Pelagius, librarius modestus, istum librum per apparatus scanicus transmisit et dignovit eum

ПРЕДИСЛОВИЕ

ЧЕЛОВЕЧЕСТВО В ПОИСКАХ СЧАСТЬЯ

 

Книга польского философа и писателя Владислава Татаркевича «О счастье и совершенстве человека» представляет широким калейдоскоп мнений, оценок, суждений по двум тесно связанным проблемам: проблеме счастья и проблеме человеческого совершенства, затрагивающих наиболее сокровенные чаяния людей, характерные для любого этапа общественной истории. Автор книги благодаря своей широчайшей эрудиции знакомит читателя со многими извест­ными и неизвестными воззрениями мыслителей разных эпох по ним проблемам.

Книга В. Татаркевича – не простое «собрание» мнений по определенным вопросам типа «в мире мудрых мыслей». Он организует, выстраивает историко-философский, культурологический материал так, что за всем этим хорошо просматривается авторская концепция счастья и нравственного идеала. Но прежде чем приступить к аналитической оценке проделанной автором работы, надо ближе познакомить читателей с личностью самого автора.

Владислав Татаркевич (1886 – 1980 гг.) – широко известный в Польше и за ее пределами философ, эстетик, искусствовед. Вся его долгая жизнь – пример неустанной педагогической, научной и общественной деятельности. В разные годы он работал в Варшавском, Познанском и других университетах ПНР, выступал с многочисленными публичными лекциями, вел работу в международных организациях и научных журналах. В. Татаркевич был действительным членом Польской Академии наук (с 1956 г.). На протяжении долгих лет он являлся председателем Варшавского

философского общества, возглавлял Институт фи­лософии Польской Академии наук. Научная деятельность В. Татаркевича отмечена многими правительственными на­градами Польской Народной Республики. Интересы В. Татаркевича многогранны: история филосо­фии, искусствоведение, эстетика, этика. В каждой из этих областей он добился значительных результатов и снискал себе заслуженный моральный и научный авторитет в уче­ных кругах и среди широкой общественности. Им опубли­ковано более трехсот научных работ, среди них фундамен­тальные исследования «История философии» и «История эстетики». Характерно, что первой большой его работой стала книга «О безотносительности добра» (1919 г.), а в 1976 г. он издал книгу «О совершенстве», фрагмент которой включен в настоящее издание. Многие работы ученого неоднократно переводились на европейские языки, широко известны в Советском Союзе. Проблема счастья интере­совала В. Татаркевича всю жизнь: уже в 1918 г. он сделал на эту тему доклад в Варшаве, а в 1920 г.– в Вильнюсском университете; в 1918 г. опубликовал в философском жур­нале (Варшава) статью о понятии счастья, затем в течение двадцати лет собирал материалы, в 1938 г. начал писать книгу о счастье. Он писал ее даже в наименее благоприят­ных для этого условиях, во время войны и оккупации, не утрачивая оптимизма и веры в счастливое будущее страны. Первое издание книги было осуществлено в 1948 г., второе – в 1949, третье – в 1962, четвертое – в 1965, пятое – в 1970, шестое – в 1975 г. Книга переведена на словацкий и английский языки. Рецензенты отмечали, что она представляет собой уникальное явление в ми­ровом масштабе – что-то вроде энциклопедии счастья, повествующей обо всех возможных аспектах этой про­блемы, как теоретических, так и практических, как ис­торико-философских, так и семантических.

Обращает на себя внимание стремление автора создать всестороннее, философски обоснованное понятие счастья путем тщательного анализа многозначности его словесного выражения. Теории счастья, оказывается, небезразличны к разговорному языку, который привносит в них немало субъективных оттенков, смысловых вариантов основного понятия. Аналитическая мысль автора выделяет наиболее существенные значения, с которыми издавна было связано понятие счастья. Историческая реконструкция понятия –

важная и весьма полезная работа, позволяющая в результа­те объединения логического и исторического анализа уста­новить не только направление философских поисков истины, но и прийти к ее научному обоснованию. В. Татаркевич очень четко разграничивает объективное и субъективное, психо­логическое значение понятия счастья, выявляет их связь, переходы, несоответствие и единство.

Автор отказывается от обычного употребления счастья в значении везения или фортуны, удачи и счастья в значении радости, восторга, упоения, поскольку счастье и в том, и в другом значении не может стать осознанной целью челове­ческой жизни. Он положительно оценивает теории, свя­зывающие счастье с возвышенными целями, выводящие счастье из чего-то относительно постоянного, устойчивого. Заслугу древнегреческих мыслителей, исследовавших про­блему счастья, автор видит в том, что они положили на­чало традиционному для всей последующей истории этики отождествлению счастья с достижением наивысших благ, доступных человеку. В. Татаркевич ведет своеобразный диалог с мыслителями прошлого, ссылается на мнения уче­ных и писателей нового времени, выдвигая перед вообра­жаемыми собеседниками вопросы, с помощью которых обнаруживает пределы допустимого в том или ином толко­вании счастья. Да, допустимо объяснение счастья как наи­высшего блага, но как трактовать само благо? Ведь то, что является благом для одного человека, не является таковым для другого, у людей разные понятия блага, И здесь обнаруживаются не только различия индивидуаль­ных пристрастий, но и различные классовые, идеологичес­кие ориентации. Отвлекаясь, однако, от этих различий, автор получает возможность выявить логическую струк­туру понятия счастья. Сущность счастья – в обладании благами жизни, а радость есть только естественное след­ствие обладания благами.

Анализируя эволюцию понятия счастья, В. Татаркевич приходит к его современному пониманию, отмечая, что счастье связано не просто с обладанием высшим благом, а с положительным балансом жизни, то есть с преобладанием добра над злом. Отмечая, далее, еще одно значение поня­тия счастья – счастье как удовлетворенность жизнью, подчеркивая его преимущество, заключающееся в том, что оно позволяет оценивать жизнь в целом, автор переходит к рассмотрению дефиниции счастья на основании предварительного

семантического анализа. Хотя каждая из отме­ченных трактовок счастья имеет право на существование, дефиниция, по справедливому мнению В. Татаркевича, необходима, чтобы обеспечить взаимопонимание людей. Правда, автор не очень уж строго придерживается названия глав: фактически все четыре главы первой части посвя­щены одной цели – определению понятия счастья с разных точек зрения, выявлению наиболее рациональных подхо­дов, отсечению ошибочного, субъективного.

Разговор о дефиниции счастья – по сути дела, рассуж­дение о возможности объективного определения этого по­нятия, затемненного многозначностью его интерпретаций в истории философской мысли. В. Татаркевичу пришлось привлечь немало дополнительных, уточняющих признаков, чтобы идентифицировать понятие счастья с сущностью са­мого явления. Счастье, по мнению автора, не просто удов­летворенность жизнью, а удовлетворенность жизнью в целом, при этом полное, длительное удовлетворение. Но возможно ли такое для человека, чья судьба, как правило, противоречива, а жизненные впечатления приобретают различную тональность в зависимости от обстоятельств и меняющегося к ним отношения? Отвечая на этот вопрос, В. Татаркевич проявляет себя не только как прекрасный знаток историко-философской литературы, но и как хоро­ший психолог, использующий ценные жизненные наблю­дения над состоянием человеческой психики. Так, спра­ведливо считая удовлетворение жизнью во всей ее полноте максимальным условием счастья, но трудно достижимым именно в силу его максимальности, В. Татаркевич отмечает психологическую способность человека распространять на жизнь в целом удовлетворенность каким-либо одним из ее проявлений. Эта компенсаторская функция человеческой психики делает иных индивидов счастливыми, когда они далеки от максимального условия счастья. Он замечает также, что непрерывное состояние радости противоестест­венно человеку, поэтому счастье не столько в самой радо­сти, сколько в желании достичь определенной цели. Ощу­щение динамики жизни противоположно состоянию покоя, застоя, противопоказанного человеческому естеству. От­носительно и понятие полной удовлетворенности, ибо па­раметры человеческих переживаний безграничны и не подлежат количественному измерению. Но безусловной является глубина переживаний. Взятая с положительным

знаком, она, по справедливому мнению В. Татаркевича, является одним из важнейших критериев счастья.

Рассматривая понятие счастья через призму его отно­сительного и абсолютного содержания, В. Татаркевич приходит к необходимости различать счастье идеальное и реальное. Здесь ценным является обоснование характерного для этических категорий способа определения ре­ального через идеальное. Счастье легче определить идеаль­но, так как невозможно выяснить минимум удовлетворен­ности, но возможно представить ее максимум (целостность, постоянство, полнота). Отсюда следует, что мера прибли­жения к идеалу является критерием оценки реального счастья.

Следует отметить еще одну особенность в понимании счастья, на которую обращает внимание В. Татаркевич. Счастье, говорит он, имеет субъективно-объективную ос­нову. Это значит, что субъективное ощущение счастья должно быть объективно обусловленным. Такой подход позволил В. Татаркевичу вывести абстрактно-обобщенную формулу счастья: счастьем является постоянное, полное и обоснованное удовлетворение жизнью. Эта принципиально важная формулировка помогает в дальнейшем В. Татаркевичу оценить теории, рассматривающие возмож­ность или невозможность достижения счастья, о чем еще будет идти речь.

Привлекая все новые и новые источники, польский фи­лософ высвечивает самые неожиданные грани соотношения объективного и субъективного в счастье. Продолжая мы­сленный диалог с представителями различных эпох и мировоззрений, В. Татаркевич находит рациональный смысл, казалось бы, в несовместимых взглядах. Зависит ли сос­тояние счастья от осознания счастливой жизни или мысль о счастье разрушает естественное ощущение радости и удовлетворения ею? Счастливый осознает свое счастье только тогда, когда задумывается о нем. Если так понимать Сенеку, то он прав. Однако постоянное размышление о соб­ственном счастье и самом себе не только не нужно счаст­ливому, но и действует разрушающе на счастье, как это правильно подметил Товернер. Так ненавязчиво и предель­но просто, без намека на назидательный тон разматывает В. Татаркевич нить познания сложного нравственно-пси­хологического состояния человека. Нередко, однако, его вопросы, адресованные к теоретикам и читателю одновременно,

остаются без ответа. Так, очень важный аспект по­нимания счастья, вытекающий из связи счастья человека с удовлетворением его потребностей, со ссылкой на Вольтера («Нет подлинного счастья без подлинных потребно­стей»), повлек законный вопрос: какие же потребности следует считать подлинными? Ответ на него нельзя счи­тать исчерпывающим, тем более что он не затрагивает существа вопроса. Количественный подход здесь неприме­ним: дело ведь не в том, что все или не все потребности удов­летворены, на что обращает внимание В. Татаркевич, а в самом характере потребностей. В данном случае напраши­вается связь обсуждаемой темы с концепцией разумных потребностей, занимающей принципиально важное место в марксистской теории формирования всесторонне развитой личности. Марксистское понимание счастья противостоит потребительскому отношению к жизни и рассматривается как следствие удовлетворения высших потребностей (в твор­ческой деятельности, общественном самоутверждении, в гармонии чувств).

Иногда психологический подход к выяснению особенно­стей счастья как ощущения заслоняет социальный смысл очень важных высказываний. Так, правильно проводя ан­титезу между пониманием счастья как безоблачного покоя, беззаботности, получаемого без особых усилий, и счастьем, достигнутым в преодолении преград и трудностей, и скло­няясь к последнему, В. Татаркевич цитирует известное высказывание К. Маркса, что счастье – это борьба. Но глубокий смысл, заключенный в этих словах, остается не­раскрытым: ведь для Маркса счастье – это не просто пре­одоление трудностей в процессе борьбы, а борьба за спра­ведливость, истину, общее благо.

В. Татаркевич замечает в предисловии, что его перво­начальный замысел состоял в том, чтобы назвать книгу «Об относительности счастья». Действительно, идея отно­сительности счастья характеризует ту мозаику представле­ний о счастье, его формах и источниках, которые представ­лены усилиями автором, более двадцати лет собиравшего все, что так или иначе касалось этой темы. Это своего рода мозаика, даже калейдоскоп мнений, представляющих и обыденные суждения, и здравый смысл, и случайные оцен­ки, и мудрость жизненного опыта. Причины различий во мнениях о счастье В. Татаркевич видит в различном понимании, неоднозначном смысле общеупотребительных

слов – счастье, судьба. Это верно. Однако к этому перечню причин можно добавить не менее важную, а именно: раз­личные авторы схватывают лишь одну какую-либо сторону, один момент интересующего их предмета, не замечая дру­гих его сторон. Понять же предмет можно лишь при учете всей совокупности его связей; это тем более важно, что та­кие понятия, как благо, добро и зло, счастье, обладают переменным содержанием, зависящим от отношения, через призму которого они рассматриваются. Когда поэт воскли­цает: «А счастье было так возможно...», он вкладывает в понятие счастья весьма ограниченный смысл, берет его лишь в одном конкретном значении: ожидании ответной любви. Когда Пушкин спрашивает:

 

Но был ли счастлив мой Евгений,

Свободный, в цвете лучших лет,

Среди блистательных побед,

Среди вседневных наслаждений?

 

и тут же отвечает: «Нет», то он имеет в виду счастье именно как общее состояние жизни, как ее целостное ощущение, ибо, как замечал он в одном из писем, «праздный мир – не самое лучшее состояние жизни». Ощущение жизни скла­дывается из массы частных составляющих, но совсем не обязательно иметь их все, чтобы обладать целостным миро­ощущением. Вот это, вероятно, и есть главное при выясне­нии источников счастья.

В. Татаркевич ставит задачу упорядочить представле­ния о факторах счастья. Это ему удается сделать лишь от­части. Несомненной его заслугой является выявление ло­гической нити, позволяющей обнаружить общий знаме­натель в пестроте мнений и оценок. Он верно замечает, что нельзя говорить об отдельных факторах счастья, не беря во внимание их соотношения, не учитывая всей совокуп­ности отношений, в которой они выступают. Суть дела за­ключается не столько в том, что счастье может проистекать из различных источников, сколько в том, что факторы действуют только в совокупности. За этим верным наблю­дением можно обнаружить закон компенсации факторов счастья, объясняющий, почему отсутствие в особых слу­чаях того или иного необходимого фактора не влечет за собой отсутствия счастья как целостного ощущения жизни. Известно, что борьба за светлое будущее человечества всег­да приносила мужественным борцам немало физических и духовных страданий. Но благородство целей и уверенность

в правоте избранных ими путей придают им силы, позво­ляют познать счастье борьбы за светлые идеалы. «Нас меньше всего удручают всякие жизненные неприятности,– говорил Ф. Дзержинский,– так как жизнь наша состоит в работе для дела, стоящего выше всех повседневных ме­лочей. Дело наше родилось недавно, но развитие его будет беспредельным, оно бессмертно...»

Представляет интерес предпринятая В. Татаркевичем группировка факторов счастья, выделение непосредствен­ных и косвенных, внешних и внутренних, предметных и психических, закономерных и случайных причин, обус­ловливающих счастье. Такая группировка позволяет луч­ше понять односторонность отдельных мнений, учитываю­щих лишь одну группу факторов и не замечающих другие. Релятивистская слабость таких подходов, как показывает В. Татаркевич, создала возможность религии апеллиро­вать к идее вечного, неизменного, потустороннего бытия, внедрять в сознание верующих мысль о невозможности пол­нокровного земного счастья. Но и здесь В. Татаркевич усматривает логическую несостоятельность теологического метода: вечное противоречит тому, что человек смертен, неизменное, застывшее противоречит динамике жизни. Автору книги удается развенчать пессимизм религиозно-теологических концепций счастья, противопоставив им жизнелюбивые оптимистические воззрения, провозглашае­мые философами на протяжении всего исторического раз­вития, начиная с древних мыслителей и кончая мыслителя­ми нового времени. Счастье достижимо! Вот тот не лежащий на поверхности пафос книги, который постигает читатель по мере знакомства с ее главами.

Представляет интерес рассмотрение факторов счастья как субъектно-объектных отношений. Многие мыслители прошлого улавливали, но не могли объяснить конечный результат преломления внешних, необходимых факторов счастья через внутренний мир человека, через его запросы и склонности. Этот лейтмотив проблемы затрагивает тему потребностей и интересов личности в формировании ее соз­нания и мироощущения, которая получила научное реше­ние в марксистской философии и психологии личности, о чем будет сказано ниже.

Отмечая силу логического анализа взглядов на счастье, производимого В. Татаркевичем, нельзя вместе с тем не упрекнуть его в том, что сам он зачастую не придерживается

строгости понятий, что ведет к некоторой рыхлости из­ложения темы. Так, анализируя в разных главах поня­тия факторов и источников счастья, он, по сути, ведет раз­говор об одном и том же. При всем этом он развивает вы­сказанные ранее мысли, обогащая психологические харак­теристики счастья рассмотрением ценностной природы от­ношений человека к благам жизни, зависимости моральной ориентации на добро, которую признает наиболее сильным основанием счастья, от стечения обстоятельств. Приобретает особый смысл и взгляд на источники счастья как постоян­ные и непостоянные. Утрата, например, материальных благ, здоровья или семьи делает счастье непостоянным. Но разве счастье обязательно должно измеряться всей продолжи­тельностью жизни, как предлагал, например, Монтень, и разве менее ценны поэтому те прекрасные мгновения жизни, которые дарит человеку, скажем, любовь, дружба, творче­ский поиск? Относительность счастья вместе с тем не сле­дует абсолютизировать, ибо, как известно, относительное; несет в себе зерна объективного, а следовательно, и аб­солютного, непреходящего. Но только зерна, частицу ис­тины, а не всю истину. Поэтому истинные суждения о счастье складываются из тех драгоценных крупиц, наблю­дений, которыми так богата история человеческой мысли. Заслуга В. Татаркевича в том, что он отбирает относительно верное в сокровищнице знаний о мире, объединяя сумму знаний о счастье в единое целое.

Логический анализ факторов счастья у В. Татаркевича неизменно переплетается с психологическим, и, таким обра­зом, логика понятий становится своеобразным выражением логики человеческой души. Но именно здесь мы сталкива­емся с теоретической слабостью домарксистской мысли, которую отмечает В. Татаркевич, но делает это недостаточ­но четко. Дело в том, что, исследуя психологию счастья, мыслители прошлого не выходили за пределы индивидуаль­ного, ограничивали свои суждения рамками представлений о счастье отдельного человека. Но человек – существо об­щественное, индивидуальное всегда так или иначе выража­ет социальное. А это значит, что не только индивидуальные представления о счастье социально детерминированы, но и факторы счастья не могут быть исключительно индивидуальными. Такие источники счастья, как материальное благополучие, положение в обществе, зависят не просто от судьбы того или иного лица, они имеют социальную природу

и поэтому обладают значением объективных факторов. Но социально обусловлены и потребности отдельных людей, что заставляет обнаруживать глубинные источники счастья за пределами индивидуальной психологии. Конечно, че­ловек как личность обладает относительной самостоятель­ностью, поэтому-то при общих равных условиях все же нет равнозначных индивидуальных судеб, счастье не строится по единому трафарету. Но оправданно ли иметь в виду толь­ко индивидуальные различия в условиях, когда общество не создало еще определенного минимума необходимых со­циальных предпосылок для человеческого счастья? Ответом на этот вопрос явилось бы обращение к характеристике тех историко-философских воззрений, которые формировались с учетом связи личного и общественного, что придавало им ярко выраженный мировоззренческий смысл.

Идея положительного полнокровного человеческого счастья могла получить развитие только на плодотворной гуманистической основе. Не случайно к ней обращаются такие представители эпохи Возрождения, как Данте, Петрарка, Боккаччо. Содержащийся в их поэтических про­изведениях культ чистой любви представляет собою ответ многим скептическим оценкам счастья, высказанным в самые различные времена, отрицающим ее значение для Счастья. Ведь в понятие любви, как и в понятие счастья, вкладывается различный смысл, либо принижающий лю­бовь до плотского наслаждения, либо возвышающий ее до уровня, достойного человека. И лишь в такой гуманисти­ческой трактовке любовь оказывается одним из сильней­ших источников счастья, несмотря на таящиеся в ней стра­дания для тех, кто стремится сломить препятствия, воз­никающие на ее пути.

Прозвучавшая в ранних поэтических произведениях Дан­те мысль о нравственно очищающем влиянии на человека высокой любви связана с утверждением веры поэта в зем­ное, естественное счастье. «Любовь к идеальной возлюбленной Данте Беатриче равноценна стремлению к высшему благу, – пишет исследователь истоков итальянского гуманизма Л. М. Брагина, – призыв к духовному обновле­нию, прозвучавший в «Новой жизни», обращен ко всему человечеству: возрождение любви Данте мыслит в неразрыв­ной связи с преобразованием общества»¹. Данте мечтает

 

¹Брагина Л. М. Итальянский гуманизм. Этические учения ХIV-ХV веков, М., 1977, с. 68.

с помощью философских наставлений открыть человече­ству путь к земному счастью. Высокое назначение филосо­фии и этики, по его мнению, заключается в том, чтобы вести человека к нравственному совершенству» к земному сча­стью. Данте вступил впрямой конфликт с теологическими традициями, создавая почву для дальнейшего развития идеи гуманистического предназначения человека.

Характерно, что трактовка «земного счастья» гумани­стами XV в. подкреплялась установлением его органиче­ской связи с богатством духовной культуры. Об этом писал в своих трактатах итальянский философ Л. Валла. Еще не порывая полностью с античной традицией, отстаиваю­щей естественное право человека на наслаждения, защищая принцип взаимной пользы в общении между людьми, Л. Вал­ла вместе с тем обращает внимание на то, что земное сча­стье достигается через овладение богатствами духовной культуры. И это была исключительно прогрессивная для того времени мысль, подхваченная впоследствии учеными просветительского направления. Следует заметить, что в эпоху Возрождения утверждается идея активного стрем­ления к счастью. Это значит, что счастье становится доступ­ным тому, кто занят полезной деятельностью, ведет добро­детельную жизнь, угодную богу. Последнее – формальная дань христианской традиции, с которой гуманисты расхо­дились в самом существенном; они отрицали счастье за­гробное, но верили в возможность земного счастья, осно­ванного на человеческой солидарности. «Счастья нельзя достичь,– подчеркивал один из выдающихся представи­телей культуры итальянского Возрождения Л. Альбер­ти,– не совершая добрых дел, праведных и доблестных, т.е. таких дел, которые не только никому не вредят, но полезны многим»¹. Для него личное счастье неотделимо от того, что связано с общественной пользой. В эпоху расцвета гуманистических идей в Италии (XV в.) Джованни Аргиропуло интенсивно развивает мысль Ари­стотеля о деятельном счастье, Аристотель различал счастье активное и счастье созерцательное, проявляющиеся соот­ветственно в деятельности и познании. Аргиропуло объеди­няет их с помощью понятия высшей цели, какой может быть только высшее благо, совершенство самой жизни. Только

¹Брагина Л. М. Итальянский гуманизм. Этические учения ХIV-ХV веков, с. 186

познание может открыть истинные пути достижения этой цели, а знания могут

быть приобретены только благодаря собственной деятельности¹.

Идеи гуманистов итальянского Возрождения нашли свое продолжение в философских воззрениях французских про­светителей XVIII в. К. Гельвеций в поэме «Счастье» по­вествует о том, что

 

Ни радости любви, ни власти мощь, ни честь

Не могут смертного в храм счастия привесть.

Богатство, может быть, раскроет храм прекрасный?

Нет,– Мудрость говорит, – надеешься напрасно

И на богатство ты! Бесплодный тот металл

Ни благ, ни горестей от века не рождал ².

 

Основу прочного, устойчивого счастья Гельвеций видит в просвещении» в постижении мудрости жизни. Один только прогресс знаний может, по его мнению, обеспечить счастье всех людей и каждого в отдельности.

В этом выводе сказалась сила и слабость идеологии французского Просвещения. Сильной стороной мировоззре­ния французских просветителей было то, что они противо­поставили слепой вере возможности разума, пробуждая тем самым надежду на достижение счастья в земной жизни. Слабость же их была в том, что они наивно верили в воз­можность преобразования мира человеческих отношений благодаря просветлению умов правителей. Они не видели реальных путей создания общественного устройства, спо­собного обеспечить объективные предпосылки для счастья всех живущих на земле людей. Люди просвещенные и ра­зумно управляемые монархами будут счастливы, содей­ствуя счастью других, – к такому конечному выводу пришли философы-просветители. Лишь в следующем веке марксистская мысль смогла раскрыть социально-историче­ские, материальные истоки всеобщего счастья. Но и до этого поиски путей, ведущих к человеческому полнокров­ному счастью, осуществлялись в различных направлениях. Эти поиски во многом подготовили теоретическую почву для возникновения научной концепции счастья.

¹ Брагина Л. М. Итальянский гуманизм. Этические учения XIV–XV веков, с. 213.

² Гельвеций. Счастье. М., 1936, с. 47.

Характерно в этом, отношении учение о человеке буду­щего великого французского утописта Шарля Фурье, мо­тивы деятельности которого недооценил В. Татаркевич. К. Маркс называл Ш. Фурье патриархом социализма и придал научный характер выдвинутой им идее гармониче­ского развития личности. Ш. Фурье отстаивал идеал со­вершенного человека, созданный античными мыслителя­ми, видевшими совершенство в сочетании внешней красоты и внутреннего благородства. Ему близки были также идеи европейских гуманистов о необходимой связи умственного и нравственного развития личности. Но общество до сих пор не принимало мудрых идей и развивалось по дурным законам, считал Ш. Фурье, подтверждая свой вывод при­мером Франции в эпоху упадка монархического строя и замены его буржуазным обществом со всеми присущими ему противоречиями. Цивилизация, как он называл утверждаю­щийся буржуазный строй, углубила пропасть между бо­гатством и нищетой, породила массовый голод и болезни, физическое изнурение рабочих и невежество привилегиро­ванных. Духовное обеднение человечества, снижение его интеллектуального и морального уровня – таковы плоды цивилизации. Может ли человек стать счастливым, если он не в состоянии проявить свои способности, а общество не заинтересовано в их развитии? Поэтому общество буду­щего рисовалось Фурье прежде всего как строй, создающий условия для человеческого совершенства, понимаемого как всестороннее развитие способностей и потребностей людей, гармоническое сочетание их физических, умственных, нрав­ственных и эстетических качеств. А это и есть основное условие счастья.

Удивительно точно предугадал Фурье основные усло­вия гармонического развития личности: свободный труд, и приобщение к духовной культуре, овладение науками и физическая подготовка, забота о здоровье и укрепление духа товарищества – все это и сегодня актуально и вклю­чено в арсенал идей научного коммунизма. Лишь одного не дано было знать утописту нового времени, а именно того, что к гармоническому обществу, открывающему воз­можность счастливой жизни для большинства людей, ведут трудные пути революционного низвержения строя частной собственности, что мечта о гармонии личности не может быть осуществлена сразу, что ее достижение требует дли­тельного исторического развития, самоотверженных усилий,

героизма, принесения в жертву, когда это становится необходимым, самого ценного, что есть у человека, – его жизни.

Мысль о зависимости счастья одних людей от блага дру­гих в различных вариантах обсуждалась в домарксистский период развития этической философии. Л. Фейербах, на­пример, вслед за французскими просветителями XVIII в. подчеркивал, что нельзя решить проблему счастья, наста­ивая на независимости интересов каждого отдельного человека от интересов других людей. Идеалом счастья он считал «не такое счастье, которое сосредоточено на одном и том же лице, а счастье, распределенное между различны­ми лицами, включающее и Я и Ты, стало быть, счастье не одностороннее, а двустороннее или всестороннее»¹. Вот такое обоюдное счастье, по Л. Фейербаху, достигается во взаимном общении людей, а способом его обеспечения является любовь человека к человеку. Это была абстракт­ная любовь абстрактного человека, далекого от социаль­ных обстоятельств повседневной жизни, выкроенная для всех времен и народов. И неудивительно, что буржуаз­ная действительность разбивала логические построения абстрактной теории человеческого счастья, созданной не­мецким философом, и он это видел. Морали безудержного эгоизма, призывающей счастье одних строить на несчастье других, он стремился противопоставить силу буржуазного права. Право, по его мнению, призвано привести челове­ческие отношения в норму «путем применения насильствен­но нормирующих правил». Мораль выше права, но только право, по мнению Л. Фейербаха, способно сдерживать раз­рушающую благо силу жизненных противоречий. Посколь­ку действия морали безнадежно далеки от заключенных в ее призывах обещаний, философ рекомендует подчиниться праву, смириться с ним и в этом находить свое счастье. Но вслед за этим Л. Фейербах замечает, что там, где есть подчинение, человеку остается довольствоваться лишь бледными отблесками счастья. Так немецкий мыслитель-гуманист XIX в. оказался перед лицом неразрешимого противоречия: он не мог найти социальных оснований для согласования счастья большинства и права каждого на свое счастье.

¹ Людвиг Фейербах. Избранные философские произведе­ния, т, I, М., 1955, с. 466,

Яркую страницу в летопись поисков путей, ведущих к счастью, вписали русские революционные демократы XIX в. Ониконкретизировали представления о счастье большин­ства, четко и недвусмысленно заявив: личное счастье не­возможно, пока несчастен народ. Они критиковали как пессимистические выводы религиозно-теологической этики о невозможности земного счастья, так и ханжеские при­швы соблюдать умеренность в наслаждениях. Во всем этом Н. Добролюбов, например, видел бесплодное морали­зирование либерально настроенной буржуазии или «крайне аристократическую точку зрения», исходящую от людей, живущих в довольстве и достатке, всецело поглощенных собственным благом. «Выходит умилительная картина, в которой есть слова: природа, простота, спокойствие, сча­стие, но в которой на деле нет ни природы, ни простоты, а есть только самодовольное спокойствие человека, не думающего о счастии других»¹.

Концепция русских революционных демократов отличалась трезвым материалистическим подходом к вопросу об источниках человеческого счастья. Они видели глубокую зависимость социальных прав человека на достойную его жизнь от материальных условий существования. «В самом деле,– писал Н. Чернышевский,– не надобно забывать, что человек не отвлеченная юридическая личность, но живое существо, в жизни и счастии которого материаль­ная сторона (экономический быт) имеет великую важность; и что потому, если должны быть для его счастья обеспечены его юридические права, то не менее нужно обеспечение и материальной стороны его быта»².

Положение о материальных предпосылках счастья было не только верной, но и революционной мыслью. Опираясь нанее, Чернышевский, Добролюбов и другие революцион­ные демократы выступали со страстными призывами устра­нения социального неравенства, способствующего накопле­нию богатства в одних руках и обрекающего на нищету и бесправие эксплуатируемые массы. «Если настоящие общественные отношения не согласны с требованиями выс­шей справедливости и не удовлетворяют стремлениям к счастью, сознаваемым вами, то, кажется, ясно, что

¹ Добролюбов Н. А. Избранные сочинения. М., 1947, с. 44.

² Чернышевский Н. Г. Избранные философские сочинения, т. II, М., 1959, с, 98,

требуется коренное изменение этих отношений»,– заявлял Н. Добролюбов¹.

Революционно-демократические воззрения на счастье были проникнуты любовью к человеку-труженику. По­этому они стали созвучны социально-философской концеп­ции человека в марксизме, утверждающей активную роль народных масс и личности в революционном переустрой­стве мира. Основоположники марксизма обосновали по­стоянную зависимость, существующую между материаль­ными и духовными предпосылками счастья. Счастье, за­метил Энгельс, «нуждается больше всего в материальных средствах...»². «Больше всего» не значит, однако, что только в них. Но в сложной иерархии источников счастья материаль­ные блага занимают важное место. Общественное и личное счастье связаны между собой прежде всего материальными узами. Социалистическая революция – наиболее верный путь, ведущий к счастью большинства, потому что именно она открывает путь к народному благосостоянию – основе реального счастья. Эта гуманистическая сущность социа­листической революции подтверждена всеми этапами ее развертывания в нашей стране и братских странах социа­лизма. Но марксизм не был бы реалистической теорией, если бы основывал свои выводы только одномерной зависи­мостью духовного состояния общества от материальных факторов. Материальное благо – исходная предпосылка счастья, исходная, но отнюдь не единственная. Счастье – состояние человека, определяемое не простым наличием необходимых условий, но и отношением человека к ним. Как воспринимает, как оценивает человек материальные блага, какое место потребность в них занимает в системе потреб­ностей личности – от этого во многом зависит ощущение жизни, мировосприятие. Для человека духовно бедного обладание материальными благами превращается в един­ственную цель его жизненных стремлений и исключительное условие счастья. Необходимая, естественная человеческая потребность превращается в потребность неразумную и противоестественную. Для человека, находящегося в пле­ну частнособственнических интересов, жажда вещного обла­дания – главная цель и смысл жизни. Не стоит при этом забывать предостережение Маркса о том, что потребительская

¹ Добролюбов Н. А. Полн. собр. соч., т. 4, с. 103.

² См.: Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 21, с. 297,

ориентация может порождаться как материальным богатством, так и бедностью. Люди, живущие в бедности, если они к тому же еще и нищие духом, жаждущие вырвать­ся из своего состояния, боготворят материальные блага, видя в обладании ими единственное средство избавления от нищеты, зависимости, бесправия.

Социалистическая революция, согласно учению Марк­са, Энгельса, Ленина, призвана не только вырвать массы из нищеты и бесправия, но и создает условия для возвы­шения человека над обстоятельствами жизни. Человек в своем мироощущении не может быть привязан к непосред­ственным потребностям жизни, он не может быть рабом утилитарных стремлений. Поэтому важнейший шаг на пути к человеческому счастью марксизм видит во всестороннем развитии человека. Весьма интересный лингвистический и историко-философский очерк понятия человеческого со­вершенства у В. Татаркевича не завершается, к сожале­нию, формулированием достаточно определенного отноше­ния к данному понятию. С одной стороны, он склонен согла­ситься с пониманием совершенства как недостижимого иде­ала, но в то же время и как реального приближения к идеальному состоянию; с другой стороны, отдавая дань идее плюрализма в этике, автор замечает, что «предписывать человеку, что он должен стремиться к совершенству, ка­жется столь же неправильным, как и порицать его за то, что он не стремится к нему». Можно, однако, согласиться с В. Татаркевичем в том, что, как бы ни трудна была проблема человеческого совершенства и путей его достижения, всег­да следует начинать с вопроса, «как понимать совершенство, чтобы понять его наиболее совершенным образом». На этот вопрос отвечает марксистское учение о всесто­роннем развитии личности. В создании социальных усло­вий, включая широкую систему образования и воспитания, видит марксизм путь формирования многогранных способ­ностей и потребностей человека. Удовлетворенность как специфический атрибут счастья, проявляющийся в ощуще­ниях жизнерадостности, довольства, подъема, обусловлена отношением человека как к жизненным благам, так и к жизни в целом. Это отношение представлено жизненными целями как идеальной формой человеческих потребностей. Диапазон потребностей, их характер, содержание и глуби­на выступают своеобразной мерой целеполагания и соот­ветственно мерой жизненных притязаний и ожиданий.

Люди оценивают свою жизнь, соизмеряя ее как с ближай­шими, так и с более или менее отдаленными целями. Свою жизнь они воспринимают в трех измерениях: прошлого, настоящего и будущего.

В главе «Счастье и время» В. Татаркевич достаточно тон­ко воспроизводит диалектику психического переживания человеком времени и значения этого переживания для ощу­щения счастья. Но акценты при выяснении взаимозависимо­сти прошлого, настоящего и будущего могут быть расстав­лены и иначе. Хотя единственная реальность для челове­ка – это настоящее, он так или иначе устремлен в будущее. Люди должны быть уверены в завтрашнем дне, ради этого прогрессивные силы мира ведут неустанную борьбу за предотвращение смертоносной ядерной угрозы, за социаль­ный прогресс. Все, чего человек смог достичь сегодня, открывает ему возможность уверенно вступить в день зав­трашний. То, чего он еще не успел достичь, он надеется об­рести. С прошлым человека связывает пережитое, с буду­щим – надежда. Потребность обеспечить светлое будущее не только для себя, но и для детей, для новых поколений способствует восприятию жизни как динамического беско­нечного процесса, придает жизни особый человеческий смысл. Смысл жизни опосредует индивидуальные представления о счастье. Счастье – динамично, оно не столько в достиг­нутых рубежах, сколько в самом движении к цели. Утрата надежды (а следовательно, и цели) означает потерю смысла жизни, оптимистического отношения к ней. Вот почему столь важным для обеспечения оптимистического мироощу­щения является забота общества о всестороннем развитии индивидуальных способностей и потребностей. Они, как источники жизни, активизируют отношение человека к настоящему во имя будущего, позволяют не довольство­ваться достигнутым, видеть жизненную перспективу, по­могают, не полагаясь на случай или удачу, собственны­ми усилиями творить свою судьбу, быть творцом собствен­ного счастья.

Через отношение к целям жизни человек соотносит собственные потребности и интересы с интересами общест­ва, судьбами поколений и других людей. Полнота ощуще­ния счастья находится в прямой зависимости от характера сочетания личных и общественных интересов в сознании и жизнедеятельности человека. Счастье, как и смысл жизни, может базироваться на признании приоритета как

общественных, так и личных интересов. Но наиболее оптималь­ный вариант полнокровного ощущения счастья и смысла жизни связан с их гармоническим сочетанием. Для социа­листической личности общественный интерес становится определяющим, но не как самодовлеющее начало, а как основа для достижения всестороннего индивидуального бытия. Подлинное счастье – в осознании того, что только через гармонию личного и общественного достижения лич­ных целей обретает глубокий нравственный смысл. В этом плане нельзя не отметить весьма емкую по содержанию, несмотря на свою лаконичность, «формулу» счастья, пред­ложенную А. Н. Толстым: «Счастье есть ощущение полноты физических и духовных сил в их общественном применении».

Итак, марксистская концепция счастья строится на признании всестороннего развития человеческих потреб­ностей, интересов, целей как основы здорового мироощуще­ния личности. Но эта концепция будет представлена непол­но, если исключить из нее проблему соотношения целей и средств их достижения. Средства в широком смысле – это виды деятельности, объективно предназначенные для реализации человеком субъективной активности и в то же время субъективно избираемые самими людьми из объективных социальных возможностей. Проблема деятельности – одна из центральных в теории всестороннего развития лич­ности и соответственно в концепции полнокровного челове­ческого счастья. Маркс и Энгельс понятие о человеке бу­дущего связывали с его совершенствованием «в любой отрасли деятельности», соответствующей его способностям. Основоположники марксизма имели в виду свободный вы­бор деятельности, обеспечиваемый реальными условиями коммунистического общества. Поэтому Маркс и Энгельс неоднократно говорили о коммунистическом обществе как о таком обществе, где «никто не ограничен исключительным кругом деятельности, а каждый может совершенство­ваться в любой отрасли...»¹. Преодолению профессио­нальной ограниченности способствует закон перемены труда, начинающий проявлять свою силу уже в период по­строения коммунизма. Он, этот закон, и является объек­тивной основой всестороннего развития личности, хотя последнее шире и универсальнее перемены труда.

Изложенный подход позволяет вывести наиболее

¹ Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т, 3, с, 32,

обобщенное представление о полнокровном человеческом сча­стье как состоянии, выражающем всестороннее активно-творческое – деятельное – отношение человека к миру, и рассматривать ориентированность человека не только на предметные или идеальные результаты труда, то есть на предметность деятельности, но и, вместе с этим, на сам про­цесс труда. Формирование отношения к труду как к первей­шей жизненной потребности основано на интересе к про­цессу труда (а на развитие личности прогрессивное влияние оказывает научно-техническая революция, устраняющая из жизни людей тяжелый и изнурительный физический труд) и на общественном характере труда при социализме. «Нет пути к счастью более верного, чем путь свободного труда»,– говорил М. Горький. Социалистический труд, осуществляемый во имя коллективных и гуманных целей,– таков наиболее верный путь к счастью.

Свободный от эксплуатации труд – основа человече­ской деятельности. Но она не исчерпывается только тру­дом. Человек развивает и самоутверждает себя как в труде, так и в свободное от работы время, которое К. Маркс на­зывал пространством для развития всесторонних способ­ностей человека. Человек по природе своей творец, но чтобы творческая (деятельная) сущность общественного человека в полной мере проявилась в каждом, неся с собою подлин­ное, ничем не заменимое наслаждение жизнью, высшую ду­ховную удовлетворенность, необходимы коренные соци­альные преобразования, предусмотренные теорией науч­ного коммунизма.

Книга В. Татаркевича «О счастье и совершенстве че­ловека» интересна и ценна не только своим историко-лите­ратурным обзором. Ценность книги В. Татаркевича в том, что она не просто знакомит читателя с различными мнения­ми по проблеме счастья и совершенства человека, но и по­казывает историческую эволюцию взглядов, а наряду о этим предлагает структурно оформленную теорию счастья, подтвержденную философско-этическими аргументами, а также многоплановыми психологическими наблюдения­ми, вскрывающими сложность и противоречивость душев­ных состояний человека, которые нужно учитывать как важный фактор, дополняющий социальную детерминацию человеческого счастья.

Достаточно... если объясне­ние

дано настолько, насколько

то позволяет самый предмет,

потому что не во всех размышлениях

следует искать точнос­ти...

Аристотель

 

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

 

Первые известные трактаты о счастье восходят к древ­ности: из античной Греции сохранился трактат Аристотеля, включенный в его «Этику к Никомаху», из античного Ри­ма – «De vita beata» Сенеки. Из эпохи раннего христиан­ства следует упомянуть «De vita beata» Августина Блажен­ного, но концепция счастья у него уже иная, чем у Аристо­теля или Сенеки. И в средневековье интерес к проблеме счастья сохраняется. Когда начали возникать Суммы, в них включались и трактаты о счастье: так, в «Сумме теоло­гии» Фомы Аквинского этой проблеме посвящены рубрики 2 – 5 в prima secundae, косвенно о счастье говорится также в рубриках 31 – 39. В новое время литература о счастье воз­росла. Одни трактаты этого периода развивали христиан­скую концепцию, согласно которой счастье достижимо только в загробной жизни. Такими были самые ранние работы о счастье на польском языке, прежде всего сочине­ния Колаковского, написанные еще в XVI в., а затем книги Витвицкого XVII в. и Вишневского XVIII в. В других же работах, особенно из эпохи Просвещения, выражалась прямо противоположная концепция: единственное счастье, на которое можно рассчитывать, есть именно земное. Трак­татов о счастье в XVIII в. было уже столько, что они впол­не могли составить антологию: «Le temple du bonheur, ou recueil des plus excelents traités sur lе bonheur», или «Святыня счастья», как она была названа, вышла вторым изданием в 1770 г. В четырех ее томах светские трактаты Фонтенеля, Ламетри, Мопертюи, Мандевиля и статьи из Большой французской энциклопедии соседствовали с ре­лигиозными сочинениями Бюффье и де Пуйи. В XIX и XX вв. литература о счастье продолжала пополняться:

в книгах таких авторов, как Иеремия Бентам или Буйе, анализировалось понятие счастья и отыскивались законы, которые им управляют, в других же, таких, как работы Леббока или Рассела, учили, как достичь его.

Итак, трактатов о счастье много. Но огромное их боль­шинство посвящено не проблеме счастья, а способам его достижения, и чаще всего даже одному какому-то способу, рекомендуемому как самый успешный или единственно надежный. И действительно, в практическом отношении это самый важный аспект, но в теоретическом плане он является лишь одним из многих аспектов проблемы сча­стья. В обширной литературе о счастье, созданной на про­тяжении двух тысячелетий, нет, однако, книги, которая бы охватила проблему счастья в совокупности всех его ас­пектов и давала их решение. Всеобъемлющая книга о сча­стье до сих пор еще не написана, что кажется почти неверо­ятным, если учесть, что существует такое количество книг о проблемах, гораздо менее важных для людей.

Я хотел бы, чтобы такой книгой стала эта: чтобы, по крайней мере кратко, в ней было изложено все то, что объективно можно сказать о счастье; чтобы она не ограни­чивалась одним аспектом проблемы, хотя бы и самым важ­ным, одной концепцией, хотя бы она и представлялась наилучшей со всех точек зрения, одним способом достиже­ния счастья, хотя бы он и казался самым надежным. Я хо­тел бы, чтобы это была Сумма счастья (Summa de beatitudine) , как такую книгу назвали бы в средние века.

Поэтому данная книга охватывает проблемы самого раз­ного рода: теоретические и практические, исторические и систематические, описательные и нормативные, языковые, психологические и социологические наряду с этическими. Структура книги следующая: первые четыре главы посвяще­ны анализу проблем семантического характера, и прежде всего анализу понятия счастья, затем рассмотрены психо­логические проблемы (главы 5–9), проблемы, касающиеся способов достижения счастья (главы 10 – 15), и наконец, проблемы этические, в частности вопрос о том, можно ли, желательно ли и нужно ли стремиться к счастью (главы 16–20)¹.

¹ Перечисленные автором главы составляют первую часть настоя­щей книги, во вторую часть включена глава «Понятие совершенст­ва в этике» из другой работы В. Татаркевича – «О совершенстве». – Прим. ред.

Я стремился в этой книге рассмотреть не только специ­альные трактаты о счастье, написанные в течение веков, но и наиболее удачные высказывания о нем. Наряду со взглядами философов и ученых в книге приводятся рассуж­дения о счастье религиозных и светских писателей, мысли, афоризмы, поэтические сравнения, тонкие наблюдения, которыми богата мировая литература, а также мудрость народных пословиц, сказок, легенд. И если кого-то не за­интересуют в этой книге собственно мои рассуждения, тот найдет в ней, во всяком случае, достаточное количество цен­ных мыслей, высказанных другими. Анализируется поня­тие счастья у народов разных стран и эпох, но в границах европейской культуры, ибо, хотя Китай или Индия дали множество мудрых мыслей о счастье, эти темы выходят за сферу компетенции автора – пусть лучше о них напишут специалисты.

Во избежание недоразумений между автором и читателями следует сказать, что книга была написана с теоретиче­скими намерениями, а не практическими. В ней речь идет скорее о том, чтобы выяснить, в чем состоит счастье, о ко­тором люди постоянно думают и говорят, чем пытаться научить, как его достичь, ибо сомнительно, можно ли на самом деле научить кого-то быть счастливым. И хотя книга не ставит перед собой такой цели, она подводит к мысли о том, что утверждения о недостижимости счастья являются в значительной мере результатом недоразумения и много­значности его понятия, что от обычного состояния человека до счастья, во всяком случае, не дальше, чем до несчастья. А уже Эпикур отмечал, что люди несчастливы оттого, что не могут представить себя счастливыми.

Для меня было важно, чтобы книга имела научный ха­рактер, чтобы она содержала ясные, четкие, точно сформу­лированные положения. Но о счастье, конечно, нельзя говорить так же определенно, ясно и точно, как о матема­тике или логике. От этого предостерегает и помещенное в начале книги высказывание Аристотеля, что не от всех выводов можно и нужно требовать одинаковой степени точности.

Я стремился прежде всего к тому, чтобы книга была на­учной по содержанию, однако мне хотелось, чтобы она была и литературной по форме. Две такие задачи – это уже

немало. Я отдаю себе отчет в том, что для одних эта книга – как научная – будет слишком литературной, для других – как книга о счастье – слишком научной, труд­ной и сухой.

Значительная часть этой книги была написана во время второй мировой войны, в 1939 – 1943 гг. Может показаться странным, что работа о счастье создавалась тогда, когда люди переживали самое большое несчастье. И однако, это понятно: в несчастье больше думается о счастье. И легче переносится суровая действительность тогда, когда от нее мысленно переносятся к лучшей.

Подборка материалов к книге началась значительно раньше. Много лет тому назад, в 1918 г., я делал доклады о счастье в Варшавском философском обществе. Одна из глав будущей книги была уже тогда напечатана в «Фило­софском обозрении» под названием «Понятие счастья и тре­бования правильной терминологии». С тех пор я продолжал собирать материалы для книги о счастье. А осенью 1938 г. начал ее писать. В августе 1939 г. мне казалось, что она уже готова. Но наступил сентябрь и принес новый ма­териал. И вплоть до 1943 г. создавались все новые главы. В эти военные годы объем книги увеличился почти вдвое, однако она не изменилась в своих основных положениях, они выдержали проверку при непредвиденных испытаниях.

Во время Варшавского восстания в августе 1944 г. мне удалось забрать рукопись из горящего дома. По дороге в прушковский концлагерь ее отобрал немецкий офицер, осматривающий мой чемодан. «Научная работа? Это уже не потребуется, – кричал он, – польской культуры уже нет». И выбросил рукопись в сточную канаву. Рискуя жизнью, я поднял ее – таким образом работа была спа­сена. Однако собранные для нее в течение десятилетий мате­риалы сгорели вместе с варшавским домом. И поэтому ком­ментарии к книге неполны. Некоторые тексты и источники я не смог бы сейчас уже ни найти, ни припомнить.

В течение стольких лет занимаясь проблемой, о которой у каждого есть что сказать, беседуя о счастье со многими людьми, невозможно было бы сосчитать, сколько я услы­шал ценных мыслей и рассказов о нем, получил советов» замечаний, рекомендаций библиографического характера.

Живые узнают, что взято от них в этой книге, а об участии тех, кого уже нет в живых, следует упомянуть... Их мно­го – одни погибли в первые дни войны, другие – во время Варшавского восстания, иные были замучены в концлаге­рях. Я с благодарностью думаю обо всех, всем им эта книга обязана многими мыслями, наблюдениями, цитатами, исто­рическими данными. А из тех, кто в 1938 – 1939 гг. в Вар­шавском университете и во время войны были первыми слу­шателями этой книги, сегодня не осталось в живых уже никого...

Первоначально эта книга должна была называться «Об относительности счастья». Такое название выражало бы одну из главных ее идей и в то же время подчеркивало бы ее связь с другой моей книгой «О безотносительности добра». Однако подобное название было бы слишком узким: ведь эта книга не об одной какой-то идее, одном аспекте проблемы. Трудно сказать, какой аспект является наиболее сущест­венным: об относительности счастья; или другой – о мно­гозначности понятия «счастье», ведущей ко многим оши­бочным представлениям о нем; или тот, что счастье и удо­вольствие, которые обычно связаны между собой, на самом деле связаны лишь мнимо; или что будущее для счастья важнее, чем настоящее; или что полное несчастье столь же редко бывает уделом человека, как и полное счастье; или что люди меньше заботятся о своем счастье, чем им кажется; или даже то, что они тем скорее обретают его, чем меньше о нем думают.

Владислав Татаркевич

Варшава 1939 – Краков 1947

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

О СЧАСТЬЕ

Глава первая

ЧЕТЫРЕ ПОНЯТИЯ СЧАСТЬЯ¹

 

Каждый хочет быть счастливым;

но чтобы достичь счастья, необходимо

знать, что такое счастье.

Ж. Ж. Руссо

Рассуждения о счастье должны начаться с языкового анализа слова «счастье».

С точки зрения науки требуется, чтобы понятие и слово были адекватны. Этому требованию, однако, не соответствует большинство слов разговорной речи, к которой относится и слово «счастье». Даже когда это слово употребляется в пси­хологических и этических теориях, оно привносит в них из разговорной речи многозначность, сложившуюся на про­тяжении веков. Рассуждения о счастье нужно поэтому на­чать с указания на многозначность этого слова и с выделе­ния разных значений понятия счастья. Разные понятия счастья имеют то общее, что обозначают что-то положительное, ценное. Тем не менее они различа­ются между собой. Опустим сразу понятия менее распрост­раненные; опустим также тончайшие понятийные различия и оттенки² . После этого останется по меньшей мере еще четыре разных понятия счастья, и все они занимают важ­ное место в понятийном инвентарии человечества. Два из них распространены в разговорной речи: одно име­ет объективный характер, второе – субъективный. В пер­вом значении «счастье» означает исключительно благоприят­ные события, которые случаются с кем-либо, во втором – приятные переживания.

¹ Говоря о понятиях счастья, В. Татаркевич имеет в виду различные виды содержания, различные представления, трактовки, оттенки значений счастья.– Прим. ред.

² Karowicz J., Kryski А., Niedwiedzki W. Slownik jezyka polskiego, t.,VI, 1915, s. 587.

Два других значения понятия счастья употребляются чаще в философии, чем в повседневной жизни; из этих двух «философских» понятий одно опять-таки имеет объективный, а второе – субъективный характер.

1. Когда М. Рей пишет: «Кого возносит счастье, тот пусть боится упасть», или когда другой польский писатель Г. Кнапский говорит: «Чего не дало мне счастье, того у меня не отнять», то счастье понимается в объективном значении, как удачное стечение обстоятельств, как благоприятные условия жизни. В этом первом – объективном – значе­нии «счастье» есть не что иное, как везение или удача. «Вы­пало счастье», «повезло» говорят о том, кто выиграл в ло­терею или вышел из трудного положения. В таком же смыс­ле понимается выражение «счастливая игра» или «везение в делах». Здесь всегда речь идет об удачном стечении об­стоятельств, о счастливой судьбе, счастливом случае. В та­ком же значении говорится о счастье и в пословице «Лучше крупица счастья, чем фунт разума». Того, кто вы­играл в лотерею, называют счастливым, не спрашивая, что чувствует сам выигравший, как он использовал свой выиг­рыш, пошел ли он ему на пользу и т.п. Это счастье в жи­тейском, можно сказать, значении.

2. Но когда С. Жеромский пишет в романе «Бездомные»: «Счастье, как теплая кровь, медленной волной влилось в ее сердце», он понимает счастье иначе: субъективно, то есть как вид переживания, как особенно радостное и глубокое чувство. В этом втором – субъективном – значении «сча­стье» означает не что иное, как состояние интенсивной ра­дости, блаженства или упоения. Здесь, в прямую противо­положность первому случаю, речь идет именно о том, что пережил человек, и сравнительно неважно, какие внешние условия породили это переживание. Таково понятие счастья в психологическом значении.

Оба значения заметно различаются. Хотя в польском языке, так же как и во многих других языках, слово «сча­стье» употребляется в обоих значениях, но другого назва­ния, общего для них, не существует. В латыни объективно понимаемое счастье называли фортуной (fortuna), во фран­цузском языке – шансом (chance), в английском – удачей ((luck), а такие слова, как beatitudo, bonheur, happiness, употребляли для иначе понимаемого счастья. Однако боль­шинство людей связывают субъективное счастье с объек­тивным и даже ставят его в зависимость от объективного,

то есть радость обусловливают удачей и везением – поэто­му нет ничего удивительного, что в некоторых языках для них существует общее название.

В обоих пониманиях слово «счастье» означает что-либо благоприятное, однако ни в том ни в другом оно не означает того высшего блага и главной цели жизни, каким, собствен­но, и считается счастье. Удача вообще не может быть целью деятельности, так как она сопутствует человеку независимо от его действий. А сама по себе удача не столь уж ценна; ценной она становится тогда, когда осознана, почувствова­на, использована. Тот, кому посчастливилось (в объективном значении), не всегда испытывает счастье (в субъективном значении). И тогда объективное счастье становится мало­важным, а то и совсем обесценивается. Правда, люди, меч­тая о счастливой судьбе, рассчитывают, что она будет для них источником радости, что она сделает их жизнь прият­ной, но это ожидание порой бывает обманчивым. Старая польская пословица гласит: «Умеренное счастье – самое лучшее». В ней выражено убеждение в том, что самая боль­шая удача еще не дает полного счастья.

Но точно так же счастье в психологическом понимании – хотя и по другой причине – не может быть главной целью человеческой жизни. Ибо состояние интенсивной радости по природе своей быстротечно. Счастье в этом смысле – нечто мимолетное; и если оно и является благом, то непро­должительным. Для цели жизни этого слишком мало, во всяком случае, большинство людей хотят чего-то большего. Эпиктет писал: «...Когда ты испытываешь привязанность к чему-то, то не относись к этому как к чему-то такому, что не может быть у тебя отнято, но относись как к чему-то та­кого рода, как глиняный горшок, как стеклянная чаша, что­бы, когда они разобьются, ты, помня, чем они были, не впа­дал в смятение»¹. Нечто подобное говорил Марк Аврелий: «К чему же можно привязаться в таком потоке проходящих мимо явлений, на чем можно остановиться? Любить эти явления – все равно, что любить пролетающих мимо птиц; мгновение, и они скрылись из глаз»².

¹ Беседы Эпиктета, кн. третья, XXIV, (85).– «Вестник древней истории», 1976, № 1, с. 243. (Четыре книги «Бесед Эпиктета» в переводе Г, А. Тароняна были опубликованы в журнале «Вестник древней исто­рии», 1975, № 2 – 4; 1976, № 1 – 2.– Прим. ред.)

² Марк Аврелий Антонин. К самому себе. Размышле­ния. Спб., 1895, кн, VI, 15, с. 72–73.

Между тем, говоря о счастье, как нам кажется, нужно иметь в виду, что это одно из высших, если не наивысшее благо, какого может достичь человек. Так считают и тот же Эпиктет, и Марк Аврелий. Эта оценка не может относиться к счастью, понимаемому как удача или интенсивная ра­дость. Она была бы непонятна, если бы слово «счастье» употреблялось только в этих двух значениях. Но на самом деле оно имеет еще и другое значение. В этом значении оно встречается и в разговорной речи, но чаще всего в фи­лософии. Философские понятия отличаются от понятий разговорной речи уже тем, что в последней называют сча­стьем даже одно мгновение, если только оно было очень ра­достным или очень удачным; для философского понятия сча­стья важно другое, а именно что счастье является чем-то постоянным, по крайней мере относительно постоянным. Этих понятий, употребляемых в философии (и проникающих из нее в разговорную речь), существует опять-таки два: одно – объективного, другое – субъективного характера.

3. Когда Аристотель определял счастье как «приятную жизньи жизнь в довольстве»¹ или когда Боэций разъяснял, что «счастье – это состояние совершенства, достигнутое со­четанием всех благ»², то они использовали объективное фи­лософское понятие счастья. Похожим понятием пользо­вался и Геродот, когда писал о Телле, что счастье его было в том, что он «погиб за отчизну». При этом он имел в виду не везение или минутную большую радость. И Аристотель, и Боэций, и Геродот понимали счастье как высшее благо, доступное человеку.

Так понимали счастье по-гречески называемое эвдемонией () почти все древние философы.

Ме­рилом счастья в этом его значений было, не удачное стечение обстоятельств, не интенсивная радость, но высота достиг­нутых благ. Какие это должны быть блага, об этом антич­ная дефиниция счастья умалчивала; выбор их уже не отно­сился к дефиниции счастья, а зависел от понимания того, какие из благ, доступных человеку, являются наивысшими, В этом вопросе древние мыслители не были единодушны. Одни из них полагали, что счастье составляет моральное

¹ Аристотель. Этика к Никомаху, кн. I, §2. Спб., 1908, с. 5.

²Воёthius. Dе consolatione philosophie, III, 2. (В русском переводе: Боэций, Утешение философское. Спб, 1794, книга третья, с, 62,– Прим. ред.)

благо, ибо оно является наивысшим из всех; другие придерживались гедонистических взглядов, считая, что цель жизни – наслаждение; третьи выступали за равномерное со­четание всяких благ. Но все они подразумевали под эвдемонией обладание высшими благами. Переживание этих благ былодля эвдемонии малосущественным вопросом. Стоики утверждали даже, что счастье-эвдемония не имеет ничего общего с переживанием приятных ощущений.

То же самое понимание счастья сохраняется и у средневековых мыслителей: beatitudo (по-латыни – счастье) они определяли так же, как древние философы эвдемонию. Они были далеки от понимания счастья как удачи или удовольствия Сущность счастья – в обладании благами, а радость (felicitas) есть только естественный результат обладания благами. Августин Блаженный писал в сочинении «О счастливой жизни», что счастливый человек – тот, который имеет то, что хочет, но не хочет ничего дурного¹. Еще определеннее высказывается Фома Аквинский, когда объясняет, почему тот, кто достиг счастья, уже не может ничего желать: оно ведь наивысшее благо, содержащее в себе все другие блага².