Автономность, независимость от культуры и среды, воля и активность 7 страница

Изучение развития высших психичес­ких функций у детей привело Л. С. Выгот­ского также к выводу, что роль мозга в организации высших психических процес­сов должна изменяться в процессе разви­тия индивидуума. Наше исследование по­казало, что любая сложная сознательная психическая деятельность сначала носит развернутый характер. На первых этапах абстрактное мышление требует ряда вне­шних опорных средств, и только позднее, в процессе овладения определенным видом деятельности, логические операции автома­тизируются и превращаются в "умственные навыки". Можно предположить, что в про­цессе развития меняется не только функ­циональная структура мышления, но и его мозговая организация. Участие слуховых и зрительных зон коры, существенное на ранних этапах формирования различной познавательной деятельности перестает играть такую роль на поздних этапах, ког­да мышление начинает опираться на совме­стную деятельность разных систем коры мозга. Например, у ребенка сенсорные зоны коры создают базу для развития познавательных процессов, включая речь. Но у взрослых с уже развитыми речью и слож­ными познавательными процессами сен­сорные зоны теряют эту функцию и позна­вательная способность становится менее зависящей от сенсорной информации. Рас­суждая таким образом, Л. С. Выготский объяснил, почему ограниченные поражения зон коры могут иметь совершенно различ­ные последствия в зависимости от того, произошло повреждение в раннем детстве или в зрелом возрасте. Например, пораже­ние зрительных сенсорных отделов коры в раннем детстве приводит к недоразвитию познавательной способности и мышления, в то время как у взрослого такое же пора­жение может компенсироваться влиянием уже сформировавшихся высших функ­циональных систем.

Наши первоначальные представления о работе мозга находились под сильным влиянием английского невролога Хэда, суммировавшего большой объем исследо­ваний афазии, относящихся к девятнадца­тому и началу двадцатого столетия, и пред­ложившего убедительную интерпретацию взаимоотношения между нарушениями речи и мышления. В своей классической монографии по афазии Хэд приходит к заключению, что нарушения функции речи вызывают нарушения мышления. Хэд счи­тал, что афазия вызывает снижение интел­лекта, потому что мышление вместо речи должно опираться на примитивные, непос­редственные связи между предметами и действиями.

В качестве примера Хэд описал боль­ного афазией, который легко мог подобрать к показанному ему предмету такой же, лежащий на столе, но не справлялся с за­данием, если задача усложнялась и его про­сили выбрать из лежащих на столе два подходящих предмета. Хэд объяснял эту трудность тем, что при предъявлении двух предметов больной пытался запомнить их с помощью слов. Хэд писал об этом: "Была введена символическая формула и акт пе­рестал быть прямым подбором подходя­щего предмета". В другом месте Хэд от­мечал в полном соответствии с нашей собственной теорией, что "животное или даже человек в определенных обстоятель­ствах имеет склонность непосредственно реагировать на эмоциональные или свя­занные с восприятием аспекты ситуации, но символы дают нам возможность под­вергнуть их анализу и соответственным образом регулировать свое поведение".

Это свидетельство ведущего ученого в области изучения мозга настолько глубо­ко совпадало с нашим собственным разгра­ничением опосредствованных и естествен­ных процессов, что вначале мы думали, что афазия, разрушая основные средства анали­за и обобщения опыта, возможно, действу­ет как фактор, побуждающий человека дей­ствовать в ответ на стимулы естественным, неопосредствованным образом. Наши пред­положения были подкреплены данными, представленными Гийомом и Мейерсоном, которые утверждали, что их больные-афа-зики решали задачи путем, свойственным маленьким детям. Однако, как показали многочисленные последующие исследова­ния афазии, это положение оказалось непра­вильным. Мы очень сильно упрощали как сущность афазии, так и интеллектуальные процессы у больных с поражением мозга. Однако вначале эти идеи нам очень импо­нировали и давали основание считать, что изучение поражений мозга приведет к по­ниманию сущности высших психических функций человека и также обеспечит сред­ство для понимания их мозговой органи­зации.

Мы начали свои исследования с наблю­дений за больными паркинсонизмом. При паркинсонизме поражаются подкорковые узлы, что вызывает нарушение плавности движения и появление гиперкинеза. Мы обнаружили (как это было описано много раз), что вскоре после того, как больные, страдающие этой болезнью, начинали вы­полнять какое-то действие, у них появлял­ся тремор. Когда мы просили их пройти по комнате, они могли сделать лишь один— два шага, затем тремор резко усиливался и они не могли идти дальше.

Мы отметили парадоксальный факт, что больные, которые не в состоянии были сде­лать два шага подряд, идя по ровному полу, могли в то же время подниматься по лест­нице. Мы предположили, что когда чело­век поднимается по лестнице, каждый шаг представляет собой для него специальную двигательную задачу. При подъеме по ле­стнице последовательная, автоматическая плавность движений ходьбы по ровной поверхности заменяется цепью отдельных двигательных актов. Другими словами, структура двигательной деятельности ре­организуется и сознательные ответы на каждый изолированный сигнал замещают непроизвольную обычную ходьбу, имею­щую подкорковую организацию.

Л. С. Выготский применил простой прием, чтобы создать лабораторную модель реорганизации движения такого типа. Он раскладывал на полу кусочки бумаги и просил больного перешагивать через каж­дый из них. Произошло удивительное яв­ление. Больной, который только что не мог сделать самостоятельно более двух или трех шагов, долго ходил по комнате, перешаги­вая через кусочки бумаги, как будто бы он шел по лестнице. Компенсация двигатель­ных нарушений оказалась возможной на основе реорганизации психических процес­сов, которые он использовал при ходьбе. Деятельность была перенесена с подкорко­вого уровня, где находились очаги пораже­ния, на уровень более сохранной коры боль­ших полушарий.

Мы еще раз попытались применить тот же самый принцип, чтобы создать экспе­риментальную модель саморегулирующе­гося поведения, но наши эксперименты были очень наивны и полученные ре­зультаты малоубедительны. Мы просили больного-паркинсоника последовательно стучать в течение полуминуты. Он был со­вершенно не в состоянии выполнить это. Через полминуты появлялся мышечный тремор и движения тормозились. Но мы обнаружили, что если просить того же больного стучать в ответ на речевые сиг­налы экспериментатора "раз" и "два" — он мог стучать несколько дольше.

Нас интересовало, что произойдет, если больной создаст свои собственные сигналы, которые будут служить командой для его действий. В качестве сигнала мы выбрали мигание, потому что эти движения мень­ше пострадали от болезни, чем ходьба или движения рук. Мы просили больного ми­гать и после мигания нажимать резино­вую грушу, записывающую его движения. Мы обнаружили, что мигания служили надежным саморегулирующим приемом. Больные, которые не могли в обычных ус­ловиях делать несколько нажимов подряд, могли по команде мигать и сжимать рези­новую грушу в ответ на это.

В последней серии экспериментов с паркинсониками мы использовали собственную речь больного для регуляции его поведения. Наши первые попытки потер­пели неудачу. Больные произносили сло­весные инструкции и начинали нажимать, но мышечный тремор препятствовал завер­шению их действий.

Тогда мы решили реорганизовать дви­гательный акт паркинсоника так, чтобы решающая стимуляция исходила не от речевого акта, а от интеллектуальных про­цессов.

Мы осуществили это, изменив методи­ку так, чтобы двигательная реакция появ­лялась в ответ на интеллектуальную про­блему, которую больной решал в уме. Мы просили больных отвечать на вопросы сту­ком. Вопросы были такого рода: "Сколь­ко углов в квадрате?", "Сколько колес у автомобиля?" и т. д.

Мы обнаружили, что хотя ограничения движения, связанные с патологическим повышением мышечного тонуса, остава­лись, структура двигательного акта боль­ного в этих условиях изменялась. Когда мы давали больному просто инструкцию "Нажмите пять раз", его первые движения были сильными, но интенсивность после­дующих движений снижалась и тремор усиливался. Теперь, когда больной движе­ниями сигнализировал свои принятые в уме решения, он не проявлял подобных признаков утомления. <...>

Мне было поручено организовать тыло­вой восстановительный госпиталь в первые месяцы войны. Я выбрал для этой цели недавно открытый санаторий на 400 мест в маленькой деревне Кисегач близ Челя­бинска. Все помещения санатория были переоборудованы для терапевтического лечения и восстановительной работы, и уже через месяц я с группой моих бывших мос­ковских сотрудников начал работать в гос­питале.

Перед нами стояли две основные зада­чи. Во-первых, мы должны были разрабо­тать методы диагностики локальных моз­говых поражений, а также осложнений, вызванных ранениями (воспалительные процессы и т. д.). Во-вторых, мы должны были разработать рациональные, научно обоснованные методы восстановления на­рушенных психических функций.

Наша группа состояла только из трид­цати человек, и мы понимали всю неверо­ятную сложность стоявших перед нами проблем. В моем личном багаже был лишь небольшой запас практического опыта, приобретенного за пять или шесть лет ра­боты в неврологической и нейрохирурги­ческой клиниках, а также некоторый опыт экспериментального подхода к изучению поражений мозга. Госпиталь был скромно оборудован нейрофизиологическими при­борами, нейрохирургической аппаратурой и аппаратурой гистологической лаборато­рии. В таких условиях нам приходилось ставить диагнозы и лечить самые разнооб­разные нарушения психических функций, начиная с дефектов ощущений, восприя­тия и движения до нарушений интеллек­туальных процессов. Выручала нас наша преданность делу.

Мы работали на Урале в течение трех лет, затем нас перевели обратно в Москву, где мы продолжали эту работу до оконча­ния войны. В этот трагический для стра­ны период мы имели возможность — вслед­ствие большого числа мозговых ранений — углубить наше понимание мозга и мозго­вой организации психических процессов. Именно во время войны и ближайший пос­левоенный период нейропсихология пре­вратилась в самостоятельную отрасль пси­хологической науки.

Мои довоенные исследования оказались неоценимой отправной точкой для нашей работы. Но необходимо было расширить сферу наших исследований, чтобы охватить различные, в том числе и обширные, пора­жения мозга, ставшие обычными вследствие применения новых взрывчатых веществ, и обеспечить рациональную основу для вос­становления психических функций. Хотя внешне эти две задачи казались различ­ными, логика нашего подхода требовала совмещения диагностики и описания при­роды мозговых поражений с различными реабилитационными и терапевтическими методами, требующимися для лечения раз­ных форм поражений мозга.

В некоторых случаях мы применяли фармакологические средства, растормажи­вающие пострадавшие функции. Особен­но полезными эти средства были тогда, когда нужно было ускорить выздоровле­ние. Наилучшее результаты наблюдались при особых "шоковых состояниях", приво­дивших к затормаживанию определенных областей мозга. Однако, как правило, наши основные методы восстановления функций требовали сочетания химической терапии с программой специального восстанови­тельного обучения. Одной из областей, в которой мы разработали тренировочные методы для реорганизации психических функций, было письмо.

Исследования Н.А.Бернштейна показа­ли, что любое организованное движение образует сложную функциональную систе­му, включающую определенный набор мышц, обеспечивающих данный вид движе­ния. Движения типа ходьбы, бега, игры в футбол и т.д. осуществляются мышцами ног, но в каждом случае система мышечной активности является иной. Более того, если некоторые мышцы, обычно вовлекаемые в локомоцию, разрушаются, то движение может быть компенсировано применением других мышц, оставшихся интактными. При серьезной травме можно снабдить су­ществующие мышцы добавлением проте­зов, которые могут быть включены в дви­гательную функциональную систему для обеспечения если и не нормальной, то дос­таточной локомоции.

Должно быть очевидным, что если под­ходить к интеллектуальным процессам как к сложным функциональным систе­мам, а не как к отдельным способностям, следует пересмотреть идеи о возможности узкой локализации этих функций. Мы отвергли и холистическую теорию, гово­рящую, что каждая функция равномерно распределена по всему мозгу, и теорию локализации всех, в том числе и сложных, психических функций в узкоспецифичес­ких зонах мозга. Мы видели решение этой проблемы в идее функциональных систем, понимаемых как комплекс звеньев, соот­ветствующий определенному комплексу зон мозга, обеспечивающих психическую деятельность. Письмо представляет собой отличный пример деятельности, которая не может быть закодирована в человечес­ком мозгу генетическим способом, пото­му что она включает использование ору­дий, сделанных человеком.

Работа по написанию отдельного сло­ва, пишется ли оно самостоятельно или под диктовку, начинается с процесса ана­лиза его фонетического состава. Други­ми словами, деятельность письма начина­ется с расчленения звукового потока речи на его отдельные фонемы. Этот процесс фонетического анализа и синтеза играет важную роль во всех европейских язы­ках, он не нужен лишь в некоторых язы­ках, подобных китайскому, использующих идеографическую транскрипцию, пред­ставляющую понятия непосредственно в виде символов. Он осуществляется височ­ными зонами левого полушария, которые ответственны за анализ акустической сло­весной информации, за расчленение пото­ка нормальной речи на составляющие ее фонемы. Когда эти области коры повреж­дены и выделение стабильных фонем из потока речи становится невозможным, как это происходит при сенсорной афазии, письмо нарушается. В таких случаях воз­никает замена близких (оппозиционных) фонем (например, "б" вместо "п" или "д" вместо "т"), пропуск некоторых букв, за­мена слова (например, "кот" вместо "год") и другие показатели того, как речевой по­ток не анализируется надлежащим об­разом.

В случаях кинестетической или аффе­рентной моторной афазии при письме на­блюдается иной вид ошибок. У таких больных нарушен "артикуляторный" ана­лиз звуков, который помогает говоряще­му отличить данное слово от сходного по произношению. На первых этапах обуче­ния письму, как известно, произнесение слова помогает пишущему написать его правильно. Произнеся слово, он анализи­рует его артикуляционный состав. По этой же причине, когда человек больше не в состоянии правильно артикулировать слово, в его письме появляются артику-ляторные ошибки. Обычными в таких случаях бывают замены букв, близких по артикуляции ("б" вместо "м", "н" вместо "л" и "т"), в результате вместо слова "стол" получается "слот", а вместо слова "слон" получается "стон" и т. д.

Когда речевой поток правильно проана­лизирован, пишущий должен изобразить отдельную фонематическую единицу со­ответствующей графической единицей. Он должен выбрать из памяти необходимый визуальный символ, чтобы изобразить его с помощью соответствующих простран­ственно организованных движений, в соот­ветствии со слуховым образом. Эти тре­бования, необходимые для процесса письма, вовлекают в действие височно-затылочные и теменно-затылочные отделы коры лево­го полушария, отвечающие за пространственный анализ и синтез. При пораже­нии этих отделов коры нарушается про­странственная организация графем. Зри­тельно сходные буквы подставляются одна вместо другой, встречаются ошибки, свя­занные с зеркальным изображением букв, и даже если фонематический анализ зву­ков интактен, письмо нарушается.

Все это лишь подготовительные шаги к фактическому акту письма. На следую­щем этапе визуальные образы букв транс­формируются в моторные акты. На ран­них этапах обучения письму двигательный процесс письма состоит из большого числа отдельных самостоятельных актов. По мере того как процесс письма становится все более автоматизированным, двигательные "единицы" увеличиваются в размере и человек начинает писать сразу целые бук­вы, а иногда и сочетания нескольких букв. Такое явление можно наблюдать в работе опытной машинистки, которая печатает часто встречающиеся сочетания букв еди­ной группой движений. Когда письмо ста­новится автоматическим навыком, неко­торые слова, особенно знакомые, пишутся единым сложным движением и теряют свою, составленную из отдельных звеньев, структуру. В осуществлении автоматизи­рованного письма решающую роль игра­ют различные области коры, особенно пе­редние отделы "речевой зоны" и нижние отделы премоторной зоны. Повреждение этих отделов коры приводит к трудностям в переключении от одного движения к другому и в результате письмо становится деавтоматизированным. Иногда нарушает­ся правильный порядок букв в слове или повторяются некоторые элементы слова. Этот синдром часто бывает связан с кине­тической моторной афазией.

И наконец, подобно всякой другой про­извольной психической деятельности, письмо требует постоянного сохранения цели или плана и непрерывного контро­ля за результатами деятельности. Если больной не может сохранять постоянную цель, не получает непрерывную информа­цию относительно своих действий и не сверяет ее с целью, он теряет стабильность цели, программу своих действий. В этих условиях письмо также нарушается, но в этом случае дефект сказывается на смыс­ле и содержании написанного. Посторон­ние ассоциации и стандартные выражения вторгаются в процесс письма. Подоб­ные ошибки типичны для больных с по­ражениями лобных долей мозга. Из это­го описания явствует, что в сложной функциональной системе, на которой ос­новано письмо, участвует много различ­ных отделов мозга. Каждая зона отвеча­ет за определенный аспект этого процесса, и поражение различных зон приводит к различным нарушениям письма.

Следует сформулировать ряд основных принципов, лежащих в основе диагности­ки и восстановления психических процес­сов, нарушенных вследствие поражений мозга. Ставя диагноз, мы определяем, ка­кое звено или звенья функциональной си­стемы поражены у данного больного. Од­новременно мы пытаемся определить, какие звенья остались незатронутыми. Только после указания на область поражения мож­но предпринять лечение. Лечение и диаг­ноз тесно связаны. В процессе лечения нарушения мы пытаемся использовать не­затронутые звенья функциональной сис­темы, а также дополнительные внешние средства, чтобы перестроить деятельность на основе новой функциональной системы. Для построения и закрепления новой сис­темы может понадобиться значительный период переучивания, но к концу этого периода больной должен получить возмож­ность заниматься этой деятельностью без посторонней помощи. Во время перестрой­ки функции мы пытаемся обеспечить боль­ному как можно больший объем "обрат­ной" информации об имеющихся у него нарушениях и их влиянии на функцию. Эта "обратная" информация является ре­шающей в требуемой реорганизации фун­кциональной системы.

Сформулированные здесь принципы звучат несколько абстрактно, однако на практике они отнюдь не абстрактны. Для доказательства этого постараюсь проиллю­стрировать, каким образом данные прин­ципы использовались для реорганизации функциональных систем как способа вос­становления нарушенных функций, с од­ной стороны, и для получения информа­ции о мозге и организации психических процессов — с другой.

Как уже говорилось выше, одной из тем наших исследований была афферентная моторная афазия, при которой вследствие поражения заднего отдела моторной речевой зоны нарушалась кинестетическая основа артикуляционных движений. Цен­тральным нарушением при этом виде афазии является нарушение акта артику­ляции, в результате чего больной не мо­жет правильно произносить отдельные зву­ки речи. Нарушения артикуляционной речи могут, конечно, быть результатом различных локальных поражений. Преж­де чем разработать для больного програм­му восстановления речевой моторики, нуж­но провести тщательный анализ, чтобы определить основные факторы, лежащие в основе данного нарушения. Следует убе­диться в том, что мы имеем дело именно с кинестетической афазией, а не с другой формой афазии, иногда дающей сходные симптомы. Программа восстановительно­го обучения должна быть направлена на реконструкцию функциональной системы артикуляционной речи путем замещения распавшихся кинестетических схем новы­ми кинестетическими афферентными сис­темами. Подняв артикуляторные процес­сы, являющиеся у здорового человека автоматическими и бессознательными, на уровень сознательных, мы можем дать больному новую базу для перестройки ар­тикуляции.

Обычно не все уровни, участвующие в работе артикуляторного аппарата при аф­ферентной моторной афазии, бывают пора­жены в равной степени. У больных могут нарушаться преимущественно имитацион­ные или символические движения артику­ляционного аппарата, в то время как эле­ментарные "инстинктивные" и "нецелевые" движения языка и губ остаются интактны-ми. В этих случаях больной по инструкции не может коснуться языком верхней губы или плюнуть, но в реальных, спонтанно воз­никающих ситуациях легко выполняет эти движения. Наиболее эффективный ме­тод восстановления речевой моторики у этих больных состоит в том, что сначала врач определяет остаточные движения губ, языка и гортани, а затем использует их при тренировке больного в произнесении зву­ков. Например, чтобы заставить больного сознательно произнести звук, обозначаемый буквой "п", врач дает больному зажженную спичку, которую он задувает привычным движением, когда пламя достигает его паль­цев. Это движение повторяется много раз, и внимание больного постепенно сосредоточивается на компонентах, создающих нуж­ное движение. Врач показывает больному, как следует расположить губы, чтобы про­изнести соответствующий звук, и как ис­пользовать движения выдоха. Чтобы боль­ной многократно осознал компоненты этого движения, врач сжимает и быстро отпуска­ет губы больного, одновременно нажимая на его грудь, чтобы движения губ и движения выдоха были скоординированы.

Другие звуки образуются сходными приемами. Звуки "б" и "м" образуются координированным сочетанием физичес­ких актов, которые сходны с формирую­щими звук "п", за исключением того, что регуляция выдоха воздуха, производящего их, требует слегка иного положения мяг­кого неба и иной степени сжатия губ. Зву­ки "в" и "ф" образуются другим соче­танием координированных движений, общим для них является прикус нижней губы. Чтобы произнести звук "у", больной складывает губы "трубочкой", образуя круглое, узкое отверстие. Для звука "а" его рот открывается пошире и т.д. Осно­вываясь на такого рода анализе артикуля­ций, необходимых для воспроизведения каждого звука, программа восстановления артикуляции звуков речи начинается с использования реальных, целенаправлен­ных движений губ, языка и гортани, остав­шихся сохранными. Затем это движение доводится до сознания больного и с помо­щью различных внешних средств он обу­чается сознательному произношению того или иного звука.

Из внешних средств мы использовали схемы, зеркала и даже написание букв. Больного можно обучить артикуляции звука, сверяя звук со схемой, изображаю­щей положения речевого двигательного аппарата, нужные для образования звука. Полезно также и зеркало. Сидя рядом с врачом и наблюдая в зеркале за артикуля­цией, необходимой для произношения дан­ного звука, больной начинает строить и собственную артикуляцию. В течение дли­тельного времени наглядная схема и зерка­ло являются для больного главными сред­ствами при обучении произношению различных звуков. Затем можно приме­нять написание букв. Письмо представля­ет собой мощное вспомогательное средство, так как оно предоставляет больному воз­можность как отнесения различных вариантов одного и того же звука к одной и той же категории, так и дифференциации зву­ков, тесно связанных по своему артикуля-торному составу. Применение этих вспомо­гательных средств, в особенности письма, ведет к радикальной перестройке всей фун­кциональной системы артикуляции, так что в ней начинают участвовать совершен­но иные механизмы. Подобная реконструк­ция, использующая сложную, культурно опосредствованную, внешнюю систему зна­ков, иллюстрирует тот принцип, что после поражений мозга в процессе восстановле­ния высшие функции могут быть исполь­зованы для замещения низших.

Этот тип восстановления труден и тре­бует упорной работы. Каждая операция, совершаемая здоровым человеком авто­матически, без размышления, должна стать сознательной. Как правило, когда найдена артикуляция необходимых зву­ков, больной легко переходит к артику­ляции слогов и целых слов. Однако в течение долгого времени восстановленная речь звучит еще искусственно и созна­тельный характер каждого движения выдает тяжелую восстановительную ра­боту. Лишь постепенно больной начинает говорить более автоматически и есте­ственно.

 


Бернштейн, Н.А. Назревшие проблемы регуляции двигательных актов*

Очевидная огромная биологическая значимость двигательной деятельности организмов — почти единственной формы осуществления не только взаимодействия с окружающей средой, но и активного воз­действия на эту среду, изменяющего ее с не­безразличными для особи результатами, — заставляет особенно остро недоумевать пе­ред тем теоретическим отставанием, кото­рое наблюдается в физиологии движений по сравнению с разделами рецепторики или физиологии внутренних процессов, и перед тем пренебрежением, в каком до настояще­го времени находится раздел движений в физиологических руководствах, уделяю­щих ему обычно от нуля до нескольких страниц. Необходимо вкратце показать, как велик был ущерб, понесенный вслед­ствие этого общей физиологией.

Если классифицировать движения ор­ганизма с точки зрения их биологичес­кой значимости для него, то ясно, что на первом плане по значимости окажутся акты, решающие ту или иную возникшую перед особью двигательную задачу. Отсро­чивая пока анализ этого понятия, заме­тим, что значимые задачи, разрешаемые двигательной акцией, как правило, возни­кают из внешнего окружающего орга­низм мира. Сказанное сразу устраняет из круга значимых акции как все холос­тые" движения, не связанные с преодолеванием внешних сил, так и значительную часть мгновенных, однофазных движений типа отдергивания лапы и т.п. Уже от­сюда видно, что лабораторная физиология, за малыми исключениями оставлявшая за порогом рабочей комнаты все движения, кроме болевых, оборонительных, самое большее — чесательных рефлексов2, тем самым обедняла свои познавательные ресурсы не только количественно, но и ка­чественно и, как мы сейчас увидим, отнюдь не только в отношении узко двигатель­ной проблематики.

Прежде всего, если относительно "хо­лостых" движений (показывание, проведе­ние линии по воздуху и т.п.) требуются некоторые сведения из механики и био­механики, чтобы усмотреть для них не­отвратимую необходимость кольцевых сенсорных регуляций, то в отношении двигательных актов, сопряженных с пре­одолением внешних сил, эта необходи­мость понятна с первого слова. Состоит ли решаемая двигательная задача в ло-комоции (особенно чем-либо осложнен­ной: бежать по неровному месту, вспры­гивать на возвышение, плыть при волнах и многое другое), в борьбе с другим жи­вотным, в рабочем процессе, выполняемом человеком, — всегда предпосылкой для решения является преодоление сил из категории неподвластных, а следователь­но, непредусмотримых и не могущих быть преодоленными никаким стереотипом движения, управляемым только изнутри. Неосторожное отметание из поля зрения этих процессов активного взаимодействия с неподвластным окружением (видимо, са­моограничение одними "атомами движе­ний" выглядело вполне оправданным для механицистов-атомистов прошлого века, считавших, что целое есть всегда сумма своих частей и ничего более) повело преж­де всего к тому, что принцип сенсорной обратной связи, который именно на дви­гательных объектах мог быть легко усмот­рен и обоснован уже 100 лет назад, оста­вался в тени до недавнего времени.

Долгие годы в физиологии непреобо­римо держался в качестве ведущего и уни­версального принцип разомкнутой рефлек­торной дуги. Нельзя исключить возмож­ности того, что действительно в таких элементарных процессах, как рефлекс слю­ноотделения, или в таких отрывистых и вообще второстепенных по биологическо­му значению, как рефлекс болевого отдер­гивания и т.п., дуга не замыкается в реф­лекторное кольцо, характерное для схемы управляемого процесса, либо из-за крат­ковременности акта, либо вследствие его крайней элементарности. Но возможно и вероятно также, что в силу тех же причин краткости и элементарности имеющаяся и здесь циклическая структура ускольза­ла до сих пор от внимания и регистрации (для слюноотделительного процесса это уже почти несомненно). Так или иначе, но представляется очень правдоподобным, что рефлекс по схеме дуги есть лишь рудимент или очень частный случай физиологического реагирования1.

Для сигнально-пусковой функции ре­цептору существенно иметь высокую чув­ствительность, т.е. максимально низкие пороги как по абсолютной силе сигнала, так и по

-------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

* Бернштейн НА. Физиология движений и активность. М.: Наука, 1990. С. 373—392.