Учебной и научной литературы

Русский Гуманитарный Интернет Университет

Библиотека

WWW.I-U.RU

Глава VI. Средства массовой информации и культура речи

В данной главе учебника ставится задача не просто показать собственно языковые особенности средств массовой информации (СМИ), но и рассмотреть массовую коммуникацию как особый тип общения, тип дискурса (под дискурсом здесь понимается коммуникативное событие, заключающееся во взаимодействии участников коммуникации посредством вербальных текстов и/или других знаковых комплексов в определенной ситуации и определенных социокультурных условиях общения). Естественно, что в учебнике по культуре речи основное внимание уделяется фактам успешности или, напротив, дефектности коммуникации, а также нормам различных типов (информационной, языковой, стилистической, коммуникативной), действующим в данной сфере общения. Кроме того, изменчивость дискурса в СМИ, его открытость для прямого социального воздействия предопределяют рассмотрение коммуникативного процесса в динамике, с обязательным учетом происходивших и происходящих здесь изменений.

§ 34. Общая характеристика средств массовой информации

Средства массовой информации подразделяются на визуальные (периодическая печать), аудиальные (радио), аудиовизуальные (телевидение, документальное кино). Несмотря на все различия между ними, СМИ объединяются в единую систему массовой коммуникации благодаря общности функций и особой структуре коммуникативного процесса.

Среди функций СМИ обычно выделяют следующие:

— информационную (сообщение о положении дел, разного рода фактах и событиях);

— комментарийно-оценочную (часто изложение фактов сопровождается комментарием к ним, их анализом и оценкой);

— познавательно-просветительную (передавая многообразную культурную, историческую, научную информацию, СМИ способствуют пополнению фонда знаний своих читателей, слушателей, зрителей);

— функцию воздействия (СМИ не случайно называют четвертой властью: их влияние на взгляды и поведение людей достаточно очевидно, особенно в периоды так называемых инверсионных изменений общества или во время проведения массовых социально-политических акций, например в ходе всеобщих выборов главы государства);

— гедонистическую (речь здесь идет не просто о развлекательной информации, но и о том, что любая информация воспринимается с большим положительным эффектом, когда сам способ ее передачи вызывает чувство удовольствия, отвечает эстетическим потребностям адресата).

Кроме того, в некоторых работах, посвященных массовой коммуникации, вводится понятие так называемой генеральной функции, «которая представляет собой процесс создания и сохранения "единства некоторой человеческой общности, связанной определенным видом деятельности» [16, 49].

Средства массовой информации объединяются и как особый тип коммуникации (дискурса), который можно охарактеризовать как дистантный, ретиальный (передача сообщения неизвестному и не определенному количественно получателю информации), с индивидуально-коллективным субъектом (под этим подразумевается не только соавторство, но и, например, общая позиция газеты, теле- или радиоканала) и массовым рассредоточенным адресатом. Необходимо отметить и такую особенность коммуникации в СМИ, как ее обусловленность социокультурной ситуацией, с одной стороны, и способность (в определенных пределах) вызывать изменение этой ситуации — с другой.

Различия между средствами массовой информации основаны прежде всего на различии используемых в них кодов, знаковых комплексов. В периодической печати представлена двоичная знаковая система: естественный язык в его письменной (печатной) форме + играющие подсобную роль иконические знаки (фотографии, рисунки, карикатуры), а также разного рода шрифтовые выделения, способ верстки и т. д. Применительно к радио можно говорить о триаде: устная речь + естественные звуки (шумы) + музыка. В аудиовизуальных СМИ (телевидение, документальное кино) триада преобразуется в тетраду в результате появления такого важного для этих средств массовой информации способа передачи информации и воздействия на аудиторию, как «живое» изображение. Именно благодаря использованию слова в сочетании с изображением возрастает роль телевидения как средства массовой информации: «Слово и изображение — две главные знаковые системы, история которых восходит к древнейшему человеку. У каждой системы есть свои преимущества и свои недостатки, которые определяют их роль и место в человеческом общении. Достоинство изобразительных знаков в их большой доступности, ибо они сохраняют в себе сходство с обозначенным объектом. Достоинство слова — в способности абстрагироваться от конкретного. На протяжении многих лет неоднократно вспыхивает дискуссия о том, что важнее на телевидении: слово или изображение? Конечно, слово имеет исключительно важное значение в телепередачах, ибо оно несет основную, понятийную информацию. Но не. следует забывать при этом, что телевизионные передачи все же прежде всего — зрелище, и не случайно тот, кто воспринимает телепрограмму, называется телевизионным зрителем, а не телевизионным слушателем. Естественно, в одних случаях большую роль в передаче информации несет слово, в других — изображение. Вероятно, только синтез устного слова и изображения как основных языков может обеспечить телевидению наилучшие коммуникативные возможности. Важно только, чтобы изображение «не молчало», как это часто бывает, и чтобы использовались все знаковые системы: и слово, и изображение, и музыка» [3, 214—215].

Периодическая печать, наиболее традиционная разновидность mass media, лишенная многих преимуществ телевидения (иллюзия «живого» общения, наличие «картинки», использование паралингвистических средств, широкие возможности для формирования «журналистского имиджа» — вплоть до манеры держаться и внешнего вида), остается тем не менее и сегодня важнейшим средством массовой информации, обладающим значительным потенциалом воздействия не только на читателя, но и на разные стороны жизни социума.

§ 35. Информационное поле и информационная норма в СМИ

Основной целью дискурса в СМИ, в том числе в периодической печати, является передача (или ретранслирование) информации различных типов.

Существуют многочисленные определения понятия «информация». Одним из наиболее известных является определение, данное «отцом кибернетики» Н. Винером: «Информация есть обозначение содержания, полученного из внешнего мира в процессе нашего приспособления к нему и приспособления к нему наших чувств <...> Подобно тому как энтропия есть мера дезорганизации, информация есть мера организации» [10, 31, 123]. Вполне применимо к СМИ и следующее определение информации: «Под информацией <…> понимается вся совокупность данных, фактов, сведений о физическом мире и обществе, вся сумма знаний — результат познавательной деятельности человека, которая в том или ином виде используется обществом в различных целях» [19, 212].

В зависимости от содержания и целей, которые ставятся в процессе общения в СМИ, выделяются различные типы информации: «...различаются два вида информации: предметно-логическая (она же интеллектуальная, дескриптивная, объективная, концептуальная, фактульная), не связанная с ситуацией и участниками общения, и прагматическая (оценочная/субъективная), функцией которой является воздействие на реципиента и передача ему своего отношения к предмету речи» [20, 63]. В других классификациях фактуальная, концептуальная, комментарийная, оценочная, развлекательная информация рассматриваются как ее самостоятельные разновидности.

Основу информации в СМИ составляют сообщения о фактах и их комментарии или оценки. Отсюда следует, что важнейшей характеристикой дискурса в этой сфере является категория информационного поля, под которым понимается информационное пространство, охватывающее тот или иной объем фактов и событий реального мира и представленный репертуаром тем. Информационное поле — категория аксиологическая, она связана с понятием информационной нормы: в идеале СМИ должны сообщать о всех возможных фрагментах действительности. На деле объем информационного поля всегда ограничен. Эти ограничения могут носить институционализированный (запрет на разглашение государственных тайн) или конвенциональный (например, следование этическим нормам) характер. Запреты иного рода должны расцениваться как факт дефектной коммуникации, однако, как показывает история российской печати советского периода, именно они часто становятся своеобразной «информационной нормой».

В пятикомпонентной схеме массовой коммуникации, предложенной Г. Ласуэллом: «кто, что сказал, через посредство какого канала (средства) коммуникации, кому, с каким результатом» (цит. по: [2, 11]) — именно компонент «что сказал», то есть транслируемая информация, наиболее открыт для социального воздействия. Советская печать практически на протяжении всего своего существования находилась под мощным идеологическим прессом. Принцип партийности печати приобрел характер незыблемого закона, особенно после того как был в виде прямой директивы Сформулирован Сталиным в его выступлении на «историческом» апрельском пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) 1929 года: «Надо принять меры к тому, чтобы в органах печати, как партийных, так и советских, как в газетах, так и в журналах, полностью проводилась линия партии и решения ее руководящих органов» (цит. по: Латышев А. О вреде единомыслия // МН. 1989. 10 сент.).: Нельзя не вспомнить, что одним из первых законодательных актов советской власти был декрет, о закрытии всех сколько-нибудь оппозиционных изданий, а на информацию, помещаемую в лояльных к режиму газетах и журналах, сразу же был наложен ряд запретов. Так, 19 декабря 1918 г. решением бюро ЦК РКП (б) была запрещена критика ВЧК в печати (Костиков В. Время оттаявших слов // Огонек. 1989. Янв. № 2). Таким образом, «информационная норма» с первых послереволюционных лет на долгое время приобрела характер нормы прежде всего идеологической: жестко регламентировалось и то, о чем можно писать, и то, как об этом нужно писать. Табуированию (а это один из наиболее распространенных видов искажения действительности) подвергались целые сферы жизни общества и важнейшие для судеб страны события. Те же факты и события, о которых позволялось сообщать на страницах газет и журналов, должны были интерпретироваться строго определенным образом.

Одним из проявлений идеологической детерминированности печати стало проведение разного рода газетных кампаний, содержание и тон которых могли меняться буквально в течение одного дня, как бы по команде «все вдруг». Показательно в этом отношении поведение советской прессы после заключения Пакта о ненападении между СССР и Германией 23 августа 1939 г.: из нее исчезли обличения фашизма и, напротив, появились статьи, клеймящие Англию и Францию за то, что они силой пытаются «подавить идеи гитлеризма». Посол Германии в Москве фон Шуленбург сообщал в своем донесении от 6 сентября 1939 г.: «Внезапный поворот в политике Советского Союза после многих лет пропаганды, направленной именно против немецких агрессоров, еще не очень ясно понят населением. Особенно сомнения вызывают заявления официальных агитаторов о том, что Германия больше не является агрессором. Советское правительство делает все возможное, чтобы изменить отношение населения к Германии. Прессу как будто подменили. Нападки на Германию не только полностью исчезли, но все описания событий внешней политики в значительной мере основаны на немецких сообщениях, и вся антинемецкая литература изымается из книжной продукции» (цит. по: Чубарян А. Август 1939 года // Изв. 1989. 1 июля).

Политический обозреватель С. Кондрашов вспоминает о трансформациях, происходивших с прессой в период Карибского кризиса: «В советских газетах тех дней вы обнаружите массу материалов о Карибском кризисе, целые полосы с аршинными ритуальными заголовками, клеймящими американский империализм тем ругательным нечеловеческим языком, который остался — это стоит подчеркнуть — от сталинских времен, когда так привычно было обрушиваться на «врагов народа», «презренных наймитов», «шайки диверсантов и убийц», и который в силу широкозахватной и устойчивой инерции сталинизма мы все еще сохраняли для газетных «разговоров» со своими людьми о западном мире». По словам С. Кондрашова, в первые дни кризиса газеты пестрели заголовками: «Обуздать зарвавшихся американских агрессоров!», «Народы мира гневно клеймят американских авантюристов!», «Решительный отпор поджигателям войны!», «Усмирить разбойников, отстоять мир!». В последующие дни, пишет журналист, тон газетных заголовков стал несколько спокойнее, а при достижении компромисса произошла их полная (но в пределах той же идеологической гаммы) референциальная, а следовательно, и оценочная трансформация: «Выдающийся вклад в дело сохранения мира», «Все человечество приветствует мудрость и миролюбие Советского правительства». Таким образом, заключает С. Кондрашов, «газеты лишь отражали резкий перепад официального тона от противостояния к примирению» (Кондрашов С. Из мрака неизвестности // Новый мир. 1989. № 8. С. 182—183).

Идеологизированная информационная норма вступала в непреодолимое противоречие; цивилизованной информационной нормой, по крайней мере, по двум параметрам: информация в идеологически ангажированной прессе, во-первых, была, с одной стороны, избыточной, а с другой — редуцированной и поэтому недостаточной; во-вторых, отличалась высокой степенью недостоверности.

Избыточность выражалась, например, в повторяющемся тиражировании информации, безальтернативной интерпретации действительности, включении в текст стереотипных идеологем и достаточно регулярной ритуализации дискурса. Недостаточность, будучи производной от тех ограничений, которые накладывались на информацию, была в то же время обратной стороной избыточности. Особого внимания заслуживает параметр истинности/ложности (достоверности/недостоверности) информации, передаваемой в печати и вообще в mass media. Эта проблема актуальна применительно не только к советской прессе, и ее исследованием занимаются как зарубежные, так и отечественные лингвисты (см., например: [6; 8; 13; 22; 5; 25; 21]).

Так, X. Вайнрих связывает языковую ложь с лживостью понятий и идеологических систем. По его мнению, «лживые слова — это почти без исключения лживые понятия. Они относятся к некоторой понятийной системе и имеют ценность в некоторой идеологии. Они становятся лживыми, когда лживы идеология и ее тезисы». В качестве примера лживости слова X. Вайнрих приводит слово демократия, помещенное в такую идеологическую систему, которая не признает демократию как форму государства, где, власть исходит от народа и по определенным политическим правилам передается свободно избранным его представителям [8; 63].

Согласно Д. Болинджеру, характерная для американской политики (речь идет о 70-х гг.) и средств массовой информации «коррупция языка» в значительной мере объясняется продуманным вмешательством властей, преследующих непопулярные цели [6, 39—40].

Г. Джоуэтт и В. О'Доннел определяют пропаганду как «активизированную, идеологию», поскольку ее реальная задача состоит в. том, чтобы распространить среди аудитории определенную идеологию и тем самым добиться заранее поставленной цели. Поэтому пропаганда стремится втиснуть информацию в определенные рамки и отвлечь реципиента от вопросов, которые за эти рамки выходят. Поэтому не случайно, замечают авторы, под пропагандой часто понимают что-то нечестное — об этом свидетельствует уже тот синонимический ряд, в который помещают сам термин пропаганда, ложь, искажение, манипуляция, психологическая война, промывание мозгов. Правда, Г. Джоуэтт и В. О'Доннел указывают, что пропаганда совсем не обязательно должна опираться на ложь. В зависимости от источника и достоверности информации они различают «белую», «серую» и «черную» пропаганду. «Белая» пропаганда характеризуется тем, что ее источник можно установить с большой точностью, а информация соответствует действительности. При «серой» пропаганде источник точно определить нельзя, а достоверность информации находится под вопросом. «Черная» пропаганда использует ложный источник, распространяет ложь и сфабрикованные сообщения. Таким образом, заключают авторы, пропаганда может строиться на широкой гамме сообщений — от правды до откровенной лжи, — но всегда в ее основе лежат определенные ценности и идеология [13, 3—5].

Применительно к советской печати можно говорить о глобальной и своего рода системной лжи. Это была типичная «черная» пропаганда, хотя в большинстве случаев «источник» информации был хорошо известен — им были средства массовой информации, полностью подчиненные идеологическому демиургу. Информация становится дезинформацией во всех случаях, «когда надо скрыть имеющуюся действительность и когда надо построить «новую» [17, 109]. Применительно к советской действительности такая ситуация была повсеместной, использовались, и, надо сказать, с большой эффективностью, различные способы искажения истины. Судя по многочисленным воспоминаниям современников, «тому, что пишут», верили (см., например: Померани Г. Записки гадкого утенка // Знамя. 1993. № 7—8). Социальные предпосылки этого были общими для макроситуации введения в заблуждение: 1) недостаток информации, 2) приверженность «стереотипам и жестким высокоидеологизированным структурам»; 3) социальная пассивность реципиентов [5, 113—114]. .

Вместе с тем существует немало свидетельств того, что ложь в печати распознавалась людьми, принадлежащими к разным социальным группам общества. Ср., например, оценку газетной информации, данную кинорежиссером А. П. Довженко (в дневниковой записи): «Что более всего раздражает меня в нашей войне — это пошлый, лакированный тон наших газетных статей. Если бы я был бойцом непосредственно с автоматом, я плевался бы, читая в течение такого длительного времени эту газетную бодренькую панегирическую окрошку или однообразные, бездарные серенькие очерки без единого намека на обобщение, на раскрытие силы и красоты героики. Это холодная, наглая бухгалтерия газетных паршивцев, которым, по сути говоря, в большой мере нет дела до' того, что народ страдает, мучится, гибнет. Они не знают народа и не любят его. Некультурные и душевно убогие, бездуховные, они пользуются своим положением журналистов и пишут односторонние и сусальные россказни, как писали до войны о соцстроительстве, обманывая наше правительство, которое, безусловно, не может всего видеть. (Здесь, конечно, трудно согласиться с автором, видящим истоки газетной лжи лишь в самих журналистах. — Авт.). Я нигде не читал еще ни одной критической статьи ни о беспорядках, ни о дураках, а их хоть пруд пруди, о неумении правильно ориентировать народ и т. п. Все наши недостатки, все болячки не разоблачаются, лакируются, и это раздражает наших бойцов и злит их, как бы честно и добросовестно ни относились они к войне» (Довженко А. П. Дневник // Огонек. 1989. № 19. С. 11).

Характерно, что адресатом порой распознаются собственно языковые (эксплицированные в поверхностной структуре высказываний) «маркёры лжи»: «Не знаю, как вы, а я весьма скептически отношусь к официальным решениям, содержащим глухие формулировки типа: «улучшить», «усилить внимание», «повысить», «углубить» или «ускорить», изначально обреченным на неисполнение в силу своей абсолютной неконкретности и, я бы даже сказал, обезоруживающей безликости.

У нас любят говорить: проделана «определенная» работа, в наличии «определенные» недостатки, — вам известно, как следует это понимать?..

Вникать и задумываться мы стали только теперь: блаженное время, не многие, к сожалению, это ценят сегодня, а зря... Именно по этой причине, то есть по причине того, что стала, кажется, уходить из нашей жизни абстрактность призывов и демагогическое пустословие, мы сегодня точно знаем: если проделана «определенная» работа — значит, ничего не сделано, нам просто пудрят мозги, если имеются «определенные» недостатки — значит, и сами не желают их видеть, и нам не хотят показать. По этой же причине многие из нас готовы «углублять» только на том месте, где уже что-то вырыто, «улучшать» — где уже есть что-то хорошее, «ускорять» — где уже началось движение, «усиливать» — где уже приложены пусть небольшие усилия» (Аграновский В. Личность решает все! // Огонек. 1989. № 14. С. 7).

Советская печать дважды в своей истории пыталась выйти за пределы очерченного идеологией круга. Первая попытка — во второй половине 50-х — начале 60-х гг. — не была и не могла быть последовательной: сохранялись прежние глубинные идеологические основания, традиционные мифологемы; пресса продолжала оставаться под мощным давлением со стороны политического истеблишмента. Вторую попытку — начиная со второй половины 80-х гг. — можно охарактеризовать как путь от «робкой гласности» к подлинной свободе слова с присущей ей информационной (и стилистической), полифонией. При всей стремительности; с которой пресса проделала этот путь, движение к свободе слова знало свои этапы: скажем, в 1986—1988 гг. воспринимались как сенсация публикации о «вязком партийно-бюрократическом слое» и привилегиях (П), репортажи о жизни проституток (МК) или письмо десяти эмигрантов с призывом вывести войска из Афганистана и подвергнуть ревизии коммунистическую идеологию (МН). Расширение информационного поля печати происходило в основном за счет следующих информационных сфер; политическая система, внутренняя и внешняя политика; религия;, «теневые» стороны жизни общества (преступность, проституция); история страны; возвращение одиозных по прежним идеологическим стандартам персоналий (Бухарин, Троцкий, Бердяев, Флоренский, Некрасов, Солженицын и мн. др.); критика коммунистической доктрины; акцентуация «позитива» в зарубежной, жизни; секс; личная жизнь представителей различных элитных групп (политических деятелей, артистов, спортсменов и т. д.). Поскольку преодоление информационной ограниченности газетного дискурса было в первую очередь освобождением от гнета господствующей идеологии, представлявшей собой достаточно стройную систему мифологем (впрочем, мифологизировано было практически все: политическое устройство государства, история, мораль), этот процесс может быть определен как процесс последовательной демифологизации. Показательны в этом отношении изменения в интерпретации личности и деятельности вождей революции, происходившие на фоне ревизии и критики марксизма как доктрины.

Существенно приблизило российскую печать к цивилизованной информационной норме принципиально иное, чем ранее, освещение деятельности политического истеблишмента. Речь здесь идет не только о возможности критиковать заявления и действия высших политических руководителей государства (а самой суровой критики не избежал ни один из них), но и о возможности сообщать факты из их частной жизни: биография, привычки, семья, квартиры, дачи (о характере и направленности многих из подобных публикаций говорит, например, заглавие помещенного в МК материала о строящейся даче политического деятеля высокого ранга — «Дача ложных показаний»).

Информационное поле газетного дискурса формируется в значительной мере за счёт новостийной информации. В основе происходивших в дискурсе новостей изменений лежали его деидеологизация и деофициализация. Если в соответствии с «социалистическим» новостийным стандартом (при его, разумеется, известном огрублении) новости в основном группировались вокруг трек «глобальных» макротем — «слова и деяния вождей», «язвы капиталистического общества, происки империалистов», «успехи в социалистическом строительстве», — то современный новостийный дискурс при отсутствии каких-либо тематических ограничений по существуимеет вид информационной мозаики. Любое событие, любая ситуация, по той или иной причине привлекшие внимание журналистов, могут быть представлены на страницах газеты. Иерархия новостей по степени важности устанавливается обычно объемом и расположением информации: наиболее существенная информация, как правило, более объемна и располагается на первой полосе. В то же время информационная свобода имеет свою обратную сторону: далеко не всегда публикуемые в печати материалы соответствуют информационной норме,

Современную (постперестроечную) прессу часто обвиняют в парадоксографии (термин П. Вайля, означающий нечто удивительное, экстравагантное, сенсационное), безнравственности (под которой чаще всего подразумевается интерес к сексуальным проблемам, и особенно к проблемам нетрадиционного сексуального поведения), «кадаврофилии», склонности к описанию «негатива» и т. д.

Сама пресса как будто подтверждает подобные оценки, заявляя, скажем, самой лексикой, строением высказываний, метафорикой как об интересе к фактам насильственной смерти, так и о циничном отношении к ним: «Летние «подснежники» (заголовок)... Трупы, трупы, трупы... В одной из весенних хроник я описывал, как много находят трупов по весне, которых называют ласково «подснежниками». Летом их количество почему-то не убывает, несмотря на мертвый для города сезон» (МК. 1993. 21 авг.). Сообщения о фактах насилия, катастрофах, разного рода аномальных явлениях составляют весьма заметный фрагмент информационного поля современной российской прессы. С одной стороны, эти публикации отражают реалии современной жизни, а с другой — служат откликом на интерес к подобного рода информации определенной части читателей (прежде всего читателей массовых изданий, часто именуемых «бульварной прессой»).

В то же время действительно нельзя не отметить перенасыщенность некоторых современных газет негативной информацией, а, также снижения (если вообще не снятия) культурного ценза в отборе материала для опубликования. Именно эти явления становятся причиной, критики средств массовой информации со стороны, читателей, оказываются в центре дискуссий по проблемам современной российской прессы. Ср., например, фрагмент из письма читательницы газеты «Московский комсомолец»: «Цинизм, апофигизм, мрачность, нытье, истерика, склеротическая ностальгия по прошлому осточертели и стали пошлыми. Да, да пошлыми, т. к. пошли по рукам, стали общим местом и единственной палитрой наших СМИ. Вы ежедневно лепите образ жизни как кровавый гиньоль. Ну, станьте оригинальными! Сделайте хоть раз в неделю день приятных, радостных, добрых новостей! Попробуйте! Вам самим станет от этого хорошо! Это будет дерзкий вызов всеобщему тошнотворному мазохизму» (МК. 1993. 2 сент.). Обозреватель газеты ответил читательнице следующим образом: «Действительно, сегодня тот, кто занимается «производством» новостей, стоит перед рядом сложных проблем. С одной стороны — надо быть интересным читателю-телезрителю, чтобы сбывать свой товар. Ибо «производитель» новостей одновременно является и агентом по продаже своего товара. С другой стороны — как быть интересным, сообщая хорошие новости? Ведь хорошее, извините, но это мое твердое убеждение, настолько распространено, настолько типично и характерно для любого времени (а я также считаю, что плохих времен не бывает), настолько, если хотите, заурядно, что оно просто-напросто неинтересно. Сразу же здесь и оговорюсь: не всегда интересно. Вот и приходится нам, многогрешным, трупы показывать <...>Ну и спешка, знаете. Также не всегда мастерства хватает. Зло ведь эффектней. Тут готовая драматургия. А чтобы хорошее показать, нужно попотеть, пока эту самую драматургию извлечешь» (Новоженов Л. Хорошие новости и плохие // МК. 1993. 2 сент.). По-видимому, оценка читательницы излишне категорична (все-таки информационное поле современного газетного дискурса в целом достаточно полно и всесторонне охватывает действительность, приближаясь к идеалу «информационной мозаики»), а ответ журналиста в значительной степени построен на иронии и самоиронии. Тем не менее нельзя не признать, что. некоторые издания действительно отличает «отрицательная» направленность в отборе материала, сосредоточенность на аномальных и паранормальных явлениях.

Информационное поле прессы — при ее нормальном положении в обществе — должно адекватно, всесторонне и полно отражать действительность. Однако это не значит, что в распространении информации не существует никаких ограничений. Напротив, эти ограничения есть и будут при любом типе власти и форме государственного устройства. Для нетоталитарного общества характерны два основных типа ограничений. Первый из них можно определить как институциональные ограничения.

Они связаны с деятельностью социальных институтов (прежде всего — государства) и часто имеют юридическое закрепление (например, в перечнях сведений, составляющих государственную тайну). Опубликование законодательно табуируемой информации по существу представляет собой нарушение не просто информационной, но и юридической нормы и может повлечь соответствующие санкции, ср.: «Факты разглашения сведений есть в каждой стране, в том числе и в России <...>Так. «Советская Россия» от 14 июля

1992 г. опубликовала сведения о возможных развязках территориального вопроса с Японией. По мнению МИД РФ, опубликование таких документов нанесло серьезный ущерб, внешнеполитическим интересам России. 9 июня 1992 г. в газете «День» было опубликовано секретное распоряжение правительства РФ о поставке Литовской республике стрелкового оружия и боеприпасов к нему. Участились случаи опубликования в органах периодической печати сведений о спецобъектах, в том числе об, их назначении, дислокации» (С. 1993).

Второй тип ограничений, наладываемых на публичное распространение информации, — конвенциональные ограничения — основан на социокультурных регулятивах общения. Речь здесь должна идти прежде всего о следовании, этическим нормам — именно они часто нарушаются некоторыми изданиями. Это, например, относится к принятому, в Культурном сообществе правилу, согласно которому запрету подлежит публичное обсуждение частной жизни людей без их согласия. Между тем некоторые газеты считают себя вправе вмешиваться в эту жизнь, стараясь обнаружить и вынести на всеобщее рассмотрение ее самые неприглядные стороны, ср.:. «Замочил свою жену» (заголовок) ...В праздник первомая переплюнул всех своих соотече9твенников артист Большого театра г-н В. С. (в газете указаны подлинные имя и фамилия. — Авт.). Сначала (не без помощи невестки) выбросил вещи своей жены на лестничную клетку, а потом вылил на голову супруге литр (!!!) собственной мочи. На этом пытка не закончилась: артист избил жену и запер ее в ванной» (МК. 1993. 7 мая). Даже если представить, что эта (или подобная) информация достоверна, публикуя ее, газета явно идет вразрез со сложившимися представлениями о приличии («синдром замочной скважины») и берет на себя несвойственные ей функции милицейского протокола.

Актуальной для современной прессы остается проблема достоверности/ недостоверности информации, представляющая собой важный аспект информационной нормы. Если ранее распространяемая средствами массовой информации ложь, носившая по существу глобальный характер, была обусловлена преимущественно воздействием на печать государственной идеологии, то в перестроенное и особенно в постперестроечное время недостоверность информации все более приобретала вид своего рода «дезинформационных универсалий», присущих прессе как социальному институту.

Один из типов лжи порождается тем, что печать не только публикует собственные материалы, но и ретранслирует официальную информацию государственных структур, по той или иной причине заинтересованных в том, чтобы ввести общество в заблуждение относительно своих намерений или действий. Именно такой характер носили появлявшиеся в начале 90-х гг. в официозных средствах массовой информации сообщения о событиях в Баку, Вильнюсе, «маневрах» десантных войск под Москвой. Однако в то время печать уже не была идеологически и политически однородной, появилась возможность альтернативною описания и альтернативной интерпретации действительности (в «Комсомольской правде», например, официальные сообщения именовались каламбурным окказионализмом «подТАССовка»).

Еще одним источником недостоверной информации является политическая борьба, неизбежно отражающаяся в средствах массовой информации. Печать принципиально не может быть вне политики (за исключением тех изданий, которые по самому своему назначению не должны обращаться к политическим проблемам). В.большинстве случаев и издания в.целом, и отдельные журналисты занимают определенную политическую позицию, которая, правда, в отличие от прежних времен является, не проявлением идеологического конформизма, а результатом свободного идейного самоопределения. Естественно, газеты разной политической ориентации не просто отражают борьбу различных политических сил, но и становятся активными участниками этой борьбы.

Ложь на страницах печати имеет разные причины, в результате чего можно говорить о разных типах искажения действительности. Первый из них можно определить как параноидальный тип лжи, поскольку он представляет собой проявление некоей навязчивой идеи — вне зависимости от того, о чем конкретно идет речь — о необходимости построения в России коммунизма или, напротив, возврата к монархии, о масонском заговоре или о том, что Запад управляет Россией через марионеточный режим. Признаками параноидальной лжи являются полная непроверяемость исходных положений, идеологизированный характер аргументации, явно рассчитанной не на рациональную обработку информации, а на эмоции адресата. Например, тезис о масонском заговоре аргументируется следующим образом: если в стране возникли перебои с табачными изделиями (публикация относится к 1991 г. — Авт.), а из продажи исчезли наручные часы (?), то за этим непременно стоит некая организованная сила, и «стало быть, вполне допустимо думать о сборищах поклонников сатаны и секретном управлении масонства, творящем недозволенное за спиной народа» (ПТ. 1991). А положение об «иноземном господстве», о «руке» Запада, якобы ныне управляющего Россией в своих «вечных, незыблемых геополитических интересах», обосновывается тем, что «Россией ныне правят слишком расчетливо, рационально, истинно по-западному» без учета «маятниковых особенностей российского менталитета,. склонного к крайностям» (РГ. 1993).

Весьма распространен в современной печати и такой тип искажения действительности, который можно определить как ложь политической выгоды. Диапазон дезинформации здесь весьма широк — от замалчивания нежелательных для печатного органа той или иной политической ориентации фактов до их полного извращения. В некоторых газетных сообщениях действительность трансформируется самым примитивным образом — путем преобразования (за счет манипулирования с частицей не) утверждения в отрицание или, напротив, отрицания в утверждение.

Дезинформация является одним из распространенных способов компрометации политических оппонентов. Дискредитирующая ложь реализуется при помощи нескольких моделей: приведение заведомо ложных фактов; объединение реальных и измышленных фактов; «конструирование» информации с опорой на реальную пресуппозицию, на фонд знаний потенциального читателя. Искажение действительности в данном случае, как правило, носит пропозициональный (содержательный) характер и опровергается (обычно в газетах с противоположной политической ориентацией) также на пропозициональном уровне: «... Общественный интерес к вероятным вашингтонским доходам Федорова (в то время — министр финансов и, вице-премьер — Авт.) не ослабевает. Недавно «Советская Россия»"(№95) сообщила, что вице-премьер не просто был в отпуске в Вашингтоне, а навещал там свою семью, которая живет в арендуемой им вилле стоимостью 20 тысяч долларов в месяц. Сын Федорова, по сообщению той же «Советской России», учится в частном колледже, а жена «пристроена» в фонде, который «опекает ЦРУ» <...> Мы связались с Федоровым, и он подтвердил, что уходит с поста директора Всемирного банка, о чем и подал соответствующее заявление, когда находился недавно в Вашингтоне. Однако признался, что не хотел широко распространять эту информацию до очередного годового собрания банка в сентябре, когда будет решен вопрос о его преемнике на этом посту. Что касается других сведений, в частности распространенных «Советской Россией», Федоров заявил, что намерен подать в суд на эту газету за распространение клеветы. Дом в Вашингтоне он не снимает, а его семья давно живет с ним в Москве. Кстати, представить себе жилье, арендная плата за которое близка зарплате президента США, может только очень больное воображение. Его девятилетний сын при всем желании не мог учиться в колледже, даже когда Федоровы жили в США. Возрастом не вышел. Жена, Ольга, как сказал вице-премьер, ни в каком фонде и вообще на какой бы то ни было работе в США не находилась» (Изв. 1993). Нетрудно увидеть, что опровергаемое дезинформационное сообщение, имеющее цель дискредитации политического оппонента, строится с опорой на реальные факты (известно, что российский министр финансов действительно занимал пост директора Всемирного банка от России и жил в Вашингтоне), информационные стереотипы, далеко не всегда адекватные действительности (члены правительства, используя свое положение, устраивают своих родственников за границей и находятся под влиянием ЦРУ), приведение якобы точной количественной, но непроверяемой информации (сумма арендной платы).

Дискредитирующая ложь не всегда выступает в явном виде: часто она маскируется референциальной неопределенностью при указании на анонимный источник информации и семантикой языковых единиц, формирующих значение возможной недостоверности сообщаемого: «Некоторые источники утверждают, что в ночь с 27 на 28 июля 1993 года состоялось заседание политсовета «Демроссии». Предполагают, что на нем шел разговор о смене высшего руководства государства в ближайшие дни. Причем причиной, побудившей пойти на эти действия, послужил о якобы резкое ухудшение здоровья Президента и возможность в связи с этим его отставки или ухода иным способом. Далее речь шла будто бы о том, что необходимо любыми средствами препятствовать созданию государственной медицинской комиссии по освидетельствованию здоровья Президента <...> Косвенно эти слухи находят подтверждение. Так, Геннадий Бурбулис заявил на днях на пресс-конференции, что на предстоящих выборах блок «Выбор России» не будет опираться на Президента и его команду, так как считает их неперспективными. Характерно, что это заявление не вызвало ни протеста, ни опровержений <...> Впрочем, не исключена вероятность, что заседание политсовета носило провокационный характер. Возможно, была сознательно допущена, утечка информации, чтобы оказать психологическое воздействие на Президента, вице-президента, а также на общественность страны» (выделено нами — Авт.) (РГ. 1993).

Ложь в газетном дискурсе связана не только политической позицией субъекта. «Дезинформационные универсалии» прессы в значительной степени определяются целями, характером и режимом ее деятельности. Стремление к информационному приоритету, поиск нетривиальной (сенсационной) информации, необходимость оперативной передачи сообщений нередко приводят к публикации материалов без проверки надежности источника и достоверности сообщаемых сведений. Кроме того, применительно к современному состоянию российской прессы, очевидно, можно говорить о снижении у некоторых журналистов и изданий порога профессиональной ответственности за, достоверность передаваемой информации, что в какой-то мере является компенсаторной реакцией на многолетнее отсутствие свободы слова в печати. Отсюда столь большое количество опровержений и самоопровержений, публикуемых в газетах, хотя известно, что опровержение никогда не возмещает полностью тот информационный, моральный и социальный ущерб, который может нанести первичная недостоверная информация. Не могло не вызвать недоумения большинства читателей сообщение одной из газет о том, что «сумма налога (на помещения, находящиеся в частной собственности. — Авт.) составит одну десятую инвентаризационной стоимости» (МК. 1993. 16 апр.). И только через несколько номеров публикуется скромная поправка: «Уточнены размеры, налога, которым в 1993 году будут обложены жилые дома, квартиры, дачи, садовые домики и гаражные боксы, находящиеся в личной собственности граждан <...> Размеры налога составят, как определено российскими законами, 0,1 процента от инвентаризационной стоимости недвижимости (выделено нами. — Авт.) (МК. 1993. 20 апр.).

Наибольшей «этической маркированностью» обладает дезинформация, которая становится причиной компрометации государственных органов и политических деятелей, затрагивает честь и достоинство человека. Приводимые опровержения далеко не всегда могут считаться достаточной компенсацией: одни читатели не смогут с ними ознакомиться, другие будут не в состоянии полностью освободиться от сомнений, психологически естественных в ситуации альтернативного представления действительности. Непреднамеренная ложь, разумеется, в нравственном отношении отлична от преднамеренного, сугубо манипулятивного введения адресата в заблуждение, но и она является нарушением не только информационной, но и коммуникативной нормы, в том числе в ее этическом измерении.

В целом дискурс в современной российской прессе — в отличие от прессы тоталитарного общества — соответствует цивилизованной информационной норме, основными чертами которой являются: идеологический индетерминизм (отсутствие зависимости от государственной идеологии), тематическая открытость, свобода поиска и распространения информации с ориентацией на информационные потребности и интересы потенциального читателя.

§ 36. Прагматика и риторика дискурса в периодической печати. Сфера субъекта и выражение оценки

Прагматика — в широком смысле этого термина — охватывает весь комплекс явлений и обусловливающих их факторов, связанных со взаимодействием субъекта и адресата в разных ситуациях общения. Под прагматикой в более узком смысле понимают выражение оценки (действительности, содержания, сообщения, адресата). (См.: [1, 8-14]). Риторика — это мастерство убедительной и выразительной речи. В § 36—37 основное внимание уделяется сфере субъекта и происходящим в ней изменениям, выражению оценки, средствам речевой выразительности, используемым в периодической печати.

В рамках обсуждения вопроса об основном предназначении средств массовой информации и в лингвистических работах, и в выступлениях профессиональных журналистов уже давно ведется дискуссия о соотношении в газете (равно как и на радио и телевидении) «объективного» (то есть сугубо фактуальной информации) и «субъективного» (под которым обычно понимается оценка, связанная с намеренным воздействием на читателя, зрителя, слушателя). «Объективизм» полагает основную цель mass media в информировании адресата, отводя субъекту роль едва ли не «вербального фотографа», беспристрастно фиксирующего события и факты. Еще в конце 20-х гг. Г.-О. Винокур писал: «Если язык вообще есть прежде всего некое сообщение, коммуникация, то язык газеты в идеале есть сообщение по преимуществу, коммуникация, обнаженная и абстрагированная до крайних мыслимых своих пределов. Подобную коммуникацию мы называем «информацией» <...> Газетное слово есть, конечно, также слово риторическое, т. е. слово выразительное, рассчитанное на максимальное воздействие, однако главной и специфической особенностью газетной речи является именно эта преимущественная установка на голое сообщение, на информацию как таковую» [11, 229].

В современных выступлениях журналистов и критиков можно встретить негативные отзывы о «так называемой публицистике», которая порой весьма нелицеприятно приравнивается к «умению развешивать «сопли» по материалу» (Старков В. Интервью // Изв. 1989 2 сент; Он же. Следовать вкусам читателей // Московские ведомости. 1990. № 1). Со ссылкой на международные авторитеты в области массовой коммуникации провозглашается принцип полной отстраненности журналиста от сообщаемого, так как именно он соответствует задаче прессы — информировать общество, а не реформировать его (Богомолов Ю. Ведущие, уважайте своего зрителя // Изв. 1993 31 июля). Кстати, нарушение этого принципа нередко ставится в вину современной российской журналистике: «А не надо из журналистики делать высокий вид искусства, в связи с чем любая газета в России превращается в толстый журнал. Журналистика — такое же ремесло, как покраска заборов. Есть четкие структуры, на которых можно набить руку и, не будучи халтурщиком, делать все это автоматически. Западные журналисты всегда выдают на-гора чудовищное количество материала по сравнению с советскими журналистами. Правда, пишут кратко и конкретно. В России же журналистика страшно неконкретная. Там репортера спросишь, сколько времени, он же не ответит «без пятнадцати пять». Он же еще час будет рассуждать о природе времени. Я читаю дайджест Радио «Свобода» с лучшими заметками из всех российских, газет. Все равно с американской прессой трудно сравнивать: Совершенно другой подход к журналистике. Здесь очень четко разделяют редакционный комментарий и репортерское освещение. А в России эта грань смазана. Трудно найти статью во всей газете, которую можно взять и ей поверить. Всегда проскальзывает тенденция» (Козловский В. Интервью // МН. 1993. 7 февр.).

Однако высказываются и другие, порой прямо противоположные взгляды на роль субъекта в средствах массовой информации, по-видимому, в большей степени учитывающие особенности прессы как общественного института и типа дискурса. В этом случае за субъектом признается право на ментальную и социальную активность; более того, проявление такой активности рассматривается как одна из максим деятельности журналиста: «Нашим журналистам иногда лень углубляться в анализ; они выклевывают по зернышку отдельные факты и не задаются вопросом: а случайны ли эти факты <...> Кто, как не журналист, должен с гражданским чувством рассказывать людям, куда идет Россия, какие впереди трудности. Но для этого нужно изучать жизнь, точно ориентироваться в процессах. И главное — быть частицей многострадальной России <...> Чисто объективистская позиция — это не в традициях русской журналистики. Такая позиция похожа на дождь, который льет, где не нужно, а не там, где земля высыхает. Газеты с такой позицией умирают — это видно по итогам подписки» (Полторании М. Интервью // МК. 1993. 14 авг.)! Нужно сказать, что и в советском лингвистическом газетоведении применительно к печати преобладало утверждение «диалектического единства организующе-воздействующей функции убеждения и информационно-содержательной функции сообщения» [18, 220], хотя персуазивность (воздействующий характер) газетного дискурса нередко понималась в духе господствующих идеологем как проявление основной для советской прессы «агитационно-пропагандистской функции» и связывалась исключительно с идеологическим влиянием на массового читателя. В основе воздействия в сфере массовой коммуникации, несомненно, лежит присвоение адресатом содержащейся в тексте и значимой для него информации. Что же касается формирования убеждений и мировоззрения, о чем говорилось в работах советского периода, посвященных языку газеты, то идеологическая ориентация или переориентация реципиента (индивидуального или группового) возможна только в сложной структуре социальных и психологических воздействий, где средства массовой информации выступают в качестве одного из факторов. По мнению многих зарубежных исследователей массовой коммуникации, чаще всего она является неким «дополняющим» фактором закрепления существующих условий. Реже под воздействием массовой коммуникации происходят незначительные изменения в существующей системе «мнения — ценности — нормы». И уж совсем редко наблюдаются случаи конверсии, то есть отказа от этой системы и перехода к новой. Последнее возможно, как правило, лишь в моменты серьезных социальных сдвигов, когда привычные ценности и взгляды входят в противоречие с изменяющимися условиями материальной и духовной жизни (подробнее об этом см.: [2, 10—19]). Однако, как показали последние события в новейшей истории Советского Союза и России, пресса («четвертая власть») обладает весьма значительным потенциалом воздействия на общественное сознание и в результате этого не только «закрепляет» существующие условия социальной жизни, но и может в определенные исторические моменты способствовать изменению этих условий. Решающую роль играет здесь индивидуально-коллективный субъект «совокупного» газетного дискурса (как и дискурса в других средствах массовой информации): изменяясь под воздействием сдвигов, происходящих в обществе, он оказывает ответное влияние на жизнь социума.

Как известно, субъект в коммуникации обладает сложной структурой. По мнению Е. Гоффмана, говорящий выступает в трех ипостасях: аниматора — того, кто произносит высказывание; автора — того, кто порождает высказывание; принципала — того, чья позиция выражена в высказывании (см. об этом: [4, 26]), При помощи этой триады может быть охарактеризовано не только психологическое и когнитивное «расщепление» субъекта, но и его социальная структура. Тогда (при известной детализации) структура субъекта в массовой коммуникации, скажем, применительно к тоталитарному обществу, может быть представлена следующим образом: автор — редактор — цензор — идеологический демиург. В период перестройки и особенно в постперестроечное время эта структура претерпевает существенные изменения. Постепенно ослабевает, а затем и «нулизуется» влияние государственной идеологии; исчезает, правда, временами напоминая о себе отдельными рецидивами, цензура; редактор утрачивает функции идеологического наставника и становится организатором коллектива журналистов, объединяемых общей позицией (при утрате, общности позиции журналистские коллективы обычно распадаются, как это произошло с «Комсомольской правдой» и «Независимой газетой»). Результатом этого стала глобальная авторизация газетного дискурса, то есть совмещение в субъекте ролей автора и принципала. Субъект в современной массовой коммуникации не просто функционален — он выступает как личность со всеми особенностями ее менталитета, причем в структуре его целей все большую роль начинает играть стремление к самовыражению.

Авторизация газетного дискурса неразрывно связана с тремя видами «свобод», завоеванных прессой: тематической свободой (возможность избрания в качестве предмета описания или оценки любого фрагмента действительности), прагматической свободой (отсутствие внешней обусловленности оценки), стилевой свободой (преобладание в тексте «слога» над «стандартом»).

Обратная сторона авторизации — чрезмерны и субъективизм дискурса. Он проявляется, в частности, в том, что некоторые авторы вместо объективного описания ситуации, которое заявляется заголовком текста, предлагают читателю некое самоизображение, выдвигая себя на передний план и используя все остальное лишь в качестве фона. Этот авторский эгоцентризм находит адекватное лингвистическое выражение в гипертрофированном Я-дейксисе. Вот, например, как описывает события грузино-абхазской войны один весьма известный литератор, проведший несколько дней в Абхазии: «Поднимаюсь (здесь и далее выделено нами. — Авт.) в здание администрации, в пресс-центр. Представляюсь. Спрашиваю о диверсионной группе. Делаю заявку на пропуск в зону военных действий. Выхожу <...> С заявкой на пропуск иду в военную комендатуру Абхазии. Сопровождает меня главный редактор газеты «Республика Абхазия» Виталий Чамамагуа — его «прикрепили» ко мне <...> Спрашиваю, какие силы у противника в Шромах <...> Упрямый, я портил кровь командующему не затем, чтобы глупо лезть под снаряды, а чтобы поговорить с солдатами на передовой, и в первую очередь с русскими» (Лимонов Э. Война в Ботаническом саду// Д. 1992. 22—28 нояб.). Ясно, что авторская установка в данном случае заключается в том, чтобы представить не столько ситуацию, сколько «себя в ситуации» — отсюда столь скрупулезное перечисление собственных состояний и действий, в том числе и чисто физических.

Цели субъекта, акты его взаимодействия с адресатом в средствах массовой коммуникации часто реализуются в оценке (ее прагматический смысл заключается в том, что субъект, выражая свое отношение к какому-либо явлению, осознанно или неосознанно пытается вызвать адекватное отношение у адресата).

Не требует особых доказательств утверждение, что оценка, выражаемая в текстах средств массовой информации, во многих случаях определяется социальными и идеологическими факторами — она обусловливается задачами политической борьбы, противостоянием идеологий, потребностями позитивной идейной и моральной самопрезентации, часто связанной со стремлением к компрометации оппонента. Нужно сказать, что в советском лингвистическом газетоведении социальная оценочность нередко рассматривалась как существенный признак «языка газеты», хотя это утверждение покоилось не столько на лингвистических, сколько на идеологических основаниях: «В публицистике, в средствах массовой информации и пропаганды все языковые средства служат в конечном счете задачам убеждения и агитации. Иначе говоря, использование языковых средств определяется во многом их социально-оценочными качествами и возможностями с точки зрения эффективного и целеустремленного воздействия на массовую аудиторию. Таким образом, социальная оценочность языковых средств, определяемая в конечном счете принципом коммунистической партийности, выступает как главная особенность газетно-публицистического стиля, выделяющая его среди других функциональных стилей и проявляющаяся на всех «уровнях» его языка, но особенно явно и ярко в лексике» [26, 8].

Безусловно, по отношению к общественно-политической ситуации в стране конца 70-х — начала 80-х гг. многое сказанное здесь вполне справедливо: глобальная идеологизированность всей, а не только партийной прессы; ориентация на формирование единого и цельного мировоззрения как на необходимый и наиболее важный результат деятельности органов печати; главенствующее положение особого типа оценочности, при котором оценочные знаки симметрично распределяются по идеологическим объектам («наше» — «+», «не наше» — «-» Примерно так же оценивают особенности советской прессы доперестроечного периода и сами журналисты. Ср.: «Один эмигрант, в прошлом советский журналист, открывший на Западе свою газету, рассказывал о панике, которая охватила его, когда газете нужно было высказать мнение о произошедшем где-то политическом перевороте. Дома он не испытывал в таком случае никаких затруднений, сверху всегда сообщалось: хорошо это или плохо, «наш» или «не наш» какой-нибудь очередной политический деятель. Можно было с этим не соглашаться, но была ясность. Здесь же пришлось решать самому. И этот человек, всегда как ему казалось, самостоятельный в суждениях и независимый во мнениях, обнаружил, что еще как зависим! В него въелось ожидание первоначального толчка в жизни <...> Наша информационная жвачка строилась так, чтобы имитировать, пусть примитивно, мыслительный процесс. Вкушающий ее человек был убежден, что он думает. На деле ему вовсе не требовалось включать собственные мозги, извилины сами пошевеливались вслед за указкой» (Чернов В. И мы перестали смеяться // Огонек. 1989. № 37).

Идеологический примитивизм, навязываемый политическим истеблишментом, находил адекватное выражение в языке: «В командировку за классовой, ненавистью ездили не только великие, ездили и прочие, помельче, которые знали, что писать об Америке еще до того, как туда приехать. Идеологическая бдительность проявлялась в том, чтобы не проговориться <…> Этот беглый экскурс в прошлое, мы считаем, уместен в преддверий рассказа о беседах в Центре русских исследований. Будут колкости и выпады с их стороны, но и мы не станем забывать про свою совсем недавнюю привычку говорить с оппонентами на языке политического мата. Ведь всего 6—7 лет назад мы, очутившись там, где очутились сегодня, писали бы про «логово заокеанских ястребов» или про «цитадель продажных писак и наймитов» (Васинский А., Шальнев А. Советологи у себя дома // Изв. 1989, 14 июля).

Нужно отметить, что в известном смысле биполярность оценочного поля в печати сохранялась и в дальнейшем, так как газеты, равно как и другие средства массовой информации, не могли не отражать расстановки политических сил в стране, где в разное время противоборствовали «демократы» (или «дерьмократы» в номинационной трансформации оппонентов) и «коммунисты» («коммуняки»), «реформаторы» и «консерваторы», «левые» и «правые» (а затем «правые» и «левые» в традиционном значении этих политических терминов), «демократы» («демофашисты») и «национал-коммунисты» («национал-патриоты», «коммунофашисты», «красно-коричневые»), «правительство» (ВОР — временный оккупационный режим) и «парламент» («нардепы») и т. д. Что же касается традиции «политического мата», то она, пожалуй, даже укрепилась в перестроечное и постперестроечное время, поскольку освобождение от идеологических уз сопровождалось процессом «вербального раскрепощения», и это могло иметь не только позитивные следствия. В результате в газетах появлялись и продолжают появляться такие тексты, в которых оценка политического оппонента находится либо на грани оскорбления, либо уже за этой гранью: «Хам — библейский персонаж. Он надсмеялся над своим отцом, и слово «хам» стало нарицательным для всех, кому свойственно то, о чем идет речь, — хамство, т. е. крайнее пренебрежение нормами устоявшейся морали, отсутствие стыда и совести. К/стыду нашему, другим словом нынешних правителей России назвать трудно <...> Бедный Хам! За что тебя тысячелетиями презирают живущие на земле? Ты же невинное дитя по сравнению с нынешними властителями России» (Белоглинец В. Хамы у власти // М., 1993. Июль. № 60.); «Навоевавшись на американском фронте, Волкогонов и его шатия-братия сейчас брошены спасать фронт внутренний — российский <...> Слабо волкогонам разогнать Московский гарнизон и весь неблагонадежный Московский военный округ <...> Безмозглым полторанинцам надо бы уразуметь: партизанские отряды, подпольщики, сопротивление появляются не потому, что об этом пишет «День» и говорит Невзоров, а потому, что есть оккупация» (Филатов В. Поход на Москву / Д. 1993. 18—24 апр.). А вот инвективы с другой стороны: «Оппозиция, как красивая женщина: хороша, пока молчит. Стоит только ей раскрыть свой прелестный ротик, сразу портится все впечатление: дура дурой. Хоть и ноги длинные. Зачем объединенная оппозиция накануне референдума напечатала свою экономическую программу, я не знаю <...> Если бы не корявые формулировки, я бы вообще перепечатал эту программу целиком без всяких комментариев. И дело с концом. Прочитал, плюнул и пошел голосовать за президента. Не за этих же полудурков» (Лапик А. Пусти козла в экономику — пятилетка и начнется // МК. 1993. 17 апр.).

Оценки нередко заменяют в прессе логическую аргументацию, точнее, будучи рассчитанными на эмоциональное восприятие читателем, сами приобретают характер аргументов (или псевдоаргументов). Известной уловкой, позволяющей побеждать противника в споре, является «готтентотская мораль»: одни и те же поступки «своих» и «чужих» меряются разными мерками. Этот принцип узаконен в прессе. Достаточно взглянуть на то, как характеризуется предвыборная кампания «своего» и «чужого» кандидата: для «своего это «попытка покорения политического Олимпа», «чужой» же «стремится взять банк уже в первом туре» (МК. 1996). Все, что делает «свой», хорошо и благородно или, по крайней мере, достойно оправдания, а поступки «чужого» фальшивы и неблаговидны. В то же время искренность политического деятеля оказывается одной из главных черт, подвергаемых оценке в прессе и используемых в качестве аргумента. Так, в статье О. Богдановой «Президент в ватнике» описывается возвращение Леха Валенсы на судоверфь: «В 7.30 Валенса переодевается в ватник и на «Мерсе» же отбывает в ремонтный цех (500 метров от правления)» (МК. 1996). Неискренность передается самыми разными языковыми средствами: морфемами («псевдомиротворческая инициатива» — З. 1996); лексемами («наше лживое телевидение» — З. 1996; «обольстительные посулы» — СР. 1996); фразеологическими оборотами («пудрить мозги» — МК. 1996; «выдавать черное за белое» - СР. 1996); даже графикой. Так, в оппозиционной прессе слова «перестройка», «реформаторы», «демократический» и им подобные употребляются в кавычках, чтобы, по приведенному в «Советской России» разъяснению, отличить подлинный смысл этих понятий от того смысла, которой вложили в них демократы.

Поскольку в круг оцениваемых явлений попадают оппоненты («активисты-ельцинисты, бесчисленная президентская рать» — СР. 1996; «коммуно-патриоты» — МК. 1996), те стороны политической деятельности «своих» и «чужих», которые заслуживают критики, («торопятся посадить своего человека» «на пост уполномоченного по правам человека» — Изв. 1996; «бодрое заявление об уничтожении неплатежей» — МК. 1996), лишенные доверия слои населения («бойкие коммерсанты», «новорусское сопротивление» — СР. 1996), недостатки в обществе («вседозволенность», «беспредел», «коррупция», «терроризм»), отрицательная оценка в прессе преобладает над положительной.

Кардинальные политические изменения в обществе могут приводить к изменению оценок, связанных с отдельными понятиями. Так, изменилась модальная рамка слов «социализм», «патриоты», «национализация» и им подобных. Одновременно переместились очертания ассоциативного потенциала этих слов, например, «социализм» связывавшийся в сознании многих носителей языка с ударными стройками, оптимистическими песнями и счастливым детством, стал ассоциироваться со сталинскими лагерями, очередями за товарами первой необходимости и принудительными отсидками на, партсобраниях. Субъективное ограничение объема понятий, их оценочная переориентация издревле является важным приемом аргументации.

Оценка может выражаться как открыто — словами «плохо», «хорошо» и их синонимами, например: «никчемный кандидат, он не симпатичен» (МК. 1996), «горе-реформаторы» (П. 1996), — так и завуалированно, через модальную рамку слова («бюджетное подаяние» — СР. 1996; «гильотина для «Радио-Аре», «чеченская бойня» — МК. 1996), оценочные суффиксы («скромненькие свидетели» — П. 1996), прагматическую рамку высказывания («Газета предназначена в помощь самому всенародно любимому президенту» — СР. 1996). Для выражения оценки часто используются метафора («Зюганова ведут к трону пенсионеры <...> Накануне выборов коммунисты решили приласкать избирателя помоложе» — МК. 1996; «Александр Лебедь, безусловно, превратился в примадонну мировых средств массовой информации, которые уже чуть ли не сделали его будущим «президентом» — М. 1996) и ирония («Бедный президент!» — П. 1996; «Недавно Главная военная прокуратура отличилась» — МК. 1996), поскольку экспрессивное воздействие первой гарантировано содержащимся в метафоре образом, а второй — контрастом между сказанным и подразумеваемым.

Прямые, резко аффективные оценки, которые во многих случаях представляют собой оскорбительные выпады, чаще всего выражаются пейоративной (отрицательно-оценочной) лексикой и фразеологией, используемой в качестве названий, определений и предикатов. Но возможны и иные способы выражения:

1. Навешивание ярлыков, т. е. сведение политической позиции адресата к тому или иному политическому направлению, вызывающему активное неприятие со. стороны общества или каких-либо социальных групп: «Сталинист 3юганов является антикоммунистом национал-социалистической ориентации» (МК. 1996).

Действенность таких выпадов подкрепляется использованием имен собственных, которые, как известно, обладают сильным ассоциативным потенциалом: «Но Зюганов восхваляет именно ту сторону учения того же Шпенглера, которую активно использовали в своих пропагандистских целях кадры Геббельса» (там же).

2. Употребление метафоры, несущей в себе отрицательную оценку, а также близких к ней сравнения и фразеологического оборота (в том числе и трасформированного) в качестве номинации адресата — «ряженые» (Изв. 1996); «раковая опухоль»; «исчадие, возникшее из «черной дыры» истории» (3. 1996).

Благодаря своей образности метафора обладает высокой эмотивностью: она ранит больнее, чем прямая номинация, и лучше запоминается.

3. Упоминание табуированных частей тела в сочетании с именами собственными.