ПИСЬМА БЕЗ УСТАНОВЛЕННОЙ ДАТЫ 10 страница

Теперь вопрос заключается вовсе не в том, «даёт ли мистер Хьюм два пенса» за то, что его чувства приятны мне или нет, но скорее в том – оправдано ли фактами то, что он писал Олькотту, то есть что я совершенно неправильно понял его действительные чувства. Я говорю: факты не оправдали его. Как он не может помешать мне быть «недовольным», так и я не могу беспокоиться о том, чтобы он испытывал другие чувства вместо тех, которые он теперь испытывает, а именно, что он, «не даёт и двух пенсов за то, что его чувства мне приятны или нет». Всё это ребячество. Тот, кто желает приносить пользу человечеству и считает себя способным распознавать характеры других людей, должен прежде всего научиться познавать самого себя, оценивать собственный характер по достоинству. А этому, осмелюсь сказать, он никогда ещё не учился. И ему также следует учиться распознавать, в каких особенных случаях результаты могут, в свою очередь, стать важными и первичными причинами. Если бы он ненавидел её наиболее лютой ненавистью, он не мог бы причинить её нелепо чувствительным нервам более мук, чем он причинил ей, пока «всё ещё любил эту старую милую женщину». Он так поступал с теми, кого более всех любил, и бессознательно для самого себя будет так поступать не раз впоследствии. И всё же его первый импульс всегда будет отрицать это, ибо он совсем не даёт себе отчёта о том факте, что чрезвычайная доброта его сердца в таких случаях ослепляется и парализуется другим чувством, которое, если ему на него указать, он также будет отрицать. Не смущаясь его эпитетом «гусь и Дон Кихот», верный своему обещанию, данному моему благословенному Брату, я скажу ему об этом, нравится ему или нет, ибо теперь, когда он открыто высказал свои чувства, мы должны или понять друг друга или порвать. Это не есть «полузавуалированная угроза», как он выражается, ибо – «что лай собаки, то угроза человека» – она ничего не значит. Я говорю, что если он не понимает, до чего неприменимы к нам стандарты, по которым он привык судить обитателей Запада его собственного общества, то было бы просто потерей времени для меня и К.Х. учить его, а для него – учиться. Мы никогда не рассматриваем дружеское предупреждение как «угрозу» и не испытываем раздражения, когда нам его дают. Он говорит, что лично ему совершенно безразлично, «порвут ли с ним Братья завтра или нет»; тогда тем больше причин, чтобы мы пришли к пониманию. Мистер Хьюм гордится мыслью, что у него никогда не было «духа благоговения» к чему-либо, кроме его собственных абстрактных идеалов. Мы об этом прекрасно осведомлены. Также невозможно ему иметь благоговение к кому-либо или к чему-либо, потому что всё благоговение, на которое он способен, сосредоточено на нём самом. Это является фактом и причиной всех неприятностей его жизни. Если его многочисленные официальные «друзья» и его собственная семья считают всему виной тщеславие, они все ошибаются и говорят глупости. Он слишком интеллектуален, чтобы быть тщеславным, он просто и бессознательно для него самого является воплощением гордости. Он даже не благоговел перед своим Богом, если бы этот Бог не был бы его собственным созданием, его собственного производства. Вот почему он не может примириться с какой-либо из уже установленных доктрин, ни подчиниться когда-либо философии, которая не придёт во всеоружии, подобно греческой Минерве или Сарасвати, из собственных его, её отца, мозгов. Это может пролить свет на тот факт, почему я отказывался в течение короткого периода моего наставничества давать ему что-либо, кроме половин проблем, намёков и загадок, чтобы он сам их разрешал. Ибо только тогда он поверит, когда его собственная незаурядная способность схватить суть вещей ясно покажет ему, что это так должно быть, раз оно совпадает с тем, что он считает математически правильным. Если он обвиняет, и притом так несправедливо, К.Х., к которому он действительно питает привязанность, в чувстве обидчивости, в недостатке уважения к нему, то это потому, что он построил представление о моём Брате по своему собственному образу. Мистер Хьюм обвиняет нас в преподавании ему сверху вниз. Если бы он только знал, что в наших глазах честный чистильщик сапог равноценен честному королю, а безнравственный подметальщик гораздо выше и заслуживает прощения более, чем безнравственный император, он бы никогда не пришёл к такому ложному выводу. Мистер Хьюм жалуется (тысячу извинений, «смеётся» будет правильный термин), что мы проявляем желание сесть на него. Я отваживаюсь самым почтительнейшим образом заявить, что это сущая переверзия, перевёрнутость, искажение. Это мистер Хьюм, который (опять бессознательно, лишь уступая привычке всей жизни) пытался осуществить невообразимую позу с моим Братом в каждом письме, которое он писал Кут Хуми. И когда некоторые выражения, обозначающие неистовое самоодобрение и самонадеянность, достигающие вершины человеческой гордости, были замечены и мягко опровергнуты моим Братом, мистер Хьюм тотчас придал им другое значение и, обвиняя К.Х. в неправильном их понимании, стал про себя называть его надменным и «обидчивым». Разве я этим обвиняю его в нечестности, несправедливости или ещё хуже? Отнюдь, нет. Более честный, искренний и добрый человек никогда не дышал на Гималаи. Я знаю такие его деяния, о которых ни его собственная семья, ни жена совершенно ничего не знают, насколько они благородны, добры и велики, что его собственная гордость оказалась настолько слепа, что не могла их оценить полностью, и поэтому, что бы он ни делал и ни сказал, не может уменьшить моего уважения к нему. Но, несмотря на всё это, я вынужден сказать ему правду. И тогда, как та сторона его характера вызывает всё моё восхищение, гордость его никогда не заслужит моего одобрения, за которое мистер Хьюм ещё раз не даст и двух пенсов, но это действительно мало значит. Будучи наиболее искренним и откровенным человеком в Индии, мистер Хьюм не в состоянии выносить противоречие, и, будь та особа Дэва или смертный, он не может оценить или даже допустить без протеста то самое качество искренности ни в ком другом, кроме себя. Также его нельзя заставить признать, что кто-нибудь на свете может что-либо знать лучше, чем он, после того, как составил своё мнение по данному предмету. «Они не приступят к совместной работе так, как это мне кажется лучше», – он жалуется на нас в своём письме Олькотту, и эта фраза даёт нам ключ ко всему его характеру. Она позволяет нам проникнуть в работу его внутренних чувств. Имея право, он думает рассматривать себя игнорированным и обиженным вследствие такого «неблагородного», «эгоистического» отказа работать под его руководством, он в глубине своего сердца не может иначе думать о себе, как о всепрощающем великодушном человеке, который вместо возмущения по поводу нашего отказа «согласен продолжать работу так, как им (нам) хочется». И это наше неуважение к его мнению не может быть приятно ему, и, таким образом, чувство этой великой обиды растёт и становится пропорциональным величине нашей «эгоистичности» и «обидчивости». Отсюда его разочарование и искренняя боль, найдя Ложу и всех нас не на высоте его идеала. Он смеётся о том, что я защищаю Е.П.Б. и, уступая чувству, его недостойному, по несчастью забывает, что у него самого как раз такой характер, что оправдывает друзей и врагов, когда те называют его «покровителем бедных» и тому подобными именами, и что его враги, среди других, никогда не пропускают случая прилагать к нему такие эпитеты; и всё же далеко от того, чтобы пасть на него позором, это рыцарское чувство, которое всегда побуждало его стать на защиту слабых и угнетённых и исправлять зло, наделанное его коллегами – как в последнем примере скандала в муниципалитете Симлы – это облачает его в одеяние немеркнущей славы, сотканное из благодарности и любви людей, которых он так бесстрашно защищает. Вы оба находитесь под странным впечатлением, что мы можем и даже заботимся о том, что может быть сказано о нас. Образумьте ваши мысли и вспомните, что первое требование даже для простого факира, – приучить себя оставаться одинаково равнодушным как к моральным ударам, так и к физическому страданию. Ничто не может причинить нам личное горе или радость. И то, что я сейчас говорю вам, скорее предназначено для того, чтобы вы поняли нас, нежели себя, последнее – наиболее трудная наука. Что м-р Хьюм имел намерение вызвано чувством настолько же преходящим, насколько оно было поспешным и обязанным своим возникновением растущему раздражению против меня, кого он обвиняет в желании «сесть на него», отомстить посредством иронического, следовательно, оскорбительного (на европейский взгляд) замечания по моему адресу – это так же верно, как и то, что он не попал в цель. Он не знает, вернее забывает о том факте, что нам, азиатам, совершенно чуждо чувство насмешки, которое побуждает западный ум к высмеиванию лучших, благородных устремлений человечества; если бы я ещё мог чувствовать себя оскорблённым или польщённым людским мнением, я бы скорее чувствовал в этом что-то лестное для меня, чем унизительное. Моя раджпутская кровь никогда не позволит мне видеть обиженную женщину без того, чтобы заступиться за неё, будь она «подверженной галлюцинациям», и будь хоть так называемая её «воображаемая» обида ни что другое, как одна из её фантазий. Мистер Хьюм знает достаточно о наших традициях и обычаях, чтобы быть осведомлённым об этом остатке рыцарских чувств к нашим женщинам в нашей дегенерирующей расе. Потому я говорю, что неважно надеялся он, что эти сатирические эпитеты дойдут и заденут меня, или знал, что обращается к гранитной колонне – он поддался чувству, недостойному его более благородной, лучшей натуры, так как в первом случае оно может рассматриваться как мелочное чувство мести, а во втором – как ребячество. Затем в своём письме к О. он жалуется или осуждает (вы должны простить меня, что в моём распоряжении так мало английских слов) нашу позицию «полуугрозы» порвать с ним, которую он якобы обнаружил в наших письмах. Ничего не могло быть более ошибочного. У нас не более желания порвать с ним, чем у ортодоксального индуса уйти из дома, в котором он гостит, пока ему не скажут, что в его присутствии больше не нуждаются. Но когда намёк о последнем ему дан, он уходит. Так и мы. Мистер Хьюм гордится, повторяя, что лично у него нет желания нас видеть и никакого стремления с нами встретиться; что наша философия и учение не может принести ни малейшей пользы ему, который изучал и знает всё, что можно изучить; что он не даёт щелчка за то, что мы порвём с ним или нет. Какая доброта![28] Между той почтительностью, которую, как он воображает, мы от него ожидаем, и той ничем не вызванной воинственностью, которая в любой день может у него перейти в настоящую, пока ещё невыраженную враждебность, существует бездна, и никакого компромисса, даже сам Коган его не найдёт. Хотя теперь нельзя обвинить его в том, что он не делает скидки, как в прошлом, на обстоятельства и наши особые правила и законы, всё же он постоянно устремляется по направлению к той пограничной полосе дружбы, где доверие омрачено, и мрачные подозрения и ошибочные впечатления тёмным облаком застилают горизонт. Я есмь то, чем я был; и таким, каким я был и есмь, таким всегда и останусь, рабом своего долга к Ложе и человечеству; я не только приучен, но полон желания подчинять всякую личную приязнь любви всечеловеческой. Напрасно поэтому обвинять меня или кого-либо из нас в эгоизме и желании рассматривать или обращаться с вами, как с «ничтожными иноземцами» и «ослами, на которых можно ездить», только потому, что мы не в состоянии найти лучших лошадей. Ни Коган, ни К.Х., ни я сам никогда не оценивали мистера Хьюма ниже его достоинства. Он оказал неоценимые услуги Теософскому Обществу и Е.П.Б., и только он один способен превратить Общество в эффективное средство служения добру. Когда он водим его духовной душой, нет человека лучше, чище и добрее, чем он. Но, когда его пятый принцип встаёт в неудержимой гордости, мы всегда выступим против и бросим вызов. Непоколебленный его превосходным мирским советом о том, как вы должны быть вооружены доказательствами нашей реальности, или что вы должны приступить к совместной работе именно так, как он считает лучше, я останусь столь же непоколебленным до тех пор, пока не получу противоположных приказаний. В отношении вашего последнего письма (Синнетта) скажу: одевайте ваши мысли во что хотите, наряжайте их в самые приятные выражения, вы тем не менее удивлены, а мистер Синнетт разочарован, что я не согласился на феномены, и никто из нас не согласился сделать шаг на сближение с вами. Я тут ничего не могу сделать, и, каковы бы ни были последствия, моё отношение не изменится до тех пор, пока мой Брат снова не вернётся к живым. Вы знаете, что мы оба любим нашу страну и нашу расу, что мы рассматриваем Теософское Общество как великую потенциальность для них, если это общество будет в надлежащих руках, что он с радостью приветствовал присоединение мистера Хьюма к этому делу, и что я высоко (и правильно) оценил это. И, таким образом, вы должны понять, что всё, что мы могли бы сделать для более тесного сближения вас и его с нами, мы бы сделали от всего сердца. Но всё же, если бы пришлось выбирать между нашим неподчинением малейшему приказанию нашего Когана касательно того, когда нам можно иметь свидание с кем-либо из вас или что и как нам можно писать вам, или куда писать, и потерей вашего доброго мнения о нас, даже чувствами сильной вашей враждебности к нам и разрывом с Обществом, мы бы не поколебались ни секунды. Можно это считать неразумным, эгоистичным, обидным и смешным, провозгласить это иезуитством и всю вину возложить на нас, но у нас закон есть закон, и никакая сила не может заставить нас хоть на йоту отступить от нашего долга. Мы дали вам шанс получить всё, что вы желаете, путём улучшения вашего магнетизма, путём указания вам более благородного идеала для устремлений, а мистеру Хьюму было показано, как он уже может принести огромную пользу миллионам людей. Выбирайте по вашему разумению. Вы уже свой выбор сделали, я знаю, но мистер Хьюм может менять свои взгляды ещё не раз. Я останусь таким же, как был, по отношению к моей группе и обещанию, как бы он ни решил. Также мы не преминули оценить большие уступки, которые он уже сделал; эти уступки, на наш взгляд, тем более велики, что он становится менее заинтересованным в нашем существовании и подавляет свои чувства с единственной целью принести пользу человечеству. Никто на его месте с таким тактом не приспособился бы к своему положению, как он, или более сильно отстаивал декларацию «основных целей» на собрании 21 августа; в то время, как он «доказывал туземной общине, что члены правящих классов» также преисполнены желания способствовать похвальным проектам Т.О., он даже терпеливо ожидал получения метафизической истины. Он уже принёс огромную пользу и пока ещё ничего не получил взамен. Также он ничего и не ожидает. Напоминая вам, что настоящее письмо является ответом на все ваши возражения и предложения, я могу добавить, что вы правы и что наперекор всей вашей тяге к земному мой благословенный Брат несомненно питает действительное уважение к вам и мистеру Хьюму, который (я счастлив это обнаружить) питает некоторые добрые чувства к нему, хотя он и не таков, как вы, и, в действительности, «слишком горд, чтобы искать себе награду в нашем покровительстве». Только в одном, мой дорогой сэр, вы и теперь неправы, а именно в том, что вы придерживаетесь мнения, что феномены когда-либо могут стать «мощной машиной», чтобы потрясти основы заблуждений западных умов. Как бы там ни было, но никто, кроме тех, кто видели сами, никогда не поверит. «Убедите нас, а затем мы убедим мир», – вы однажды сказали. Вас убедили, а каковы результаты? И я хотел бы внушить вам глубокое убеждение, что мы не хотим, чтобы м-р Хьюм или вы решительно доказывали публике, что мы действительно существуем. Пожалуйста, отдайте себе отчёт в том факте, что до тех пор, пока люди будут сомневаться, будут и любопытство и искания, а искания стимулируют размышления, порождающие усилия; но как только секрет нашего существования станет всем досконально известным, не только скептическое общество не извлечёт из этого много пользы, но и тайна нашего местопребывания будет под постоянной угрозой и потребует для охраны весьма больших затрат энергии. Имейте терпение, друг моего друга. Мистеру Хьюму потребовались годы, чтобы набить достаточно птиц, для его книги; он не приказывал им оставить свои убежища в листве: ему пришлось ждать, набивать их чучела и навешивать ярлыки, так и вы должны проявлять терпение в отношении нас. Ах, сахибы, сахибы! Если бы вы только могли каталогизировать нас, навесить на нас ярлыки и поместить в Британском Музее, тогда действительно ваш мир мог бы иметь абсолютную высушенную истину.

И так всё это опять как обычно обходит кругом, направляясь к точке отправления. Вы гонялись за нами вокруг ваших собственных теней, время от времени ухватывая от нас исчезающее мелькание, но никогда вы не приблизились настолько, чтобы могли избегнуть тощего скелета сомнения, идущего по пятам за вами и не сводящего с вас глаз. И я боюсь, что так будет до конца главы, так как у вас не хватает терпения прочитать весь том до конца. И вы глазами плоти пытаетесь проникнуть в духовное, пытаетесь изогнуть несгибаемое по вашей грубой надуманной модели, и, найдя, что оно не гнётся, вы вполне вероятно разобьёте эту модель и навсегда распроститесь с этой мечтой.

А теперь несколько прощальных слов в качестве объяснения. Заметка Олькотта, которая дала такие бедственные результаты и единственное в своём роде недоразумение, была написана 27-го. Ночью 25-го мой возлюбленный брат сказал мне, что он слышал, как мистер Хьюм говорил в комнате Е.П.Б., что он сам никогда не слышал, чтобы О. рассказывал ему о том, что он, О., лично видел нас; он также слышал продолжение разговора, что если бы Олькотт это сказал ему, то у него нашлось бы достаточно доверия к этому человеку, чтобы поверить в сказанное. К.Х. намеревался просить меня пойти к О. и сказать, чтобы он действительно рассказал бы мистеру Хьюму. К.Х. думал, что Хьюм будет рад узнать некоторые подробности. Желания К.Х. для меня закон. Вот почему мистер Хьюм получил это письмо от О. в то время, когда его сомнения уже улеглись. В то же самое время, когда я передавал своё послание О., я удовлетворил его любопытство в отношении вашего общества и сказал, что я о нём думаю. Олькотт спросил, чтобы я разрешил ему послать вам эти записки, на что я согласился. В этом весь секрет. По моим собственным соображениям я хотел, чтобы вы знали, что я думал о ситуации несколько часов спустя после того, как мой возлюбленный Брат ушёл от этого мира. Когда письмо дошло до вас, мои чувства до некоторой степени изменились, и я переделал заметку значительно, как я уже говорил раньше. Так как стиль Олькотта заставил меня смеяться, я добавил свой постскриптум, который относится исключительно к Олькотту, но тем не менее, мистер Хьюм целиком отнёс его к себе.

Давайте бросим это. Я заканчиваю длиннейшее письмо, какое когда-либо писал в своей жизни, но я делаю это для К.Х., и я доволен. Хотя мистер Хьюм может думать по иному, «марку адепта» надо искать в Шамбале, а не в Симле, и стараюсь держаться на должной высоте, каким бы плохим я ни был, как писатель и корреспондент.

М.

Письмо 27

Е.П.Б. – Синнетту

(Пометка М. написана в конце письма Е.П.Б. к Синнетту от декабря 1881 г. Из письма Е.П.Б. приведён только постскриптум. – Ред.)

Р.S. Вы ошиблись в своём предположении, что спиритуалисты поднимут крик на «Фрагменты» м-ра Хьюма. Ни одна газета их не заметила. В «Light» – ни слова, в «Medium» – ни вздоха, единственно «Spiritualist» поместил глупую короткую заметку, а также длинную и столь же глупую статью об этом сегодня. Я послала мистеру Хьюму статью Терри и ответ на него из Австралии. Он говорит, что ни один пункт не объяснён!! Мне больше нечего сказать. Я сказала м-ру Хьюму, что на эту новую статью от Терри я ответить не могу, поскольку мой стиль так явно расходится со стилем в «Фрагментах». И всё же «Хозяин» всегда говорил, что «Фрагменты» – это отлично написанная статья. О, Господи, что за жизнь!

Опять ваша Е.П.Б.

М. – Синнетту

«Хозяин» по-прежнему это говорит. Но «Хозяин» не будет больше просить м-ра Хьюма делать что-либо для Общества или же для человечества. М-ру Хьюму впредь придётся ездить на собственном «осле», также и мы останемся довольны своими собственными ногами.

М.

Письмо 28

Хьюм – Е.П.Б.

Симла, 4-го января, 1882 г.

(Письмо Хьюма к Е.П.Б. Комментарии на полях, написанные почерком М., обозначены – (к). Цифры в скобках относятся к комментариям М. в конце письма. – Ред.)

Моя дорогая Старая Леди.

И хоть я в отчаянии склонен временами верить, что вы являетесь обманщицей, полагаю, что люблю вас больше, чем любого из них.

Я только что разделался с последними страницами памфлета, который готовлю. Эти последние страницы являются выдержкой из вашего письма касательно мадам «Тэкла Лебендорф»**) Но ваше объяснение в этом случае не ясно, потому после того, как я пытался понять, что вы подразумевали, я полностью переписал его, исходя из моего внутреннего сознания; Будда знает, напал ли я на правильный след, я не знаю, но вы увидите пробные оттиски, и вы или Братья должны исправить любые ошибки.

(к) *) Как существуют испорченные натуры, которые начинают любить физическую уродливость в противоположность красоте, также существуют такие, кто обретает покой в моральной развращённости испорченных людей. Такие рассматривали бы обман как одарённость.

**) М-р Синнетт должен употребить своё влияние, чтобы запретить подобное злоупотребление доверием. Её письмо к м-ру Хьюму было частным. Случай может быть передан полностью. Опубликование имён, имён лиц, родственники которых ещё живы и проживают поныне в России, должно быть запрещено М.Б.

Этот памфлет состоит из (а) длинного письма, объявляющего теософию обманом и выставляющего все возражения против неё и Братьев, выдвинутые наиболее разумными людьми, которые не сомневаются в истинности фактов спиритуализма.

(к) Такие, как м-р Чаттерджи, например?

(б) Из значительно более длинного письма, увы, ужасно длинного, критикующего первое и выворачивающего его наизнанку.

В этом я сделал лучшее, что мог. Думаю, что оно читается довольно хорошо – оно не является неопровергаемым – (за это вы должны поблагодарить Братьев) (1), но оно приводит наиболее удачное объяснение каждому нескладному факту и даёт полнейшее обозрение всех благоприятных фактов. Я подразумеваю любого, кроме какого-либо Брата, и надеюсь, что если Братья существуют, некоторые из них могли бы, когда пробные оттиски будут перед вами, помочь нам намёками, которыми я мог бы подкрепить дело. Я использовал эту возможность, чтобы в большой мере пролить свет на принципы Эзотерической Теософии и вопросы, касающиеся Братьев и их modus operandi[29] и т.д. В этом письме имеется весьма многое. (2)

Но хоть я считаю, что доказал многое, хотя я могу убеждать других – я почти переубедил сам себя (3). Никогда, пока я не начал это защищать, я не сознавал крайнюю слабость нашего положения. Вы, дорогая старая грешница (и не были бы вы коснеющей во грехе в нормальных условиях?), являетесь самой опасной брешью из всех: полное отсутствие вашего контроля над настроением, ваша в высшей мере не-Буддо- и не-Христо-подобная манера говорить о всех, кто нападает на вас, ваши необдуманные утверждения вместе составляют обвинительный акт, который трудно опровергнуть; я полагаю, что выкарабкался из этого (4). Но хотя я могу заткнуть рты другим, я сам лично не удовлетворён. Теперь вы, возможно, скажете: «А разве вы лучше?» Я отвечу сразу: несомненно нет, вероятно, в некотором образе в десять раз хуже. Но ведь я не являюсь избранным вестником воплощения всей чистоты и добродетели, я – испачканная грязью душа, которая – хотя и кошка может смотреть на короля – не может даже взирать на Брата. (5) Теперь, я знаю всё о предполагаемом объяснении Братьев (6), что вы являетесь психологическим калекой – один из ваших семи принципов находится в качестве залога в Тибете, – если так, то тем больший позор для них удерживать имущество владельцев к большому ущербу для них. Но допустим, что это так, тогда я попрошу своих друзей, Братьев, «precisez»[30], как говорят французы: какой же принцип вы держите у себя, приятели?

Это не может быть Стхула-Шарирам, тело – это ясно, ибо вы могли бы, поистине, сказать вместе с Гамлетом: «О, если бы ты, моя тучная плоть, могла растаять!»

И это не может быть Линга-Шарирам, так как она не может отделиться от тела, и это не может быть Кама-Рупа, если бы было так, её потеря не объяснила бы ваши симптомы.

Также, конечно, это не Джив-Атма, у вас имеется избыток жизненности. Также это не пятый принцип или ум, ибо без него вы были бы «quo ad» относительно внешнего мира идиотом. Также это не есть шестой принцип, ибо без этого вы были бы дьяволом, интеллектом без совести; что же касается седьмого, так это всемирный, и не может быть захвачен никаким Братом и никаким Буддою, но существует для каждого соответственно той степени, в которой открыты глаза шестого принципа.

Потому для меня это объяснение не только неудовлетворительно, но само то, что оно предложено, навлекает подозрение на всё это дело.

(к) Весьма умно, но предположим, что это не является одним из семи отдельно, но всё? Каждый из них – «калека» и без возможности проявлять свои полные силы? И предположим, что таков мудрый закон далеко предвидящей власти!

И так во многих случаях: чем больше смотришь на вещи, тем меньше они кажутся водонепроницаемыми. Тем больше они напоминают выдумки, выдвинутые мгновенно, чтобы противостать неожиданному затруднению.

Если – как это вполне возможно – всё может быть объяснено, тогда я только сожалею о глупости Высших Существ, которые посылают вас сражаться с миром, вооружённой лишь частью ваших способностей, и тщательно окружают вас сетью таких противоречивых и компрометирующих фактов, чтобы сделать невозможным для самого любящего вас и никоим образом не менее разумного друга иногда отвратить мрачные сомнения не только относительно их существования, но и относительно вашей добропорядочности. (7)

В письме N2 я несомненно ответил на все возражения – до некоторой степени, – но если бы мне пришлось писать N3 от противной стороны, разве не мог бы я разбить в пух и прах по крайней мере некоторые из аргументов письма N2? Очевидно, со стороны никто не может.

(к) Как сказано ранее, для этого имеется полное основание. Ибо аргументы на обеих сторонах ошибочны и легко могут быть разбиты «в пух и прах».

Всё, что я могу сказать – если, как я всё ещё верю, взвесив доказательства, Братья существуют, – умоляйте и просите их так укрепить вас, чтобы в большей степени сделать вас такой, каким должен быть крупный духовный реформатор, и так укрепить наши руки, чтобы защищать вас и продвигать их дело. (8)

Итак, (в) – это письмо Олькотта с Цейлона – с одним пропущенным абзацем и несколькими изменёнными словами – ко мне, превосходное письмо; абзац, который мир сразу бы атаковал, как указывающий на трансцендентальный флирт между М. и его «наиболее утончённым образцом совершенной женственности», сестрой К.Х., я, естественно, вычеркнул, также как и отрывок о его предполагаемом выходе из тела в Нью-Йорке, который неубедителен и объясним, как простой сомнамбулизм.

(Следующий абзац написан поверх текста в оригинале красными чернилами М. – Ред.)

(к) М-р Хьюм поступил благоразумно, вычеркнув этот абзац в письме О., тем не менее, написание трёх слов не могло бы быть объяснено теорией сомнамбулизма, так как лунатики не проходят через плотные стены. Что же касается того предложения о сестре моего брата, никто, обладающий хоть какой-то учтивостью, и не подумал бы о выдаче этого публике. Публика, представляемая настолько вопиюще непристойной в мыслях, что даже один из её наиболее достойных вождей не может читать о чистой сестринской дружбе праведной женщины с пожизненным братом своего брата в оккультном исследовании без опускания до унизительной мысли о чувственной связи, должна быть лишь стадом свиней. И однако этот вождь удивляется, почему мы не придём в его рабочий кабинет и не докажем, что мы не являемся измышлениями безумной фантазии!

(г) Это ваш рассказ о Тэкле – переписанный, я надеюсь только, что он вполне правдив, и когда он достигнет России, что непременно произойдёт, люди его будут подтверждать, а не отвергать.

Там имеется предисловие, написанное крупным шрифтом, которое каждый, кто пожелает, может считать написанным Братьями или вами, или Президентом, указывающее, что эти письма, хотя никоим образом полностью не свободны от ошибок, всё же напечатаны, как проливающие некоторый свет на трудности, испытываемые многими, интересующимися Теософией. Пробные оттиски поступят к вам в своё время; усильте защиту, если можете вы или могут они; не пытайтесь ослабить нападение; самое надёжное положение всегда достигается путём выдвижения вами самими всего, что может быть сказано против вас.

Кстати, сколько экземпляров следует напечатать бенгальского перевода «Правил Женщин» и т.д. Синнетт напечатал лишь 100 английских, и кажется, что теперь ни одного не осталось! Нет смысла печатать больше бенгальских правил, чем по всей видимости будет использовано, но я считаю, что 100 слишком мало. Пожалуйста, скажите сколько, я оплачиваю печатание этого, и С.К.Чаттерджи, который отправляется в Калькутту и который приложил все старания к переводу, позаботится о печатании их. И я должен буду написать ему туда и сказать сколько экземпляров, так что, пожалуйста, не забудьте ответить определённо, сколько экземпляров.

Чаттерджи очень умный парень, но хотя он верит в спиритуализм или в спиритуалистическую науку, мне никак не удаётся заставить его принять на веру Братьев! Я только что послал ему письмо Олькотта и свидетельство Рамасвамиира с постскриптумом М. о том, что вы все являетесь dzing dzing. Большинство людей является dzing dzing по мнению прославленного.