Глава шестая. Перед рассветом 7 страница
Утром сторож уверял, что подозвал и обнял его сам сатана, потому что сила в нем была нечеловеческая.
В это время во владикавказских газетах все чаще стали появляться сообщения об усилившихся в Терской области разбоях и грабежах. Самые дерзкие налеты связывали с именем знаменитого чеченского абрека Залимхана. Много, наверно, смогли бы рассказать и Калой с его друзьями. Однако в горном участке, где он жил, все было спокойно, и его никто по-настоящему не преследовал.
До Чаборза доходили слухи об эги-аульских «охотниках». Но он до поры до времени предпочитал не докладывать, веря в то, что рано или поздно Калой попадется сам.
Ведь если не мешать ему, он поверит в то, что его не подозревают, и обязательно сам приблизит развязку!..
Солнце и луна, добро и зло, любовь и ненависть, победа и поражение живут рядом. Почему это? С каких пор так повелось, Калой не знал. Но если приходило счастье, он знал, что оно может смениться горем. Если приходило горе, он верил, что оно не вечно.
Весна принесла в башню Калоя радость. Но никто не говорил о ней вслух, чтоб не спугнуть, не сглазить ее. По углам двора, на заборах появились лошадиные черепа. За дверями — камни с дырой в середине, в комнате, в нише, — Коран, завернутый в материю, на стене желто-зеленая картина с изображением мечети и письменами на арабском языке.
Все это было призвано сохранить плод, который понесла Дали.
Видно, сама природа сжалилась над ней и наградила ее за любовь и преданность.
Калой стал реже отлучаться из дому. Но признаков радости не проявлял. И только Дали знала, как иногда, забывшись, он совсем по-иному, совсем другими глазами смотрел на нее. И ей казалось, что само солнце заглядывало к ней в душу. Ей хотелось и плакать и смеяться. Но она держала себя в руках. Ведь злые силы таятся везде. Им бы только заметить человеческое счастье, так они тотчас кинутся на него и не отступят, пока не убьют.
Порой Калою что-то казалось подозрительным. Дверь ли открывалась сама по себе, скрипела ли половица. Он выходил, прислушивался и, негромко крикнув: «Шох, шейта!»[140] — стрелял в воздух.
Даже если в это время Дали спала, улыбка счастья набегала на ее лицо. Она знала: он стерег ее…
Но вскоре жизнь их омрачилась печалью…
Недалеко, в одинокой башне Виты, догорал огонь сердца Матас.
Калой и Орци исполняли все ее желания, даже случайно оброненное ею слово они подхватывали и предпринимали далекие поездки, чтобы купить то, что она хотела. Как-то зимой, в мороз, когда волку не вылезть из своего логова, Орци помчался в город и привез больной яблоки и виноград. Он стрелял для нее барсуков, свежевал ежей. Жены братьев тайно скармливали Матас мясо и жир этих животных. И, может, только этим и держалась она так много дней. Но, несмотря на все их усилия, Матас таяла. Ее уже не оставляли одну. Чаще всех у нее ночевала тихая и мягкая Гота. Сон Готы был легок, как у птицы. Стоило больной зашевелиться, как она уже появлялась у ее постели, помогала ей.
— Свалилась я на ваши плечи… Вы уж простите меня… не опекайте так! — говорила Матас. — У каждой из вас есть и свой дом и свои дела…
Гота сердилась и отвечала, что они не делают для нее ничего такого, чего бы она не сделала для них.
Порою обласканная и успокоенная Матас начинала мечтать. Тогда она говорила, что обязательно поправится. Во-первых, потому, что ее «держат на ладонях», поят и кормят легко, как ребенка, и обильно, как богатыря. Во-вторых, потому, что Калой обещал поехать с нею к Виты!.. Они найдут его, где бы он ни был! Калой все сможет… У Калоя — слово мужчины! Когда он говорит и смотрит человеку в глаза, это правда…
Они с Калоем возьмут с собой кукурузной муки, черемшовых чувячков и сушеной баранины… А она там, в Сибири, сготовит ему галушки и черемшу. Русские, наверное, будут убегать от ее запаха! Матас тихо смеялась.
— Ну, ничего, как попробуют раз — поймут! Я своих городских соседок всех приучила!
К концу весны здоровье Матас, казалось, стало лучше. Она реже грустила. Глаза сделались еще больше. В них появился такой красивый огонек, какого не было даже в юности. Но она по-прежнему была бледна, хотя щеки нередко загорались ярким румянцем. Однажды утром Матас чуть не задохнулась кровью. Но потом все прошло. Она отдышалась и опять стала веселой.
Она попросила Готу подать ожерелье, которое недавно принес ей Калой.
— Ты как голубка Сеска Солсы[141] в нем! — воскликнула Гота, когда драгоценное ожерелье капельками крови легло на белую шею Матас.
Поглядев в зеркало, Матас с досадой отложила его.
— Ведь не было же счастья, чтоб он увидел меня такой!
Гота выбежала из комнаты и, спрятавшись в чулан, уткнула лицо в колени, чтоб заглушить слезы…
У Калоя были теперь свои люди в аулах, что лежали на тропах Ассиновского и Джарахского ущелий. Эти люди предупреждали его, когда в горах появлялся кто-нибудь чужой.
Вот и сейчас Калой знал, что со стороны Военно-Грузинской дороги в Джарах вошел какой-то человек, который заходит в аулы и разговаривает с людьми. Его интересует все: что они едят, где спят, как работают…
Кто он? Друг или враг? И что ему надо?
На всякий случай Калой велел брату, если незнакомец появится в Эги-ауле, пригласить его к себе, а сам решил встретиться с ним как бы случайно.
В доме у Калоя и Орци по-прежнему было бедно. Ни одной лишней вещи не покупал Калой на деньги, которые добывал, рискуя жизнью. Он думал только о том, чтобы в семье его всегда был хлеб и одежда, чтоб у близких был хлеб, чтоб у бедных был хлеб. Вот почему он давно уже стал тамадой аула. Даже Иналук, забывшись, иногда вставал перед ним.
Днем прошел сильный дождь. Но потом ветер прогнал тучи в хевсурские горы, а к вечеру горизонт разорвало, и в голубое окно с золотистыми краями ударил свет далекого заката. Он упал на тропу и осветил человека, поднимавшегося в гору. Завидев его, Калой сразу догадался: это тот, о котором недавно предупредили друзья.
Он взял свое драгоценное приобретение — подзорную трубу — и навел ее на человека.
Шел статный мужчина средних лет, с красивым лицом, обрамленным бородкой. На голове — горский войлочный лопух, одет в русский костюм. За плечами котомка.
Вот он остановился, вытер лицо платком. Устал.
Значит, не горец. Сложив руки на палке, он оглядел дальние вершины, леса, посмотрел в ту сторону, откуда пришел, и снова зашагал наверх, медленно, шаг за шагом… Усталый человек…
Разглядывая его, Калой думал: «Нелегко тебе. А каково нам? Но ведь даже здесь покоя не даете!.. Иди, иди. Это тебе не городской бульвар…»
Пришелец шел. Какое дело гнало его сюда?..
Калой позвал Орци, и они вышли за околицу. Через некоторое время незнакомец поравнялся с ними.
— Здравствуйте! — поздоровался он. Застенчивая улыбка мелькнула в его глазах и слегка тронула уголки рта.
И сразу предубежденность и холод, с которыми Калой вышел навстречу к этому человеку, уступили место радушию доброго хозяина. Бывает так, что с первого взгляда складываются отношения между людьми. И очень часто они сохраняются навсегда. «У этого нет ни злобы, ни хитрости», — подумал Калой, но все же решил до конца проверить впечатление.
— Здрасьте! — ответил он.
— Драсте! — повторил за ним Орци, который имел удивительную способность запоминать и коверкать слова чужого языка.
— Куда едем? — спросил Калой человека.
— Иду к вам. В Эги-аул, — ответил тот и замолчал в ожидании нового вопроса. Видно, он решил, что ему так легче будет разговаривать с этими горцами.
— Тебе здесь кунак есть?
— Нет. Кунаки у меня везде, где живут хорошие люди. Я знаю, что мне дадут крышу… — человек внимательно посмотрел на Калоя и почувствовал, что тот его понимает. — Ночь я побуду здесь, с вами, а завтра вернусь домой.
— Пейдом, — сказал Калой и направился к своей башне. Пришелец последовал за ним.
— Может быть, у вас дела, а я помешал? — спросил он несколько позже, но Калой прервал его.
— Если идет госте, другой дела нет. Госте — самый большой дела! Госте Аллах дал… Хороший дела… — И он велел Орци поторопиться зарезать барашка.
Когда Калой и пришелец подошли к башне, Орци уже свежевал тушку.
Увидев это, гость искренне расстроился.
— Зачем? Зачем вы это сделали? — воскликнул он, снимая с головы лопух. — Ведь я один… Один человек… — он показал палец. — Один! Что мне надо! Стакан воды и место…
Орци улыбнулся и больше руками, чем словами, сказал:
— Один, один, один, — он показал на него, на себя, на Калоя, — много один!
— Яво руски — по-руски не знай! — пояснил Калой. — Это ми се надо кушайт! Пейдом! — И он повел гостя в кунацкую.
Прошло немного времени, а они уже хорошо понимали друг друга.
Гость оказался осетином, человеком ученым, который пишет на большой бумаге. Калой видел эти бумаги в городе. Там, на бульваре, люди держат их двумя руками я читают. И Калой показал, как они читают. Из этих бумаг одни люди узнают, что делают другие люди на земле. Очень интересно!
Гостю нравилась беседа, и он часто смеялся.
Он сказал, что когда-то, очень давно, его предок был ингушом. Предок убежал в Осетию от кровников… Что его самого зовут Георгием…
— Да? — удивился Калой. — Ти наш человек! Георг — наш человек. Спасибо…
Узнав, что Георгий прежде был в осетинском ауле писарем, Калой вспомнил своего учителя из Джараха и рассказал о нем. Георгий еще больше вырос в его глазах.
Гость достал из сумки книжку с чистыми листами и начал делать в ней записи, пометки.
— Царь далеко, — пояснял он Калою. — Его помощник — Государственная дума — тоже далеко. Они не слышат, как стонут кругом люди… Кто-то должен заставить их слушать! Надо писать! Надо рассказывать всему миру горе нашей земли. И, может быть, тогда что-нибудь изменится…
Окончательно убедившись в добрых намерениях гостя, Калой послал за Иналуком и другими родственниками. Через некоторое время Дали подала чай вприкуску и чапилгиш[142]. Позже внесли свежую баранину, суп и галушки. Калой и Иналук наперебой угощали гостя, клали перед ним самые лучшие куски.
После ужина разговор продолжался. Калой переводил вопросы, которые интересовали Георгия, горцы наперебой отвечали ему. Он спрашивал их о жизни, о земельных делах, о болезнях, о нужде…
Калой рассказал ему, как во время голода и мора их заперли в горах, обрекая на гибель, как в прошлом году уничтожили посев, как старшина обирает их.
Все беды свои высказали ингуши Георгию в эту ночь. Даже признались, что далеко не всегда и не каждый имеет чем попотчевать гостя… А Георгий все записывал в свою толстую чистую книгу. И листы ее быстро покрывались черными нитями. Такими же черными, как жизнь, о которой он писал.
Разошлись поздно. Никому не хотелось расставаться с этим человеком. Он с болью в сердце слушал о их невзгодах и не из любопытства, а для того, чтобы рассказать в большой бумаге, которую он называл газетой. Это было необычайное дело!..
Когда гостю постелили в кунацкой чистую постель, он удивился, сказал, что во всех аулах находил добрых людей, но они не имели возможности так принять его. У них не было таких вещей…
Калой промолчал, хотя ему очень хотелось рассказать Георгу, каким путем он добывал эту, материю! Рассказать, что рукава и полы его черкески были пробиты пулями… Но, может, узнав такое, гость откажется от его крова? Ничего! Он завтра все равно скажет ему об этом! Обязательно скажет! Говорят, в газетах пишут много плохого про эбаргов[143]. А надо бы, чтоб Георг рассказал всем, как из тружеников земли получаются эбарги…
Калой и Орци помогли гостю умыться, раздеться и лечь спать.
Он попросил оставить ему лампу.
Давно уже спал аул, давно заснули и хозяева Георгия, а он все думал и писал в своей тетради. Перед ним проходили картины жизни его родного аула… Ему казалось, что в эту ночь в этом каменном доме говорили с ним те обездоленные горцы-осетины, в среде которых прошло его детство. Какой одинаковой была судьба этих народов! Он смотрел на белые листки страниц далекими глазами и писал:
Не ждите же правды здесь!..
С высот своих лазурных
Сама на землю к нам не спустится она.
Берите силой все!.. И дней не бойтесь бурных!
Над счастьем сила здесь господствует одна…[144]
Перед рассветом Калой поднялся для молитвы. Он заглянул к гостю. Тот спал, сжимая в руке черную книжечку. Калой потушил лампу. Гость вздохнул, повернулся, что-то сказал на своем языке…
— Что-нибудь надо ему? — услышал Калой шепот Дали.
— Нет… — ответил он. — Хороший человек… Только очень мягкий… В царских слуг стреляешь, не помогает… А писать… Разве это поможет?..
Помолившись, Калой снова лег.
Едва забрезжил рассвет, на свою половину прибежала Гота и увела Орци к Матас. Потом поднялась Дали, начала готовить завтрак. А немного погодя, послышался кашель гостя.
Калой вышел к лошадям. После дождя утро обещало быть ясным. Розовел восток.
Когда Калой вернулся, его ждал взволнованный Орци. Гость, умывшись, вытирался.
— Что случилось? — спросил Калой у брата, заметив его волнение.
— Матас стало хуже, и она просит прийти к ней.
— Можно, я пойду с вами? — попросил Георгий, когда узнал, кто такая Матас и что с нею. Калой разрешил. Он вкратце рассказал гостю о жизни этой женщины, о том, как после ссылки мужа болезнь подкосила ее.
— У меня есть доктор, друг мой. Хороший доктор. Если надо будет, он приедет сюда… — сказал Георгий, и они пошли.
Матас лежала против своего окна с закрытыми глазами. Не то она думала, не то находилась в забытьи. В башенной комнате еще царил полумрак.
Лицо ее было матовой белизны, черты его заострились. Оно было удивительно красиво. Длинные, темные ресницы… приподнятые брови… чуть приоткрытые губы…
Матас дышала часто, но неглубоко.
Георгий не двигался. Он не мог отвести от нее глаз. Он видел в ней печальные черты отрешенности. Рядом с больной на скамеечке лежало простое зеркальце в медной оправе и… рубиновое колье… Георгий чуть не вскрикнул. Он не поверил своим глазам.
В этом каменном мешке среди старинных предметов нищенского обихода простых горцев — драгоценная вещь, о которой могла бы мечтать любая дама высшего света.
Он сразу вспомнил слухи, которые долгое время ходили по городу Владикавказу после дерзкого ограбления магазина ювелирных изделии местного богача. Рассказывали, будто тот заявил, что он готов был бы пожертвовать в пользу полиции всем, что у него было украдено, лишь бы ему вернули одну только вещь — рубиновое ожерелье…
Ни подтвердить, ни опровергнуть этого слуха газетчикам не удалось. Но слух этот, как и сам налет, совершенный среди бела дня на центральной улице города, запомнился, как легенда. И вот это сказочное ожерелье, небрежно брошенное на старую деревянную скамью… Какое отношение оно имеет к этому дому, к больной? Может быть, его принесли сюда как талисман?
Георгий слишком долго задержался взглядом на этой вещи. Удивление его было замечено хозяином.
Калой и гость потихоньку вышли на терраску.
Гота сказала, что Матас почти всю ночь провела в бреду: разговаривала с мужем, смеялась… А перед рассветом кашель чуть не убил ее. Выбившись из сил, она послала за мужчинами и заснула.
Георгий видел: Матас погибала. Дни ее были сочтены. И он сказал об этом Калою.
Калой с грустью поведал ему, как все время он обманывал бедную женщину, обещая поехать с ней к Виты. Когда он, задумавшись, замолчал, Георгий не удержался и спросил, откуда у Матас ожерелье.
На мгновение в глазах Калоя мелькнула досада, недоверие. Он пристально посмотрел на Георгия, а потом на своем ломаном языке просто сказал:
— Я давал… Городе большой лавка, золотой лавка, знаешь?.. Это мы карабчил…[145] Это хороший женчин… Бедный… Яво любишь такой… разный чепуха… Пускай играйт…
Удивленный Георгий некоторое время не мог говорить. Перед ним стоял простой ингуш, хлебосольный хозяин, человек, убитый горем потому, что гибнет жена его друга, вчерашний рассказчик и он же участник одного из самых дерзких, нашумевших грабительских налетов, поднявших на ноги военную администрацию целого края. Значит, он абрек? А может быть, даже главарь абреков?.. Об этом Георгий и спросил Калоя, когда они снова заговорили.
— Да, — ответил Калой. — Теперь я эбарг…
И он рассказал, как начальники и нужда с самого раннего детства преследовали его, пока наконец, оставив плуг, он не взялся за оружие.
Георгий, не перебивая, слушал взволнованный рассказ Калоя.
Может, теперь этот человек счастлив? Ведь он, наверное, богат, если дарит вещь, которая стоит целого состояния!
Но оказалось, что у Калоя есть только одежда и еда. Все остальное он отдает тем, которые нуждаются больше него.
А таких много! Ой, как много!..
— Калой, но эта вещь не чепуха… — говорил Георгий. — Это как брильянт, знаешь?
Калой кивнул головой.
— За это тебе могут дать много денег… столько, что ты сможешь купить… Ну… целый табун!..
Нет, Георгий не заметил в глазах абрека алчного огня грабителя или хотя бы беспокойного волнения. Он только покачал головой и, соглашаясь с ним, неожиданно предложил:
— Бери себе… Яво это больше не надо… Яво земля хочет… Бери себе… Так в горах было всегда. Стоило гостю похвалить что-нибудь в доме хозяина, как тот обязательно старался подарить ему эту вещь. Но какой подарок мог пойти в сравнение с этим? Бурка? Лошадь? Кинжал?
Георгий замахал руками и наотрез отказался. Он только предупредил Калоя, что полиция ищет ожерелье по всем городам Кавказа и с ним надо быть осторожным.
Калой усмехнулся.
— Есть такой луди: ты гора карабчит — яво покупайт будит! Разный луди есть… Свой мат яво продавайт можно, если деньги даешь! — грустно заключил он.
Гота позвала мужчин. Орци остановился у дверей. Калой и Георгий подошли к постели. Увидев гостя, Матас долго смотрела на него, а потом едва слышно спросила:
— Кто это?..
Калой сказал. Георгий подсел к ней, взял за руку. Пульс бился слабо и очень часто… Рука Матас не шевелилась, но глаза по-прежнему пристально смотрели на незнакомца и, казалось, чего-то ждали от него… удивительно красивые, близкие и далекие глаза.
И, сам не зная почему, Георгий оживленно заговорил:
— Мы с Виты были вместе… Он жив и здоров… Меня раньше освободили. Но скоро выйдет и он. Приедет сюда… Он просил проведать тебя, передать тебе его салам…
И Калой серьезно переводил эту ложь, сам не зная зачем.
— Скажи ей, что уже недолго осталось ждать… И они больше никогда не будут разлучаться… — Георгий гладил ее исхудалую руку, Матас внимательно смотрела ему прямо в глаза. Наконец губы ее что-то зашептали.
— Даже, если не так… Он красиво рассказывает… Спасибо…
— Нет, Матас, я не обманываю тебя!.. Это все так… Мы оба были арестованы… Он скоро придет… — страстно повторил Георгий.
Матас закрыла глаза. Не то она утомилась, не то обдумывала что-то.
Шли долгие печальные минуты. Решив, что она уснула, Георгий хотел отпустить ее руку. Но она неожиданно с силой удержала ее, села. Широко открытыми глазами пристально посмотрела она в окно на тропинку… потом откинулась на подушки… затихла…
Наконец пальцы медленно разжались… она перестала дышать… Георгий осторожно закрыл ее остановившиеся удивленные глаза…
Орци вывел обессилевшую Готу на воздух.
Наступила тишина, которую никто не смел нарушить. Георгий встал. Казалось, Матас спала. Только с уголка ее губ сбежала на шею тоненькая алая полоска. «Рубиновое ожерелье!» — мелькнула у Георгия горькая мысль, и он отвернулся.
С суровым лицом строго стоял Калой перед святостью вечной минуты. Гость знал: мужчины этого народа не плачут. Может быть, потому, что они слишком часто встречаются с горем?!
Немного погодя, Калой четко отдавал распоряжения брату и невестке.
Георгий вышел, по лесенке вдоль наружной стены поднялся на плоскую крышу башни, снял лопух. Прохладный ветер кинулся в его волосы. Георгий поглядел вокруг.
Горы, камни, шнурочек воды на дне ущелья. Черные полоски пахотной земли, в который раз готовые родить все, что им удастся!.. И ему напомнились слова, явившиеся к нему в ином месте, при иных обстоятельствах. Но сейчас казалось, что они могли родиться только здесь, у изголовья этого несчастья, у колыбели этого народа.
…Остановись, певец!
Не оскорбляй слащавым
Напевом этот край страданья и труда.
Край, захлебнувшийся в пучине волн кровавых,
Край, не видавший счастья никогда!
Он не заметил, как начал читать вслух, протяжно и грустно:
Молю тебя, ты брось вокруг свой взгляд пытливый,
И ты поймешь тогда, что в этой красоте,
Что в этом мире скал, средь этих гор тоскливых
О смерти все гласит, о рабстве, нищете…
Внемли, как стонет там, в горах, поток кипучий,
Как плачет там орел и как шумит там лес.
И ты уловишь в них протест немолчный, жгучий,
Все ждущий правды здесь с сияющих небес!..[146]
Георгий почувствовал, что сзади кто-то стоит. Он оглянулся. Калой и Орци, приняв стихи его за молитву, сложив по-мусульмански руки, молились.
Георгий попросил разрешения остаться на похоронах. Калой не возражал. Он отвел его к себе, заставил выпить стакан чаю.
В полдень Матас понесли хоронить. У ограды мулла, приехавший из соседнего аула, высказал сомнение: можно ли впустить на кладбище христианина. И Калой, как хозяин похорон, ответил:
— Земля Божья, люди Божьи. Наши отцы еще вчера были христианами. А это — гость. Он дал Матас последнюю радость! Он пойдет. Хороните!
После похорон Калой спросил Георгия, что тот собирается делать. И предложил погостить у них несколько дней. Но Георгий поблагодарил, отказался. Объяснил, что его ждут дела.
— Тогда месте пойдом, — сказал Калой и вышел, чтобы распорядиться и предупредить стариков, что он едет проводить гостя.
Георгий собрал свою сумку, сделал несколько последних заметок в тетради, пробежал прежние записи… Собранного материала было вполне достаточно, чтобы начать задуманную работу. Трагический итог того, что за многие годы видел и слышал он в народе.
Открыв новую тетрадь, он задумался, машинально поставил на первой странице «1907 год» и вывел заголовок будущей книги: «Край беспросветной нужды…»
Калой проводил нового друга до аула Лежг. Там он оставил ему коня до конца пути и поручил своему родственнику посадить его на Военно-Грузинской дороге в тифлисский дилижанс.
Расставаясь, они обнялись.
Георгий дал Калою свой адрес и на прощание сказал:
— Я никогда не забуду тебя, твой дом, твою семью. Я никогда не забуду сестру вашу Матас… Я буду писать это кровью… Кровью буду писать слова о вас! А ты… Береги себя — и бей! Бей их! А придет время, ты, я, другие — все вместе ударим! Придет время!..
Они расстались.
На обратном пути Калой много думал над словами этого человека.
Он вспомнил Илью, Виты, вспомнил юношу Мухтара, который беседовал с людьми в Галашках, и, грустно усмехнувшись, произнес:
— Если ученым ты опостылел, а нам, простым людям, нет житья от слуг твоих, не усидеть тебе, царь Никола, на стуле отца твоего!
Чем ближе к аулу подъезжал Калой, тем яснее доносилось пение мюридов на тризне и тоскливее становилось на душе.
Вечерело, когда он проезжал мимо своего поля. Каждая пядь земли здесь была полита его потом. Как всегда, весна волновала его! Сколько возникало надежд. Как любил он проводить первую борозду… А теперь?..
А теперь он должен был думать о том, где бы взять побольше, чтобы разбить, взломать, как бы отбить косяк коней! Сколько раз мушка его винтовки останавливалась на человеке! Правда, это были его враги. Но враги — это ведь тоже люди…
Калой стреножил коня, а сам поднялся на скалу Сеска-Солсы. Давно он не поднимался сюда. Очень давно, с детства. А поднялся — и показалось, что было это только вчера.
Все здесь так же, как и много лет назад. Только сосна стала толще, макушка раскидистей. Как всегда, Калой дотронулся до ствола. Ведь где-то на этой коре было место, которое трогали руки его отца… Калой опустился у дерева. Солнце зашло. Но дальние вершины еще розовели. Высоко в фиолетовом небе лежала полоса медно-красного облака.
В памяти Калоя вставали близкие люди: отец с матерью, которых он представлял себе только по рассказам, Гарак и Докки, Фоди, Виты, наконец Матас… А сколько было других, которых уже нет!.. Вспомнил он Зору, Хасана-хаджи, Гойтемира, Наси… наконец, друга детства — Быстрого… И мир показался Калою пустым осенним полем.
Щемящее чувство тоски охватило его. Стало плохо. Так плохо, что захотелось не жить…
Калой заметался, вырвал с корнем попавшийся под руку куст… Как много было в жизни всего и всех, и все прошло! Что он делает теперь на этой земле? Зачем он здесь?..
Вдруг на тропе послышался шорох…. Калой вздрогнул. Ему почудилась нечистая сила… Он вскочил и… растерянно опустил руки. Перед ним стояла Дали.
Кого угодно мог он представить себе на этой тропе, но только не ее.
— Откуда ты?
Она виновато улыбнулась. Тяжелое дыхание мешало говорить.
— Такая тоска… — Дали опустила голову, отвернулась. — И царь, и болезни, и одиночество — все навалилось на одну Матас, задушило ее… А одиночество тяжелее всего!.. Я ходила к ней… А потом ждала тебя…
Дали думала, что Калой рассердится, но он подошел и мирно сказал:
— Хорошо, что пришла. Это мое любимое место. А это дерево отец сажал… когда покидал родину… Видишь, как давно! А мы с тобой еще ни разу не приходили сюда вдвоем.
И теперь не вдвоем… — улыбнулась Дали и прислонилась головой к его груди.
«Не вдвоем…» — мысленно повторил Калой, мечтавший о сыне. Он улыбнулся. К нему возвращалось и снова звало за собой могучее желание — жить!..
Глава седьмая. Солдаты
С того скорбного дня, как не стало бедной Матас, прошло несколько весен. Каждая из них несла людям то страх и опасение, то надежду. Чаще стали доходить в горы новые мысли. Жизнь становилась тревожнее, быстрее. В аулы наезжали теперь молодые ингуши. Они называли себя студентами, рассказывали о борьбе, которую вели в России рабочие, чтобы облегчить людям жизнь, изменить вековечный порядок, когда богатым достается все, а бедные должны работать на них и голодать.
А в башню Калоя пришла радость. Дали подарила сына — Мажита.
Калой перестал ходить в набеги. Уже два года он вместе со всеми пахал и косил, убирал урожай и заготавливал дрова. Снова братья арендовали на плоскости землю, только теперь в другом месте, и им удавалось сводить концы с концами. Запахивали и принадлежавший Виты клочок земли. Но не корысти ради, а чтобы поле не тосковало. С первого урожая справили поминки по Матас и поставили ей на могилку серую каменную плиту.
Сам камень не стоил ничего. Братья вырубили его в горах. Но надпись обошлась дорого. Каждую буквочку, каждую точку посчитал грамотей-мулла. Каждый прочитанный стих из Корана пришлось оплатить зерном.
Но братья не скупились. Они знали, что Матас видит все и, конечно, довольна ими.
Что может быть дороже почести, воздаваемой памяти ближнего!
Однажды пришло братьям письмо. Было оно от Виты, из Сибири. Рассказывал он о тяжелой жизни на каторге. Но о себе писал мало. Все больше спрашивал про дела горцев и только в конце, чтобы не подумали, что очень тоскует, просил написать про Матас: где она, как живет и здорова ли?
Прочел братьям это письмо писарь, который в ту пору объезжал свой участок, проверяя подворные списки.
Калой едва понимал его. Но когда писарь прочитал письмо второй раз, стало яснее, и Калой рассказал своим, о чем написал Виты. И снова плакали женщины по бедной Матас, расстроился и ушел в сарай Орци. А Калой завалился на нары и, пока писарь ел, думал и думал о том, что говорил ему из далекой Сибири молочный брат.
Но одно место в письме он так и не понял: «Заключенные ждут амнистии!» О чем это речь? И когда писарь поел, он снова начал его допрашивать.
— Чаво это — амнести? Какой слова?
С большим трудом писарь пояснил Калою, что сейчас 1909 год, а через четыре года исполняется триста лет, как Россией правят цари из рода Романовых. Что по этому случаю царь-батюшка для праздника помилует своих врагов, и арестанты надеются на эту милость.
Калой усмехнулся:
— Кто знает, что будет через четыре года! И сколько людей не доживет до этого праздника!
Но самое главное, Виты жив. Есть его адрес, и хоть изредка можно будет посылать ему гостинцы.
Калой дал писарю целковый за бумагу и за ответ, который тот написал брату. В нем Калой рассказал Виты о жизни в горах и о том, что Матас умерла.
Женщины, затаив дыхание, сидели в углу башни, прижавшись друг к другу, слушая, как Калой диктует письмо. Когда он называл имя Матас, они догадывались, о чем идет речь, и снова плакали.
Только один Мажит ничего не понимал. Сидя у матери на руках, он старался достать за хвост кота, который залез от него под нары.
В этот месяц Калой отослал Виты две посылки с сушеным мясом. Не забыл положить туда и цу мажиргиш[147]. Эта пища была очень сытной и могла не портиться годами.
Но не одна любовь к мирной жизни удерживала Калоя от дерзких набегов.
Царские власти, бессильные бороться против самих абреков, подвергали экзекуции, штрафам их аулы, а родных и близких поголовно ссылали в Сибирь.