Социальная история и историческая антропология

Понимание истории как социального взаимодейст­вия людей проявлялось в разные времена в спе­цифических формах, обусловленных особенностями историче­ского бытия. Понятно, что попытки дать развернутую и точную дефиницию социальной истории «на все времена» наталкивают­ся на непреодолимые трудности и заранее обречены на провал. Учитывая исторический характер самого понятия социальной истории как отрасли исторической науки, ключевую роль в ее анализе приобретает выявление актуальных — на каждом этапе интеллектуальной эволюции — интерпретаций ее предмета, формулировки центральных проблем, особого угла их рассмот­рения, методов и технических приемов социально-историческо­го исследования.

Становление и расцвет социальной истории как ведущей ис­торической дисциплины справедливо связывается с интенсивным процессом обновления методологического арсенала историче­ской науки, развернувшимся в послевоенные десятилетия. Глав­ной и определяющей чертой развития историографии середи­ны XX в. было движение за аналитическую междисциплинарную историю, обогащенную теоретическими моделями и исследова­тельской техникой общественных наук, в противоположность тра­диционной истории, которая рассматривалась исключительно как область гуманитарного знания. Именно в русле этого широкого интеллектуального движения второй половины XX в. и родилась так называемая «новая социальная история», которая вы­двинула задачу интерпретации исторического прошлого в терми­нах социологии, описывающих внутреннее состояние общества, его отдельных групп и отношений между ними.

«Новой социальной истории» предшествовала длительная стадия кристаллизации так называемой старой, или классиче­ской, социальной истории и накопления принципиальных рас­хождений традиционного и сциентистского подходов, которая и завершилась разрывом с историографической традицией. Если попытаться кратко сформулировать важнейшие отличительные черты социальной истории как области исторического знания, то, пожалуй, прежде всего, следовало бы отметить ее удивитель­ную подвижность и способность адаптироваться к радикальным изменениям в динамично развивающейся современной историо­графии. На разных этапах своего развития эта научная дисцип­лина неоднократно оказывалась перед необходимостью пере-определения собственного предмета и обновления ставших при­вычными моделей исследования и обобщения.

Своей изменчивостью и восприимчивостью, определявшими логику развития «новой социальной истории» в течение не­скольких десятилетий, она обязана той предельной открытости другим областям знания — исторического, гуманитарного, со­циально-научного, — которая заложена в самой природе ее ин­тегрального объекта познания.

В 1960-е — начале 1970-х гг. стремление к изучению социаль­ных отношений проявлялось в рамках историко-социологических исследований, а в понимании самой социальной истории превалировал идеал тотальности, ориентировавший на изучение общества как целостности. Именно в эти годы возрождается ин­терес к исторической и сравнительной социологии, а также к наследию Макса Вебера, который успешно сочетал конкретно-исторический, сравнительно-типологический и идеально-типиче­ский методы рассмотрения общественных процессов (т. е. исто­рический и социологический подходы) и рассматривал историю и социологию как два направления научного интереса, а не как две разные дисциплины. В 1970-е — начале 1980-х гг. бурный рост «новой социальной истории» и ее субдисциплин, как и всей «новой исторической науки», происходил на достаточно эклек­тичной методологической основе, но в это время значительно расширилось само понятие социальной истории: наряду с клас­сами, сословиями и иными большими группами людей она сде­лала предметом своего изучения социальные микроструктуры: семью, общину, приход, разного рода другие общности и корпо­рации, которые были столь распространены в доиндустриальную эпоху. Прямолинейному классовому подходу была проти­вопоставлена более сложная картина социальных структур, про­межуточных слоев и страт, позволявшая тоньше нюансировать характер социальных противоречий, политики государства, роли религии и церкви, различных форм идеологии. Позитивным мо­ментом явился и постепенный отход от классического факторно­го анализа (как в монистическом, так и в плюралистическом его вариантах). Принципиальной исходной установкой стал взгляд на общество как целостный организм, в котором все элемепты взаимодействуют в сложной системе прямых и обратных связей, исключающей возможность редукции и нахождения какого-ли­бо одного, пусть даже относительно независимого, фактора, спо­собного определять все историческое развитие.

Однако в целом социально-научные теории, облегчающие анализ структур и процессов, оказались неспособны связать его с изучением деятельности субъектов истории. Новое направле­ние поиску придало введение в социальную историю подходов, заимствованных из антропологии и социальной психологии, причем в середине 1970-х — начале 1980-х гг. на авансцену меж­дисциплинарного взаимодействия вышла культурная антрополо­гия. Именно под ее растущим влиянием происходит явный сдвиг интересов социальных историков от исследования объективных структур и процессов к изучению культуры в ее антропологиче­ской интерпретации, т. е. к реальному содержанию обыденного сознания людей прошлых эпох, к отличающимся массовым ха­рактером и большой устойчивостью ментальным представлени­ям, символическим системам, обычаям и ценностям, к психоло­гическим установкам, стереотипам восприятия и моделям пове­дения.

Показательно, что критика истории ментальностей на рубе­же 1970—1980-х гг. была, по существу, направлена на превраще­ние ее в социальную историю. Это проявлялось в признании со­циальной дифференцированности культурного поведения и су­бординации ментальных комплексов, а также в отрицании их автономной динамики и требовании соединения истории ментальностей с историей структур посредством нахождения диа­лектических взаимосвязей между объективными условиями жизни и способами их осознания. Реконструкция характерной для данной человеческой общности картины мира или совокуп­ности образов, представлений, ценностей, которыми руководст­вовались в своем поведении члены той или иной социальной группы, все более воспринималась как неотъемлемый компо­нент анализа социальной системы и как необходимое звено, по­зволявшее связать исследование социальной среды с анализом деятельности. Особое внимание в объяснении формирующих социальную реальность человеческих действий, исторических событий и явлений стало уделяться содержательной стороне со­знания действующих субъектов, в первую очередь их представ­лениям о взаимоотношениях между разными общественными группами, о социальной иерархии и о своем месте в ней. В такой интепретации история ментальностей, по существу и даже по формулировке ключевых проблем, превращалась в социаль­ную историю ментальностей.

В поисках информации, содержавшей достоверные, хотя и косвенные сведения о неотрефлектированных представлени­ях, социокультурных стереотипах людей прошлого, социальные историки стали также активно заимствовать специфические ме­тоды и познавательные приемы антропологов, разработанные для раскодирования чуждых и непонятных европейцу культур далеких племен (методики истории жизни и семейной истории, или истории рода, анализ эпизода, события и др.). Так, вслед за социологическим в современной историографии произошел антропологический поворот: главное русло междисциплинарно­го взаимодействия было переведено в плоскость исторической антропологии. Антропологическая ориентация выразилась, в ча­стности, в проецировании на социальную историю центральных задач антропологии — постижения субъективных ментальных миров членов той или иной социальной группы и выяснение системы идей и понятий, лежащей в основе любого человече­ского действия.

1970—1980-е гг. стали периодом бума отдельных социаль­но-исторических исследований, совершивших подлинный про­рыв в области изучения индивидуальных и коллективных пове­дения и сознания. Радикальное изменение самой проблематики исследования, направленного на выявление человеческого изме­рения исторического процесса, потребовало решительного об­новления концептуального аппарата и исследовательских мето­дов и привело к формированию новой парадигмы социальной истории, которая включила в свой предмет сферу человеческого сознания как неотъемлемую структуру социальной жизни.

Одновременно развивалась ожесточенная полемика между наиболее активными сторонниками и теоретиками социально-структурной истории, с одной стороны, и исторической антропо­логии, с другой. Сторонники и теоретики последней обвиняли представителей социально-структурной истории в игнорирова­нии гуманистической стороны истории и призывали отказаться от надличностных (или безличных) структур и процессов и по­вернуться лицом к обычному человеку. Так, в социально-истори­ческих исследованиях сложилась ситуация отнюдь не мирного сосуществования двух парадигм: социологически ориентирован­ной социально-структурной истории и антропологически ориен­тированной истории социально-культурной. Однако инициативу постепенно захватила антропологическая история, или историческая антропология, которая, поставив перед собой зада­чу синтеза всей исторической действительности в фокусе чело­веческого сознания (в субъективной реальности), в свою очередь, выступила с претензией на последнюю истину и безраздельное господство в новейшей историографии.

Начав с народных низов, антропологическая история посте­пенно включила в свой предмет поведение, обычаи, ценности, представления, верования всех социальных классов и групп, не­зависимо от их положения в общественной иерархии (включая отражение меры взаимного противостояния в их представлени­ях друг о друге), причем интересы историков, не ограничиваясь наиболее устойчивыми и всеобщими стереотипами обыденного сознания, распространялись и на обширный слой более измен­чивых социокультурных представлений, во многом специфичных для разных социальных групп. Включение и исследователь­ский проект повой задачи реконструкции глубинной программы всех видов человеческой деятельности, заложенной в куль­турной традиции социального универсума, стало несомненным достижением антропологического подхода к социальной исто­рии. И хотя центральный для исторического объяснения вопрос о механизме изменений в сфере сознания оставался нерешен­ным, антропологическая ориентация открыла пути выхода соци­альной истории на новый уровень познания.

В 1980-е гг. социальная история стала ведущей областью конкретных исследований «новой исторической науки»: боль­шинство новых областей междисциплинарной историографии переплетались именно в ее русле. Группа дисциплин была обяза­на своим происхождением развитию массовых общественных движений, нуждавшихся в формировании исторического само­сознания и стимулировавших интерес к прошлому угнетенных и эксплуатируемых слоев населения, народов «без истории» или «спрятанных от истории». Движение за «историю снизу», или народную историю, которое сыграло решающую роль в обо­гащении социальной истории и переопределении ее предмета, привело, в частности, к выделению таких субдисциплин, как «новая рабочая история», «история женщин», «крестьянские ис­следования» (главным образом, по истории стран Азии, Африки и Латинской Америки) и др. Одновременно организационно оформились объединенные по исследовательским методикам «локальная» и «устная» истории.

В процессе становления новых субдисциплин росло разнооб­разие сюжетов и форм исследования, в тех или иных парамет­рах покрываемых «зонтиком» социальной истории. При этом большинство новых областей междисциплинарной истории, вза­имно перекрывая смежные области, охватили все широкое про­странство социальной истории и одновременно перекинули своеобразные мостки к смежным гуманитарным и социальным дисциплинам. Но в отсутствие теоретически проработанного ос­нования для обобщения данных, полученных при исследовании все более дробившихся новых междисциплинарных объектов, перспективы ожидаемого синтеза становились все более ту­манными.

Очередная смена научных ориентиров — антропологический поворот — не сопровождалась необходимой теоретической ра­ботой, которая могла бы способствовать практическому «при­своению» достижений различных исследовательских подходов. Ничто не свидетельствовало не только о согласии относительно будущей программы междисциплинарного синтеза, но и о нали­чии внутридисциплинарного консенсуса по самым принципиальным вопросам. Представители разных направлении в области социальной истории с самого начала расходились в понимании ее предмета и методов. Теоретико-методологические и идей­но-политические разногласия обусловили и различные подходы к содержанию, задачам исследования и общественной функции социальной истории. Одни исследователи, рассматривая соци­альную историю как промежуточную область между историей экономической и политической, ограничивали ее задачу изуче­нием социальной структуры в узком смысле слона, то есть соци­альных ячеек, групп, институтов, движений (так называемая со­циально-структурная история). Другие стремились постичь чело­веческое общество в его целостности, исследуя социальные связи между индивидами в духе «тотальной» истории «школы "Анналов"» или «истории общества как системы».

В этом контексте складывались научные программы, отражавшие представление об интегративной природе социальной истории и в то же время по-разному интерпретировавшие ее внутреннее содержание и основание синтеза. В дискусси­ях 1970-х — начала 1980-х гг. ярко проявились различные тенден­ции в определении предмета и содержания социальной истории. Решение вопроса о статусе социальной истории наталкивалось не только на различия в субъективных оценках. Существовали объективные трудности, связанные с тем, что все, что имеет отно­шение к людям, — межчеловеческие, межличностные связи, — социально; сфера социального интегративна по сути и поэтому плохо поддается вычленению. В соответствии со сложившимися противоречивыми представлениями о статусе и предмете социаль­ной истории последняя выступала, с одной стороны, как область исторического знания об определенной сфере исторического про­шлого, и прежде всего как область знаний о всевозможных сфе­рах социальных отношений и активности людей, а с другой — как особая, ведущая форма существования исторической науки, по­строенной на междисциплинарной основе. Эти противоречия не могли не распространиться и на сферу практической методоло­гии, обсуждение принципов которой отличалось особой остротой. Все больше и чаще критиками (как извне, так и в среде самих социальных историков) отмечались следующие негативные момен­ты: механическое заимствование социологических, экономических и других теорий, методов, моделей и концепций, привязанных к вполне определенной проблематике той или иной общественной науки и безразличных к историческим изменениям; неадекватное применение методик структурного и количественного анализа, аб­солютизация технических приемов исследования (квантифика-ции, методики устной истории, антропологического метода насы­щенного, или максимально детализированного, описания и т. д.).

В отсутствие специальных теоретических разработок подмена исторической методологии техническими приемами исследова­ния, ориентированными на познание явлений современного ми­ра или так называемых «неподвижных культур», отказ от созда­ния собственных концепций, учитывавших исторический кон­текст и динамику развития и т. п., — все это служило серьезным тормозом для развития социальной истории и «новой истории» в целом. Критическим атакам подверглись и исследовательский инструментарий, и содержательная сторона, и способ изложе­ния «новой социальной истории». Особенно это касалось беско­нечной фрагментации объекта исследования, сложившейся тра­диции проблемного изложения материала и намеренного оттор­жения вопросов политической истории. Последнее, впрочем, в значительной мере было сглажено усилиями историков ментальностей, которые связали политическую историю с социаль­ной посредством концепции политической культуры, включав­шей в себя представления о власти в массовом сознании и отно-шение к политической системе и ее институтам.

В 1980-е гг. остро встал вопрос о том, как соединить разрознен­ные результаты научного анализа различных явлений, структур и аспектов прошлого в последовательное целостное изложение на­циональной, региональной, континентальной или всемирной исто­рии. Вполне естественно было искать способ комбинации анализа общества и исследования культуры в задававшей познавательные ориентиры антропологической науке, но в ней самой не утихали многолетние споры о соотношении предметных полей социальной и культурной антропологии (как и между категориями общества и культуры). Последствия конфликта между социальной и куль­турной антропологией негативно сказались на обеих дисциплинах. Ситуация подсказывала: выход может быть найден лишь в отходе от альтернативных решений. Воссоединение этих двух перспектив антропологического анализа в контексте исторического иссле­дования выглядело чрезвычайно многообещающим. Одновременно росло осознание взаимодополняемости новых междисциплинар­ных и традиционных исторических методов, которые сохранили свое центральное место в исследовательской практике.

В дискуссиях середины 1980-х гг. социальная история все ре­шительнее заявляет о своих правах на особый статус, все более настойчиво ее представители подчеркивают интегративную функ­цию социальной истории в системе исторических дисциплин и ставят на повестку дня задачу синтеза исследований различных сторон и процессов исторического прошлого и его объяснения, все громче звучит призыв к преодолению антитезы сциентист­ской и гуманистической тенденций, структурного и антропологи­ческого подходов, системного и динамического видения исторического процесса. Интегративная тенденция проявлялась в то время во всех субдисциплинах социальной истории и в историографии всех западных стран, хотя и не совсем равномерно.

Развитие социальной истории в разных странах имело специ­фические черты, которые отражали, с одной стороны, особеннос­ти соотношения различных традиций в национальных историографиях, а с другой - специфику влиявших па ее развитие внешних факторов. Например, в числе факторов, придавших ха­рактерные черты социальной истории в Англии, следует назвать авторитет и активность социальных историков марксистской ориентации; вековые традиции различных школ локальной ис­тории и исторической географии, внесших немалый вклад в ис­следование динамики взаимодействия человека и его природно-социальной среды; мощное влияние английской социальной антропологии, обладавшей богатейшим практическим опытом. И наконец, последнее по порядку, но отнюдь не по значению: со­единение непреходящей популярности истории семьи, родной деревни, прихода, города у многочисленных энтузиастов-непро­фессионалов с развернутым историками-социалистами широким движением за включение любительского краеведения в контекст народной истории, сделавшее «социальную историю снизу» важ­ным элементом массового исторического сознания.

Заимствование проблематики и методов социальной антропо­логии сыграло особенно важную роль в развитии «повой соци­альной истории» в Великобритании. Смычка историографии и социальной антропологии произошла в значительной степени благодаря усилиям ведущих социальных антропологов, которые активно выступали в пользу взаимодействия двух дисциплин, а точнее — за оснащение «теоретически отсталой» историогра­фии концепциями и методами, отработанными в полевых иссле­дованиях различных этнических общностей на окраинах совре­менного мира. Комплексный анализ локальных сообществ тра­диционного типа, моделирование и типологизация впутри-и межгрупповых социальных взаимосвязей и другие методы социальной антропологии использовались историками примени­тельно к собственному объекту исследования — локальным об­щностям прошлого. История народной культуры, ставшая свое­образным английским эквивалентом французской истории ментальностей исследовала проблемы обыденного сознания на основе социально-антропологического подхода и использова­ния фольклорных и локально-исторических источников. Она вве­ла в научный оборот огромный источниковый материал, харак­теризующий особенности духовной жизни и поведения людей, с локально-региональной и социально-групповой специфика­циями.