Сети пространства и времени.
Все персонажи являются вымышленными,
любое совпадение с реально живущими
или когда – либо жившими людьми случайно.
«Сейте жизнь, вокруг себя».
П. Кропоткин.
«Человек есть тайна,
ее надо разгадать,
и если будешь ее разгадывать всю жизнь,
то не говори, что потерял время зря,
я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком».
Ф.М.Достоевский
ПРОЛОГ. ЛАНДШАФТ.
Прежде чем начать сам рассказ, скажем несколько слов о той сцене, в декорациях которой он будет происходить. В любом человеческом поселении, самая древняя его часть это - земля, а самые старые памятники - рельефы местности и другие геологические объекты или ландшафты, которые оказали решающее влияние на возникновение здесь поселения и его характер. Очевидно что ландшафты входят в повседневную жизнь людей, это некое пространство, которое мы заселяем и вступаем с ним во взаимодействие.
На Московской земле происходит встреча, сретенье, трёх природных областей с разными ландшафтами, рельефами, иными ритмами природной души, породообразования. Москворецко - Окская равнина на юго-западе оканчивается у Москвы реки Воробьёвыми горами, изрезанными водными потоками со множеством оврагов, балок и глубоких долин. Дремучая Мещерская низменность на востоке и юго-востоке, отличается довольно плоским рельефом, заболоченностью и непроходимыми сосновыми борами Лосиного острова, а Смоленско – Московская возвышенность на северо-западе, образовала холмистый и эрозионно-мореной ландшафт, равнины с широкими речными долинами и холмами. Именно сюда издавна шли люди, их притягивала эта местность. Здесь был один из магнитов, заложенных кем то для нас, люди приходили и растворялись. Строили и лепили этот город из самих себя, из своих тел, из своих жизней, а главное из идей, рожденных и реализованных здесь, идей которые двигали миром и изменяли его.
ЧАСТЬ 1.
БУМАЖНЫЙ.(ДЫМ).
Разукрашенное множеством татуировок худощавое тело Бумажного стояло у окна однокомнатной квартиры, в Мещанском районе города. За окном располагались трудно различимые городские силуэты: кирпичная девятиэтажка, маленькие белые домики, речка Напрудная. Все это терялось за беловатой дымкой торфяных пожаров, и представлялось ему лишь дорисованным памятью. У набережной дым сгущался, реки не было видно, только ограда. На противоположном берегу каким-то чудом различимо зеленое покосившееся здание. На первый взгляд обычный московский деревянный дом. И только присмотревшись, можно заметить, сохранившуюся с восточной стороны, алтарную часть маленькой церкви, ныне без купола и креста. Внутри церкви как раз в алтарной части теперь находилась кафедра, аудитория, стол, стул, доска. Вокруг кафедры, полукруглым амфитеатром, с небольшим по второму ярусу балкончиком, располагались зрительские места, деревянные лавки, перекрашивающиеся, но так и не меняющиеся многие годы. Давно это уже анатомический театр Старо-Екатерининской больницы. Много раз был там Бумажный за время учебы в медицинском институте. И теперь, смотря на зеленое здание, он видел и и кафедру анатомички в нем.
Дым придавал нереальности происходящему, было очень похоже на туман, если бы не запах гари, СО2. Бумажный перевел взгляд на небо, сквозь едкий дым, тусклым оранжевым диском светило солнце, тусклый силуэт нашего создателя, нашего Бога. На него сейчас можно смотреть, наблюдать не защищенным глазом. "Наверное так древние китайские астрономы увидели, что на солнце появляются темные пятна, сквозь дым от горящей Тайги, наблюдая за главным Буддой, и вскоре это явилось им некой закономерностью, симметричностью с земными событиями" - подумал Бумажный.
На подоконнике стояли два больших глиняных горшка с бамбуком и сосной, он любил эти растения, они быстро приживались и не требовали ухода, им нужно было только солнце и вода, может они этим чем-то походили на него самого. Детская кроватка, игрушки, книги, аквариум и два портрета бородачей на стене А.Л.Чижевский и А.С. Пучков.
Бумажный среднего роста, худ, от чего казался выше. У него большая голова, с широким выпуклым лбом, который он еще с детства начал морщить. Короткие, стриженные по бокам под машинку, волосы, прямой, длинный, ломанный нос, по бокам от него глубокие, серые, теплые слегка улыбающиеся глаза, с этаким хитрым прищуром. Левую руку Бумажного покрывала вязь скифского звериного орнамента, латинская надпись "Spies altera vitae", венчала композицию проходя через все плечо. Черные тени бегущих по руке сказочных скифских животных двигались, охотник и жертва, погоня все наступающего зла и вечно ускользающего добра, инь и янь Бумажного.
С самого раннего детства душа Бумажного была страстной и восторженной, буквально все привлекало его внимание, вызывало дикое любопытство, он был всегда чем-то обеспокоен, в волнении, в сомнении, в своих силах, в возможностях, в правильности избранного пути. Его эмоциональная, гормональная вспыльчивость проявлялась в блестящем напряженном взгляде, нервных, иной раз суетливых движениях. Этаким тревожным сомнение была пропитана вся его личность. Странное ощущение тоски, часто охватывала его, чувство не хватки чего-то,необъяснимого словами. Всю жизнь он искал это и не мог найти.
Бумажный родился в Москве в старом коммунальном доме на улице Матросская тишина, в семье рабочих. Когда ему исполнилось три года их семья переехала на окраину где он и вырос. Теперь он перебрался в центр, жил у жены, в Мещанском районе, и этот вид старой Москвы доставлял ему неописуемое удовольствие, каким-то образом, воскрешая в его памяти картины детства на Матросской улицы. Первые воспоминания Бумажного похожи на картинки, они статичны как фотографии. Затем появилась динамика, но все это еле ощутимо, это вроде бы есть, или точнее было, а может и не было никогда. Его родители молодая пара работающая на заводе. Он помнил длинный сырой коридор, общий освещенный желтым и противным светом туалет. Помнил как в четыре года ему подарили машинку, иностранную машинку, в конце 80-х это было редкостью, "я пошел в туалет и почему-то именно в этот момент, я понял, а ведь я существую, я могу поднять руки, могу побежать, но когда - то это закончится, и я исчезну". Он помнил как бегал по комнате и кричал Горбачев, помнил очереди, где стояли часами с мамой, помнил коробку морской капусты,как ели ее всю зиму и американскую гуманитарную помощь в больших мешках. В 1991-м ему было 8-лет. Хорошо он запомнил и 1993 год, он с родителями как раз возвращался из гостей переходя Щелковское шоссе, которое было забито бронетехникой, в Москву входили войска. На следующий день в школу его не пустили родители и в прямом эфире он смотрел расстрел Белого дома, эту гражданскую войну, бои на Красной Пресне, в Москве, как в 1905. Помнил палатки с жвачкой, игру в банки, дворы забитые разобранными машинами, горы мусора на помойках, сломанные игровые площадки. Старшие ребята начали употреблять героин, били машины, рвали магнитолы и быстро бежали. Позже поджигали, разбавляли, кололи, залипали, забывали как дышать, умирали целые поколения старших братьев. Они видели это и ненавидели героин, пили пиво и водку на даче, каждое лето.Он помнил теракты, дома, троллейбусы, война в Чечне, чемпионаты мира по футболу 1994, 1998, дефолт 1998-го, Ураган 1998-го, ураганы вообще любили Москву приходили раз в десять лет, как и другие ее хронические заболевания, соблюдая ровный цикл, биения тысячи сердец. 1999 - очередной пик и новое время выдвинуло своего лидера, Путина. На место бандитов, пришли наши старые хозяева - силовики. Теракты, теракты, теневая политика, снова война в Чечне, Курск, эпоха Путина, эпоха стабильности нулевых.
Наблюдая за тем, что творится за окном, внутри у Бумажного появилось знакомое состояние жжения, нехватки чего-то, состояние когда все повторяется, и все это он уже видел, эти живые картины всплывали у него в голове, он их помнил или просто так хорошо представлял их себе. Пришлось сесть за стол, открыть ноутбук, он начал печатать текст. В голове кружились диалоги, описания, они стучались, захватывали его всего, он не мог их проигнорировать, он не мог их не записать. Отражать то, что видишь, то, что произошло и продолжает происходить вокруг, отражать на газетах, на сопроводках, на рецептах, вдоль страниц и строчек чужих книг, другими словами всюду, где есть карандаш и бумага. Это было его привычкой, или даже необходимостью, он не мог не писать, не отражать реальность. Для этого не нужен был какой-то конкретный эпизод, он просто отражал то что видит. Нужно слушать все что говорят вокруг, в автобусе или метро, на вечеринке, в толпе, внимательно смотреть по сторонам. Твоя работа это бесконечно слушать и смотреть, а потом перемешивать в голове все увиденное и услышанное, пытаясь анализировать. У него не было сюжета, его сюжет была его жизнь. Это не та модель книги, когда у тебя уже есть сюжет, а та когда есть мясо, а скелет появляется см собой и нанизывая на себя все органы и системы как позвоночник. Но когда это будет? Когда это произойдет? Может ждать и искать придется всю жизнь. Так нужно ли это кому бы то ни было, какой в этом прок. Зачем? Почему он продолжал это делать? Вот что тяготило, да нет не тяготило, а ело его изнутри, чувство бессилия чувство вселенской неопределенности.
ТЕМА. (ДЫМ).
Через час, когда дым немного рассеялся, Бумажный ехал на красной корейской машине к Теме, в перепутанные Мещанские переулки, Тема согласился помочь с дерьмом.
Речка Напрудная, убранная гранитными берегами, петляла между кирпичных домов, показывая ему дорогу. Впереди, река огибала маленькую Трифоновскую церковь, затем спускалась к Лазаревскому кладбищу на встречу более крупной Яузе. Бумажный не любил гонки из ряда в ряд, можно было ехать через третье кольцо, но ему больше нравилось по зигзагообразной набережной. Видимо само движение по улицам Москвы научило меня не спешить, хотя казалось в вечно опаздывающей столице, должно было быть подругому.
На левом берегу, на пригорке, укрывшись за прочными кирпичными стенами, показался Лазарь, первое городское кладбище. Лазарь называли его местные, или детский парк им Ф.Э.Дзержинского, переименованный после демонтажа кладбища. За массивной кирпичной оградой кладбище покрылось буйной растительностью. В некоторых местах трава была выше пояса скрывая от глаз даже высокие гробницы и старообрядческие склепы. А вековые липы, березы и тополя, с покрытыми седоватым мхом стволами, давали густую тень, неповторимый полумрак тихих кладбищенских аллей. На юго-востоке, в метрах тридцати от угла храма, располагалась могила Марии Федоровны Достоевской. Ф.М. как и трое его братьев и сестер, родились совсем рядом в Старо-Екатерининской больнице для бедных, в семье врача. Они проживали в правом флигеле, на первом этаже, в служебной квартире.
Когда Достоевский приезжал в город своего детства, он непременно приходил на заброшенное, темное кладбище, на окраине. Был он здесь и после знаменитой речи, произнесенной в честь открытия памятника Пушкина на Тверском бульваре, за несколько месяцев до смерти.
Федор вошёл в православный храм, прекрасной архитектуры и несколько католического стиля, высоко под самыми сводами, над алтарем, выходил из пещеры воскресший Христос, окруженный римскою стражею упавшей пред ним на колени. Писатель плакал, он не мог сдержать слез. Именно здесь его посещали воспоминания, самые первые, поэтому самые яркие, о той детской, московской жизни с мамой и папой, они проходили картинами перед глазами одна за другой, захватывали его естество и рвались наружу. Он знал, что скоро умрет, он умирал много раз, он ждал конца, ждал его с нетерпением, сейчас он сильно устал. Пошатнувшись, он присел на скамейку, но вскоре встал, подал на паперти, и уехал снова, в свой серый, сырой Петербург.
Обогнув кирпичную стену Лазаря, Бумажный проехал в переулки и припарковал машину подальше от дома Темы, прошел немного пешком, так говорила его паранойя. Он перебрался на другой берег, по перекинутому простенькому пешеходному мостику, сквозь арматурную решётку видна коричневая, с затхлым запахом тины, вода. Вода сверкала переливаясь под лучами восходящего, жёлтого солнца, как древнерусская кольчуга, или бензиновая рыбья чешуя. Набережная утопала в нависающей зелени старого вяза. Дальше мимо проходили красные, кирпичные корпуса которые, вместе с тёмным храмом обезглавленным в 30-х, фабрикой и несколькими доходными домами создавали островок, дореволюционной Москвы, с огромными тополями и фруктовыми деревьями возле усадебного дома актера Щепкина.
Бумажный ждал Тему у подъезда, в одной из подворотен. В детстве Бумажный рос с младшим братом Темы, каждое лето они проводили в Подмосковье на даче. Затем брат Темы Вова спился, он просто потерял голову, когда его били ей о бардюрный камень его друзья собутыльники. Без головы он слег и пропал в одном из психо-неврологических интернатов. С возрастом у Бумажного и Темы появились общие интересы, которые их сближали разговоры о литературе, психологии, космосе и т.д. Их дети стали друзьями. Тема вышел из старенькой японской машины, взял с заднего сиденья переноску, в ней лежал маленький Антон, рыжее пяти месячное чудо, спало, мерно посапывая крохотным носиком и чмокая соской.
- Привет.
- Привет.
Бумажный пожал ему руку, с вложенной в рукопожатие штукой, на пару грамм гашиша. Войдя в лифт, обитый изнутри картоном, поднялись на пятый этаж.
- Ездили только что, УЗИ тазобедренных суставов делать. Вы делали?
- Да, но ты же знаешь я еще в ординатуре учусь, моя с мелким, все сама рулит.
- А я еще с Полиной, по поликлиникам езжу, теперь Антон.
Тема очень гордился, своими детьми и своей самостоятельностью с ними, он мог все и покормить, и уложить, и подмыть, он был из разряда тех сумасшедших папаш, знающих все про своего ребенка, хотя по его виду такого не скажешь. Он выглядел типично для нулевых, короткая прическа, серьга в ухе, забитые тату руки, всегда улыбается, около тридцати.
Они зашли в длинный загруженный старой мебелью, маленькими и большими велосипедами, колясками, коридор.
- Подожди, я сейчас парня бабушке отнесу.
Долго ждать не пришлось, он вынес пару кусков завернутых в фольгу.
- Покурим? - улыбаясь, предложил он.
- Давай.
Способов было много, на что только не шла фантазия дуремаров. Через иголку, через банку, через трубку, через папиросу, через пипетку, через бульбик, через лабораторную колбу, через бонг, просто с фальги, через колпак или на сигарете.
Тема нарезал плюшки, достав из ящика закопченную пластиковую бутылку.
- Поздравляю тебя Тем, с мелким. Сколько ему.
- Спасибо. Пять месяцев.
- Я со своим вчера гулял, в Сокольниках, белочек кормили ему так нравится в лесу. Он как мишка идет прямо в лес, не по тропинке, а так между деревьями, через все кусты, по всем лужам. Он вечно удивляется и вечно впитывает все вокруг.
- А я вот жду когда Полина в школу пойдет. Собираюсь еще раз пройти курс начальной, а потом и средней школы.
- Тебя ждет интересное в физике, в химии, да и в литературе с историей многое изменилось.
- Все таки те у кого нет детей, не понимают этого состояния родителя.
- Даже не счастья, а иного состояния. Я помню раньше для меня это была просто коляска, не ребенок в коляске, а коляска. А кто там все равно кукла или ребенок.
- Да дети учат нас любить, они учат тебя отдавать, не быть эгоистом, воспитывать.
- Мне кажется, что воспитывать это все таки не то слово. Дети такие же взрослые, такие же люди как и мы. Как ты взрослого воспитаешь? Ни как, да и мелкого, ну невозможно его переделать, может способ и есть, да только один - собственным примером.
- Конечно не воспитывать, когда мама со своей тоненькой сигаретой, лезет прямо в лицо к ребенку и говорит я же тебе говорила, зачем ты так делаешь, зачем ты бычки собираешь, все это тупик. Конец мама.
- Да нам всем надо отбросить эту глупую идею о том, что их надо учить. Если ты хочешь научить измени себя, только так, а не пустыми нравоучениями. Посмотри на них, на их естественность, спонтанность, осознанность, посмотри как они радуются жизни, как они веселы, как полны удивления, не устают познавать.
- Конечно Бумага, не воспитать, а постараться не испортить с ними отношений, чтобы он прислушался к тебе, а не делал назло или все наоборот. Смотри, ведь нужно быть ребенку просто другом, быть с ним заодно, в неком сговоре.
- Да, респект тебе чувак, вот он смысл детского сада и его садовников. Но может и не надо взращивать ребенка, ребенок вырастет сам - об этом позаботится природа и твоя любовь. Нельзя заставить дерево расти быстрее, природу не возможно обмануть. Ты посадишь семена, поливаешь их, и остается только любить, и ждать. Дерево вырастет само, а вы его только оберегаете что бы, никто не повредил.
В этот момент синяя струйка дыма, струилась, сгущаясь у самой пробки. Тема мастер делать плюхи - минимум табака. Он протянул Бумажному бутылку, тот прижал к губам дырку, открыл крышку и выпил скопившийся в бутылке дым. Подержав немного, он выпустил. Тема знакомая - сразу начало вставлять. Бумажный представлял как дым проходит в альвеолы, раздувая их липидами из пахучего дыма, липиды проходят сквозь мембраны капилляров и попадая на пузырьках кислорода в алую - артериальную кровь, отправляются активировать чувствительные зоны головного мозга. Дым, резко закручивается и выходит обратно по ребристым дыхательным путям.
- Ребенка, - резко заговорил Бумажный, - можно рассматривать как некоего ученого, познающего, потребность знать и понимать выражена у ребенка, намного отчетливее, чем у взрослого человека.
- Ты прав Бумага, ты абсолютно прав, а еще похоже ты уже накурился, парень. - рассмеялся Тема.
- У меня Полина когда заинтересовалась газом, начала включать конфорки. Мы тут же пошли с ней и на балконе сожгли пробку.
- Пробку?
- Ну пластиковую пробку. Она как это увидела, огонь, настоящий живой огонь. Так она про газ совсем забыла, какой там газ, она только что видела как пробка горит. Я и Полине все время говорю, я тебя ругать никогда не буду, ты мне просто объясни что тебя подвигло, какая мысль у тебя в голове в тот момент появилась, вот так сделать. Для меня важны мотивы. Для меня не важно пидор ты, хачик, репер, фашист, футбольный фанат, не это главное, главное какой ты человек, в чем твоя мотивация.
- Так везде, не надо приказывать, нельзя сводить все к послушанию, человек должен сам выбирать и нести за это ответственность, не перекладывая ее на других на тех же родителей, на государство. Выбирай сам свою жизнь, но тут надо лечить скорее родителей, которые из поколения в поколение навязывают свои болезненные стереотипы. Дети очень сообразительны и если их уважать, то они будут слушать с готовностью, захотят понять тебя.
- Конечно, но многие думают, проще заставить, или дать ****ы.
- Как похоже это на наше отношение с государством, на его методы. Здесь государство играет роль наших родителей, считая нас такими тупыми детьми, но если оно тебя бьет, то ой как хочется залепить ему в ответку.
- Это можно назвать среда, для ребенка среда это мама и папа, а для взрослого общество и государство.
Они помолчали и выкурили еще по плюхе.
- Вот поэтому я решил закрыть Тему, его больше нет. Останусь я и все, когда появляются дети самому нужно тормозить, остановится хотя бы для них. Я понимаю мы всегда об этом говорим, но я решил начинать, не звони мне за этим больше окей, мне будет сложно тебе отказать?
- Ок, Тема, тогда тебе стоит набраться большого терпения, брат.
Спускаться Бумажный решил пешком, положив кусок в ближайший карман, что бы успеть скинуть."Так Бумага, что за паранойя сколько раз я тебе говорил: не думай об этом, не думай о приемке, не думай о мусорах, которые так же как мы сводят концы с концами, чтобы возить на машине детей в школу, чтобы отправить жену отдыхать, чтобы заплатить кредит за квартиру, почитать перед сном детям сказку, а за это сажать тех, кто так же как и они в теме".
На лестнице ему попалась только пожилая бабуля. На улице тоже все тихо, кто будет работать в этот ****ный дым. Бумажный достал потрепанный телефон Nokia, нашел номер Заде, набрал и приложил к уху.
- Але.
- Заде, привет. Как ты, что делаешь?
- Учусь, лекция, в 33-й.Я ее правда сейчас прогуливаю - рассмеялся Заде.
- О круто,а я еду к тебе на район, к бабуле, надо ее проведать в этот дым, затем к Бруде, а потом свободен. Мои сейчас на даче. Давай встретимся давно тебя не видел. Есть гостинец, для тебя.
- Хоккей. Как раз лекция кончится и после нее подскачу.
- Хоккей.
БРУДА. ПОМУТНЕНИЕ.
"Бруда не мог жить, но и умереть он тоже не мог, разум его содрогнулся,он распадался на отдельные части, он медленно умирал, и я принимал в этом непосредственное участие. Руки, глаза, язык все еще функционировали, но личность которая ими пользовалась исчезла. Он потерял все: жену, ребенка, мозг в конце концов. Это не убило его, нет, Бруда выжил, теперь он стал свободным, теперь ему нечего больше терять, но нужна ли ему такая свобода? Он остался один, а если ты один, то и смерть становится ближе, она оказывается совсем рядом.
- Бруда, ты еще жив?
- Да, Бумажный".
«Падающего подтолкни».
Ф. Ницше.
Издалека Бруда походил на забарахливший автомат, все движения его были какие-то вымученные, лишенные жизни, вынужденные только тупо, механически передвигаться. Он напоминал детскую заводную игрушку, с такой же неуверенной, шаткой походкой. Руки согнуты в локтях будто он отталкивается невидимыми лыжными палками, ноги согнуты в коленях, пружинят во время ходьбы, мелкая моторика снижена. На заросшем черными волосами лице его совсем не оказалось мимики, увидев меня он заставил себя улыбнуться. Это была его маска, на ней есть крючковатый нос, из двух ноздрей пучками торчали черные волосы с налипшими кусочками, такими же как и на бровях, на голове шелушащиеся крошки себореи. Стиснутые губы видимо что бы не пустить слюну, передо мной он держался, заставлял себя двигаться. Где-то там внутри он еще жил, в нем ещё дышало больное, ослабленное сознание. Конечно он достоин сострадания, но следует учитывать, что вопреки внешнему облику, человека здесь может уже и не быть.
Как он видит свою ситуацию? Что он чувствует? Сам он ни о чем не рассказывал, приходилось спрашивать. Ему постоянно нужен был стимул, что бы сознание заработало, заговорило. Но чаще он просто шёл рядом молча, периодически останавливаясь сделать глоток из бутылки с пивом. Получалось с трудом, он много проливал, обливался и шел дальше. Интеллект сохранен, критика сохранена, по телефону мне он вообще показался таким же как раньше, но теперь он был будто в спячке. Лицо спокойное малоподвижное, глаза смотрят в одну точку, словно пытаясь ухватиться за горизонт.
- Привет.
- Привет.
Мы обнялись как раньше, как друзья.
- Как ты меня находишь?
- Если честно, я думал что дело обстоит лучше. Заде рассказал мне, оказалось и вправду очень серьезно. Ты сейчас пьешь?
- Нет.
- Ладно, пиво пьешь?
- Да.
- Зачем? Ты же понимаешь что это все, конец. Что дальше?
- Да я и не пью. Только пиво, я отбухал свое. Теперь я пью что бы облегчить, хоть чуть-чуть облегчить, видишь что со мной стало.
Слова его не сопровождались привычной мимикой и жестами, их не было вовсе, слова исходили будто с самого дна души его, сквозь все это мясо, пробивались через всю человеческую плоть.
- В то самое мгновение, когда я чувствую вкус, становится лучше, я забываю, на секунду и опять, опять все возвращается.
Он достал зажигалку. Долго пытался прикурить, не попадая огнем на сигарету. Бумажный прикурил ему. В этот момент Бумажному представилось, как Бруда сгорит дома, когда будет один. Сигарета выпадет из рук, начнет тлеть у него на кровати, конец, печальный конец. Но как переубедить его в этом бреду и надо ли, если это действительно бред.
- Ты один живешь.
- Да, отец умер, жена и ребенок, ты все про них знаешь, они уехали и я не увижу их больше никогда.
- Может кто-то сможет приехать к тебе из родственников, как ты будешь себя обслуживать, ты что нибудь ешь?
- Видишь на кого я стал похож, кому я нужен, я растение, кому нужен такой инвалид. Одному конечно тяжело, я постоянно залипаю. Вчера хотел постирать носки, но - и он продемонстрировал не сгибающимися руками эти попытки. Выглядит смешно, невероятное сочетание рывков и торможений.
- А еду кто тебе покупает?
- Я сам себе покупаю, я хорошо питаюсь.
- А что ты сегодня ел?
- Клубнику, например. Мне просто не хочется.
- И чем ты занимаешься?
- Хожу, пью пиво. Не могу долго сидеть, на одном месте, ноги они будто чешутся, выхожу рано утром и хожу, хожу.
Его поступки отличались какой-то рассеянностью, несообразительностью. Периодически он опять резко останавливался, с бутылкой лимонного пива и замирал пытаясь проглотить его, давился и пил.
Они ходили по старой, еще 1771 года постройки, бывшей чумной, больнице МОНИКИ, по ее больничному кругу, между красных кирпичных корпусов, мы делали четвертый, пятый, шестой, седьмой круг. Для многолюдного центра она была парком где жители близлежащих домов гуляли, читали на лавочках книги, газеты. Шли по территории Старо - Екатерининской больницы, прохаживались между больными, здесь на Бруду не обращали внимание, типичный органик из неврологии.
За 18 - этажным хирургическим корпусом, открытый бассейн, заброшенный, забитый граффити и занятый вело - досочной молодежью, это остатки рва окружающего Трифоновскую церковь. Бруда попросился помочится Бумажный отвел его в кусты за бассейн. Отвернувшись Бумажный рассматривал белокаменную церковь святого Трифона, до революции это был один из самых вместительных храмов города. В новые времена церковь очистилась, от дальнейших церковных надстроек, мощной атеистической взрывчаткой, обнажив одноглавый храм и его строгую кладку из белого камня. Если приглядеться на стене обращенной к нависающей громаде хирургического корпуса, выбиты очертание святого Трифона, восседающего на белом коне с кречетом в руке. Легенда связывает этот храм с бояриным Трифоном Патрикеевым, месте явления ему Богородицы и спасения сокольничего, от Грозного Царя Ивана Третьего.
- Пишешь, сейчас что ни будь? - ответа не было. - Может тебе помочь?
- Не могу застегнуть.
Бумажный застегнул ему ширинку.
- Пишешь что нибудь?
- Ничего не хочу ни писать, ни читать, телевизор, интернет, ни чего не интересно полная апатия, Бумага.
- Я уверен, тебе надо писать, через силу, заставлять себя, дневник, хотя бы по одному, по два предложения в день, чтобы мозг не сдох. Слышишь? Опиши это, опиши свое нынешнее состояние, как помнишь психиатр Кандинский, описывал свои галлюцинации.
- Ты не понимаешь, не получается, буквы не получаются.
Бумажный был поражен таким изменением в человеке. "Это был Бруда и теперь он превратился в растение, и я ему не помог, даже наоборот помог, хоть и косвенно, хоть своим не участием, мы просто пропали, я и он не звонили друг другу и все". Бумажный вспомнил их последнюю встречу, прошло около месяца после смерти отца, после развода. Он не пил 40 дней. В тот же день он нажрался, суициднул, порезав вены. Его отвезли в СКЛИФ, там зашили и на перевозке, на вязках, отвезли в 3-ю психиатрическую больницу на Матросской тишине. Там началась неусидка, он ходил в коридоре год, два, прошла вечность, но он все ходил, в ногах что-то ныло, зудело, ело, незаметно грызло его колени изнутри, ему хотелось разорвать сломать их. После появились сковавшие контрактуры в суставах коленей, руки перестали разгибаться. Возможно, перед тем как выписать, ему сделали Депо. Он вернулся домой и на следующее утро проснулся растением.
- О чем ты думаешь, когда сейчас идешь рядом?
- Я не думаю. Просто иду, и сплю, иду с закрытыми глазами, или какая-то одна фраза пристает и крутится, крутится день, два, самые банальные стишки:
Слишком много смерти,
наверное. Слишком много смерти,
наверное. Слишком много наверное.
- Это твои стихи?
- Я не знаю что это, оно просто появилось в голове и все, осталось там и крутится, крутится несколько дней уже. Я их даже осознать не могу просто выдаю и все, сознания это будто и не касается напрямую на язык губы и все.
- Тебя просто накрыло, тормозные процессы начали побеждать активные, может это ДЕПО. Хотя, он давно бы уже выветрился, но у тебя накрытая печень, так что возможно выведение затягивается, второй вариант хуже, алкогольная органика.
- И тогда все, это навсегда… я так не смогу жить, я уже решил. Если это так, я выброшусь.
- Подожди ещё месяц и тогда точно поймем, так это или нет.
- Я вызывал скорую, 03 - звонили в больничку, им сказали, что ничего такого не делали, реланиум, витамины и всё.
- Очнись Бро, кто им будет говорить, кто они такие. Да они может с санитаркой там разговаривали, или он вообще не звонил.
- Мое тело надо отдать ученым, я весь в каких-то странных ощущениях и болезнях. Зачем я это сделал, зачем порезал вены, с этого ведь все началось.
- Началось все гораздо раньше, не в этот так в другой раз.
- Может когда я родился, или когда умерла мама, или когда они все ушли от меня.
У Бумажного конечно были свои мысли на сей счет, но в данный момент высказывать их было совсем не к месту. Бруда как то говорил - "Ты не представляешь как это страшно видеть мертвых, разговаривать с ними". Во снах он постоянно видел маму.
- Как ты заметил, что ты такой зомби?
- Когда меня выписали из больнички, я нажрался, и все. Проснулся уже такой. Потом я не пил, но это не помогало, меня не отпустило, наверное это теперь навсегда. Мне очень хочется проснуться, чтобы ни чего этого не было, чтобы все было как раньше давным-давно.
- Ты никакие наркотики не ел?
- Ты же знаешь, как я к ним отношусь. Я завязал.
- А бухло лучше что ли? Проснись Бро. - да боже, с кем я разговариваю.
- Хотя, фенозепам не помешал бы. Спать не могу, через каждый час просыпаюсь, даже после валокордина. А утром как рассвело, иду гулять, хожу по улицам. Боюсь каждый может меня избить, убить и я даже не смогу ничего сделать, защитить себя. Меня даже милиция наверное и не забирает, потому что я кончен, я им не нужен, у меня ничего нет.
- Но, есть квартира, так и ее скоро не будет. - "теперь не хватало чтоб его на квартиру кинули, те же самые родственники", подумал Бумажный.
- Да, но я в ней жить не могу, всю жизнь прожил и теперь не могу, там одни мертвые, мои мертвые, это их квартира, их воспоминания.
- Тебе надо в больничку, тут ты умрешь, там хоть уход обеспечивают, полежишь месяц, если не отпустит выпишут, я теперь буду знать, будет плохо уйдешь.
- Почему ты со мной возишься? От меня давно уже все отказались.
- Сам не знаю, может и я откажусь. Скажи что ты думаешь теперь делать?
- Пойду к психиатру, а если совсем устану, я знаю выход, седьмой этаж я выброшусь, это наверняка.
Он все шёл и шел, передвигая четыре полусогнутые конечности. Они опять замолчали, Бумажный перебирал в голове фразы. Что ему еще сказать, преободрить. И так много наговорил, хотя наверное неважно, важно просто говорить, видно он давно ни с кем не разговаривал. Бумажный мучился мыслью, а стоит ли ему вообще бросать пить, что это изменит? Алкоголизм - это хроническое заболевание, и как любое хроническое заболевание неизлечимо, в нем можно добиться ремиссии, но алкоголь как и героин умеет ждать, ждать момента для новой атаки.
В этот момент Бумага вспомнил про брата Темы, Вову, с ним было кончено и Бумажный ничем ему не помог, он чувствовал вину и не хотел повторения. Эта мысль не давала ему покоя. "Кончено ли с ним, мертв ли он уже или нет? И если даже мертв, то что с ним делать? Может смерть самое подходящее, но сначала исключить депо".
Прохожие, вне больницы, были шокированы, его не надо было бояться, он сам был беззащитен, увидев шатающуюся зомбированную механическими движениями тело Бруды, пускающего слюну, когда Бумажный брал его под локоть, чтобы быстрее перейти дорогу или избежать какой то опасности, в виде столба или ямы в асфальте, они испытывали мерзкое липкое чувство брезгливой ненависти, некоторые наверняка готовы были его толкнуть, они чувствовали его болезнь, его слабость.
- Ты звони если надо убраться, или еще какая-то помощь, если я не на сутках, я тебе помогу. - Он не ответил, они продолжали идти.
- Что делать с твоими рассказами?
- Что хочешь. Мне теперь все равно, по хую.
Ещё пара кругов. Десятый раз они проходили мимо красного с белым "пряника", так называлась этот архитектурный стиль в народе. Мимо 10-го корпуса, с южной стороны, где висят две медных таблички, с надписью: «Здесь в 1938 году родился В.С.Высоцкий» и «Здесь родился и прожил детские годы Ф.М.Достоевский».
На следующий день Бруда позвонил снова, и попросил с ним прогуляться. Сегодня ему было хуже, его приходилось поддерживать под руку чтоб не врезался в столб, не попал под машину, иногда он просто закрывал глаза и шёл, спал и шёл, даже не пытаясь раздвинуть щелки между слипшихся и затекших глаз. Мозговая деятельность его делалась все слабее и слабее. Явилась глубокая апатия, он едва говорил, впав в сонливость. Казалось, что он умирает или впадет в кому. Ничего не оставалось, как вызвать на улицу бригаду скорой и с придуманным состоянием после эпилептического припадка, вести в 63-ю ГКБ, где договариваться с дежурным врачом в приемном отделении. Молодой доктор сразу понял ситуацию больного, вызвав перевозку, которая отвезла его домой, в 3-ю больницу им. Гильяровского.
В дурке, болезнь достигла своей высшей точки и более не прогрессировала, остановившись на несколько дней, сознание начало восстанавливаться. На 8-й день ему стало легче, он стал возвращаться в наш мир, тьма как будто рассеивалась. Он смутно помнил, как его привезли в больницу: первые дни он не чувствовал вязок, пытался встать, к нему приходили, он умолял их забрать его отсюда, твердил что его не лечат, что они убьют его. Рассказывая свои образы, он выворачивал наизнанку свой мир, больной мир в пораженном интоксикацией мозге. На 12-й день он проснулся и понял, что выжил, он понял, что будет жить. Тело просыпалось, приходило в норму, он начал увереннее ходить, он начал общаться. Без очков он был слепой крот, ему разрешили очки.
БАБУШКА.(ДЫМ).
«Без высшей идеи не может
существовать ни человек,
ни нация. А высшая идея на
земле лишь одна, и именно -
идея о бессмертии души человеческой».
Ф.Достоевский.
«Концепция реинкарнации существовала в христианстве до 533 года, пока не была осуждена Вторым Константинопольским собором».
«Вид его был как молния, одежда бела как снег».
Баба Надя родилась в 1926, здесь на Матросской тишине, она была Бумажному и его младшей сестре нянькой, иногда сидела с ними, забавляя их рассказами и историями в основном о многочисленных видениях и событиях, пережитых ею. Дети привыкли к ее сказкам и не принимали их всерьёз, как я теперь понимаю, но они вселяли в их детские души какую-то запретную тайну. Они касались чего-то, веры, таинства, как назвать это чувство. Она жила в тихих, зеленых Сокольниках, любимых нами с детства. Мать ее Таисия Ивановна умерла в 1978, с тех пор она жила одна. Здесь жила мама Бумажного, жил и он до трех лет. Трамвайными путями и тенистой липовой аллеей заканчивается улица Матросская тишина, в 18-м веке на правом берегу Яузы, у села Преображенское, у самой воды, располагались Петровские судоверфи, затем местность застраивается Преображенской больницей для бедных, ныне 3-я психиатрическая больница имени Гильяровского, Тюремным замок, доходными домами. По чётной стороне улицы, металлические зеленые ворота в Исправительную Колонию Матросская тишина, окруженная холодными каменными стенами, темные как глазницы черепа, решетчатые окна смотрели на Бумажного, не моргая. Слева, на пригорке, обнесённом стеной гниющих сталинских пятиэтажек, находится дом 23, сложенный из красно-чёрного кирпича в готическом стиле - доходной дом Москвы 19-го века. Баба Надя живёт на 2-м этаже. В подвальном первом этаже, окна которого утоплены во всю свою длину в этакие ямы - колодца, форточки которых открывались на уровне ног, плевков и окурков, ещё недавно обитаемые, теперь использовались как подсобные помещения. При доме два двора, которые вмещали детскую площадку, зимой превращавшуюся в каток, и небольшой сад с каштанами, кустами разбухшей сирени и жасмина.
Зайдя в подъезд, Бумажный попал в тёмное помещение, прямо на второй этаж вела лестница с кованными перилами и чугунными вставками, местами протертыми от неисчислимого количества ног прошедших по ним. Открытая подъездная дверь поскрипывала, поддаваясь сквозняку, бегущему через почерневший от сигаретного смога коридор, в конце которого было открыто огромное окно. Из общей кухни, с рядом закопченных плит, разносился по всему коридору едкий запах горелого лука, этот запах поглощал все вокруг, подъезд, коридор, гадкий до тошноты. Во время торфяных пожаров все закупорили свои квартиры, завешивали окна влажными простынями, полотенцами и умирали от влажности, от духоты. Черная лестница, выходившая из кухни к мусорным бакам, заколочена крест накрест. Бумажный пробежал мимо общего туалета, с рядом кабинок, сортиров.
Двенадцатая комната. Постучался, толкнул, оказалось открыто, это было совсем странно для нашего времени, когда все пытаются спрятаться за тяжелой железной дверью. Комната разделена фанерной стеной, на ящик прихожей, со стоящей там электрической плитой, пузатым холодильником ЗИЛ и жилую комнату с обитыми тонким войлоком стенами, застеленная хромированная кровать, старый стол, с ламповым цветным телевизором и швейной машинкой Singer. В восточном углу висели две тусклые иконы Серафима Саровского и обезглавленного Иоана Крестителя.
- Привет, ба.
- Привет.
Седовласая старушка с пухлыми, розовыми щечками, острыми, пронзающими светло серого цвета глазами. Глаза улыбались, в них что-то горело, какой-то интерес, любопытство, там внутри. Бумажный бросил в чайник плитку прессованного китайского чая, старого пуэра. В ее маленькой комнате, на удивление не было этого тошнотворного запаха лука, окно у бабули было распахнуто, она не боялась дыма с улицы, ей был противен новый запах, запах самой тошноты.
У Бумажного родился сын, а он толком ничего не мог ему рассказать про свою семью, кроме несистематизированных воспоминаний из детства и обрывков тех бабушкиных сказок. Наконец он стал записывать биографии своих стариков. Лля чего? Для себя наверное, чтобы найти ответы почему он такой.
- Как твое здоровье, ужасный дым? Давление не скачет?
- Да ничего, Леша, я уж к этим пожарам привыкла, и не такое видела.
- Не знаю как начать, вопросов много, но как их озвучить. Я думал о моем детстве, я хочу понять, что было тогда, хочу посмотреть на себя с другой стороны, паобыть в этом доме. Все первые, самые сильные эмоции мы черпаем в детстве, там самая основа которая заложилась в нас.
- Если откровенно, то я ждала когда ты придёшь и спросишь, не раз про себя проговаривала эти слова, иной раз думала и не придётся, но я понимаю всему свое время. Правда, память уже не та, часто сбиваюсь. В северном городе Белозерске, в деревянном доме на берегу круглого Белого озера родилась в большой семье моя мама, Тая. Мать ее работала золотошвейкой, отец служил фельдшером. Видимо он рано погиб, как не известно. У них было четверо детей: Тая, Александра, Елизавета и брат Анатолий. Мать тоже умерла, ее змея в лесу укусила. После этого началась их самостоятельная жизнь, сестра Таи Александра вышла замуж за Белоозерского приказчика, Лизавета уехала учиться в Москву, Анатолий отправился в Петербург, захваченный тогда революционными идеями. Там в Белоозерске Тая встретила отца звали его Иван, со слов матери он был очень красив, светловолосый с тонкими чертами лица, добрый, но простоватый парень. Новая семья должна жить в своем доме и Лизавета позвала Таю в незнакомую Москву, где для Ивана нашлось место надзирателя в тюрьме Матросская Тишина. Переехали они в Москву в 1915 году. Рядом с работой, отцу дали комнату, вот эту комнату, развела она руками. С началом октября 1917 улицы захватили погромы, восставшие брали штурмом тюрьму, был большой побег, мать вспоминала на улице и во дворе стреляли, страшно им было. Отец пошёл работать на завод. Мой брат Саша родился у Таи ещё в Белозерске, здесь же родилась я и Антонина, еще двое детишек умерли в малолетстве. Мать говорила, в тот год был ужасный потоп; первые, подвальные этажи затопило, и она боялась, что затопит и наш этаж, со мной, малюткой. Отец всю жизнь пил, поэтому дом наш из-за бедности был пуст, не только еда, но и мебель в нем почти полностью отсутствовала; одна смена застиранного белья, грязные простони. В детский сад мы ходили в чёрных, коротких платьицах с белыми лоскутками, с фамилией на груди; спали на простынях такого же цвета, раз в месяц ходили в баню. В 1936 году, выпив на смене денатурата, умер отец. Домой его принесли умирать, его смерть была похожа на смерть Мармеладова, он умирал у нас на глазах, комнату заполнял кислый запах рвоты и разлагающейся печени, ужас безысходности и странное чувство избавления от бесконечного пьянства отца.
Лизавета, которая и перетащила мать в Москву, до революции училась на женских медицинских курсах при Мариинской больнице. Была она высокая, стройная, мужчины заглядывались на ее белое, с огромными глазами лицо. Она часто приходила к нам, телевизоров, радио тогда еще не было. Она садилась перед нами и рассказывала о своей жизни, вот прям как я вам в детстве. В 1923 ее встретил красный купец, были такие во времена НЭПА, как новые русские 90-х, через год у них родился мальчик Леша. Жили они в центре, близ Цветного бульвара, в большом собственном доме с самаркандскими коврами, китайскими фарфоровыми вазами, картинами русских художников.
В 1924 умер Ленин, в 1926 загадочно умер Дзержинский, устранен Троцкий, Каменев, Преображенский. В 1927 к власти пришел центрист Сталин, сосредоточив всю власть в стране в своих руках. Сворачивается НЭП, начала перестраиваться страна, репрессии и стремительная индустриализация, раскулачивание деревни. Мужа расстреляли, сын Сережа, единственная ее отрада умер от туберкулеза в голодные, злые тридцатые. После этих трагедий она переехала в Сокольники. Поселилась у недавно открывшегося метро, в деревянном, одноэтажном доме на шесть семей, вытянутого в барачном стиле, со своим входом, палисадником и полуразвалившейся беседкой. Ни водопровода, ни канализации не было, в квартире находилась печь. До сих пор сохранились два тополя, теперь с обрезанными макушками, на Песочной улице. Лизавета стала работать в Бахрушинской больнице, туда же, во время войны, устроила она и меня, санитаркой. Большинство врачей, сестер ушло на фронт, испытывалась большая нужда в кадрах. Тоня же работала на вязальной фабрике. В перерыве, мотки с нитками перебрасывала через забор, а мама из них носки вязала, подошву клеила, получались ботиночки, мы потом их на толкучке продавали у метро Сокольники, тем и жили. Осенью 1943 года от голода умерла Лизавета, люди не замечали смерти близких, - это стало привычным явлением, но я плакала и думала, что теперь следующая я, Антонина или мама.
Незадолго до войны Саша женился, он переехал к беременной жене в общежитие, круглый наш стол забрал в новую семью. Мы же принесли старую дверь, положили ее на ящики, и обедали за ним покрывая простыней. Когда началась Великая отечественная война, Сашу хотели на фронт забрать, но жена была беременная и по решению военкомата его оставили. На Московских улицах отключили электричество, а в домашних лампочках ослаб накал, окна домов и витрин затягивались тканью и бумагой, вводился комендантский час. Купить продукты можно было только по карточкам, их берегли как зеницу ока; потерявший обрекался частенько на голодную смерть. По уговору Тая кормила меня, тогда мне было 16, а Тоню кормили в Сашиной семье. Питались в основном одними макаронами, и крупой, мяса конечно не было. Я и теперь, как видишь, голубчик, впрок все живу, по привычке. Нам на головы посыпались бомбы, многие выходили на крыши тушить зажигалки. Оставшиеся дети и женщины прятались от бомбежек в метро, мы же с мамой спускались на первый и там замирали обнимаясь. В городе мне казалось страшнее чем на фронте, в городе от человека уже ничего не зависело, он не мог защитить себя от смертельной бомбы. Звуки сирены каждый вечер разрывали воздух иногда всю ночь не возможно заснуть, хоть чуть-чуть восполнить силы. В студенческий городок у Матросского моста через Яузу упал неразорвавшийся снаряд, в этот момент звук и грохот был такой как будто наш дом взорвали. В октябре 1941-го я устроилась работать на завод, неделю отработала, прихожу ничего не могу понять, кругом бумага валяется, здание минируют, началась заводская эвакуация. В отделе кадров мне был выписан расчёт. Я поехала на Лубянку, гуляла по Детскому миру, купила туфли. После первого дождя они развалились, оказались картонные. Ой как я потом этот случай вспоминала, думала - дура я, лучше поесть бы чего купила. Чем ближе подходил "немец", тем больше город охватывала паника, многие бежали. На улицах и площадях стали сооружаться баррикады, рубеж по окружной дороге, по Cадовой, по Москве реке. Люди ходили с вещмешками за спиной, в любой момент готовые бежать. Кто мог уехать, стремились прочь из Москвы. Закрывались продовольственные магазины, столовые, появились мародеры. Жутко страдали мы тогда от авитаминоза и вшей, даже поговаривали о угрозе эпидемии тифа, которую к счастью удалось избежать. Все автомобили были на фронте, по Москве ездили трамваи, возили дрова, эвакуировали, перевозили раненных. Школы закрывались, в них организовывались госпиталя.
В Москве разруха, холод, голод, а дети все равно хотели играть и веселиться. Тоню с Московскими детьми эвакуировали в город Кинешму, разместили в пионерлагерях и не плохо кормили. Сашу забрали в армию, отправили на Дальний Восток, боялись открытия второго фронта японцами.
Чувство жуткого интереса охватило Бумажного, от её рассказа у него затаилось дыхание, он не смел прерывать сбивчивый, слегка путанный рассказ. Весь обратившись в слух.
- В 1942 он приехал на побывку. Помню, как вышла худенькая, качаюсь на ветру, думаю, что ж умру наверное скоро, и так это равнодушно, не одной клеточкой не зацепилась, будто не про себя я это подумала, месяц назад умерла Елизавета. И вдруг увидела его, из серой толпы рабочих, в основном женщин, он выделялся своей радостью, он один улыбался. Гражданские, обходя его, смотрели, с трудно скрываемым любопытством и злобой. Я словно очнулась, проснулась, и снова начала жить, усилить эффект помогла еда, которую он доставал из рюкзака.
- В 1942 же его перебросили на запад, закончил он войну в Праге. Есть где-то фотография, где он с сослуживцами, счастливые, добрые русские лица, в модных Пражских костюмах и шляпах, у Саши пижонские усики под носом и трость, которая делает его похожим на Чарли Чаплина.
- Ты помнишь победу?
- Конечно, мы кричали, все поздравляли, целовали друг друга, такого чувства я никогда больше не испытывала. После войны я мечтала пойти учиться на врача или на медсестру, но жизнь гораздо сложнее, с ней не поспоришь. В нашей семье только один человек мог учиться, выбор пал на более молодую и бойкую Тоню, она пошла в полиграфическое училище, а я в 1946 работать стенографисткой на завод. У меня мысль о получении образования отпала сама собой, так как в первую очередь требовалось кормить себя и маму.
ВИДЕНИЕ.
- Расскажи, как ты начала видеть. Почему некоторые видят, а другие нет?
- Видения у меня были с самого детства, особенно были в войну, когда Тоню в эвакуации бомбили. Потом на какое то время прошли или просто перестала замечать, не внимательная видно стала. Соблазны отвлекают, жизнь ведь она какая, всё надо успеть, хочется взять, все попробовать. А надо проще, не цепляться за все подряд, вокруг много лишнего, вот и весь рецепт. Присматриваться надо, почему такая жизнь, а не лучше, почему такие люди, почему так живут. В церковь стала ходить, но не как мать, всё там слушать, думаю, а вы сами то какие, сами грешные. Раньше причащалась, а теперь зайду в церковь, свечки поставлю, перекрещусь вот так вот и ухожу оттуда. Помню однажды спрашивала у матери: - Зачем ты ходишь в церковь? Что ты обнаружила там? Ты ходила туда всю жизнь и уговариваешь меня. Но ответь мне сначала зачем? Мать ничего не говорила, старая была, упрямая. Для чего жить, как жить? Так и не сказала. Деньги как заработать, быт как устроить вот и все.
- Можно теперь я спрошу что ты там нашла, в церкви, нашла ли ты Бога?
- Знаешь как говорила моя тетя Лизавета, хочешь потерять веру обращайся к попу. Я православная, но веру свою я обрела из жизни, из опыта. Я просто поняла, что Он есть везде, когда я поняла это, то для меня сразу пропало различие где храм, а где нет, тогда для меня Церковь пропала. Где бы я ни находилась, это место и будет для меня храмом, на что бы я не смотрела это и есть Бог, его части, миллиарды частей. И получается если человек видит Бога в храме и больше ни где, он совершенно ничего не знает о Боге, тупик. Церковь, религия это все для мира, для толпы, а вот вера, она для себя, она только в тебе, внутри живет, она и есть та частица божья, самая главная.
- Точно, а тот кто не имеет веры должен приобщаться к ней снаружи, в церкви, в религии, компенсировать отсутствие веры в своей душе. Помню ты рассказывала мне про душу, ты ведь видела душу, расскажи.
- Когда ребятенок приходит на землю, душа у него чистая, светлая, это свет, это чистая вера, они верят, дети верят по настоящему. Вот он начинает познавать этот мир, но в мире есть как добро, так и зло, душа изменяется, она наполняется этим миром, как бы в зеркале отражает происходящее вокруг. Когда маму Таисию Алексеевну отчитывали, то есть отделяли тело от души. Она дома лежала, в МОРГ её не отдавали, и все три дня отчитывали. А на похоронах, старец на Преображенском читал, долго-долго читал, службу. Я стояла, он закончил, говорит - прощайтесь. Попрощались, все пошли, а мы стоим с Тонькой, смотрю у подножья гроба, душа отделилась круглая, появилась зависла на несколько секунд и пропала. А Зинаиду когда отпевали было нас трое или четверо, и женщина читала коротко, дала нам по три свечки. И я вижу душа отделилась, какая-то колючая была, тёмная, так отделилась-отделилась тихонечко и одна медленно ушла.
- А куда ушла?
- Не все на небо могут попасть, им подняться надо, очистится, они там живут какое-то время, кто-то остается, а кто-то дальше идет. А большинство обратно спускаются, родится человек и душа его в плоть попадает, и так новая жизнь начинается, а может и не так это все, может это я не так все поняла.
- А откуда ты это знаешь?
- В видениях узнаю, а иногда верно сама знаю, знаю и все. Вижу будто и не глазами, а чем то внутри, есть во мне это, изнутри идет, понимаешь. Расскажу тебе, пошли мы с Татьяной раз, тебя ещё наверное не было, на Преображенское кладбище к Тае, смотрю темная душа спускается и прям в могилу вошла. Вроде такая, как волосатый комок, грязная. И женщина, женский голос говорит: - « В могиле три года очищаться будет» - А я со страха то думаю, очищаться да от чего, землей что ли испачкалась? - Она задорно рассмеялась. - От желаний оказывается своих должна очиститься, понимаешь, всю грязь, желания, видно снимают с души. Написано «богатые не войдут», а почему они не войдут, а потому что за три года то они не очистятся, от желаний своих. Пришла в другой раз, стою. Вдруг впереди душа тяжёлая движется, хотела уходить, сила какая-то заставила меня стоять. Порхала она тяжёлая, вижу подняться не может, у неё там скока «добра», скольким она здесь привязана, не только деньгами, желаниями, властью своей. А жизнь то не в этом. Вот они наши муки адские, конечно это не сковородки, где человек жарится, не черти там эти рогатые. Нет, это жажда, жажда неутолимая, жажда тех желаний, которыми наполнилась душа здесь на земле. А когда ты там, и нет больше тела для исполнения желаний своих, что остается, вернуться опять, закончить свой путь, избавиться от желаний, желаний тела, с которым пришлось нам расстаться.
Да, псевдогаллюцинации, подумал Бумажный. Но как складно про этакий вечный абстинентный синдром, она видимо думала об этом, вряд ли это такой экспромт. Но критика сохранена, ведь полностью сохранена. Нет это все подсознание, это норма просто другая сторона, поток символов словно рисует картину, это то о чем говорил Юнг, это просто язык такой, язык символизма, язык подсознательной веры.
- А нищий может и сильнее к богатству привязан, к деньгам, к мечте своей о деньгах, о власти или кредитной машине. Раз на Преображенском кладбище, лавку кто-то поставил, да сидушка сгнила, остался металлический скелет, провалишься. На лавку привинтила досточку, винтиками всё сделала. Обратно шла, а справа наверху, вот такая вот душа была, а на ней как острова богатые переливаются. Прям Луна, на луну очень похожая и висит так в землю не уходит, потому что чистая, наверх видать.
- Баб, а ты боишься смерти?
- Как ее можно бояться, Леш, ведь она всегда со мною, это как тень. Когда жизнь движется вперед, с нею движется и ее тень, мне уже восемьдесят пять, мне уже неприлично бояться. От меня ты мало узнаешь о смерти, если хочешь знать о смерти, спроси тех, кто умер, спроси тех кто уже мертв. Потому что я никогда не умирала, у меня нет такого опыта.
- Но как это сделать, как спросить тех кто уже мертв?
- Смотри, они вокруг нас. С тех пор как я поняла, что не могу умереть, я поняла также и то, что никто не может, что никто никогда не умирал, только обстоятельства и форма меняются, но не суть, меняются предметы, одежды, но не душа. Как только человек узнает, что смерти нет, его постоянное проигрывание в этой битве со смертью прекратится. Человек, который сражается со смертью проиграет, тот же кто познает ее, восторжествует над нею, она не придет к нему, она будет бегать от него, он перестанет ей быть интересен. Человек похож на луч света, он имеет начало, но не имеет конца. Ведь это красиво, радостно в это верить, с этим жить.
- И в этом смысл?
- Смысл, как ты хочешь везде увидеть смысл, - она опять улыбалась. - Смысл прост, мы созданы по образу и подобию, всеобщего отца нашего, мы и есть отец, все мы и есть Бог. У человека есть великие возможности, он может за свою жизнь создать, вырастить в себе сильную душу, настолько сильную, что эта душа переживет смерть физического тела, человек может стать бессмертным, если захочет.
- Получается не у каждого есть душа?
- Душа? Душонка есть, а душу надо еще заработать. Даже ребенок рождается в муках, а уж бессмертную душу. Ведь без зрелой души человек становится просто машиной, ну ты это как никто должен знать. Думай, что ты будешь делать в четверг, если в среду ты умрешь, вот и весь смысл, вся истина, если по-простому. Надо задать один простой вопрос, и все становится ясно, вот и все. Ведь новая жизнь будет, обязательно будет, мне не надо верить, я знаю.
Она затряслась, охваченная смехом, чихающим, звонким, будто совсем молодым. Бабуля говорила, она была молода, в ней чувствовалась сила и разум, а главное вера и ни капли страха, вот чего в ней не было, она все решила для себя, она все про себя знала.
Пора было уходить, в 3-й Больнице им. Гильяровского начиналось посещение. Прощаясь с бабулей, Бумажный обещал навещать, но она знала, что будет по-другому, была очень рада что смогла ему хоть что-то рассказать, что он заехал.
Жаркий день, снова пал.
Слышно тихую, влажную ночь.
Ветка, словно рука старой бабки,
стучится в окно.
«Милый мой отвари, свои веки».
Тихо - тихо, старуха в подушку шепнет,
что «со смертью не все решено,
и за мраком, опять высекается,
искра встречи».
И оденусь я в реки желаний,
и прильну я к окну,
где ты милая ходишь,
иль опять все пугаешь, забвеньем.
Тихо - тихо мне ветер, на ухо шепнул,
«там где все решено,
обязательно нужен твой шаг,
для свершений».
Мягко встал я с постели,
подошел я бесшумно к окну,
только тело не встало,
и больше оно не дышало.
Лунный свет как канат,
потянул мою душу в плену,
и открыл я глаза,
на все то, что во мне умирало.
Но за светом, слова.
Вспоминался мне, ласковый лик.
Стой! Ведь помню, теперь я,
как все начиналось,
все, все, начиналось.
И вот тут, в этот миг, я родился,
я издал первый крик
или мне это снова, опять, по - утру,
показалось.
3-Я ПСИХИАТРИЧЕСКАЯ БОЛЬНИИЦА ИМ. ГИЛЬЯРОВСКОГО.(ДЫМ)
Бумажный перешел на сторону тюрьмы, вертухаи в серой форме разводились на плацу, он прошел мимо, завернул в калитку, проскочил через будку охраны, справа нависала глухая колючая стена замка, деревянная вышка накренилась над территорией больницы, оттуда гремело попсовое радио. Бумажный направился по узенькой асфальтовой дорожке, под ногами глаз задержался на канализационном люке со старинными буквами i в надписях, мимо зарешеченных веранд для прогулки, поднялся на третий, тут собрались родственники, мамы и папы, принесли продукты, термосы.
Все расписание в психиатрической больнице похоже на полет в самолете, все направлено на то чтобы занять пациента, чтобы отвлечь его от болезненных переживаний, и очень смешно когда даже тележка для раздачи лекарств с ее наполненными маленькими стаканчиками напоминает тележку с раздачей еды на борту.
Ровно в 17-00 в замочной скважине со щелчком повернулся ключ, железная дверь отделения отворилась, родственники говорили фамилию, медсестра, наполняя воздухом легкие, запускала эти фамилии по длинному коридору: Романов, Дианов, Кузнецов, Хаджиев, Бруда, Капитонов, Русаков, Хвостов, звук летел по коридору, проникая сквозь открытые двери в расположенные друг напротив друга палаты. Больные в разноцветных байковых пижамах начали выходить из палат, они направлялись к выходу.
- А можно еще раз Бруду?
- Бруда, к тебе пришли, - крикнула еще раз медсестра, по ее довольному, расплывшемуся в улыбке лицу было видно как ей нравилось это занятие, может она чувствовала себя этаким генералом.
В конце длинного коридора, появился Бруда, он шел уверенно, было видно ему нравилось, что он может контролировать себя, свои движения.
Уже два дня как ему разрешалось прогуливаться по больничному парку, они шагали с ним по двору больницы, меряя шагами расстояние от стены до стены, потом по больничному скверу, его называли английский сад, теперь здесь царило запустение с огромными древними липами и дубами. Через заброшенный, проросший уже подростками деревьями парник, потом у фонтана, вдоль старого корпуса с цифрами 1808, налево и опять новый круг. Была суббота очень многие пришли навещать родственников, никого не смущал дым пожаров, кто-то самый эмоциональный закрывался платком или одноразовой медицинской маской, лавочки вокруг фонтанов были забиты жующими гостинцы больными.
- Бро, ты живой? Если честно, я думал ты умрешь, погибнешь.
- Правда? Теперь мне смешно это слышать, но ты прав, - он слегка улыбнулся, теперь у него это получалось, он был без этой злой, рабской маски, без болезненного дурмана, затмевающего его глаза. - Ты спас мне жизнь.
- Да ладно тебе.
- Сам посуди, сколько бы я еще прожил в таком состоянии? День, два, сколько?
- Сегодня, врач мне официально поставил вторую стадию алкогольной болезни, стадию физической зависимости. И расщепление личности, теперь уже официально.
- Радуйся, я думал третья, стадия деградации, так называемый алкогольный ****ец.
- Я тоже. Психиатр сказал первую (стадию психической зависимости) можно ставить всем рожденным в России, у меня же гены, я не виноват.
- Ты мне лучше скажи, желания появились у тебя, чем ты тут занимаешься, может тебе книги принести? О, чуть не забыл, очки.
- Ооо, - широкая улыбка осветила все его лицо. - Теперь Бруда почти постоянно улыбался, как будто мимическим мышцам было приятно работать после долгого простоя. Он был похож на ребенка только начинающего все заново познавать. И в тоже время когда он смотрел глаза в глаза, из угольных зрачков, из самой темени, будто прокалывало холодом его болезни.
- Спасибо, я был похож на крота без них. Представляешь, мне до этого читал вслух один товарищ, за сигареты, ты не представляешь какой у него голос, стены трясутся, как у Левитана, и артистизм, харизма какая. Буду теперь сам видеть. Заде принес мне «Москва Достоевского». Он сказал, что теперь меня может спасти только классика.
- Ты все правильно сказал. Биографии вообще напоминают мне этакую анатомию.
- Нет, дружок, это не анатомия, анатомия это картинка, она в снимке, в рисунке, она замерла единожды остановившись, анатомия это труп, вот как сказал. - Он снова улыбнулся. - А люди, это всегда физиология, движение, вечная биохимическая борьба, людские связи, целые сети переплетения всего со всем.
Они гуляли вокруг больницы, наматывая круги, как тогда в Мониках.
- Ты знаешь, сегодня у меня появилось такое чувство, что это заведение стало моим домом, - он всячески избегал слова больница. - Вроде я всю жизнь здесь и живу, вроде выписываться пора, а уходить не хочется, я всех здесь уже знаю, я вижу это каждый день, я могу даже что-то сделать, как-то помочь. Ты знаешь, мне показалось что я еще нужен, на мгновение, но показалось. Как ты меня находишь?
- Лучше, намного лучше, остались чуть-чуть тормоза, но если тебя не знать до этого ничего, пожалуй и не заметишь. Но ты изменился, стал немного другой, это наверное нейролептики, все-таки.
- Мне лучше я и сам чувствую, опять начал думать, мне теперь не так уж и все равно, даже писать немного начал.
- Железный Бро, ты феникс, вечно воскресаешь зараза и вечно бросаешься на дно. Дневник пишешь или рассказы?
Бруда улыбнулся.
- Стихи.
Теперь удивленно улыбался я.
- Ух ты, молодец, это большой прогресс, значит жив ты, и мозг, и душа, и она что-то еще вырабатывает, чувствует что-то.
- Именно после стихотворения мне стало легче, как будто я ответил на то что мучило меня, в тот момент ты помнишь меня, мой мозг не мог этого сочинить, он был просто не в состоянии. В одно утро во мне появились слова, я их записал. Весь текст целиком, слова я не слышал, не видел, они просто появлялись во мне, даже не целыми фразами, а словами, чтобы я успевал записать. На следующий день начал есть, пить, постепенно я проснулся. Я возвращаюсь, Бумажный, я возвращаюсь, так странно, я не рассчитывал больше жить. Теперь я понял, я могу быть с ними рядом, даже если в разводе, но я могу им помогать жить, но для начала мне надо не пить, не пить.
Он достал лист А4, исписанный его не ровным, мелким, кочковатым почерком.
- Ты хочешь чтобы я сейчас прочитал или потом? - спросил Бумажный.
- Потом, давай потом, хочется еще поболтать. Я хотел тебе сказать что, с тобой я могу говорить откровенно, остальные давят, - давай, давай, кодируйся, ложись в больничку, кодируйся, кодируйся, кодируйся. Но стоп я и так в больничке, да я не выздоровел, но мне лучше. Я хочу остаться нормальным человеком, я хочу пить, но раз в месяц, раз в неделю, я хочу так попытаться?