Глава шестая. Перед рассветом 16 страница
— Мне стыдно было смотреть им в глаза! — с возмущением сказал он. — Позор! В моем полку вы больше не служите! И чтоб из-за вас никакой заварухи здесь не было! Иначе — суд чести! — Бросив на своего помощника гневный взгляд, он круто повернулся и ушел.
Утром верст пять за село Вику провожали всей сотней. Сотня шла в конном строю. А Вика ехала в кабриолете, который всадники специально раздобыли для нее.
Бийсархо, улучив момент, извинился перед ней за вчерашнее и сказал, что Магомет выгнан из полка еще ночью.
На развилке дорог всадники тепло попрощались с Викой и посоветовали ей перевестись в их полк.
Вика обещала.
Ночной эпизод говорил лишь о том, что она должна свыкнуться с нелегкой участью свободной женщины, которую даже самое доброе имя мертвого мужа уже никак не может защитить.
То, что произошло в эту ночь, стало известно всему полку. Только офицеры не говорили об этом с солдатами. Они осуждали поведение Магомета. Но их приводило в ярость то, что солдат осмелился поднять руку на помощника командира полка и что они вынуждены были оставить это безнаказанным.
А среди всадников Калой был признан героем. Они радовались. Сообща им здорово удалось проучить пьяницу и распутника.
Поезд с телами офицеров приближался к дому.
По дороге Орци снова увидел Россию. Только это была уже не та Россия, которую он проезжал два года назад.
Здесь не шли бои. Здесь не было сожженных хат и взорванных строений. Здесь не было бесконечных траншей, свежих братских могил. Но печать войны лежала на всем.
По редкому жнивью, по заброшенным лугам бродили исхудалые коровы. В прогнивших соломенных крышах зияли черные дыры. Разгороженные дворы лежали пустырями.
Очень часто поезд надолго застревал в сутолоке вагонов. Стояли мертвые, без угля, без машинистов, паровозы.
В городах были очереди. Долгими часами толпились старики, дети, женщины за керосином, за хлебом, за спичками, за солью. Измученная войной и голодом страна превращалась в нищую.
И Орци представлял себе, какая же нужда ожидает его дома.
А что он ответит людям, которые, как и здесь, будут смотреть в глаза и с тоской и надеждой спрашивать: «Ну, когда же вы там?.. Когда же ей конец?..» Что ответит он?
«День — вперед… два — назад… Десять — на месте!.. Полгода — вперед, полгода — назад… И так все время!..» Скажет, что и там, на фронте, все это надоело людям до смерти…
Где-то за Ростовом Чаборз узнал, на какой станции следует запастись мукой. Оказывается, во Владикавказе все втридорога.
Купил мешок муки и Орци. На большее не хватило. Все не с пустыми руками.
Дал Чаборз телеграммы родственникам Байсагурова, Бека и своим. У Орци некого было извещать.
— А как же ты повезешь свой гроб? — удивился Чаборз.
— Ты поможешь… — с невозмутимым спокойствием отозвался Орци. — Ведь если ты свой увезешь, а я попадусь, я не стану брать груз на себя!
— Как не станешь? — стараясь понять его, пялил глаза Чаборз.
— Да очень просто, — ответил Орци. — За это же арестуют! А раз бумаги на тебя, тебе и отвечать за груз! Да и по возрасту — ты старший. И телеграммой я никого не вызывал! Не могут же они подумать, что я на своей спине собирался нести этот железом набитый гроб: а, брат! Они сразу сообразят, кто из нас хозяин, и побегут за тобой!.. Если ты об этом не подумал, я не знаю, как столько лет ты мог быть у нас старшиной! Так что я в полной надежде на тебя.
— Удивительные головы у вас с братом! — воскликнул Чаборз. — Сам шайтан, наверное, свил гнездо в ваших мозгах!
— Я ведь раненый, так что и грузить гробы придется тебе. Ты только не забудь пустить слезу. А я, как дальний родственник буду успокаивать тебя, — говорил Орци, не обращая внимания на ругательства Чаборза.
— Не было у меня счастья, чтоб в этих ящиках лежал ты! — перекрикивая стук колес, заорал Чаборз. — Хорошо, я как знал, братьям дал телеграмму, чтоб они встретили меня на двух подводах…
Орци все еще продолжал смеяться, потом оборвал смех, подошел к Чаборзу и, глядя на него в упор уничтожающим взглядом, сказал:
— А разве ты не знал?..
— Что не знал?.. — нагло переспросил Чаборз.
— Не кривляйся! Ничего из ваших планов не выйдет…
— Каких планов? — Чаборз побледнел.
— Тех, что вы с Бийсархо надумали: меня в госпиталь, а оружие себе… Я ведь все слышал.
Чаборз с трудом преодолел растерянность.
— Так ты ж ничего не понял! — Он пытался улыбнуться. — Мы договаривались на тот случай, если твоя рана не заживет…
— Не будет вам того случая!.. Вот, — Орци снял руку с перевязи и взмахнул кулаком. Чаборз шарахнулся в сторону. — Сорвалось? Я еще подумаю, как мне быть с вашим гробом…
«Прав был отец. Пока эти братья живы, покоя не будет… — тяжелыми тучами проносились мысли в Чаборзовской голове. — И я не я буду, если не избавлюсь от этих выродков!»
На горизонте показались очертания Кавказских гор.
Побродив по российским просторам, древняя вражда Гойтемировых с Эги возвращалась домой. Где она кончится?
Знаменитый Брусиловский прорыв на Юго-Западном фронте имел большое значение для всей кампании 1916 года.
Австро-германской армии пришлось оттянуть из-под Вердена и из Италии свои дивизии. Потери их дошли до полутора миллионов человек. Только пленными прошли в Россию девять тысяч офицеров и четыреста тысяч австро-германских солдат.
Этот удар русских вместе с успехами наступления англо-французских войск на Сольме свел на нет инициативу командования немцев и заставил их на сухопутном фронте перейти к обороне. А австро-венгерская армия и вовсе потеряла способность вести значительные наступления до самого конца войны.
Но Ставка царя оказалась бессильной поддержать свои войска, развить успех фронта в стратегический успех всей армии.
Бездарное руководство Верховного главнокомандования не могло организовать ни подвоза подкреплений, ни снабжения фронта боеприпасами. И наступление стало выдыхаться. Солдаты расплачивались за это кровью, а промышленники и помещики набивали карманы прибылями и вели между собой борьбу за власть под лживыми лозунгами защиты интересов отечества и народа.
В это время в стране повсеместно стала расти и крепнуть большевистская организация. В нее вливались все новые и новые силы российского пролетариата. Народ объединяла мысль о прекращении войны.
Желание это шло от измученных солдат в тылы и возвращалось обратно в настроениях новобранцев, которых гнали на фронт из разоренных сел и голодающих городов России.
Всадники Кавказской туземной дивизии не были исключением. Горцы-крестьяне, они хорошо понимали, какое бедствие принесла народу война. Но незнание русского языка и иная вера до поры до времени отгораживали их от мыслей изменить сложившийся порядок жизни.
Однажды осенью кавалерия фронта получила приказ срочно передвинуться на юг и занять новый театр военных действий.
Рассчитав, что настало удобное время вступить в войну и отторгнуть себе часть австро-венгерских земель, в конце августа 1916 года румынские заправилы толкнули свою страну на войну с Австро-Германским союзом.
России был выгоднее нейтралитет Румынии. Она понимала, что вступление в войну этой страны только новым бременем ляжет на ее же плечи. Но при поддержке Англии и Франции Румыния все же осуществила свой план и вошла в Антанту.
Первое время ей удалось потеснить австровенгров. Но очень скоро она получила сильнейший ответный удар в Трансильвании и Добрудже. Немцы вторглись на ее территорию, заняли Бухарест и захватили свежий источник продовольствия и нефти. А румынская армия, не в силах сдержать их натиска, обнажила южные границы России.
Чтобы заткнуть эту брешь, русское командование бросило в нее свыше десяти кавалерийских дивизий и к концу года подогнало тридцать пять пехотных.
Так был образован Румынский фронт, который увеличил линию обороны России на пятьсот верст!
Но все это войскам стало известно потом. А в те часы, когда был получен приказ, невиданная масса русской конницы, а с нею и полки «дикой дивизии» двигались по всем дорогам на юг России, ни днем, ни ночью не давая отдыха ни людям, ни коням.
На лошадях везли все: солдат, боеприпасы, штабы, их имущество. Истощенные животные гибли, усеивая дороги тысячами трупов. Порой на одном коне ехало по два, по три человека. Никто не считался ни с уставными нормами, ни с потерями. Приказ гласил: «Вперед!» — и его выполняли.
А мимо этого потока, двигавшегося к границе, в обратном направлении, в тыл, шел другой поток — из людей, потерявших веру в свои силы, в себя. Это были румынские солдаты, которыми уже никто не управлял.
Вот тогда в этом всеобщем движении вперед, в решимости, с которой шли русские, чтобы грудью встретить и отразить нависшую над родиной новую беду, конники-горцы особенно сильно почувствовали общность судьбы всех народов, боровшихся за Россию.
Только к зиме на этом фронте установилась линия постоянных позиций и командование получило возможность посменно отводить войска на отдых.
В феврале 1917 года Ингушский полк отдыхал недалеко от Кишинева.
Из центра доходили тревожные слухи о предстоящих переменах власти. В стране была полная разруха. В соседних русских полках солдаты почти открыто говорили, что все их беды — из-за беспомощности царя и его генералов.
Горцы не решались судить, так это или нет, и помалкивали.
Их офицеры ездили в Кишинев, кутили. Всадники приводили в порядок одежду, сбрую, коней. Некоторые из них ходили в соседние поселки и выменивали или покупали что-нибудь съестное вдобавок к урезанному казенному пайку. А кому случалась удача у дамского пола, старались, как говорилось в дивизии, оставить по Кавказу добрую память…
Потеплело. Дороги расползлись. Время отдыха полка подходило к концу. А так не хотелось покидать уютные хаты, чтобы снова лезть в окопы, в норы, в слякоть.
В один из последующих дней из штаба дивизии вскачь примчался адъютант Татархан и от имени командира полка приказал сотенным выстроить людей «в лучшем виде».
Вскоре из соседней деревни прибыл и встал рядом с Ингушским Черкесский полк. Эти два полка составляли третью бригаду, командовал которой генерал князь Гагарин. Рядом с черкесами выстроился недавно прибывший с Балтики для усиления дивизии отряд моряков-пулеметчиков человек в триста.
За время отдыха всадники и матросы частенько встречались вне казарменной обстановки. У них было много общего: культ отваги, дружбы, умение постоять за себя, за друзей. Все это быстро сближало воинов.
Но офицеры-кавалеристы всячески стремились, чтобы их подчиненные как можно меньше общались с пулеметчиками.
И, видно, для этого у них были свои основания.
Через некоторое время показалась коляска командира Ингушского полка. Ни у кого на всем фронте не было такой! Ингуши угнали ее у венгерского помещика, сами не зная зачем. Просто не могли бросить такую красоту. Ярко-оранжевая, лакированная, на рессорах, с кожаными черными крыльями, с фонарями, она казалась игрушкой. При ней была пара пегих коней и шикарная сбруя. В муфте на козлах торчал бич, которым, умеючи, можно было щелкать, как из револьвера… И всадники были очень довольны, когда Мерчуле приказал оставить коляску при штабе.
Завидев ее, ингуши подумали было, что возвращается их командир. Но за коляской следовал кавалерийский эскорт, а это говорило о том, что в ней едет какое-то высокопоставленное лицо.
Выбившиеся из сил кони едва волокли экипаж по грязи. Наконец он стал, и тогда все увидели командира дивизии князя Багратиона и рядом с ним командира бригады генерала Гагарина.
Мерчуле, отделившись от эскорта, поскакал к своему полку.
Генералам подали лошадей, и они чинно направились к линии конников, выстроившихся повзводно.
Оркестр Ингушского полка грянул «Встречный марш».
Мерчуле, который в свое время после Николаевского училища в Петрограде окончил еще в Италии высшую школу верховой езды, демонстрируя блестящую посадку, подскакал к начальству и отдал рапорт.
Багратион, седеющий мужчина с усами и бородкой, в черкеске, скорее походивший на русского боярина, нежели на грузинского князя, не спеша подъехал к полку… Марш оборвался. В наступившей тишине негромко прозвучал чуть надтреснутый его голос:
— Здравсте, славные ингуши!
Полк дружно ответил:
— Здравья желаем!
Дальше Багратиона и кавалькаду офицеров встретил оркестр Черкесского полка, а князь Чавчавадзе, командир этого полка, отдал рапорт.
Воинский церемониал проходил блестяще. И генерал имел основание быть довольным. Перед ним стояли заслуженно признанные Ставкой лучшими в кавалерии полки его полулегендарной дивизии.
Очередь дошла до матросов.
Безукоризненно выстроившиеся по команде «Смирно!» моряки стояли четким черным квадратом, как некий гранитный постамент.
Генералу понравилась выправка молодцеватых пулеметчиков, и он подчеркнуто громко крикнул им:
— Здравсте, братцы матросы!..
Наступили секунды обязательного безмолвного интервала между приветствием и ответом… прошли эти секунды… прошли еще… На глазах у свиты лицо генерала стало как у покойника. А матросы, держа на него равнение, молчали. Часть не принимала военачальника. Офицеры свиты и полка задвигались. Командир Черкесского полка приблизился к генерал-лейтенанту.
— Ваше превосходительство, — обратился он к Багратиону, — дозвольте!.. Мы в одно мгновение изрубим этот скот! — Глаза полковника не оставляли сомнения в его решимости.
Но Багратион уже овладел собой. Когда он подъехал к свите, все еще бледное лицо его было бесстрастно.
— Спасибо, Александр Захарович, — ответил он полковнику. — Я ценю вашу верность. Но всех нас и Россию сегодня постиг больший, чем этот, удар! Мы лишились монарха! Да поможет Господь! Так не будем терять благоразумия… Неизвестно, с чем еще придется столкнуться завтра… Оставить без внимания…
Начальник дивизии изменил намерение самолично объявить частям об отречении Николая и, поручив это командирам полков, уехал. Проводив генералов, Мерчуле и Чавчавадзе вернулись к своим.
— Всадники! — крикнул Мерчуле ингушам. — Мне приказано объявить вам, что царь отрекся от престола! Отрекся и его брат Михаил, который был у нас начальником дивизии. И теперь Россией правит Временное правительство во главе с князем Львовым! Это правительство займется делами страны, а наше дело соблюдать порядок, дисциплину и драться против врага, который, как и прежде, хочет завоевать нашу отчизну.
— Отныне, обращаясь к офицерам — от самого младшего до главнокомандующего, следует говорить: «господин!» Все остальное остается по-прежнему. Вы поняли?
Всадники молчали.
— Господа офицеры разъяснят, кому непонятно. Отдых кончился. Завтра выступаем на передовую.
Ночью на своем собрании офицеры бригады приняли дипломатичную резолюцию, гласившую, что они в связи с отречением царя присоединяются к общему мнению народа и сословий России.
А среди всадников было много насмешливых шуток. Никто из них не мог понять, зачем прогнали царя Николая, если война будет продолжаться, порядки останутся прежними и только «балгороди» меняется на «господин».
Гораздо больше их занимало и удивляло то, что матросы не ответили на приветствие генерала.
Одни осуждали их, говорили, что нельзя было оскорблять старика, что это неучтиво. Другие говорили, что, значит, у матросов был на это какой-то повод.
Но, когда Калой, не принимавший участия в спорах, сказал, что как бы там ни было, а они настоящие мужчины и бесстрашные люди, все согласились с ним.
Однако, какая причина вынудила матросов поступить именно так, узнать не удалось. Отряд пулеметчиков в ту же ночь был куда-то переведен.
Несколько дней полк двигался к северу. Всюду встречались новые пехотные и артиллерийские части. Тысячи солдат — стариков и совсем молодых, безусых — подходили из России к передовой и здесь наспех обучались. Видно, новое правительство готовилось продолжать войну до победы.
Где-то недалеко от Каменец-Подольска ночью полк спешился и занял на передовой окопы, обжитые пехотинцами из центральных губерний России.
Калой с товарищами вошел в землянку. Редкие бревнышки поддерживали стены. На длинном столе коптил огарок свечи, сырость и махорочный дух, казалось, могли убить наповал. Пехотинцы, собиравшиеся уходить, шумно приветствовали смену.
— Ну, как там на воле? Какие новости? — обратился к Калою, затягивая ремень, свежевыбритый солдат с молодцеватыми усами.
— Очень хорошо! — ответил Калой. — Хлеб — нет, мяса — нет, Николай — нет, балгороди — нет. Господин — есть. Госпади памилу — есть! — Солдаты дружно хохотали. — Домой ехай — нет! — продолжал Калой, которому очень нравилось, что его так слушают. — Война — есть! Вош — нет. Где отдыхал, немец не был — мы тогда все вош убил. Теперь не чешит. Скучаю. Все не возьми. Немного здесь оставляй нам! — И снова смеялись солдаты.
— Этого добра, если мало будет, мы вам ковшом подкинем! — Бритый заправился и, обращаясь к своим, сказал: — Слыхали? А ведь не русские! Все все, брат, понимают теперь!.. С этим отречением!.. — И, помянув чью-то мать, он подошел к Калою и спросил: — Солдатский комитет выбирали?
— Чаво такой? — не понял его Калой.
— Вы из своих солдат выбирали старших, таких, которые, если надо, с офицерами будут говорить за весь полк, которые наравне с ними теперь права имеют?
— Ничаво не знаю. Не был такой дело, — ответил за своих Калой.
— Плохо! — сказал солдат.
В это время снаружи закричали: «Выходи! Выходи!..» Солдаты заторопились.
— Ну, ничего! Тут наши побывают, расскажут, что к чему! Порядки уже не те! Вы смекайте! С немцем, что перед вами, мы жили — во! За месяц — ни одного убитого… Бывало, и музыку играли. А стреляли — только по приказу. И то поверху. И они поверху. Попробуйте и вы! Может, и войне скоро конец, так чего же умирать зазря?
Пехотинцы ушли, и всадники заняли их места в окопах.
Калой велел своим разойтись по всем землянкам и рассказать, что услышали от русского солдата. А главное — договориться: прицельным огнем первыми в немца не бить! А вдруг и в самом деле теперь так воюют!..
С неделю моросили дожди, лежали туманы. Изредка возникала перестрелка. Но урона не было. И доходили до всадников слухи: такое затишье на всем фронте. Надоело, что ли, насмерть бить друг друга?
Раза два немцы выставляли над своими окопами какие-то плакаты. Но, несмотря на небольшое расстояние, без бинокля нельзя было прочесть. А биноклей солдаты не имели.
Однажды в солнечное утро, когда с полей потянуло запахом свежей земли, в немецких окопах заиграла музыка. Горцы прислушивались. Эта музыка не была похожа на их родные мотивы. Не похожа была она и на русские и казачьи песни. Но в ней таилась какая-то грусть, тоска человека, где-то вдали и давно потерявшего счастье, и это было понятно и волновало.
Замолкли разговоры, шутки. Люди думали о своей удивительной доле. А когда стало невмоготу, кто-то, чтобы скрыть за внешней удалью слабость свою, высунулся по пояс из-за бруствера и закричал сквозь десятки рядов колючей проволоки в немецкие окопы:
— Э-э-й! Дава-а-й дургой, весе-е-лый!
Там сначала все стихло, а потом словно поняли его. Из-за бруствера высунулась голова… руки и донеслась веселая плясовая.
Горцы, все еще боясь подвоха, ставили на насыпь свои папахи, а сами откуда-нибудь сбоку, осторожно поглядывали на музыканта. Но немцы не стреляли.
— Тащи наших! — весело закричали всадники. Кто-то побежал по ходу сообщения… И вот уже появились запыхавшиеся зурнач и барабанщик.
Зурначом в полку давно уже служил толстомордый Аюб. Тот самый, который очень не любил, когда ночью говорили о покойниках. Он и играть-то научился только для того, чтобы избавиться от боевой жизни. Вместе со своим сухопарым барабанщиком он отсиживался в блиндажах, а в часы отдыха пищал на дудке, как немазаная арба с деревянной осью. Благо за грохотом барабана его все равно почти никто не слышал.
— Вылезай! Вон, видишь, немец наигрывает свою лезгинку? Давай нашу! — закричали музыкантам всадники, подталкивая их к насыпи.
— Куда вылезай? — удивленно вытаращил глаза Аюб.
— Наверх! Как и немец.
Аюб содрал с головы папаху, осторожно высунулся над бруствером и мгновенно нырнул вниз.
— Попало! — крикнул кто-то. Всадники покатились со смеху. — Как будто и не стреляли, а?
— Дураков нет! — отрезал Аюб. — Кто хочет, вот зурна… Вылезай и дуй!
— Да чего ты боишься?
— Да ничего! Но из-за ваших глупых голов я не собираюсь лезть под пули! Ишь, что выдумали!
— Да они же не стреляют! — кричал и Аюбу солдаты.
— А мне какое дело! Ишь, что выдумали! Отойди! А то как двину! — замахнулся он дудкой на всадника, который стал его подталкивать сзади.
— Прав он! Оставьте! — кричали другие. — Кто удержится, не пальнет в такой горшок! Да еще когда он щеки надует!
— У немца, так у того вон лицо! А наш разожрался — шальная пуля мимо не пролетит!
Аюб двинулся было, чтоб уйти. Но всадники обступили его.
— Куда?! Не позорь перед врагом! Сыграй хоть здесь, внизу… Только тужься посильнее, чтоб им слышно было!
— Научишь! С натугой так его и за гаубицу могут принять!..
— Играй!.. Играй!.. — кричали со всех сторон.
Аюб, зло крутанув глазами, сунул зурну в рот, надул щеки и извлек из нее такой звук, что он, как иглой, вонзился в уши. А у немцев на бруствере уже плясал солдат.
— Э, была, не была! — крикнул один из молодых всадников. — Давай хоть барабанщика ко мне. — И, выскочив на насыпь, встал на носки.
Всадники ударили в ладоши. Несколько человек подхватили цеплявшегося за их ноги барабанщика и, прежде чем тот опомнился, выбросили его на бруствер. С ужасом впился он глазами во вражеский окоп, словно увидел преисподнюю, а потом так заколотил по барабану, что руки его замелькали быстрее, чем спицы в шарабане. Грохот раздался неимоверный.
Десятки вражеских солдат высунулись из окопов. Они перестали играть и танцевать и с любопытством смотрели в эту сторону. А здесь раззадоренные первым танцором парни выскакивали на насыпь и один лучше другого неудержимо плясали лезгинку.
С улыбкой, замершей на лице, Калой глубоко задумался. Прошлой ночью пришли к ним в окопы русские солдаты из соседнего полка, созвали в землянку представителей от всех сотен и рассказали о том, что народ будет добиваться, чтоб правительство закончило войну и отпустило людей к мирной жизни.
Там на собрании выбрали солдатский комитет полка. Выбрали в комитет и его.
Русские поздно ушли к себе, а ингуши еще долго говорили, пытаясь понять, что следует делать. Да так ни до чего и не договорившись, решили положиться на время. Оно само покажет, как быть.
И вот Калой видит, как разделенные рядами проволоки, десятками снарядных лунок пляшут мирные немцы там, пляшут наши здесь… А чего бы не сговориться да не разойтись по домам? Хорошо… Но уйдут одни, а на их место пришлют других… Да и куда уйдут? В Сибирь?..
— Прекратить! Прекратить шутовство! По местам! Огонь! — послышался вдруг неистовый крик.
В первый момент Калой даже не понял, кто и зачем кричит. Всадники еще продолжали бить в ладоши, какой-то парень еще залихватски плясал, разбрасывая носками грязь, хотя зурна задохнулась, потому что барабанщик свалился на голову Аюба…
Бийсархо схватил прислоненную к стене винтовку и, вскинув, прицелился в немцев.
Но владелец винтовки подтокнул под цевье.
Выстрел грянул в воздух. Танцор спрыгнул в окоп. Немцы скрылись. Наступила тишина.
— Под суд! Негодяй! — закричал Бийсархо, пытаясь вырвать у всадника оружие. — Предатель! Дезертир!
Мгновенно Калой очутился рядом с ним и строго сказал:
— Не надо шуметь, господин ротмистр. Если бы ты убил немца, они застрелили бы нашего танцора… А зачем?..
— Как смеешь вмешиваться?.. — пуще прежнего закричал Бийсархо. — Ты здесь командир или я?
Стало слышно, как земля с насыпи ссыпалась на дно окопа. Всадники переглянулись.
— Ты командир, — ответил Калой и, запнувшись на новом слове, торжественно произнес: — А я… я — комитет!..
Слово это многие здесь услышали в первый раз. Но еще удивительнее было то, что Бийсархо сбавил тон и, только уходя, пригрозил:
— Ну, мы с тобой еще поговорим, комитетчик! А пока война, солдаты будут подчиняться только нам, офицерам!
Он быстро зашагал по ходу сообщения. «Музыкальная команда» побежала за ним. Всадники проводили его тяжелым взглядом.
— Значит, русские были правы… «Комитет» — это большое дело!.. Молодец, Калой! — зашумели одни. Другие молчали. Думали.
Немного погодя кто-то снова вспомнил о пляске, и солдаты весело зашумели.
— Нет, а барабанщик-то каков! Герой!
— Да ему что! Сухой, как кость. Его и пуля не возьмет!
— Только в другой раз обязательно Аюба высадим на бруствер! Вот будет потеха!
Пошутив, солдаты нехотя взялись за винтовки. Все ж команда-то «Огонь!» была. И загремели редкие выстрелы. В ответ высоко над их головами просвистели немецкие пули.