II. ПОМИНАЛЬНЫЕ СВЕЧИ В БОГОТЕ 8 страница
— Ложись на пол, — донеслось до Диего Хааса. Он тут же исполнил команду, как и сторож, который, едва переводя дух, в это мгновенье взбежал на площадку. Длинная костлявая рука мелькнула перед глазами Диего и принялась его обыскивать.
— Пожалуйста, без щекотки. Я ее боюсь. Оружия, слава Богу, нет. При моем уменье, я бы порезался даже маникюрными ножницами.
— Мне от вас ничего не нужно, — серьезно сказал незнакомец. — С вами ничего не случится, если вы будете вести себя смирно.
— Я буду тих, как ангел, — обещал Диего со всей убедительностыо, на какую был способен. — Во всяком случае, я уже раньше решил провести вечер, лежа ничком на животе.
Незнакомец обыскал и сторожа, но безрезультатно. Наступила тишина, а когда незнакомец снова заговорил, до Диего донеслась немецкая речь:
— Ты узнаешь меня, Эрих?
— Да, Реб Климрод, — ответил Штейр. — Ты сильно вырос.
Тишина.
— Она погибла в Белжеце, Эрих. Как Мина и Кати. Ты специально просил отправить их в Белжец или же предоставил право выбора эсэсовцам во Львове?
— Специально я лагеря не выбирал. Реб, тот молодой блондин, которого ты уложил на пол, понимает все, что мы говорим. Иначе говоря, тебе и его придется пристрелить."
— И я был в замке Хартхайм.
— Это я просил Эпке показать тебе, если он их найдет, фотографии, перед тем как тебя убить. Он сделал это?
— Да.
Снова тишина. И опять послышался голос Штейра:
— Я не боюсь, Реб. Что бы ты со мной ни сделал.
— Прекрасно.
— Каким образом ты меня разыскал?
— Благодаря почтовой открытке, которую ты послал жене из Буэнос-Айреса, сообщая, что добрался благополучно. Однажды ночью я произвел у нее обыск. Тогда я не обратил на открытку внимания. Но потом вспомнил о пьесе, что ты написал, той, чье действие происходит в Венеции. Одного из твоих героев тоже звали Тарантелле, как и отправителя открытки.
— Иметь литературные претензии небезопасно, — заметил Штейр. — У тебя в самом деле есть полотна Клее, Марка и Макке?
— Нет. Во всяком случае, нет с тех пор, как ты их украл. Иди в лифт, Эрих. В правый.
— Все в Кордове, Реб. Абсолютно все. Будь у меня время, я мог бы сделать, чтобы все вернулось к тебе законным образом.
— Иди.
— Если я умру, ты потеряешь все, Реб. Все, что принадлежало твоему отцу, которого ты так любил.
Четвертый выстрел заставил Диего Хааса приподнять голову. Он увидел Штейра, который по-прежнему стоял, но скорчив гримасу от боли и удерживаясь лишь на одной левой ноге: пуля раздробила правое колено.
— Не старайся заставить меня просто пристрелить тебя, Эрих, тебе это неудастся. Заходи в лифт.
Штейр пошел, подпрыгивая на здоровой ноге и держась за стену,
— Вы действительно говорите по-немецки? Несколько секунд Диего Хаас даже не соображал, что вопрос обращен к нему. Он даже не попытался солгать.
— Свободно, — ответил он. — Но я всегда ездил в Европу лишь для того, чтобы проверить, что там у дам под юбками.
Он впервые увидел лицо человека, которого Штейр называл Реб Климрод; его черты были искажены пугающей гримасой ненависти и отвращения. Но голос по-прежнему оставался фантастически спокойным:
— Встаньте, пожалуйста, и подойдите сюда.
Хаас поднялся с пола. Он увидел кабину лифта, которая сперва показалась ему ничем не примечательной. И лишь потом он заметил, что ее стенки были сделаны из блестящих стальных пластин так, словно, нарочно забыли поставить прочую гарнитуру.
И в кабине на уровне человеческого роста висели в ряд три фотографии; на всех был изображен один и тот же человек, который полз по полу — наверное, в каком-то подвале, — широко раскрыв рот, искореженный страданием.
— Это мой отец, Иоханн Климрод. Всмотрись в него, Эрих. У тебя будет на это время.
Штейр вошел в кабину и упал на пол в углу. Он попытался, наверное, что-то сказать, но стальная дверь задвинулась и щелчок замка заглушил его голос. В закрывшейся двери было сделано застекленное окошечко размером в две человеческие ладони. Очень скоро в нем показалось лицо Эриха Штейра. Хаас видел, как шевелятся его губы, производя неслышные звуки.
— Как вас зовут?
— Хаас. Диего Хаас.
— Отойдите. Я не хочу причинять вам боль. Сядьте подальше, вместе с другим человеком. Он вовсе не сторож и ни за что не несет никакой ответственности. Он ничего не знал о том, что я сейчас намерен сделать. Сидите оба смирно.
Сказав это, Климрод принялся за работу. Из кабины запасного лифта он вытащил холщовую сумку и концы электроприводов. На секунду он замешкался; его светлые глаза широко раскрылись, губы дрожали, казалось, он сейчас расплачется. Но он подключил провода, и только тут Хаас заметил кровь, стекающую по тыльной стороне его левой ладони, потом окровавленную дырку в куртке над локтем: «Его задела пуля Грубера».
Казалось, что подключение проводов ничего не дало. Не было искры, вообще ничего заметного.
Отступив на шаг, Климрод пристально посмотрел в окошечко. Однако спустя несколько секунд коснулся пальцами стальной двери лифта. Жест, который он повторял много раз в течение последующих минут в абсолютном молчании. Вплоть до того мгновенья, когда он, даже не повернув головы, по-немецки обратился к Хаасу:
— Подойдите потрогайте.
И Хаас снова подчинился. Он протянул дрожащую руку, но тут же ее отдернул: сталь сильно нагрелась.
— И это еще не все, — сказал Климрод отрешенным, каким-то мечтательным голосом. — Через минуту металл раскалится докрасна…
Лишь после этого он нажал на кнопку. Послышался приглушенный звук, характерный для работающих лифтов, хотя стальная кабина пошла вверх бесконечно медленно, почти незаметно, должно быть, в минуту на сантиметра два-три.
Затем Климрод достал из холщового мешка восемь серебряных подсвечников и столько же свечей.
Он поставил их в ряд перед кабиной, стальная обшивка которой начала слегка краснеть. Диего Хаас больше не решался заглянуть в окошечко.
— Восемь подсвечников, восемь огней, — сказал Климрод. — По две на каждого члена моей семьи…
Поставив свечи, он одну за другой зажег их. Глаза Штейра, смотрящие в окошечко, — лицо его словно расплавилось от боли, — казалось, тоже вспыхнули. Диего почудилось, что Штейру хотелось что-то сказать. Климрод сделал еше шаг назад и начал что-то читать нараспев на языке, который Диего Хаас сперва не мог определить. Когда он кончил чтение, над желтым пламенем свечей, под раскалившейся докрасна кабиной, возникла пустота. Лифт шел вверх; его стальная обшивка раскалялась все больше и больше. Диего Хаас, охваченный дрожью ужаса, опустил голову.
— Встаньте, пожалуйста. Оба.
Приказ был отдан по-испански.
Он велел им спускаться вниз по первому, короткому пролету, потом — по прямой лестнице. Они уже были посередине лестницы, когда их заметил шофер-колумбиец.
Две пули, пущенные Ребом Климродом, прошли слишком высоко над головой мужчины, который тем не менее не пожелал служить мишенью и скрылся в проеме наружной двери.
— Сюда.
Они попали в квартиру сторожа.
— Зайдите сюда, пожалуйста, — приказал Климрод сторожу. После чего, повернув ключ, запер дверь стенного шкафа. Зато Диего Хааса толкнул вперед. Они подошли к другой двери, от которой у Климрода был ключ, оказались на улочке, где стоял «фольксваген».
— Сядьте за руль, пожалуйста. Моя рука будет мне мешать. Надеюсь, что вы умеете водить машину.
Позади них раздался топот бегущих ног: это бежал шофер. Одна из пуль пробила зеркало заднего обзора и рикошетом задела правое крыло. Климрод пару раз выстрелил в ответ, вероятно, не желая поражать цель.
— Поезжайте, прошу вас.
Пули еще раза два царапнули кузов, но Хаас, развернувшись на полной скорости, вывел машину из-под обстрела. Очень быстро они выехали на авенида Каракас. Хаас спросил:
— И куда мы едем?
— В аэропорт.
— Шофер сообщит в полицию. А сеньор Штейр имел здесь очень могущественных друзей.
— В аэропорт!
— Прямо волку в пасть, — возразил Диего.
Он начал приходить в себя, вновь обретать всю свою бойкость, хотя еще и чувствовал ужас той сцены, свидетелем которой ему довелось стать. Он спросил:
— Что такое вы читали перед свечами?
— Кадиш — еврейскую заупокойную молитву.
— Значит, вы еврей?
— Теперь нет, но некоторое время был им, — ответил Климрод…
...и вдруг закричал: «С-Т-0-Й-Т-Е!»
«Фольксваген» выезжал на просторную эспланаду, и ему наперерез мчались две машины из военной полиции.
— Разворачивайтесь. Скорее, прошу вас.
— Зовите меня Нуволари, — попросил Диего.
И он сделал такой бешеный разворот, словно от этого зависела его жизнь. "Конечно, от этого она и зависит, Д тройной ты дурак! Если этот верзила с тихим, наводящим ужас голосом и светлыми глазами сам не убьет тебя, то policia militar[27]непременно начинит тебя свинцом, они стреляют по всему, что движется…" Он на полной скорости понесся в сторону ипподрома Техо. Он переживал самые волнующие минуты в своей жизни.
Ибо и справа, и слева, и сзади внезапно появлялись другие машины, а Диего, увлекшись этой игрой, с необъяснимой легкостью делал все возможное, чтобы оторваться от них, ценой какой-то исступленной гонки…
...вплоть до той секунды, когда по приказу Климрода ему пришлось нажать на все тормоза. Он даже не успел понять («Все готово, не волнуйтесь», — сказал ему Климрод своим тихим голосом), как оказался за рулем грузовика и уже мчался на запад, встречая по пути полицейские машины, преследующие «фольксваген»…
Спустя совсем немного времени дорога головокружительно пошла вниз, превратившись в непролазно грязную тропу, которую с трудом можно было разглядеть сквозь серую пелену лившего как из ведра дождя; на каждом повороте фары выхватывали из темноты то стену заросшей лесом скалы, то пугающую пустоту пропасти. По крайней мере десяток раз, неуклюже нажав на тормоза, Диего Хаас чувствовал, что грузовик, увлекаемый чудовищной силой инерции, начинает скользить по желтой грязи прямо к бездне. И всякий раз благодаря чистому чуду ему удавалось не потерять управление. «Я не смогу остановиться, даже если захочу. Это последнее падение, Диегуито!»
Лишь после нескольких часов этого безумного спуска вдруг возникло какое-то подобие маленькой площадки. Хаас резко крутанул руль, привстав, нажал на тормоз, что не помешало грузовику крепко врезаться в скалу.
Но он наконец-то остановился.
Они одновременно спрыгнули на землю. В уголке скалы находилась ниша с лазурно-золотой статуей пресвятой Девы, у ног которой стояли в консервных банках цветы, а также иконки, благодарящие Мадонну за то, что она позволила шоферам грузовиков и водителям автобусов уцелеть после такого адского спуска.
— Все ясно, — весело сказал Диего Хаас. — Просто я не такой уж плохой водитель, в сущности…
Он обернулся и увидел, что Реб Климрод плачет, прижавшись лбом к скале.
После этой и еще одной остановки (они ее сделали, чтобы заправиться бензином) им понадобилось добрых четыре часа, чтобы добраться до маленького городка Вильяви-сенсио, расположенного двумя километрами ниже Боготы. За время их общей безумной гонки между Климродом и Хаасом установилось некое весьма странное согласие. При выезде из Вильявисенсио — ехали они на восток — Реб Климрод спросил, где они находятся и что их ждет впереди. Диего Хаас расхохотался:
— Я никогда не был слишком силен в географии. Как, впрочем, в истории, в испанском, в иностранных языках, в физике и химии, а также в математике. А заботами Мамиты я навсегда был освобожден от гимнастики. То, что в этих условиях мне почти удалось получить звание лиценциата права, представляет собой, несомненно, один из самых отвратительных скандалов во всемирной истории университетов. Ну ладно. В общем, справа нет ничего. Слева — полная пустота. А прямо перед нами и того хуже.
— То есть?
Диего протянул руку, подумав при этом: «Все, что ты сейчас делаешь, мой маленький толстенький Диего, по-моему, выглядит историческим событием». Он сказал:
— Вы пройдете примерно две-три тысячи километров в какой-то момент повернете направо. Это будет Амазонка. Там вы сядете за весла и, теоретически, проплыв еще тысячу километров — это займет около месяца, — вы достигнете Атлантики. Там вам не останется ничего другого как вернуться в Австрию.
Он поднял глаза и снова вздрогнул, увидев это худое испепеленное какой-то внутренней страстью лицо.
— Они будут преследовать вас, — продолжал он, тут же пожалев о своей предшествующей выдумке. — Только нас, в Аргентине, они вложили более ста миллионов долларов. Таких людей, как Штейр, полно повсюду, на все" континенте, и я слышал разговоры об организации, кого рая доставит к нам сюда еще и новеньких. Они не могу оставить безнаказанным то, что вы сделали со Штейром это может заронить кое-какие мысли в головы других людей. Сторож дома…
— Это был не сторож. Я платил ему, чтобы он играл эту роль, но больше ничего он не знал. Он считал, что участвует в розыгрыше. Не обвиняйте его, пожалуйста.
— Он говорил по-немецки?
— Нет.
— Значит, он не мог понять, о чем вы говорили Штейром… — Диего улыбнулся, сверкая желтыми глазами: — В общем, я единственный свидетель, единственный кто знает вашу фамилию…
Он схватил Реба Климрода за руку, силой заставив его вытащить из-за пояса сорокапятимиллиметровый маузер, и тянул руку на себя до тех пор, пока ствол не уперся ему в висок:
— Бах! — весело сказал он. — Но мне было бы грустно, ее скрою.
Они заехали в местечко Пуэрто-Лопес и оттуда, поскольку над ними дважды пролетал маленький самолет, неожиданно выехали на другую дорогу, которая пролегала в травяном океане Llano[28], в жужжащей от жары тишине. Они двинулись прямо на юг по той простой причине, что обнаружили едва заметную и уже начавшую зарастать тропу.
Они ехали из Боготы уже сорок с небольшим часов, когда оставили позади Сан-Карлос-де-Гуароа и поздним утром 9 ноября добрались до Амо-де-Чафураи. Дальше не было никакого жилья, кроме одного-единственного зарегистрированного ранчо ла Оркета, конечный пункт их последнего этапа, который занял у них целый день езды, четырнадцать часов. Далее тропа обрывалась.
Диего пытался пробраться на грузовике чуть дальше, но в конце концов был вынужден капитулировать перед речкой, через нее не было ни одного моста, и, несмотря на все поиски, они не могли отыскать брода.
— Ну вот, приехали, — сказал совершенно удрученный Диего Хаас.
Лишь звук выключаемого мотора всколыхнул давящую тишину. И еще сильнее Диего вдруг пережил чувство какого-то непоправимого безумия, которое вот-вот должно свершиться.
Сумасшедший, продолжавшийся несколько часов спуск из Боготы по этой нависшей над пропастью тропе, на которой они двадцать раз должны были погибнуть, — в этом спуске не было ничего преднамеренного, он был продолжением их бегства из квартала Чапинеро. Потом их стремительный бросок на восток, с каждым часом все больше погружающий их в какой-то обесчеловеченный мир, был почти такой же игрой, как и движение вперед, сантиметр за сантиметром, к самому краю бездонной пропасти.
«Но теперь мы достигли предела предела...»
Он влез на подножку, а оттуда даже на крышу кабины Его не столько поразило то, что он увидел, — лес, галереей тянувшийся над желтой рекой и местами совершенно ее скрывавший, — сколько то, что виделось ему за этим лесом: эта абсолютная, неведомая, зеленая и вязкая необъятность, простирающаяся на сотню тысяч квадратных километров, кишащая насекомыми — от одной мысли об этом дрожь пробегала по коже, — хищными зверями и…
— Послушайте, — неожиданно сказал он с серьезностью, удивившей его самого, — это безумие. Невозможно, чтобы вы всерьез думали продолжать идти в одиночку, вперед…
— Мне хотелось бы попросить вас об одной вещи, — очень мягко сказал Реб. — Грузовик, что мы использовали, я арендовал у человека, который не знал, что я с ним намерен делать. Этот человек — его фамилию и адрес вы найдете в машине — рискует навлечь на себя неприятности. Помогите ему, попытайтесь убедить полицию в его невиновности. И, пожалуйста, заплатите ему…
На Ребе были лишь сапоги, брюки и полотняная рубашка, пять дней назад купленные в Вильявисенсио. Он вытащил из-за пояса кольт-45 и положил, его на капот:
— Возьмите или выбросите. Что касается денег…
Он вытряхнул на капот содержимое холщового мешка, из которого в Боготе достал подсвечники и свечи. Упали две книги, три паспорта и куча банкнот. Он забрал лишь книги, которые снова сунул в мешок, и перекинул его лямку через плечо,
— Ну, спасибо. Я вспомню о вас, Диего.
И в ту же секунду тронулся в путь.
Диего Хаас вспоминает, как он несколько раз кричал, умоляя его вернуться, охваченный необъяснимым отчаянием. Но казалось, что Климрод так его и не услышал. Он вошел прямо в лес, который через мгновенье жадно поглотил его.
Спустя два дня, 13 ноября 1947 года, Диего Хаас, вернувшийся к цивилизации, был арестован солдатами, которые сперва били его по голове, а потом и по другим частям тела. Они доставили Диего в Вильявисенсио, а оттуда в Боготу, где его допросили с достойной всяческих похвал строгостью. Тем не менее он упрямо придерживался своей первой версии: он оказался всего лишь невинной жертвой, которую Безумный, угрожая громадным пистолетом и дюжиной гранат, заставил вести сначала машину, потом грузовик до крайней границы Llano, куда самому ему, разумеется, не пришла бы в голову нелепая мысль забрести. Нет, Безумный не назвал своей фамилии, не сказал, какие причины заставили его заживо сжечь эль сеньора Эриха Щтейра, «моего горячо любимого хозяина, чья гибель повергает меня в горе. Олле!» (Финальное «олле» он произнес про себя.) От эль сеньора Штейра, когда автогеном разрезали стальную кабину лифта, осталась только довольно омерзительная кучка обгоревшего мяса…
А как выглядел Безумный?
— Ему примерно лет тридцать пять, — рассказал Диего Хаас. — Я бы сказал, что рост у него метр семьдесят, жгуче черные волосы и глаза, шрам на левой щеке. И у него нет первой фаланги на мизинце левой руки. Ой, чуть было не забыл: он хромает. Верно, он говорит по-немецки, но с очень сильным русским акцентом. Нет, нет не с польским, а с русским. Я все-таки русских знаю! Он не может быть настоящим немцем. Однажды он упомянул при мне Каракас и Венесуэлу. Однако, по моему мнению, он направляется к границе Эквадора, прямо на юг.
Ему еще раз врезали под тем надуманным предлогом, будто его описание Безумного не совпадает с тем, что дал сторож, который был вовсе не настоящим сторожем, а случайным статистом. Диего ответил, что ничего удивитель-ного в этом нет, поскольку заменяющий сторожа человек был явно близоруким и алкоголиком (что оказалось правдой).
После этого его Мамита в Буэнос-Айресе, у которой были светские связи и большие средства, смогла вмешаться и объяснить, что ее единственный сын, этот кретин, и к тому же неудачник, — может быть кем угодно, но только не преступником, способным служить пособником «польского еврея или русского коммуниста». Выпущенный вскоре на свободу, Диего отыскал владельца грузовика, которого не слишком потревожила полиция (ему выбили всего несколько зубов), вернул ему долг и щедро вознаградил за все злоключения, отдав часть из двенадцати тысяч шестисот двадцати пяти долларов, оставленных Ребом Климродом. Остальное он отдал сторожу который небыл настоящим сторожем, хотя тот вышел из тюрьмы благодаря Диего, не понеся другого ущерба, кроме трех отрубленных пальцев.
Стимулируемые текстильным промышленником из Ме-дельина, который предлагал вознаграждение в двадцать пять тысяч долларов за поимку Безумного, поиски продолжались четыре недели в зоне протяженностью в тысячу километров, от Нунчии на севере до эквадорской границы на юге.
На востоке же в охоте за Безумным приняли участие две колонны солдат и три самолета. Добрались даже до крайней точки, куда заехал грузовик, и прочесали льяно на десятки километров в округе. Но без излишней надежды, каким бы сумасшедшим он ни был. Безумный не мог быть настолько безумен, чтобы пойти напрямик через лес.
Король тем временем был на пути к своему будущему королевству.
III. ГУААРИБОС
— 16 -
Однажды сам Король признался Дэвиду Сеттиньязу, что он не в силах припомнить тот маршрут, которым шел. По сути дела, если бы не упорство Сеттиньяза, то Реб никогда бы не дал себе труда снова пройти по своим следам. Он не был по природе человеком, которого заботили подобные мелочи. Но Сеттиньяз проявил настойчивость и добился своего: в марте 1969 года они с Королем вылетели на громадном вертолете, запасшись множеством карт, и обследовали весь район.
Король никогда не давал никаких объяснений по поводу своего фантастического перехода через лес. Он прошел почти по всему течению реки Гуавьяре, затем добрался до небольшого селения Сан-Фернандо-де-Атабопо, на венесуэльской территории, где-то в феврале 1948 года после ста дней пути.
Из Сан-Фернандо молодой человек мог бы без особого труда спуститься вниз по течению Ориноко, достигнув Гвианы, берегов Карибского моря и Каракаса.
Однако он шел прямо на восток, действительно углубляясь на территорию Амазонии, никуда не сворачивая, к неведомым истокам Верхнего Ориноко, пробившего себе долину между напоминающими формами города в горной гряде Парима — головокружительными, загадочными вершинами, что возносились над влажными джунглями, слов-нo чудовищные трубы органа — отдельные из них достигали в высоту двух с половиной тысяч метров.
На следующий год Дэвид Сеттиньяз в одиночку еще раз облетел этот район. В Сан-Фернандо-де-Атабопо на Ориноко он нашел городок в две-три тысячи жителей, чьи низкие домики сгрудились вокруг непременной площади Боливара, — город был почти заброшен более полувека, хотя когда-то был столицей «Territorio de — Las Arnazonas»[29]и опорным пунктом серингерос, которые изо всех сил пытались сохранить жизненно необходимую добычу каучука[30]. Вылетев на вертолете из Пуэрто-Айакудо, он поднялся к истокам Ориноко, сначала до Ла-Эсмеральды, которая, когда здесь проходил девятнадцатилетний Реб Климрод, была передовым постом венесуэльской администрации. Далее Сеттиньяз проник в запретную зону, миновал три недавно обосновавшиеся здесь католические миссии — самая старая была основана лишь в 1951 году[31]. Он совершил посадку в третьей и последней миссии — Планаталье, — где миссионер, итальянец по имени Бартоли, Принял его очень приветливо.
В Каракасе — было это в 1970 году, двадцать лет спустя после перехода через лес Реба Климрода, — Сеттиньязу сказали: место, куда он удачно слетал на вертолете, было территорией яномами, которых всего два десятка лет назад называли гуаарибос — «люди-обезьяны» My peligrosos, senor…[32]. Яномами были последним большим амазонским племенем, которое наотрез отказалось от всяких контактов с цивилизацией.
В апреле 1948 года до них добрался Король, проделав в полном одиночестве свою одиссею протяженностью две с половиной тысячи километров.
До этого ему часто приходилось сталкиваться с индейцами. Еще не достигнув берегов Ориноко, и в Сан-Фер-нандо-де-Атабопо и далее, когда он продолжал идти вверх по течению необъятной реки. Несколько раз ему удавалось сесть к ним на пирогу, иногда плыть с ними по нескольку дней. Эти индейцы с горем пополам иногда говорили по-испански, и, судя по всему, появление белого человека нисколько их не удивляло…
А потом ему пришлось столкнуться с оголодавшими серингерос, когда в течение целой недели он делил с ними тяготы своего путешествия. Они предупредили его: макиритарос в основном миролюбивые люди, может быть, слегка вороватые, не больше. Но вот гуаарибос… «Они убьют тебя, парень, и ты даже не заметишь, откуда к тебе придет смерть». И они принимались рассказывать ему жуткие истории о свирепости «людей-обезьян», которые жили где-то между Венесуэлой и Бразилией, между верховьями Ориноко и развилкой рек Бранку и Негру, сливающихся на бразильской территории.
Не имея никаких бумаг и паспорта, Реб Климрод пересек вплавь и на плоту колумбийско-венесуэльскую границу, а значит, Ориноко в районе Сан-Фернандо. Он не заглянул в эту деревеньку и не посетил те ранчо, что попадались ему на пути. Завидев миссию Ла-Эсмеральда, он не зашел и в нее, ожидая наступления ночи, чтобы обойти тогдашние ее строения. До поселения гуаарибос он, наверное, добрался к концу марта. Их встреча произошла дней через двадцать.
Еще не настал день, свет был каким-то сумеречным — ни один луч солнца никак не мог пробиться сквозь густую листву деревьев и лиан, что высились над землей в несколько десятков метров. Отдельные лианы были метр в диаметре, и в этих зеленоватых, как в подводном царстве, сумерках они напоминали чудовищных змей. Иногда это действительно были змеи. Под ногами расстилался зловонный и прелый слой гниющей листвы, в котором кишела своя жизнь. Создавалось впечатление, будто двигаешься в темно-зеленом, трепещущем чреве какого-то сказочного животного.
Он остановился, но не из страха, а просто, чтобы перевести дух. В правой руке он держал мачете, которое выменял у кого-то на часы. Вряд ли его сейчас узнал бы Диего Хаас: Реб сильно похудел, и тело его преобразилось — юношеская угловатость исчезла навсегда. Он перестал расти — в нем теперь было метр восемьдесят семь сантиметров, — став тем Ребом, которого всегда знал Дэвид Сеттиньяз. Лицо его покрылось загаром цвета старого золота, который резко контрастировал с его светлыми глазами, а отросшая борода — она никогда не была особенно густой — придавала ему какой-то мистический вид, присущий изображениям Христа в Мексике. Когда он обнаружил лагерь индейцев, то за спиной оставались шесть часов беспрерывной ходьбы по пятидесятипятиградусной жаре, при удушающей влажности, и всю неделю он фактически беспрерывно шел вверх.
Восстановив через минуту нормальный ритм дыхания, он вновь пустился в путь. Не пошевелив ни один листик, он проскользнул сквозь стену растительности и через несколько метров вышел на открытое место, раскорчеванное в длину приблизительно метров на шестьдесят.
Три хижины стояли на этой искусственно созданной опушке. Они были треугольными, как и предупреждали его серингерос, а пальмовые стволы, которые их поддерживали, не были срезаны каким-либо металлическим инструментом: их вырвали из земли и разбили при помощи скручивания, как это обычно делают гуаарибос. Никаких признаков жизни, кроме слабого костра, который дымился в переувлажненном воздухе.
Он долго стоял неподвижно на краю открытого пространства, которое оттеняло темную зелень леса бликами рассеянного света, который внезапно желтел и, застывая на вершинах деревьев, светлел до какой-то ослепляющей белизны. Затем он медленно пошел вперед. Подошел к маленькому очагу, положил свой холщовый мешок, разделся, сняв все, вплоть до сапог. Одежду и обувь он старательно сложил в кучу рядом с очагом, из которого в совершенно неподвижный воздух струился дымок, сверху положил мачете острием к себе, а ручкой к приходящему.
Затем он отошел на три-четыре шага назад и вновь замер, совершенно обнаженный, слегка запрокинув голову и глядя в маленькое отверстие в своде листвы, которое еще позволяло верить в солнце. Все его тело тоже было покрыто бронзово-золотистым загаром, как лицо и руки, а выступивший пот подчеркивал его тонкие и длинные мышцы. Он ждал, и прошло несколько минут, прежде чем, снова послышались еле уловимые шорохи, которые он различил сквозь дыхание леса.
Эти пятеро появились одновременно, выйдя из своего укрытия, куда они скрылись при его приближении с ловкостью рептилий, без единого звука. Рост самого высокого из них достигал метра шестидесяти, все они были молодыми, обнаженными и атлетически сложенными людьми; кожа у них лоснилась, словно покрытая глазурью; они были весьма искусно раскрашены черными и красными узорами — прямоугольниками и ромбами, а на правой руке у каждого был привязан пучочек разноцветных перьев; все это было поразительно красиво.
Но самым главным в эту минуту были, конечно, их большие натянутые луки, все длинные стрелы которых были направлены на Реба Климрода. Его полная неподвижность, вероятно, произвела на них впечатление. Они осторожно приблизились, медленно его окружив, и прежде всего его обнаженной кожи коснулись наконечники их боевых стрел, пропитанные ядом кураре. Один из них затем поднял мачете, потрогал пальцем лезвие и, стремясь убедиться в прочности металла, попытался его разбить. Он внезапно наотмашь ударил по пальмовому шесту и разрубил его пополам. Индеец рассмеялся, и смех его словно послужил сигналом для других: целая группа мужчин, женщин и детей сразу вышла из леса, как будто совершенно безмолвные, обнаженные тени. По мере того как исчезала робость, они окружали этого гиганта, который продолжал стоять не шевелясь. Человек, поднявший мачете, первым дотронулся до Климрода и рассмеялся снова, когда в том месте, где скользнуло лезвие ножа, выступила капелька крови. Подошли поближе и другие; некоторые начали скоблить ногтями его кожу, чтобы наверняка убедиться, что ее цвет не краска (серингерос рассказывали, что с одного захваченного негра они почти содрали всю кожу, так как были изумлены неизвестным им цветом, прежде чем убедились, что он черный от природы).
Наконец все они, включая и женщин, начали его ощупывать, дергать за волосы. Но больше всего, казалось, они были зачарованы цветом его глаз. Но разница в росте была велика — Реб казался Гулливером в стране лилипутов, — им пришлось отходить назад, чтобы заглянуть ему в глаза, и даже запрокидывать для этого головы. Никто еще не произнес ни слова, и первым из них заговорил один старик с оттопыренной до уха щекой, ибо он что-то засунул в рот, из которого сочилась какая-то зеленоватая жидкость. Произнесенная им фраза, вероятно, заключала в себе угрозу. Тем временем, несколько человек завладели его одеждой, сапогами, сумкой. Кто-то из них напялил на себя его рубашку, второй штаны, а третьи очень заинтересовались сапогами — ставили их себе на голову, на тонзуру и весело смеялись.