Глава четвертая У старой башни 5 страница

— Хабар дац[92]! Ходи дальше! — откликнулся один из стражников, и Калой понял, что это не ингуши. Он заехал к себе во двор, спрыгнул с коня и забежал в башню.

У камина сидел Орци. При виде брата он вскочил и в нерешительности остановился, опустив голову.

— Что происходит? — спросил Калой.

Орци поднял на него глаза, в которых стояли слезы.

— Да ты скажешь или нет? — вышел из терпения Калой.

— Ее отдали… — тихо ответил мальчик и отвернулся, чтобы скрыть слезы.

Если бы он сказал, что Зору умерла, что ее убили, Калой не был бы так поражен. Он потерял способность говорить, двигаться. Даже мысли остановились в его голове. Он неуверенно, как спутанный конь, дошел до нар, сел, откинулся на горку матрасов и, едва повернув во рту пересохший язык, сказал:

— Рассказывай…

Орци знал все, словно он сам присутствовал на сватовстве. Из разговоров, которые велись в доме Пхарказа и во дворе, ничто не ускользнуло от его слуха. Ночью его никто не видел. Да никто и не собирался делать тайны из того, что сватают девушку. Наоборот, все соседи только и жили этим событием. Рассказ Орци был подробным и точным.

Калой слушал его с закрытыми глазами. Весть эта, как налетевший ураган, ворвалась в его душу и исторгла из нее нечеловеческий стон. Орци вздрогнул, подался в сторону.

Калой ненавидел людей. Ненавидел Зору. Он готов был уничтожить всех. Но эту ненависть сменило чувство тоски по любимой, желание отнять ее у всех, увезти, скрыть от всего мира. Не в силах принять решение, он приказал Орци скакать к Иналуку и привезти его сюда.

— А за ним некуда скакать! — встрепенулся Орци, обрадованный тем, что наконец услышал голос брата. — Он на их дворе. Заходил за тобой, не застал и пошел к ним. Я сейчас… — И он вынесся из комнаты.

Оставшись один, Калой вскочил, заметался, как волк в капкане, рухнув на нары, ударом кулака провалил тесину и затих. Так и застал его Иналук.

— Что он, спит? — оглянулся Иналук на Орци. Но, услышав его голос, Калой встал. Всегда жизнерадостный, веселый, Иналук смотрел на него зло и отчужденно.

— Растянулся во всю длину нар, а девку, как телушку, из-под носа увели! Сколько раз говорил тебе — забирай! Добром, или силой — забирай! Так нет. Все придумывал, богатством хотел оделить Пхарказа! Вот тебя и оделили! Гойтемир, конечно, даст Пхарказу воротник вместо того, который у него вши обглодали…

Калой стоял, опешив. Он думал, что ему придется распалять друга, а тот кипел, словно это у него отняли возлюбленную.

И Калой впервые подумал о том, что, наверное, он сам виноват. Так долго тянул, мечтал с Зору, вместо того чтобы поступать решительно, по-мужски.

Они сели на нары, Орци — у очага.

Долго продолжался их безрадостный разговор. Калой порывался напасть на Пхарказа и его гостей сейчас. Но Иналук, который был старше и рассудительнее, решил иначе.

— Сейчас напасть, — сказал он, — это лишиться всего, устроить резню. Неизвестно, кто будет убит, кто останется. В свалку будут втянуты Гойтемировы, род Пхарказа, Хасана-хаджи, кое-кто из соседей да помощник пристава со своими стражниками. Это значит — поднять против себя весь свет! Тут, если даже удалось бы победить всех, забрать ее и скрыться, всем нашим, кто останется в ауле, хватит вражды до конца дней и дальше… А вот когда все уляжется, все успокоятся и ее родичи поверят, что и ты спокоен, можно будет без всякого риска выкрасть ее — и конец. Вы уедете лет на десять в Россию. Будете там жить и работать, не подавая голоса. А когда-нибудь потом удастся замириться с Чаборзом, потому что вражда останется только с ним. Думаю, от девяти десятков коров он не откажется… Ради мира род Эги соберет эту плату за похищение невесты.

Калой смотрел на Иналука, постепенно успокаивался и верил его рассуждениям. Ему вдруг показалось, что ничего особенного и не произошло, до того просто предлагал исправить это дело его лучший друг и брат.

Среднего роста, узенький в талии и широкий в плечах, с горящими глазами, Иналук выглядел так мужественно, что невозможно было сомневаться в успехе того, за что он возьмется.

А он сказал:

— Я или умру, или мы сделаем это, если ты со мной согласен! А если ты считаешь, что я неправ, если ты настаиваешь, чтоб мы совершили нападение на них сегодня, я готов. Я иду с тобой.

Но Калой уже несколько охладился.

— Только не могу понять, — сказал он, — как случилась, что Пхарказ при первом же появлении Гойтемира дал свое согласие? Самый разнесчастный отец какой-нибудь разнесчастной калеки никогда так не торопился! Или побоялся, что вторично не придут?

Иналук покачал головой.

— Не в этом дело, — сказал он. — Все перепутал проклятый помощник пристопа! Черти его принесли на нашу голову! Он так прилип к Пхарказу: «Дай ответ сегодня! Хочу быть участником вашего торжества!» — что тут любой не стал бы тянуть, как это делается, и уважил бы гостя. Если б не это… Мы похитили б ее прежде, чем Пхарказ успел бы ответить Гойтемировым. Тогда была бы похищена дочь Пхарказа. А теперь, хочешь не хочешь, она считается женой Чаборза.

— Будь он проклят! — воскликнул Калой. — Хорошо, что ты пришел. Я, наверно, заварил бы здесь кашу!..

Братья решили лечь спать. До рассвета уже оставалось немного. Легли. Но Калой не заснул. И хотя решение было принято, ему легче не стало.

Двор Пхарказа немного приутих. Но когда в башне открывалась дверь, оттуда доносились веселые голоса и воинственные выкрики помощника пристава.

Оставалось секретом, как это удалось, но пристав ради общего веселья сумел подпоить обоих хаджей. А Пхарказу и его соседям он открыто, с пышными тостами, какими издавна славились горы, преподносил бокалы то с пивом, то с караком, так что они были очень довольны тамадой.

Гойтемир подсказал своему начальнику, что им, по обычаю, неприлично ночевать в этом доме и надо идти к Хасану-хаджи.

— Куда? — завопил помощник пристава так, что, открыв двери, из передней на чего с любопытством стали глядеть все, кто там был.

— Что?! — снова оскорбленно воскликнул он. — Никуда! Никуда я отсюда не пойду! — Он заморгал, важно схватился за кончики усов, мокрых от вина. — Гость я или не гость? Вы — как хотите, а я сегодня его гость! — Он указал на хозяина пальцем. — И я здесь буду спать… А он будет меня стеречь! И за меня отвечать! О! Так я говорю или нет, Пурказ?

Он еще с начала вечера, ко всеобщему веселью, окрестил Пхарказа этим именем, да еще дал ему и отчество «Иванович». И, заметив впечатление, которое произвело это на горцев, выкликал его где нужно и не нужно. А Пхарказ, чтобы не обидеть гостя, поддакивал ему.

Помощник пристава заставил всех — гостей и хозяев — наполнить деревянные бокалы и встал. За ним поднялись Гойтемир и Хасан-хаджи.

— Мы много пили, — заговорил он, — много ели. Хорошо. Вы хоть и басурмане и продувные бестии, но угостить мастера! Что есть — то есть! — Гойтемир переводил его как мог. «Продувные» он перевел «быстрые, как ветер», и, польщенные похвалой начальника, горцы закивали головами. — Сегодня Пурказ Иванович и Гойтемир Иванович… Я говорю так потому, что вы сами сказали: отчества у вас не бывает, будто вы безотцовщина окаянная! Ха-ха-ха-ха! — Он смеялся до слез. — Так вот, друзья Ивановичи, а я, по моему воспитанию, называть уважаемых людей без отчества не могу! Так вот, Ивановичи, между вами, значит, новое родство. Это великая вещь! И мы это завершили! Пурказ Иванович хотел покочевряжиться! Но именем гостя я тут потребовал: ты… того-этого… не юли! А давай кончай! И вот мы подошли к концу. Благородно, я вам скажу! Благородно! Хоть вы и ингуши! А дочь у него знатная девка! Да если бы мне начинать сначала, я по вашему, ингушовскому, обычаю сам украл бы такую княжну! Ей-богу! Отец байгуш, а она княжна! Умницей вырастил! Спасибо тебе, Пурказ! Молодец, мужик! Но и ты дождался. Знатно дождался! Кого? Кого дождался? Гойтемир Иванович, ваш ученый Хасан-хаджи, я — слуга его императорского величества, — он, пошатываясь, поклонился, — мы пришли челом бить!.. Ну и дай наш Бог и ваш Аллах всего хорошего молодым! У них твою дочь будут любить. А ты цени!.. Гойтемир Иванович многие годы, многие годы служит верой и правдой царю нашему! Это старый, самый старый и самый мудрый старшина! Кто из вас любит его, того Бог бережет! Запомните! — Он высоко поднял бокал, задрал облысевшую голову с венчиком волос над ушами и, разевая рот, во всю мощь заорал: — Эх, грянем, братцы, да удаалую, да за помен ея-аа душе!..

Залпом осушив бокал и отшвырнув его в сторону, он тяжело сел в треножное самодельное кресло, улыбнулся, поглядел на всех, мотая головой, и вяло прошамкал:

— Кураж, кураж…

Гойтемир и Хасан-хаджи тоже сели. И Гойтемир в своей бархатной черкеске важный, как фазан, обращаясь к Пхарказу я его соседям, сказал:

— Вы сегодня поддержали мою честь. Я благодарен вам! Пхарказ не раскается в том, что стал моим родственником. Не зря говорят: сватовство совершай днем да при зажженном факеле! А то попадется какой-нибудь молодец, у которого ни одежды для жизни, ни савана в могилу! Его и хоронить-то не в чем! Положить в борозду да запахать, чтоб не вонял! Вот он и весь. А мы живем по-людски!

Многим не понравилось это бахвальство Гойтемира. Но Пхарказ сразу подумал о Калое и мысленно поблагодарил судьбу за то, что все кончилось так.

Вскоре Гойтемир и Хасан-хаджи ушли, а помощник пристава со своими стражниками остался у Пхарказа. Ему постелили в башне, а стражники легли во дворе, на войлоках.

Когда все стихло, вооруженный кремневкой Пхарказ вышел за ворота и уселся на камень. Безопасность и покой гостей для него были священны.

Один из стражников сразу заснул. Другой, что прибыл в эти края недавно и был наслышан о горцах разных ужасов, с непривычки не смог сомкнуть глаз. Неподвижная фигура Пхарказа ему казалась зловещей и подозрительной. Наконец, как бы невзначай, он разбудил товарища и указал ему на силуэт человека в проеме стены.

— Кто это? — спросил тот, протирая глаза.

— Хозяин, — ответил первый стражник.

— Ну и правильно, — заключил разбуженный, подворачиваясь на другой бок, — это у них закон такой. Нас стережет. Ежели в его дворе с нами что приключится, его свои же и заплюют. Скажут: баба, а не человек. Это по-ихнему хуже оплеухи. Я когда у них бываю, сплю спокойнее чем в своей хате… Спи! — И он, вздохнув, сразу захрапел. На чистом воздухе здорового человека сон укладывает, как из ружья.

Но друг его долго не мог уснуть. То ему мерещилось, что к ним кто-то подкрадывается. То лезли в голову мысли о здешних кручах да косогорах, невесть как перепаханных вдоль и поперек.

И, вспоминая российские леса да равнины, свой дом и детей, он думал о том, что если этих горцев переселить туда к ним, они, пожалуй, еще и затоскуют, посчитают себя несчастными, привыкнув здесь к своей каторге… «Да она везде, эта каторга, где за ради хлебушка бедный человек шею гнет, а детей прокормить не в силах…»

Вершины гор и небо чуть посветлели, когда он, утомленный бессонной ночью и безрадостными думами, уснул.

Как всегда, после такого события аул жил этой новостью. Каждый считал своим долгом подойти к Пхарказу, к его жене и поздравить их с обручением дочери.

Но между собой люди по-разному судили о том, что произошло. Одни считали, что Зору родилась в священную ночь, когда «засыпает вода» и исполняются все желания. Поэтому такая счастливая. Другие искали дружбы со вчерашним бедняком Пхарказом, который вдруг стал сватом самому Гойтемиру и может оказаться полезным человеком. Но многие знали о любви Калоя и Зору; они считали, что эту пару разбили деньги Гойтемира, и, не стесняясь, отпускали в адрес старшины крепкие слова: «С деньгами для него путь хоть на небо открыт!»

В числе первых пожелал счастья родителям Зору и Калой. Но, внимательная ко всему, что касалось ее дочери, Батази заметила в его взгляде недоброе, хотя он и говорил с ней, опустив глаза. Это убедило ее, что словам Калоя верить нельзя, что его спокойствие — это только бурка, под которой спрятано оружие…

А Зору все молчала в своей комнате и никому не показывалась на глаза.

Как-то глубокой ночью, когда спал весь аул, Пхарказ проснулся. До него донеслись слабые, едва уловимые звуки гармони. Он прислушался. Играла Зору. Играла и тихо пела, останавливаясь, замирая… И тогда отец слышал приглушенные слезы…

Вот снова донеслось пение…

Говорят, льдами покрылся синий Терек.

Говорят, иней лег на голову Казбека.

Но иней сдует быстрокрылый ветер.

Но лед растопит солнца яркий луч.

А кто растопит лед моей души?

Кто сдунет иней, убеливший косы?..

Ваша Зору, против воли идущая, пусть умрет!

Ваша Зору, против сердца идущая, пусть умрет!..

Тяжестью легла эта песня на душу отца. Он понял глубину печали дочери. Но дело было сделано. Ему стало душно. Он осторожно встал и вышел на терраску. Тихая ночь обступила его. Ничто не нарушало предрассветного покоя.

Пхарказ посмотрел на башню соседа. Он знал, о ком плакала дочь его. И вдруг он увидел человека, стоявшего неподвижно на плоской крыше. Казалось, он смотрит прямо на него.

Пхарказ застыл, прижался к холодным камням стены. Потом незаметно открыл дверь и исчез.

А человек на крыше так и остался стоять. Пхарказ понял: в эту ночь не спали двое…

Батази и без того волновало соседство Калоя. А когда наутро Пхарказ рассказал, что видел его на башне, она потеряла покой.

Родные Чаборза торопились с подготовкой свадьбы. Чуть не каждый день они присылали что-нибудь Зору для приданого. Но Батази готова была выдать дочь голой, лишь бы до свадьбы ничего не случилось. Кто знает, о чем думает Калой. Уже не одна соседка намекала ей на то, что Эги что-то задумали. Их молодежь тайно собирается у Иналука. А это неспроста.

У Батази голова шла кругом. Она понимала, что над ними нависла страшная угроза. Эги могли похитить дочь даже прямо со свадьбы. А такую обиду Чаборз вынужден будет смыть только кровью. Когда заговорит оружие, женский ум уже ничем не поможет. В удел женщинам достанутся только слезы.

Она поделилась своими опасениями с мужем. Но он выслушал ее и ничего не сказал. Только на ночь стал запирать дверь башни да на полку кремневого ружья подсыпать сухого пороха. Ей от этого не полегчало. И тогда Батази решила, что не к обороне надо готовиться, а сделать так, чтобы у Эги не было нужды нападать. И в этом могла помочь только одна Зору.

Батази решила пойти на риск и просить дочь поговорить с Калоем.

Как поведет себя Зору? Как поступит Калой, когда девушка сама явится к нему в руки? Этого нельзя было предвидеть. Но Батази должна была торопиться. Она видела, что за их домом следят. И ни открыто, ни тайно без кровопролития Эги Зору не выпустят.

От всех этих переживаний Батази осунулась, почернела, состарилась. Радость, которая окрыляла ее в первые дни после долгожданного сватовства, исчезла. Тревога и страх потушили глаза. Она казалась тяжелобольной.

Наконец она пошла и высказала дочери все свои опасения.

Зору слушала мать, как всегда в последнее время, не поднимая глаз, не говоря ни слова.

— Чего же ты от меня хочешь? — спросила она, когда мать, опустив голову, замолчала, вытирая слезы.

— Хочу, чтоб ты просила Калоя оставить тебя…

— А если он не захочет? — Зору хотела крикнуть: «И перебьет всех вас!!!»

Мать поняла ее.

— Тогда не знаю… Но ведь и наши и Чаборза родные насторожены, — ответила она. — Кто погибнет, нельзя предугадать… Это дело судьбы….

Мать намекала на то, что в схватке может пасть и Калой. Зору содрогнулась от этой мысли и решила приложить все силы к тому, чтобы предотвратить столкновение двух родов. Но ей захотелось задать матери еще один, последний вопрос:

— А что я должна делать, если он не отпустит меня? Увезет?..

Батази подумала, а потом, посмотрев на дочь, с чувством полной откровенности ответила:

— Ну что ж, для вас двоих это будет неплохо… Вы где-нибудь скроетесь и будете себе жить. Гойтемировские в отместку похитят одну из фамильных сестер Калоя и, позабавившись ею, отпустят назад. А я скажу людям, что сама, по своему желанию, без ведома отца твоего, выдала тебя за Калоя. И, чтобы снять с дома позор, умру… Вот и все… Лишь бы тебе было хорошо…

Зору горько усмехнулась:

— Хорошо!.. В этом доме есть уже покойник… И второго не будет. Я постараюсь, чтоб не было…

Слезы мешали Батази смотреть на дочь. Казалось, она только теперь поняла, чего добилась. Но уже никто не мог ей помочь.

Неверный шаг был сделан. А дальше — все подчинилось власти неумолимых обычаев, неписаных законов гор.

Для похищения Зору у Калоя и Иналука все было готово: друзья, оружие, кони, место, куда скрыться на первый случай. Фамильные братья каждую ночь собирались к Иналуку, чтобы напасть, как только Калой подаст сигнал. По молодости все эти парни — а их без Иналука было еще четверо — готовы были на любое отчаянное дело, лишь бы угодить своему другу и брату. О последствиях никто не думал.

И в это время Зору через Орци передала Калою, что будет ждать его у старой башни.

Это известие ошеломило Калоя.

Предупредив Орци, чтоб он не говорил никому ни слова, Калой со всеми предосторожностями уехал. По дороге он терялся в догадках. «Вернее всего, — думал он, — Зору все-таки решила бежать…» Он боялся радоваться этой мысли. Неужели счастье так просто, само придет в руки?! Но чем больше он думал об этом, тем возможнее и правдоподобнее казалась ему догадка.

Он ясно видел, как вместе с ней пробирается по крутой тропе к аулу родственников родной матери, Доули, с которыми у него была договоренность. Там он мог скрывать ее, если надо, годами.

Вот он уже на вершине Ольгетты. Бросив коня, он бежит к Зору. Она стоит у стены, укрывшись от лунного света.

По резкости его движений, по быстроте, с которой он приближался к ней, Зору поняла, о чем он думал, и это было невыносимо.

— Добрый вечер! — воскликнул он.

Она не ответила ему, как полагалось, теми же словами.

— Здоровья тебе! — пожелала она.

Но он даже не заметил разницы. Его охватила радость от того, что они снова вместе. Кажется, он забыл обо всем, что произошло, и снова только любовался ею. Зору печально опустила голову. Чуткий, он сразу понял, что радость его преждевременна.

Зачем же она позвала его сюда? Он молча приготовился слушать.

— Не может случиться то, что не записано в судьбе человека, — волнуясь, с трудом выговаривая слова, сказала Зору. Эти слова сразу разрушили все, о чем он мечтал в пути.

— Значит, нам… мне не было суждено счастья… — говорила она.

И каждое ее слово было против того, что он желал, вызывало в нем протест. Но он сдерживал себя и слушал.

— Я прошу тебя: во имя моей жизни не делай ничего, что может привести к вражде… к крови…

— А на что мне мир, если не будет тебя?! — воскликнул Калой. — Ты пришла… Мы вместе… кто сможет нас разлучить? Ведь ты обещала, клялась! Я укрою тебя от всех! Я никого не боюсь. А нет — я перебью весь род Гойтемира! Один перебью всех! Спалю их жилища, перережу скот, уничтожу посевы! Я без страха за свою душу обрушусь на них! И ничто не спасет их от моей руки! — Ярость душила его. — Скажи только слово, и я унесу тебя!

Зору видела его глаза, его искаженное гневом лицо. Страх охватил ее. Она повалилась ему в ноги, обняла его колени, забилась в рыданиях.

Калой опомнился, поднял ее. Поставил на ноги. Он силен был против сильного, бесстрашен против равных. Но против слез у него не было защиты.

— Перестань! Перестань! — говорил он ей голосом, в котором слышалась ласка и желание успокоить, как успокаивают ребенка.

И Зору постепенно затихла. Они долго не произносили ни слова. Оба думали об одном, а говорить не могли. Слова причиняли только боль. Калой прервал молчание:

— Скажи, почему нам нельзя быть вместе? Разве до нас никто не нарушал родительского слова?

— Нарушали, — ответила Зору. — Но что из этого получалось? Почти всегда это было такое горе, после которого люди уже ничему не радовались. Пойми меня. Мой отец — бедный человек. Единственное его богатство, его гордость — я. Если и я у него окажусь ненастоящей и я не посчитаюсь с ним, кто же будет считать его за человека? И как после этого я могла бы наслаждаться жизнью? Мать у меня сумасшедшая. Если бы я нарушила их слово, я знаю, она не стала бы жить… А разве на родительском горе можно быть счастливой? У нас с тобой это не получилось бы. Они ведь не против тебя… — И снова пришли слезы. — Они против нашей бедности! Богатство старшины, почет — это ведь им и во сне не снилось… Не могу их убить, и ты не можешь… Они были друзьями твоих родных… Я прошу… — Она замолчала.

Она могла бы сказать: «Ты будешь еще счастлив… За тебя Наси хочет выдать свою сестру… Она красивая, и у нее есть все…» Но мысли эти остались с нею. Произнести их было выше ее сил.

А Калой думал о том, что Зору не так любила его, как ему казалось.

— Как ясно работает твоя голова! Значит, сердце молчит! — с обидой и горечью вырвалось у него, и он отвернулся.

Больно стало Зору от этих слов. Была в них доля правды. Голова ее работала. Зору не могла не думать. От этого зависела его жизнь. Но сердце… О, как он здесь ошибался! Зору нагнулась, схватила горсть земли и, протянув перед собой руку, сказала:

— Что пользы говорить теперь слова, которые несут только боль! Клянусь Господом Богом, создавшим эту землю, только ты один был в моем сердце… И ты один останешься в нем навсегда, кому бы я ни была отдана…

Калой смотрел на нее, будто видел первый раз в жизни.

Он был потрясен этой клятвой, он понял, что все разговоры напрасны. Возврата нет.

Бурные чувства охватили его, как дерево, попавшее под удар урагана. Он едва владел собой. В голову лезло одно решение страшнее другого: «Убить ее сейчас, здесь… Убить себя… Убить Чаборза…»

Зору видела, что с ним делается. Она должна была справиться с собой.

— Ведь это моя последняя просьба! — наконец сказала она, вложив в слова всю глубину своих чувств. И Калой овладел собой.

— Один Аллах знает, как мне это нелегко! — он помолчал. — Твоя последняя просьба… Больше я ничего не должен буду делать для тебя… Хорошо. Я никого не трону. Будет так, как ты просишь… Еще что? — спросил он.

И она, не в силах ответить, покачала головой… Он молчал… Она тоже молчала. Сколько им хотелось сказать друг другу! Но они молчали. Наконец Калой привел Быстрого.

Зору не могла достать ногой до стремени. И ей так хотелось, чтобы он в последний раз, как всегда, посадил ее на коня — единственного свидетеля их прошедшего счастья. Ей хотелось в последний раз изведать силу и нежность его рук. Но Калой подвел коня к бугру, чтобы она могла сесть сама.

И Зору поняла: с этой минуты она для него навсегда стала чужой.

Он повел коня вниз. Из-за облаков вышла луна. Она осветила замок Ольгетты, неровные контуры его старинной башни. Калой посмотрел на башню снизу и громко сказал:

— Людьми и Богом проклятое место!

Зору, до глаз закутанная в темный платок, беззвучно рыдала. Калой свернул с тропы и повел коня напрямик к аулу.

Батази казалось, что Зору нет уже целую вечность. Мысли путались, руки дрожали. Холодный страх ложился на душу.

Не подавая вида, она постелила Пхарказу, сказала, что дочь отпустила к соседям, и вышла на террасу, вглядываясь в темноту. Если дочь сбежит, эта ночь будет последней ночью Батази. Суровая жизнь в вечном труде настолько опостылела, что она без жалости готова была расстаться с нею.

Сердце трепетало, словно у него были крылья. Где-то далеко на каменистой тропе простучали копыта… Немного погодя на краю аула залаяла и смолкла собака. Значит, приближался кто-то свой. Батази вслушивалась и не заметила, когда Зору вошла во двор. Она увидела ее уже на лестнице, поднялась, уступила дорогу…

Зору молча пошла к себе.

Батази осталась одна. Руки у нее повисли, взгляд остановился на двери, за которой скрылась дочь. Дочь…

Но Батази должна была узнать, что будет. И она пошла. Она очутилась в комнате Зору. Та, не зажигая света, стелила постель, казалось, она не заметила, что кто-то вошел. Наконец она обернулась.

— Все будет так, как ты хотела. Никто никого не тронет… — Она не двигалась, давая понять, что сказала все.

Мать постояла, не дождавшись других слов, согнулась и ушла.

На нарах спал Пхарказ. Батази упала на шкуру для моления и сжавшись в комок, положив на узловатые руки щеки, тихо заплакала. В ее слезах было материнское горе и облегчение потому, что все должно было быть хорошо… Зору когда-нибудь поймет ее, оценит и… простит.

А Зору, оставшись одна, бездумно смотрела на пол, где лежала белая полоса лунного света.

Обрывками текли мысли. Они вели ее к последнему свиданию. Вот из-под темных бровей с укоризной смотрит на нее Калой. «За что? Зачем? Уже не будет ничего…»

Зору задыхается. Она выставляет на пол раму. Струя свежего воздуха ударяет в лицо. Она жадно хватает его пересохшим ртом… кружится голова… «Уже не будет ничего…» Зору срывает с себя платок, одежду — они душат ее. Холодный ветер ночи кидается к ней, обнимает голые плечи. Она медленно идет к постели, садится, подобрав ноги… Луна идет с нею, лиловым светом изгибается на ее коленях. Прозрачная голубизна покрывает словно из мела выточенную шею, грудь. Будто обороняясь от кого-то, Зору обнимает себя. В последнем отчаянии закинуто измученное лицо…

Идет время. Зору неподвижна, как изваяние богини Тушоли. Жива она или жизнь покинула ее? Но свет луны голубым огоньком скатился из-под опущенных ресниц, упал… упал еще…

Шла ночь. Прощалась, уходила девичья луна. И когда ее последнее прикосновение соскользнуло с лица Зору, страшная, холодная темнота обняла ее… «Уже не будет ничего…» Не стало ничего… Мрак.

Калой расседлал Быстрого, завел его в сарай, положил в ясли сена, заплел хвост и гриву. Делал он все это машинально, одними руками, потрогал влажную спину и грудь коня и, обняв его за шею, припал к нему головой.

На память пришло детство, первые встречи с Зору… Быстрый бегал тогда жеребенком… Сколько приходило несчастий, сколько раз била судьба… Но каждый раз оставалась надежда. Приходили дорогие глаза Зору, ласковые и любимые, — и все становилось не страшно, хотелось жить, смотреть, идти вперед…

Быстрый жил с Калоем одной жизнью. Он бывал резв, когда хозяину было хорошо, и становился понурым, когда тот был печален.

И сегодня, когда ехала на нем Зору, он спотыкался, чуть не по земле волоча свою умную морду. Он, конечно, знал все, что произошло между нею и хозяином. Но он не мог ни сказать, ни помочь.

Он один знал, какой тяжелой была сейчас голова Калоя, какими беспомощными стали его могучие руки. Снова и снова поднималась в душе Калоя мучительная борьба.

То он не хотел мириться с тем, что все уже кончено, и думал, что он все-таки должен ее похитить. То говорил себе, что все потеряно, дорога к счастью оборвалась и, что бы он теперь ни сделал, это принесет только горе.

Быстрый повернул шею, ткнулся теплыми губами в ухо Калою, вздохнул, как бы говоря: «Ну что поделать!» И этот вздох заставил Калоя очнуться.

Он устыдился слабости, хотя свидетелем ее был только Быстрый.

«Да, слово есть слово, — прошептал он ему. — Зору и так несчастна. И не мы будем теми, которые причинят ей боль…»

Дома Орци, не дождавшись брата, уснул на полу, около очага. Калой осторожно перенес его на нары. Сам он спать не мог. Уже ничего не надо было делать, ничего обдумывать, решать, но вместо покоя пришло самое непереносимое беспокойство. Он блуждал в башне, переходя из комнаты в комнату, зачем-то брал в руки вещи, садился, вставал и снова ходил. Иногда начинал думать. Тогда ему казалось, что он сходит с ума. А может быть, он и в самом деле сошел с ума? Там, у Иналука, друзья его спят, не раздеваясь, ждут его зова, готовы жертвовать жизнью ради него, а он мечется здесь, в своем каменном мешке. Калой потушил лампу, вышел во двор. Рядом чернела башня Пхарказа. Она была близкой и родной ему с детства. Но теперь он ненавидел ее… Неужели Зору спит? Неужели она успокоилась его обещанием не трогать ее жениха и отдыхает, освободившись от всех тревог?..

«А какое мне до этого дело!.. Мало ли девушек в разных башнях! Не думать же о каждой из них… Она должна быть мне теперь безразлична, как и другие».

Так рассуждая, он брел по ночному аулу, пока не добрался до башни Иналука. Собаки ласково встретили его, пропустили.

Несмотря на то, что была еще ночь, жена Иналука уже не спала. Все эти дни ей приходилось вставать чуть свет и готовить. И хотя ребята, ночевавшие у них, были братьями рода Эги, все-таки невестка видела в них гостей. Панта знала, что они готовятся похитить Зору. Она была на их стороне, потому что очень любила и жалела Калоя, но, когда он наконец вошел, сердце ее оборвалось. Здесь ждали только его прихода. С похищением Зору должна была начаться новая жизнь для всех Эги, полная опасностей и тревог.

Жизнерадостная, улыбчивая Панта поднялась навстречу Калою и застыла в ожидании его слова. Он понял, подошел, обнял невестку за плечи.

— Не волнуйся, Панта. Вражды не будет, — сказал он. И сам удивился, как спокойно прозвучали эти слова.

Панта, которая всегда была на его стороне, радостно улыбнулась своей широкой и доброй улыбкой, как будто только этого слова и ждала от него.

— А как же Зору?.. — с тревогой спросила она.

Калой помолчал и негромко ответил:

— Я думаю: не будем из-за нее умирать…

Панта закрыла лицо платком.