ОТКРЫТАЯ ДВЕРЦА В ЗАДНЕМ ЗАБОРЕ 3 страница
ОТКРЫТАЯ ДВЕРЦА В ЗАДНЕМ ЗАБОРЕ
Перевод: Л.Ермакова.
Улочка эта была узкой, по обеим сторонам тянулись усадьбы самураев. От перекрестка квартала Курамати к западу на протяжении одного тё[14]все дома были обращены к улице задом, сама она вилась между глинобитными оградами, — только одна усадьба на северной стороне, примерно на середине улицы, была обнесена не глинобитной стеной, а черным дощатым забором с поперечиной наверху и с дверцей в углу.
Прохожих в этом месте и днем почти не бывало. Ну а уж ночью, особенно безлунной, тьма тут была кромешная. И все же случалось, — то один, то другой, оглянувшись по сторонам, тайком пробирался к этой деревянной дверце в заборе на задах усадьбы. Дверцу никогда не запирали. Стоило лишь отодвинуть щеколду, и она с легким деревянным стуком открывалась внутрь. Приходили мужчины, женщины да и старики тоже. Каждый старался ступать как можно тише, открывал дверцу, входил в сад, а чуть погодя появлялся снова, тихонько притворял за собой дверцу и уходил так же, как и пришел — стараясь приглушить шум собственных шагов…
О-Мацу остановилась и обернулась.
Стоял поздний вечер начала октября, шел уже одиннадцатый час; на вечернем небе виднелся узкий серп месяца, дул ветер, еще довольно теплый для этого времени года. Девушка только что свернула в переулок от перекрестка квартала Курамати. Вокруг не было ни души. О-Мацу двинулась дальше. Она работала приходящей прислугой в чайном домике Томоэя в квартале Окэмати и сюда завернула по дороге домой.
Пройдя пол-тё вдоль глинобитного забора, она снова остановилась и, оглянувшись, закричала в темноту:
— Кто там? Кто вы? Зачем идете за мной?
Из темноты, шатаясь, вышел мужчина. Одет он был без затей — только кимоно наброшено, на ногах соломенные сандалии-дзори[15]и у пояса болтается меч, казалось, вот-вот свалится.
— Ишь какая… — проговорил мужчина, приближаясь, — сразу учуяла, что кто-то за ней идет.
— Ах, это вы, господин Фудзии, и что же вам нужно?
— Вот это самое я как раз у тебя хочу спросить. Тебе-то что здесь занадобилось?
— Это не ваше дело.
— Ну, догадаться нетрудно, — сказал Фудзии Дзюдзиро, — тебе понадобились деньги, вот ты и идешь к кому-то, так сказать, подзаработать. Не так разве?
— Ну и что? Вам-то какое до этого дело?
— И кто же он? — спросил Дзюдзиро. — В чайном домике говорят, что ты недотрога, а я вижу, не иначе как у тебя кто-то есть. Так кто же? Кавамото?
— Как это похоже на вас, подозревать ни в чем не повинных людей, ох, узнаю вас, Фудзии-сан. Гадкий вы человек! — воскликнула О-Мацу. — Да, с деньгами мне сейчас нелегко — мать давно прикована к постели, брат игрок, мы задолжали повсюду… Но продавать себя? Так низко я никогда не паду.
— Ишь раскричалась, — усмехнулся Дзюдзиро, — да никто же не говорит, что ты себя продаешь. Я просто хочу узнать, к кому ты в ночи тайком пробираешься, у кого деньги получить думаешь.
— А вас это как-то касается?
— Ты ведь раньше просила денег у меня, разве нет?
— И вы обещали мне тогда одолжить. Но денег не дали, только стали приставать ко мне с непристойностями.
— Ты пойми, я ведь в семье третий сын — у меня в кошельке не всегда деньги звенят. Хотя при желании пять рё[16]или даже десять я достать могу, — проговорил Дзюдзиро. — Да только у людей как заведено: заплатил деньги — получи товар.
— Слова, достойные сына высокопоставленного чиновника.
— В этой жизни ничего легко не достается, только и всего.
— Люди тоже так легко не достаются, — парировала О-Мацу. — Может быть, я не так уж умна, но про вас знаю предостаточно.
— И что же такого ты знаешь?
— Да уж мне много чего порассказали. Если желаете, могу и повторить.
— Все это враки. Мало ли ходит слухов да россказней, — сказал Дзюдзиро, — ты что же, веришь во все, что люди мелют?
— Верю, не верю, какая разница — мне до всех этих слухов дела нет. А вас прошу, прекратите ходить за мной по пятам. Все равно я вам не достанусь, хоть убейте на месте.
— Рассказывай… Тебя уж наверняка поджидают.
— Я же прошу вас, оставьте меня в покое.
— Выходит, не хочешь, чтобы я узнал, кто он такой?
— Да ну, делайте что хотите. — О-Мацу двинулась дальше. — Я и сама не знаю, как зовут того, к кому иду. Воля ваша, если честь вашего сословия ничего для вас не значит, следите за мной, разузнавайте, сколько вам угодно.
— Как это, сама не знаешь, к кому идешь?
О-Мацу шла, не отвечая больше ни слова. Дзюдзиро неотступно плелся позади, то неуверенно бормоча: «Думаешь обвести меня вокруг пальца?», то снова пытаясь увещевать ее: «Подожди, давай поговорим ладком».
— Стой, да это же дом Такабаяси, — проговорил Дзюдзиро, увидев, что девушка остановилась. — Это же дом Такабаяси Кихэй!
О-Мацу молча нащупала рукой конец деревянного забора, нашла засов и отодвинула его вправо. Дзюдзиро приблизился и, сжав ее плечо, прошептал:
— Ты что же, никак с Кихэй встречаться пришла?
Девушка, не говоря ни слова, высвободилась и мягко надавила на дверцу. Дверца отворилась, и высоко в стене дома завиднелось небольшое окошко, на бумажные сёдзи[17]падал слабый отблеск фонаря, зажженного внутри дома. О-Мацу вошла во двор. Дзюдзиро подглядывал сзади. О-Мацу направилась к ящику, висевшему здесь же, с внутренней стороны забора, справа от дверцы. Ящик был высотой в пять сун,[18]длиной в один сяку.[19]Передняя доска на шарнире открывалась наружу. Приоткрыв ее, О-Мацу просунула руку внутрь и пошарила.
— Так вот это где… — прошептал Дзюдзиро глухим, сдавленным голосом. — Выходит, все эти разговоры — правда…
В ящике тихонько зазвенело. Девушка что-то вытащила оттуда и в тусклом свете, исходившем из окна, сосчитала монеты, оказавшиеся у нее в руке. На ладони лежало несколько монет — коцубогин и нанрё,[20]а также бунсэн.[21]
«Ну и дела… Кто бы мог подумать… — прошептал Дзюдзиро про себя. — А я-то полагал, что все это бредни, что в нашем жестоком мире такого и представить себе невозможно. Ну и ну… — Дзюдзиро покачал головой и пожал плечами. — Удивительно не только то, что это правда, но что это — дело рук Такабаяси Кихэй…»
О-Мацу между тем отсчитала себе несколько монет и зажала их в руке, а остальное положила обратно в ящик. Но как только она попыталась закрыть крышку, Дзюдзиро подскочил к ней и схватил ее за руку:
— А ну-ка, погоди! Заодно и я себе возьму.
— Отпустите меня немедленно! Таких шуток я вам не позволю.
— Здесь ведь может занять любой нуждающийся, или нет? Во всяком случае, мне так говорили.
— Бросьте шутить. Это сокровище предназначено для тех, кто действительно нуждается, у кого в этот день пообедать не на что. А вовсе не для тех, кто ходит по злачным местам да просаживает деньги в азартные игры!
— Это Такабаяси Кихэй решает, а не ты.
— Перестаньте, я закричу.
— Давай-ка, послушаю, какой у тебя голосок.
О-Мацу вдруг громко закричала:
— Кто-нибудь, сюда, пожалуйста!
— А ну прекрати. — Дзюдзиро в испуге взмахнул рукой и как-то боком выскочил через дверцу на улицу. Сёдзи раздвинулись, и из окна выглянул самурай.
— Кто там? — спросил он. — Что случилось?
— Я пришла, с вашего позволения, одолжить денег, — проговорила О-Мацу. — Простите за беспокойство. Хочу выразить вам свою благодарность.
О-Мацу низко поклонилась. Самурай не вымолвил ни слова.
Фудзии Дзюдзиро сидел в почтительной позе, положив обе руки на колени, сгорбившись и опустив голову. Коскэ был невысокий человек на пятом десятке, с честным лицом и прямым взглядом, сейчас осмотрел сурово, и во взгляде его читалось недоверие к Дзюдзиро. Коскэ служил приказчиком в торговом доме Хамадая, и поскольку дом поставлял товары в замок сёгуна, Такабаяси Кихэй тоже знал его в лицо. Кихэй был главой управы Нандо[22]и, кроме того, состоял в должности главного гундай.[23]Его покойный отец долгое время служил в должности кандзёбугё,[24]и поэтому Кихэй еще с тех времен хорошо знал Коскэ.
— Я не могу рассказать вам все в подробностях, поскольку не хочу называть имен, — произнес Дзюдзиро, не поднимая головы, — но только, поверьте, деньги мне нужны были не на выпивку и не на женщин; нужно было именно столько, сколько я одолжил, и тогда я был уверен, что смогу вернуть в срок…
Коскэ откашлялся. Дзюдзиро замолк на полуслове, искоса взглянул на Коскэ и повторил:
— Я думал, что обязательно смогу вернуть. Это чистая правда.
Кихэй слушал его спокойно, время от времени кивая головой. Казалось, этим он не столько подтверждал, что слушает, сколько подбадривал собеседника.
— Вот я и попросил у него отсрочки еще на месяц, а он не дает, — сказал Дзюдзиро. — Он говорит, если я сейчас же ему не верну, он пойдет и расскажет обо всем в замке и потребует деньги у моего старшего брата.
— Именно так я и сделаю! — воскликнул Коскэ. — Я вам уже не верю — сколько уж раз вы меня обманывали!
Кихэй знаком прервал его.
— Пожалуйста, не повышай голоса, — проговорил он.
— Прошу прощения, но вы просто не изволите знать, что за человек господин Фудзии, — сказал Коскэ, — он не из тех, кого способен напугать громкий голос.
— Может быть и так, — произнес Кихэй, взглянув в сторону фусума,[25] — однако не нужно, чтобы домашние услышали. Говори потише.
— Ну вот я и говорю, — продолжил Дзюдзиро, — если брат обо всем узнает… у меня и раньше случались неприятности, а у него такой характер, что уж на этот раз меня как пить дать из дома выгонят.
Коскэ снова откашлялся.
— А вы, — Кихэй взглянул в сторону Коскэ, — вы никак подождать не можете?
— Не могу, — кивнул тот. — Если вы, господин Такабаяси, согласны поручиться, еще дня два-три потерплю, однако больше ждать не имею возможности.
Кихэй встал, вышел на секунду в гостиную, вернулся и положил перед Коскэ бумагу. На бумаге лежали деньги. Дзюдзиро все еще сидел со склоненной головой, но на лице его читалось облегчение, даже легкая ухмылка скользнула по губам.
— Здесь как раз половина, — проговорил Кихэй, — остальное завтра, в крайнем случае, послезавтра я пришлю вам с посыльным прямо в лавку.
— Прошу вас, в лавку не надо, — покачал головой Коскэ. — Я дал взаймы по секрету, из своих денег, и в лавке об этом ничего не знают. По приказу замка, в лавке господину Дзюдзиро теперь и гроша взаймы не дадут. Но он рассказал мне такую жалостную историю, что я поверил в его обман.
— Ну-ну, — прервал его Кихэй, — если деньги вернутся, то, считай, и обмана никакого нет, не так ли?.. — Так куда же доставить деньги?
— Я сам за ними приду, — сказал Коскэ, но Кихэй настаивал на своем, и Коскэ в конец концов уступил:
— Ладно, пусть принесут деньги мне домой.
Он объяснил, что живет не в лавке, а в Кавабатамати, на задах Второго квартала, и, подробно описав дорогу, попросил, раз уж все равно деньги принесут ему на дом, доставить их ранним утром или поздним вечером. Потом пересчитал те деньги, что дал ему Кихэй, завернул их в бумагу, достал из-за пазухи потрепанный кожаный кошелек и вложил туда сверточек. Кошелек тот был на шнурке, обмотанном вокруг шеи Коскэ.
— Простите за откровенность, — сказал он, — но вернулись деньги или нет, а обман есть обман. Господин Дзюдзиро обманул меня — я его историю выслушал, посочувствовал и вместе с ним слезу пролил, а потом проверил, и оказалось, что в словах его нет ни крупицы правды, все сплошная болтовня и вранье.
— Молчал бы ты! — заорал Дзюдзиро. — Языком-то мелешь, а сам что делаешь? Сам-то подзаработать не прочь на денежки лавки, а? Уж я-то знаю!
— Хватит, — остановил его Кихэй.
— Что такое?! — разгневался Коскэ. — И что же, интересно, я делаю на деньги лавки?
— Будет вам. Перестаньте. — Кихэй махнул рукой. — И ты перестань, Дзю. Только лишние огорчения для Каё-сан.
Метнув в сторону Дзюдзиро ненавидящий взгляд, Коскэ распрощался с Кихэй и ушел.
— Он мерзавец, — Дзюдзиро повел подбородком вслед ушедшему Коскэ, — он и мне дал взаймы потому только, что подзаработать хотел. Деньги в лавке взял, а проценты прикарманить собирался.
— Давай оставим эту тему, — спокойно произнес Кихэй. — Скажи лучше, почему у тебя помолвка с домом Асанума не сладилась?
— Да не по нраву они мне, — чванливо произнес Дзюдзиро. — Девушка уже не первой молодости, да и не то чтобы хороша — я ее разок видел. Не по душе она мне.
— Да, тут надо все хорошенько обдумать… — грустно улыбнувшись, сказал Кихэй.
На следующий день Кихэй отправился в соседнюю усадьбу к Нигю Хисаноскэ. Мужчины в роду Нигю издавна занимали высокие должности в замке, и Хисаноскэ служил главой управы ёриаи.[26]Он был старше Кихэй на два года — ему исполнилось тридцать два, они с детства были закадычными друзьями.
— Хорошо, хорошо, — кивнул, не колеблясь, Хисаноскэ, выслушав друга. — Да, кстати, дел у меня в последнее время невпроворот — никак не получалось зайти проведать Мацу. Как он себя чувствует?
— Вроде бы получше, — ответил Кихэй, и взгляд его смягчился. — Уже сам вставать хочет, но ты же знаешь Каё, она постоянно тревожится.
Хисаноскэ кивнул в ответ, встал и вышел из комнаты. Вскоре он вернулся с бумажным свертком в руках и со словами «Вот возьми…» уже собрался было вручить его Кихэй, но вдруг остановился и с подозрением посмотрел на него.
— Послушай, а ты эти деньги, случаем, не третьему ли сыну Фудзии взаймы дать собрался?
Кихэй сощурился, как будто от яркого солнца.
— Все ясно, это деньги для Дзюдзиро…
— Прошу тебя, не спрашивай.
— Если для Дзюдзиро — я возражаю.
— Но послушай, — сказал Кихэй с грустью в голосе, — тебе-то какая разница?
— Я против. Если это для Дзюдзиро, я отказываюсь.
Кихэй невозмутимо посмотрел на Хисаноскэ.
— Эти деньги у тебя занимаю я, — медленно проговорил Кихэй. — Тебе не кажется, что это мне решать, как их использовать?
— Всему есть предел, — возразил Хисаноскэ. — Уже не в первый раз ты себе во вред ради него стараешься. Я понимаю, он младший брат твоей жены — хочешь не хочешь, а в какой-то мере помогать нужно. Однако этому нет конца, да и ему самому твоя помощь на пользу не пойдет. Оставь его в покое, мой тебе совет.
— Нет, не могу я его бросить.
— Да ты рассуди — его собственные братья уже от него отступились. Он одни подлости творит, слухи о нем ходят совершенно не подобающие самурайскому сословию. Лучше держись от него подальше, говорю тебе — от такого человека только и жди лиха.
— А если я его оставлю в покое, он что — исправится?
— У него и брат старший есть, Санробэй, а второй сын пошел зятем в семью Окадзима. Отца у них уже, правда, нет в живых, но мать, по-моему, еще жива-здорова.
— Ты же только что сказал, что все они уже давно от него отступились, — произнес Кихэй, слегка улыбнувшись. — Вообще никто в семье, похоже, не поддерживает с ним никаких отношений. Если еще и я от него отвернусь, нетрудно представить, что с ним станет…
— Если дерево начинает гнить, его лучше всего рубить под корень.
— Да он же не дерево, он человек.
— Это еще хуже, — хмуро ответил Хисаноскэ. — Дерево никому неприятностей не причиняет, а гнилой человек всех вокруг заразить может.
— Фудзии Дзюдзиро такой же человек, как другие. Думаю, у него, как у всех, есть и свои печали, и горести, и страдания. Случаются у него в жизни и неудачи, и оплошности, и он всякий раз наверняка переживает и мучается. Мне вот посчастливилось избежать такого рода ошибок и оплошностей, но я тем не менее могу себе представить его чувства.
— Э-эх, — вздохнул Хисаноскэ и жестом бессилия хлопнул себя рукой по колену, словно говоря: «Ну сколько же можно! Не чересчур ли?»
— Я вот знаешь что думаю… — сказал Хисаноскэ. — Такое твое отношение к людям, вместо того чтобы придать им сил, напротив, часто превращает их в нахлебников. Особенно такой человек, как этот, — пока ему сочувствуют да для него стараются и пока убирают за ним все, что он нагадит, он не только не исправится, но наоборот, будет падать все ниже и ниже.
— Может быть и так, — кивнув, тихо проговорил Кихэй. — Может быть, — прошептал он и, подняв глаза на Хисаноскэ, грустно спросил: — Но почему так? — В голосе его послышалась почти молящая нота. — Ему ведь сейчас до смерти нужны и сочувствие, и сострадание, и поддержка. Почему же все это может привести его к падению, скажи мне, Нигю, почему?
— Дело в нем самом. Такой уж человек этот Дзюдзиро, вот и все.
— Не понимаю. Ну не могу я поверить, что дело только в нем самом, — проговорил Кихэй, поникнув головой. — Порой люди становятся несчастными не по своей вине — среда, природные данные, повороты судьбы… неблагоприятные обстоятельства, вот человек и становится несчастным. Дзюдзиро много претерпел в жизни, а я, к счастью, нет. Не могу же я, сам не изведав страданий, оттолкнуть страдальца — просто не могу…
Хисаноскэ в ответ протянул бумажный сверток.
— Хорошо. Хватит об этом. — Он взглянул на Кихэй, начал было: — Иногда… — но осекся, покачал головой и, прокашливаясь, произнес: — Нет, нет, ничего. — Кихэй спрятал сверток, некоторое время они поговорили о своих повседневных делах, и вскоре Кихэй покинул дом Нигю.
Когда стемнело, Кихэй наведался в квартал Кавабата. Дома жена встретила его словами:
— У Мацуноскэ опять жар. Господин Тёгэн только что ушел. Нужно послать за лекарством.
Она взглянула в лицо мужа. Кихэй вопросительно посмотрел на нее.
— За лекарства давно не плачено, — сказала Каё. — Уже месяца три, а без денег я человека отправить за ними не могу.
— Но уж на лекарства-то у тебя денег должно было хватить, — проговорил Кихэй недоуменно.
— Были бы — я бы к вам с этим не обратилась.
Тон жены был настолько резок, что Кихэй не нашел что сказать в ответ и молча прошел в комнату, где спал его сын Мацуноскэ. В комнате стоял кисловатый запах — запах больного ребенка в жару. Мацуноскэ было уже пять, но от рождения он был слабым, каждая пустяковая простуда затягивалась на полмесяца, а этим летом он однажды переохладился во сне, и с тех пор его донимали расстройство желудка и лихорадка, так что с середины сентября он почти не вставал с постели.
«Ребенку нужно давать побольше свободы. Вы слишком уж дрожите над ним», — часто предостерегал родителей придворный лекарь, Мурата Кэндо. Жене Кихэй, Каё, это не нравилось, и она стала приглашать лекаря из их же квартала, Удзииэ Тёгэн. Ему было под шестьдесят, он приобрел известность как хороший детский лекарь, но знаменит был и высокими ценами на свои снадобья.
Кихэй тихо присел у изголовья и в свете прикрытого бумажного фонаря взглянул на лицо спящего сына. Нервные его черты напоминали мать, брови были густые, нос заострен. Из-за частых поносов еда в мальчике не удерживалась, и он сильно исхудал, в лице его, хоть оно и раскраснелось от жара, было что-то старческое… Каё следом за мужем зашла в комнату и, присев рядом, прошептала:
— Ну так что?..
— Он хорошо спит, — сказал Кихэй.
— Что вы решили насчет лекарства?
— Лекарства? — Кихэй повернулся к жене. — Ты что, еще никого не послала за ним?
— Я же сказала, что на это нужны деньги.
— Так сразу я не могу.
— Значит, денег вы мне не дадите?
Кихэй взглянул жене в глаза.
— Говорю же, что сразу не могу. — Сказав это, он встал и направился в гостиную. Присев к столу, он засветил бумажный фонарь и начал разжигать огонь в деревянной жаровне,[27]когда вошла Каё и присела рядом. Даже не поворачиваясь к ней, он, казалось, видел ее лицо, побледневшее, жесткое, с крепко сжатыми губами.
— Расходы в любой семье планировать трудно, — сказала Каё, — к тому же Мацуноскэ нездоров и уже полгода не может обойтись без врача — понятное дело, что тут неминуемы непредвиденные расходы. Это же настоящее горе, если счетов накопилось столько, что и за лекарством уже не пошлешь.
Кихэй тяжело вздохнул и разложил на столе письменные принадлежности. Уже два года он за небольшую плату переписывал старые книги. У Каё работа его вызывала недовольство — «еще всякие разговоры пойдут…».
— И правда, расходы планировать трудно, — тихо проговорил Кихэй. — Но я ведь говорил тебе — раз с Мацуноскэ такое происходит, всегда надо оставлять что-то про запас, да и дал я тебе в прошлый раз на хозяйство больше обычного.
— Я купила пояс оби, я же вам сказала.
— Пояс?
— Я же вам говорила об этом — вы что, забыли? В ноябре в доме моих родных будет заупокойная служба — три года прошло со дня смерти отца, соберутся все родственники и свойственники. Хотя бы пояс обновить — а то и на люди выйти стыдно…
Кихэй снял крышку с тушечницы.
Усталыми движениями он растер тушь. О поясе Кихэй услышал впервые. Конечно, дело не в том, покупать пояс или нет, дело в ее образе мыслей: «Не могу же я послать за лекарством, если деньги не уплачены», или: «Не могу же я показаться на упокойной службе в старом». Не раз говорил он ей, что жалованье от двора получает совсем не такое высокое, как семья Фудзии, но она оставляла его слова без внимания. И это всегда огорчало Кихэй и давило на него тяжким бременем.
Каё тем временем перечисляла все новые и новые претензии к нему. Кихэй отложил тушь.
— Хорошо. Тогда я сам схожу, — сказал он и поднялся на ноги.
— И куда же вы пойдете?
— К лекарю, куда же еще?
— У нас дома прислуги достаточно.
— Но ты ведь говоришь, что без денег никого послать не можешь, — сказал Кихэй. — Тогда ничего не остается, кроме как мне пойти.
— Вы… — сказала она, и голос ее задрожал, — вы что, издеваетесь надо мной?
— Ты уж должна бы знать, что я за человек, издеваюсь над тобой или нет, — спокойно ответил Кихэй. — Лекарю положено платить дважды в год. Ты говоришь, Удзииэ квартальный врач, но если он берется лечить больного на дому, должен тоже следовать этому правилу. Конечно, будь сейчас деньги под рукой, лучше было бы заплатить. Но денег-то нет, не выжимать же из кошелька последние гроши. И я очень прошу тебя — хватит пускать людям пыль в глаза.
— Выходит, я пускаю людям пыль в глаза, а вы нет?
— Я? — переспросил он, взглянув на жену.
— Вы думаете, я не знаю? — сказала Каё. — А дверца в заднем заборе? Домашние расходы урезываете как только можете, а другим взаймы даете, сколько ни попросят. Единственному сыну на лекарство не хватает, а если кто другой попросит — вы на все готовы. Это ли не значит пускать пыль в глаза?
Кихэй грустно покачал головой и, опустившись на колени рядом с женой, взял ее руку в свою.
— Об этом сейчас не будем, — ласково гладя ее руку, проговорил он, успокаивая ее. — Ты устала и волнуешься. Пускай Инэ тебя заменит, а ты спать ложись. Я схожу за лекарством и сам дам его Мацуноскэ.
— Вы совсем ничего… — начала Каё со слезами в голосе. — Вы толком и не слушали, что я вам говорила.
— Ну, будет уже. Спокойной тебе ночи, — сказал он, тихо поглаживая руку жены. — Я пойду за лекарством, а тебе спать пора.
— Я пошлю к врачу Ёхэй.
— Я схожу. Так будет быстрее, — сказал он и поднялся. — Прости, что стал говорить про «пыль в глаза»…
Каё слабо улыбнулась, прикрыв глаза рукой, Кихэй тоже улыбнулся в ответ и вышел из комнаты.
На следующий день жар у Мацуноскэ спал.
А дней пять-шесть спустя, вечером, когда было уже за девять, у дверцы в заднем заборе произошло что-то странное. Это был первый холодный вечер в том году, и Кихэй сделал перерыв в работе по переписыванию бумаг, чтобы прибавить углей в жаровню, когда раздался едва слышный звук открывающейся дверцы. Кихэй остановился и прислушался.
— Взять пришел или отдать…
Те, кто приходили занять деньги, обычно не произносили ни слова и лишь отвешивали поклон перед уходом, а вот те, что пришли отдать, всегда тихо произносили несколько слов благодарности. Порой Кихэй довольно отчетливо слышал этот шепот, обращенный к его освещенному окну.
— Этот точно взять пришел… — Кихэй прищурил глаза. «Только бы в ящике хватило», — подумал он, и в этот момент у дверцы явно вспыхнула какая-то ссора. Послышался шум, словно там происходила ожесточенная потасовка, звук ударов, а потом восклицание:
— Да как же тебе не стыдно, мерзавец!
Удивленный Кихэй встал из-за стола и раздвинул сёдзи.
— Кто это там? — выкликнул он. — Что случилось? Что происходит?
Ответа не последовало. Затем послышался удаляющийся топот, дверцу сразу же притворили — до Кихэй донесся деревянный стук задвигающегося засова.
— Что там такое? — прошептал он. — Что стряслось?
Некоторое время он еще прислушивался, но за окном было тихо, никого, судя по всему, уже не было, и Кихэй, задвинув сёдзи, вернулся к столу.
Однажды в начале ноября, когда он сидел за работой в канцелярии замка, за ним пришел посыльный.
— Господин Хососима просит вас к себе.
Хососима Санай входил в число полицейских чиновников высокого ранга и одновременно был начальником умамавари.[28]Обычно его можно было найти в комнате ёриаи, куда Кихэй немедля и направился. Кроме самого Хососима Санай там были Вакидани Годзаэмон, Фудзии Санробэй и Нигю Хисаноскэ.
— Я позвал тебя, чтобы расспросить об одном деле, оно не для чужих ушей, — начал Санай. — Поскольку ты сейчас занят, я тебя долго задерживать не буду. Дело в том, что в ящике для петиций[29]нашли письма, более десятка писем, в которых говорится, будто ты тайком занимаешься чем-то вроде ростовщичества. На всякий случай я решил спросить у тебя, правда это или нет.
— Совершенно беспочвенное обвинение, — ответил Кихэй.
Санай повернулся к Фудзии Санробэй. Тот, бесстрастно глядя на Кихэй, произнес:
— Это еще надо доказать.
Кихэй в растерянности посмотрел на него. Санробэй, старший брат его жены, слыл в семье придирой и упрямцем.
— Он муж моей сестры, и поскольку мы связаны узами родства, я хочу до конца разобраться в этой отвратительной истории, — сказал Санробэй. — Писем набралось больше десятка. Одними словами про «беспочвенность обвинения» никого не убедишь. Уж верно что-то такое было, раз люди так считают.
Кихэй закрыл глаза.
«Неужто дело в той дверце…» — подумал он. Да, верно, так. Хотя ничего общего с ростовщичеством это не имеет… Так или иначе, ни за что нельзя допустить, чтобы узнали о дверце, — решил он.
— Нет, — проговорил Кихэй, отрицательно покачав головой, — ничего подобного мне не припоминается.
— Ты уверен? — переспросил Санробэй.
— Может быть, это не мое дело, — вдруг вмешался Нигю Хисаноскэ, — но я знаю кое-что, что могло бы послужить основанием для подобной клеветы.
Кихэй посмотрел на Хисаноскэ. Остальные трое тоже повернулись к нему, ожидая, что он скажет дальше. А тот спокойно, как ни в чем не бывало, наблюдал за Кихэй.
— Ты сам расскажешь или мне сказать? — проговорил Хисаноскэ. — Я имею в виду историю с той дверцей.
Кихэй открыл было рот, чтобы не дать ему говорить, и жестом попытался остановить его, но не успел это сделать, и Хисаноскэ заговорил.
— Ну, тогда я расскажу, — обратился Хисаноскэ к тем троим. — У Такабаяси есть дверца на задах усадьбы, и если туда войти, то на внутренней стороне забора висит ящик с деньгами. Сколько там денег, я точно не знаю, но думаю — немного. Дверца эта всегда открыта, и любой нуждающийся может войти и взять из ящика столько, сколько ему нужно. Точно так же, не говоря ни слова, деньги и возвращают. Продолжается это уже довольно долго, и, я думаю, в кляузах говорится именно об этом.
— Это правда? — Санробэй обратил на Кихэй проницательный взгляд. — То, что сказал сейчас господин Нигю, это правда?
Кихэй уже хотел было начать оправдываться, когда взгляд его упал на шурина. Лицо Санробэй побагровело, и, выставив одну ногу вперед, тоном, не допускающим возражения, он заявил:
— Если это правда, тогда тут не «что-то вроде ростовщичества», а самое что ни на есть ростовщичество!
— Вы ошибаетесь, — прервал его Хисаноскэ. — Боюсь, вы не вполне поняли, господин Фудзии.
— Но ты же только что сам…
— Дайте мне все объяснить по порядку, — медленно проговорил Хисаноскэ. — Обычный ростовщик дает деньги для того, чтобы получить прибыль, не так ли? Такабаяси процентов не берет. Любой нуждающийся может взять столько, сколько ему требуется, и возвратить, когда сможет. И заём, и возврат — дело свободное, не можешь вернуть — не надо; при том, кто сколько взял, и кто вернул, а кто нет, Такабаяси неизвестно. Он только проверяет ящик время от времени: есть там еще деньги — хорошо, нет — он добавит. И если вы и теперь полагаете, что это хоть сколько-нибудь похоже на ростовщичество, я нижайше хотел бы выслушать ваши соображения.
Хососима Санай взглянул на Вакидани Годзаэмон. Тот, в свою очередь, посмотрел на Фудзии Санробэй и, повернувшись к Кихэй, переспросил:
— Это верно?
Кихэй опустил глаза, явно придя в замешательство:
— Верно.
— Но зачем? — спросил его Годзаэмон. — С какой стати ты вдруг затеял такое странное дело?
— Я… — тихо начал Кихэй, — я просто намеревался дать хоть временную передышку тем, у кого не хватает на хлеб насущный.
— Глупая затея, — отрезал Санробэй. — На первый взгляд это, может быть, и выглядит благодеянием, но на самом деле превращает людей в лентяев. Если из нужды можно выбраться таким легким путем, то низшие сословия, которые и без того склонны бездельничать, и вовсе лишатся привычки к труду. Может быть, и не все, но один-два из десяти — это уж точно.