыха в этом зеленом раю и в два часа выехали в долину. Стоял густой мрак, который, не могло рассеять слабое мерцание звезд.

Ауда был проводником, и, чтобы внушить доверие к себе, он стал упражнять голос в бесконечных «хо, хо, хо», напеве ховейтат, построенном на трех басовых нотах, высоких и низких, так однообразно повторявшихся, что нельзя было разобрать слов. Спустя некоторое время мы поблагодарили его за пение, когда тропинка свернула влево и наша длинная цепь последовала за эхом его голоса, разливавшегося в лунном свете по поросшим терновником холмам.

Прибыв в Абу-Раг, мы не нашли там Шарафа. Его ждали на следующий день, но он не приехал. Шараф прибыл лишь на третий день утром. Он захватил пленных на фронте и взорвал рельсовый путь и подземный сток для воды. Одна из его новостей заключалась в том, что в вади Дераа на нашем пути недавно прошел дождь, после которого остались лужи свежей дождевой воды. Таким образом, наш безводный путь до Феджра сокращался на пятьдесят миль.

На следующий день мы покинули Абу-Рага. Ауда ввел нас в смежную долину, вскоре расширившуюся в песчаную равнину Шегга.

Не было видно никаких следов, так как каждый порыв ветра, словно огромная щетка, подметал поверхность пустыни с выгравированными на ней отпечатками ног последних путешественников, пока к песку вновь не возвращалась его девственная волнистость. На нем валялись лишь комья верблюжьего навоза, круглого, как грецкие орехи, и светлее песка; свистящий ветер сносил их в кучи.

В середине пути мы заметили пять или шесть всадников, ехавших со стороны железной дороги. Я был впереди вместе с Аудой, и мы спрашивали себя: друзья это или враги? Лишь когда они приблизились, мы увидели, что всадники принадлежали к арабским силам.

Передний, нетвердо сидевший на неуклюжем верблюде, в нелепом деревянном седле, принятом в британских верблюжьих отрядах, был белокурый англичанин с щетинистой бородой и в изодранном мундире. Мы догадались, что это, должно быть, капитан Горнби, ученик Ньюкомба, свирепый инженер, соперничавший с ним в разорении железнодорожных путей. После обмена приветствиями он рассказал мне, что Ньюкомб недавно отправился в Ваджх, чтобы обсудить с Фейсалом свои затруднения и разработать новые планы.

К заходу солнца мы достигли северной границы разоренной каменистой местности, а к ночи – тихой долины с серым мягким песчаным ложем, полным колючего кустарника, к несчастью непригодного в пищу для верблюдов.

Ночью некоторые из наших верблюдов разбрелись, и нашим людям пришлось так долго разыскивать их, что было уже около восьми часов, когда мы, перекусив, снова двинулись в путь. Дорога лежала через обширное поле лавы. Мы безостановочно ехали до полудня, а затем расположились отдохнуть до трех часов прямо на голой почве. Мы считали необходимым сделать на этом неудобном месте привал, опасаясь, что приунывшие верблюды, привыкшие к песчаным путям прибрежной равнины, могли обжечь свои мягкие ноги о раскаленные солнцем камни и захромать.

Когда мы опять сели на верблюдов, дорога ухудшилась, и нам пришлось беспрестанно объезжать огромные пространства, заваленные глыбами базальта, или глубокие желтые водостоки. И вновь мы восхищались уверенностью, с которой Ауда вел нас по извилистым тропам меж скал.

 

Истинная пустыня

 

На заре сели в седло и вскоре добрались до Дераа, о котором Шараф рассказал нам, что там мы найдем воду. Мы оставались здесь до полудня, так как находились очень близко от железной дороги и должны были напиться воды и наполнить ею наши мехи, готовясь к долгому переходу до Феджра.

Во время привала Ауда позаботился, чтобы двое из наших людей натерли моего верблюда маслом для устранения нестерпимого зуда от коросты, недавно покрывшей его морду. Сухие пастбища страны билли и зараженная почва Ваджха произвели опустошение среди наших животных. В отрядах Фейсала не было ни одного здорового верхового верблюда. В нашем небольшом отряде верблюды слабели с каждым днем. Насир беспокоился, что во время предстоящего форсированного похода многие из них падут, оставив своих всадников в пустыне на произвол судьбы.

Без четверти четыре мы уже сидели в седлах, спускаясь по вади Дераа меж отвесными и высокими склонами изменчивых песков. Немного погодя трое или четверо из наших людей, опередив весь отряд, ползком вскарабкались на песчаную вершину, чтобы высмотреть железную дорогу. Она казалась безлюдной.

Наши понурые верблюды смогли спокойно пересечь долину, железнодорожное полотно и следовавшую дальше равнину и затем укрылись в песках и утесах, лежавших на другой стороне.

Между тем некоторые из наших людей подложили пироксилин под рельсы и начали поджигать запалы, наполняя пустую долину отзвуками многократных взрывов. Ауда впервые видел динамит и с ребяческим удовольствием разразился наспех придуманными стихами о его мощи и великолепии.

Мы перерезали три телеграфных провода и привязали их концы к седлам шести верховых верблюдов. Удивленные животные отбивались от звенящей, путающейся проволоки, волочащейся за ними. Наконец мы освободили их от нее и, смеясь, двинулись дальше в наступивших сумерках.

Утром, около четырех часов, мы уже подымались в гору, пока наконец не вскарабкались на плоскогорье, с которого открывался беспредельный вид на восток. Поднимающееся солнце затопило все ярким светом и отбрасывало длинные тени. Совсем рассвело: потоки солнечного света, падавшего прямо в лицо двигающимся фигурам, пронизывали каждый камень в пустыне.

Бедуины Феджра, любящие давать прозвища, назвали свою равнину Эль-Хаиль (то есть Странная) по причине ее запустения; в этот день мы двигались вперед, не встречая на своем пути признаков жизни – ни следа газели, ни ящериц, ни крыс, ни даже птиц. Мы сами чувствовали себя покинутыми в этой пустыне, и наша быстрота в сравнении с ее бесконечностью казалась бесплодным усилием. Единственными звуками являлись глухое эхо, как будто каменный ковер, по которому шли наши верблюды, был выстлан над пустым пространством, да тихий, но резкий шелест песка, медленно подгоняемого к западу по каменистой почве горячим ветром, обтачивающим песчаник так, что камни своими острыми гранями напоминали изъеденную кору.

Дул ветер, как из огненной печи. Днем он был настолько сух, что наши пересохшие губы и кожа на лицах потрескались; гноящиеся веки, казалось, не могли защищать наших щурившихся глаз. Арабы надвинули свои головные покрывала на лицо, оставив в них лишь узкую щель. Весь день мы брели вперед, изнемогая от резкого ветра, пока не наступил спокойный, темный и звездный вечер. Покрыв около пятидесяти миль, мы сделали привал.

На следующий день мы пустились в путь еще до рассвета и как раз к полудню достигли колодца, к которому стремились. Он был около тридцати футов глубиной, обложен камнем и, по-видимому, создан еще в древности. Вода была слегка солоновата, но не противна на вкус. Здесь мы устроили ночевку.

Как обычно, мы встали до рассвета и после утомительной езды через угрюмую равнину как раз перед заходом солнца достигли Хабр-Аджаджа. Там мы нашли воду, годную для верблюдов, но почти непереносимую для человека. Раньше мы думали, что застанем здесь племя ховейтат, но вся трава была объедена, вода загажена их верблюдами, а сами они уже уехали дальше. Ауда пытался разыскать их следы, но не смог найти ни одного: порывы ветра совершенно замели их. Однако, если бы мы повернули на север, мы могли бы их догнать.

Наступил следующий день. Несмотря на то что, казалось, прошло бесконечно много времени, был лишь четырнадцатый день, как мы покинули Ваджх, и взошедшее солнце опять застигло нас в пути через известняковые и песчаные равнины к отдаленному краю великой пустыни Северной Аравии – Нефуд, знаменитые цепи песчаных дюн которой отрезали Джебель-ШаммарОшибка! Недопустимый объект гиперссылки. от Сирийской пустыни.

Некоторые знаменитые путешественники пересекли ее, и я попросил Ауду немного отклониться от нашего пути, чтобы вступить в пустыню, но он проворчал, что в Нефуд идут лишь в случае необходимости, во время набегов, и что сын его отца не может ехать на шатающемся чесоточном верблюде. Нашей же задачей было достигнуть Арфаджи живыми.

Поэтому мы благоразумно двинулись дальше через однообразные блестящие пески. Они ослепительно, как зеркало, отражали солнечные лучи, и наши слабые веки не могли защитить глаз от острых стрел света, пронизывавших их. Мы почти не разговаривали друг с другом, по временам едва не лишаясь чувств, но к шести часам почувствовали облегчение, сделав привал для ужина.

Мы тащились еще три часа в темноте и достигли вершины песчаной гряды. Там мы сладко заснули после тяжкого дня жгучих ветров, ураганов пыли и песчаных заносов, терзавших наши воспаленные лица, а по временам, при сильных порывах, застилавших дорогу и бросавших в разные стороны наших измученных верблюдов. Но Ауда беспокоился о завтрашнем дне, так как противный ветер задержал бы нас в пустыне, между тем в мехах уже не оставалось воды. Он разбудил нас, и, прежде чем наступил день, мы вступили на равнину БисайтаОшибка! Недопустимый объект гиперссылки., названную так в насмешку над ее огромными размерами и унылым видом. Ее поверхность, покрытая потемневшими от солнца голышами, оставалась темной и после восхода солнца, успокаивая наши усталые глаза, но нашим верблюдам, у многих из которых ноги были уже изранены, было трудно ступать по ней. Я и Ауда ехали впереди, выбирая удобный путь.

По дороге мы заметили вздымающуюся против ветра пыль. Ауда сказал, что там страусы. Один из его людей побежал и принес два огромных яйца цвета слоновой кости. Мы расположились позавтракать этим щедрым даром пустыни.

Насир и Несиб, заинтересованные восторгом европейцев, спешились, посмеиваясь над нами. Ауда вытащил свой кинжал с серебряной рукояткой и отбил верхушку одного из яиц, которые мы предварительно испекли. Мы почувствовали резкую вонь, словно от чумной заразы, и спаслись бегством на новое место, осторожными толчками перекатывая перед собой другое яйцо. Оно оказалось довольно свежим, но твердым как камень. Мы выковыряли кинжалом его содержимое на гладкие камни, служившие нам тарелками, и съели его кусками, убедив даже Насира взять себе долю, хотя он никогда еще в своей жизни не падал так низко, чтобы есть яйца. Общий приговор гласил: жесткое и слишком крутое, но приемлемое для Бисайты.

Один из наших спутников заметил антилопу, подкрался к ней и убил ее. Впоследствии алчные люди ховейтат, замечая в отдалении множество антилоп, пускались в погоню за ними. Последних выдавало их белое сверкающее брюхо, делавшее заметным каждое движение животного даже на большом расстоянии.

Среди людей племени аджейль я не видел одного из них – Гасима. Я поехал вперед, желая отыскать его верблюда, и наконец нашел, но без всадника. Его вел один из людей ховейтат. Седельные сумки, винтовка и провиант были на верблюде, но сам Гасим исчез. Нам стало ясно, что несчастный отстал. Это было ужасно, так как в туманном мареве караван не был виден далее двух миль, а на земле, твердой как железо, не оставалось никаких следов. Гасим никогда не смог бы нагнать нас пешком.

Все начали искать его, надеясь, что он затерялся где-нибудь в нашем растянувшемся караване, но безуспешно. Уже наступал полдень; было очевидно, что Гасим остался сзади, на расстоянии многих миль от нас. Его навьюченный верблюд служил доказательством, что мы не забыли его спящим на ночном привале.

Товарищи Гасима рискнули предположить, что он задремал в седле и свалился, оглушенный или убившийся при падении, или кто-либо свел с ним старинные счеты. Во всяком случае, они ничего не знали. Он был злонравным чужаком, и они не слишком волновались.

Я нерешительно смотрел на них и на минуту задумался, могу ли я послать кого-либо из этих людей назад на моем верблюде, чтобы спасти Гасима. Если бы я уклонился от своего долга, это оправдали бы тем, что я иностранец. Но такое оправдание было слабым доводом для человека, который намеревался помогать арабам в их восстании.

Во всяком случае, иностранцу было очень тяжело оказывать влияние на национальное движение другого народа, а особенно тяжело для христианина и оседлого человека управлять кочевниками-мусульманами. Я исключил бы для себя эту возможность, пытаясь пользоваться одновременно привилегиями тех и других.

Вот почему, не сказав ни слова, я повернул моего упиравшегося верблюда и поехал обратно в пустыню. Настроение мое было далеко не героическим, так как меня взбесила нерешительность остальных людей и необходимость изображать из себя бедуина. Больше всего, меня бесил сам Гасим, ворчливый парень с редкими зубами, скверного нрава, подозрительный, грубый человек, от которого я дал себе слово избавиться при первой возможности. Казалось нелепым, что я должен был подвергнуть опасности свое участие в арабском восстании ради одного нестоящего человека. Мой верблюд глухим ворчанием, казалось, выражал те же чувства.

В течение всех последних дней я замечал направление по своему компасу и надеялся с его помощью вернуться к месту нашей прошлой стоянки в семнадцати милях позади. Я скакал в течение полутора часов, когда внезапно заметил впереди себя нечто похожее на какую-то фигуру или большой куст, во всяком случае что-то черное. Изменчивое марево искажало размеры и расстояние, но этот предмет, казалось, двигался. Я наудачу повернул туда своего верблюда и через несколько минут разглядел, что это был Гасим. Когда я окликнул его, он нерешительно остановился. Я подъехал и увидел, что он почти ослеп и стоит с глупым видом, открыв рот и протягивая руки ко мне. Наши люди налили в мои мехи нашу последнюю воду, и он судорожно расплескал ее по лицу и груди, спеша напиться. Затем он залепетал, изливая свои горести. Я посадил его на круп верблюда и повернул обратно.

Гасим трогательно сетовал на муку и ужас жажды. Я велел ему замолчать, но он продолжал, все время съезжая с седла. При каждом шаге верблюда он шумно падал на его круп, пришпоривая его этим так же, как своим плачем. Мы легко могли надорвать животное. Я опять велел ему перестать и, как только он визгнул погромче, ударил его, поклявшись, что при первом же звуке сброшу несчастного. Угроза подействовала – Гасим замолчал и судорожно вцепился в седло.

Я не проехал и четырех миль, как опять увидел темную тень, покачивавшуюся в мареве и двигавшуюся навстречу нам. Она раскололась натрое и увеличилась. Я подумал, что это враг. Минутой позднее туман рассеялся с внезапностью призрака и я узнал Ауду с двумя из людей Насира, вернувшихся назад, чтобы отыскать меня. Я начал подтрунивать над ними, говоря, что они покинули друга в пустыне. В ответ Ауда дернул себя за бороду и проворчал, что, если бы он присутствовал при этом, я никогда не поехал бы обратно.

Гасима с бранью перенесли на седельную подушку лучшего ездока, и мы медленно двинулись вперед.

Через час мы присоединились к Насиру и Несибу. Несиб сердился на меня за то, что я из прихоти подверг опасности жизнь Ауды и свою собственную. Ему был ясен мой расчет на то, что они вернутся за мной. Насир же чувствовал стыд за свою недостаточную осторожность, над которой в дальнейшем Ауда подтрунивал, противопоставляя солидарность людей пустыни эгоизму горожанина.

Это маленькое приключение отняло у нас много времени, и остальная часть дня казалась не такой длинной, хотя зной и усилился. Мы ехали плоской и ровной дорогой до пяти часов, пока не увидали впереди низкие валы, и немного погодя очутились в сравнительно спокойном убежище меж песчаных холмов, заросших скудным тамариском. Это были сирханские холмы Касима.

Кусты и дюны задерживали ветер, солнце заходило, и мягкий вечер опускался на нас, окрасив все в красный цвет. Поэтому я записал в своем дневнике, что Сирхан – прекрасное место.

Не имея ни глотка воды, мы, разумеется, ничего не ели – нам предстояла ночь воздержания. Но уверенность в том, что завтра мы напьемся досыта, дала возможность легко уснуть, лежа на животе, чтобы его не пучило от голода.

На следующее утро мы пустились в путь по откосам через целый ряд вершин, отстоящих в трех милях друг от друга. В восемь часов отряд наконец спешился у колодцев Арфаджи. Повсюду вокруг нас сладко благоухали кусты. Колодцы без ограды имели глубину восемнадцать футов. Вода из них была солоновата на вкус и с сильным душистым запахом. Мы нашли ее превосходной, и, так как повсюду росла зелень, пригодная в пищу для верблюдов, мы решили остаться здесь на день.

 

Пиршества арабских племен

 

На следующее утро мы совершили быстрый пятичасовой переход (наши верблюды были полны сил после вчерашнего отдыха) к оазису из хилых пальм с разбросанной вокруг зеленью тамариска. Вода, имевшаяся в изобилии, мнилась вкуснее, чем в Арфаджи. Впрочем, и она оказалась «сирханской водой», которая вначале была сносной, но после двухдневного пребывания в закрытом сосуде приобретала отвратительный запах и вкус, делавшие ее непригодной для употребления.

Нам действительно надоел вади Сирхан, хотя Несиб и Зеки все еще обдумывали планы улучшения и культивирования здешних мест для арабского правительства, когда последнее будет образовано. Подобное неумеренное воображение типично для сирийцев, легко убеждавших себя в осуществлении прожектов и так же легко и охотно сваливавших ответственность за их невыполнение на других.

– Зеки, – сказал я однажды, – твой верблюд весь в чесотке.

– Да, – печально согласился он, – вечером, когда солнце сядет, мы смажем его кожу мазью.

В следующий наш переезд я опять упомянул про чесотку.

– Ага, – сказал Зеки, – вы подаете мне хорошую мысль. Представьте себе, что мы учредим в Сирии государственное министерство ветеринарии, когда Дамаск станет нашим. У нас будет целый штаб искусных ветеринаров и центральный госпиталь или даже сеть госпиталей для верблюдов и лошадей, для ослов и рогатого скота и даже (почему бы и нет?) для овец и козлов. При них должны быть научные и бактериологические отделы, чтобы производить изыскания универсальных средств против болезней животных. А что вы скажете о библиотеке иностранных книг?.. И о разъездных инструкторах?

И при пылком участии Несиба он разделил Сирию на четыре инспектората и множество субинспекторатов.

Назавтра вновь зашла речь о чесотке. Они отложили работу и занялись дальнейшим развитием своего плана.

– Да, дорогой мой, он еще не совершенен, но нам не свойственно останавливаться на пути к совершенству. Нам грустно видеть, что вы готовы оппортунистически довольствоваться синицей в руках. Но таков уж недостаток англичан.

Я ответил им в тон.

– О Несиб, – сказал я, – о Зеки… Разве совершенство помешает этому миру прийти к концу? Разве мы созрели для этого? Когда я сержусь, я молю Бога, чтобы земной шар упал на огненное солнце и наши потомки больше не страдали, но, когда я доволен, мне хочется лишь вечно отдыхать в тени, пока я сам не стану тенью.

Сирийцы неловко перевели разговор на верблюдов, а на третий день несчастный верблюд издох. «Весьма вероятно, оттого, – как разъяснил Зеки, – что мы не смазали его».

Ауда, Насир и остальные бедуины поддерживали хорошее состояние животных постоянной заботой о них.

С наветренной стороны к нам подъехал какой-то всадник. На мгновение все насторожились, но затем люди ховейтат окликнули его. Он оказался одним из их пастухов, и они степенно обменялись приветствиями, как это было принято в пустыне.

Он рассказал нам, что племя ховейтат расположилось лагерем впереди, от Исавии до Небка, нетерпеливо дожидаясь вестей от нас. У них все обстояло благополучно. Беспокойство Ауды прошло, и его рвение опять возгорелось. В течение часа мы быстро проскакали до Исавии и палаток Али Абу Фитна, начальника одного из кланов Ауды.

Старый Али, с рыжими длинными волосами и слезящимися глазами, горячо приветствовал нас и настаивал, чтобы мы воспользовались гостеприимством в его палатке. Мы с извинениями отклонили его предложение, так как нас было слишком много, и расположились поблизости под низким кустарником, меж тем как он с остальными хозяевами палаток готовили для нас пиршество.

Приготовление пищи отняло несколько часов, и уже давно наступила темнота, когда они позвали нас. Я проснулся, спотыкаясь добрался до стола, поел, вернулся к нашим растянувшимся верблюдам и опять заснул.

Наш поход успешно закончился. Мы отыскали племя ховейтат, наши люди были в полном порядке, а наше золото и взрывчатые вещества остались нетронутыми. Поэтому утром мы собрались вместе на торжественный совет по поводу дальнейших действий. Все сошлись на том, что прежде всего должны подарить шесть тысяч фунтов Нури Шаалану, благодаря снисхождению которого мы достигли Сирхана. Нам нужно было его позволение оставаться здесь, пока мы не закончим вербовку и подготовку наших бойцов, и мы хотели, чтобы он заботился об их семьях, палатках и стадах, когда мы уйдем.

Решили также, что послом к Нури должен отправиться сам Ауда, ибо они были друзьями. Тем временем мы, оставшись с Али Абу Фитном, собирались медленно подвигаться на север, к Небку, куда Ауда приказал собраться всему племени абу-тайи. Он собирался вернуться от Нури раньше, чем мы присоединимся к ним.

Мы погрузили шесть мешков с золотом в седельные сумки Ауды, и он уехал. Затем к нам явились старшины племени и заявили, что почтут за честь угощать нас дважды в день – утром и после захода солнца, – пока мы остаемся с ними. Гостеприимство ховейтат не знало границ.

Каждое утро между восемью и десятью нам подавали нескольких чистокровных кобыл. Насир, Несиб, Зеки и я садились на них верхом и в сопровождении дюжины наших пеших людей торжественно пересекали долину по песчаным тропам меж кустарников. Так мы достигали палатки, которая должна была служить на этот раз залом для пиршества. Все семьи по очереди домогались нашего посещения и жестоко оскорблялись, если наш руководитель Заал отдавал предпочтение одной из них, нарушая порядок.

Когда мы прибывали к избранной палатке, вокруг нее всегда собиралась толпа, и мы проходили на половину для гостей, расширенную ради данного случая и заботливо убранную стенными занавесами на солнечной стороне, чтобы мы могли сидеть в тени. Застенчивый хозяин бормотал что-то и опять исчезал из виду. Для нас готовили красные ковры из Бейрута, и мы садились на них.

Хозяин вновь появлялся, стоя у входа. Наши местные сотрапезники – Мухаммед эль-Дейлан, Заал и остальные шейхи позволяли усадить себя на коврах между нами, разделяя с нами вьючные седла, обложенные толстыми войлочными коврами, на которые мы опирались.

Передняя часть палатки была очищена, и шумная ватага детей отгоняла собак, бегая по пустому пространству, таща за собой еще меньших детей. Сообразно их возрасту упрощался и их туалет, и были пухлее их тела. Самые маленькие дети своими черными глазами в упор смотрели на собравшихся, важно качаясь на расставленных ногах. Совершенно голые, они сосали большой палец, выставляя напоказ свои животы.

Затем следовала неловкая пауза, которую наши друзья пытались нарушить, показывая нам ручного сокола на жердочке, дворового петуха или борзую собаку. Однажды, на удивление нам, в палатку втащили прирученного каменного козла, а в другой раз – антилопу. Когда эти развлечения иссякали, наши хозяева заводили пустую болтовню, чтобы отвлечь нас от домашней суматохи и отдаваемых настойчивым шепотом кухонных распоряжений, доносившихся через занавеску вместе с сильным ароматом кипящего сала и клубами вкусного пара от мяса.

Помолчав, хозяин выступал вперед и спрашивал шепотом: «Черного или белого?» – приглашая нас выбрать кофе или чай. Насир всегда отвечал: «Черного». И раб, следуя знаку, приносил в одной руке кофейник, а в другой три или четыре звенящие белые чашки. Он плескал несколько капель кофе в верхнюю чашку и предлагал ее Насиру, вторую передавал мне, а третью Несибу. Следовала пауза, пока мы поворачивали чашки в руках и с видом знатоков осторожно втягивали кофе, чтобы не оставить ни единой драгоценной капли.