Глава девятая. Из тьмы веков 5 страница
— Ну! Калой я или не Калой?..
Мажит молчал. А потом уткнулся в его грудь и заплакал.
— Иди! — сказал Калой. — Садись на лошадь и скачи! Пусть Орци отдает ягненка! И запомни. Давно еще, когда я был таким, как ты, Гарак мне сказал: у нас мужчины не плачут!..
Но Мажит уже смеялся сквозь слезы. Он соскользнул с рук отца, догнал лошадь и помчался в аул. Калой пошел пешком, подгоняя овцу. У околицы он увидел задыхавшегося от бега Орци, за ним — женщин.
— Да беги! Какая же ты! — укоряла Гота невестку. Но Дали не хотела оставлять Готу, которая была в положении.
— Ничего! Дольше ждала! — с видимым спокойствием ответила она, хотя сердце у самой рвалось наружу.
На этот раз братья не постеснялись обняться. Подбежавший Мажит забрал у отца повод и повел лошадь. Наконец, не выдержав, подбежала к Калою и обняла его Гота. И только потом подошла Дали. Ей можно было не торопиться. Он теперь был здесь. Ее. Надолго. Навсегда…
— Не шумите, — сказал Калой, — а то люди соберутся. Мы ведь только сегодня приехали. Я прямо с поезда…
Во дворе с база донесся запах шерсти и кизяка. Калой остановился. Шумно вздыхала скотина. На башне по-кошачьи мяукала сова. «Все, как прежде…» — подумал он и пошел в дом. Он ожидал увидеть черные каменные стены, бревенчатый потолок с подвешенным оселком, лук для взбивания шерсти, смолистые корни и множество других вещиц. Он собирался ступить на мягкий глинобитный пол. Но пол сверкал белизной вымытых досок, стены и потолок были оштукатурены и выбелены с синькой. Вещицы, веками имевшие свои места, исчезли. Кринки, миски, блюда встали за занавеску на новенькие полки, расположенные друг над другом.
Калой молча прошел в другую часть башни. Всюду была такая же чистота и новизна. Он вернулся к притихшим домочадцам.
Только камин в стене, очажная цепь да черный котел над ней оставались такими, как прежде.
— Наше ли это жилье? — не то шутя, не то всерьез спросил он. Никто не нарушил молчания. — Значит, время пришло и сюда! Хорошо, что хоть очаг, у которого праотцы и матери наши начинали и кончали свои земные дела, остался таким, как был!..
Орци, Дали и Гота стояли придавленные его словами.
— Да нет! Я не против всего этого. Хорошо! Чисто, — сказал им Калой, снимая с себя парабеллум и пояс с кинжалом. — Только куда мне это класть теперь? — Он усмехнулся и снова стал своим, добрым.
— Клади, куда хочешь! Вещи найдут свои места! — повеселев, ответила Дали, принимая от него оружие и черкеску. Орци с восторгом рассматривал парабеллум.
Калой сел на нары. Гота кинулась разувать его.
— Нет. Не ты! — отстранил он ее рукой.
— Но почему? Дай я сниму сапоги! — удивилась Гота.
— Нет, — ответил Калой. — Важнее сапог — племянник… — Гота покраснела и отвернулась. — Пусть хозяйка поможет мне. Она, наверно, соскучилась!
Дали вмиг стянула с него тяжелые солдатские сапоги.
— В них в лесу хорошо будет. А дома надень вот эти. — И она поставила перед мужем новые суконные чувяки на сыромятной подошве, которые всегда шила для него сама.
Калой успел разглядеть Дали. Она раздобрела, и ей это шло. «Хороша! — подумал он. — Очень хороша!» И невольно припомнил Наси, такую же пышную, цветущую… Видно, так и осталась она для него на всю жизнь мерилом женской красоты.
— Возьми себе, — предложил Калой брату пистолет. Но тот наотрез отказался.
— Если бы был такой же второй, я б его все равно выбросил, чтобы ни у меня, ни у других не было! Он только для тебя, для твоего роста!
— А за какие же деньги вы башню так вырядили? — спросил Калой, снова оглядывая комнату.
— Да у меня пара револьверов была… Портсигар дорогой… Продал их… У нас здесь оружию цены нет! — ответил Орци.
Больше Калой об этом не спрашивал.
В хурджинах у него оказались кое-какие подарки для женщин. Мальчику он привез гостинцы от Веры Владимировны. Но куда делся Мажит?
— А, действительно, где он? — удивилась Дали. — Так ждал отца…
Гота, а вслед за ней Орци вышли во двор.
— Поставил лошадей и кончает свежевать барана, — сказала Гота, возвратившись.
— Какого барана? — удивился Калой.
— А он для тебя двух вырастил. Второго, говорит, завтра зарежу, когда к отцу люди придут. Ты можешь не беспокоиться, сын у тебя растет настоящий! — радостно говорила Гота.
— Да как же он там в темноте? — удивился Калой.
— Зажег бага. Видно, как днем.
Калой только покачал головой. В это время Орци и Мажит внесли мясо.
— Полей на руки, — бросил Мажит матери. И Калой с удивлением отметил, как похож на него сын.
Мальчик говорил мягко, но повелительно. «Откуда это? Ведь он меня почти не видел, — подумал Калой. — Сосал еще!» — вспомнил он и улыбнулся. А Мажит вытер руки, вернул матери полотенце и встал у двери. Женщины принялись готовить еду.
— Ну что, отдаст тебе Орци ягненка? — спросил Калой.
— А зачем? Он, конечно, отдаст, — не в силах сдержать радостной улыбки, отвечал Мажит, взглянув на дядю, — но ждать нам теперь уже некого!
— А если гость приедет? — спросил отец.
— Тогда любого зарежем, — ответил Мажит. — Для этого никто особо не выкармливает!
— О! — воскликнула Гота. — Из-за этих баранов мы не раз оставались голодными! Все из-под рук тянул для них!
— А зато мясо какое! — Мажит приподнял кусок баранины. — И курдюк с полпуда! А вы хотели отца сушеной говядиной встретить?
— Молодец! Так их! Мы им за это ничего, кроме кишок, не дадим!
— А кишки знаешь какие? Одно сало! Из них такой бъар[174] выйдет, что они с радостью откажутся от мяса! — воскликнул Мажит.
Мать украдкой поглядывала на мужа и сына. Глаза ее сияли от счастья.
— Ну, не оставлять же их в честь моего приезда голодными? Мажит застеснялся. Опустил голову.
— Нет, конечно, — сказал он, с любовью взглянув на всех. Тепло стало на душе у Калоя. В этом доме по-прежнему жила большая дружба. Он отдал сверток Веры Владимировны Мажиту и объяснил от кого.
В свертке оказалось домашнее печенье, немного конфет и заводной матрос. Раскачиваясь, матрос мог шагать на месте.
Научив мальчика обращаться с игрушкой, Калой рассказал домашним о встрече с Ильей Ивановичем и Верой.
Мажит передал матери печенье, не попробовав его, потому что есть одному было неприлично. Матроса он поставил на подоконник.
Отец заметил это: «А сын гораздо взрослее, чем я думал».
— Что, не нравится? — спросил он.
— Нравится. Хорошая кукла! — ответил Мажит, дав понять, что игрушки его уже не интересуют.
А Калою очень хотелось чем-нибудь по-настоящему порадовать первенца. Он попросил подать ему хурджины и достал из них браунинг в новенькой желтой кобуре. У Мажита вспыхнули глаза.
Отец вынул из кобуры пистолет, извлек из него обойму и подал мальчику.
— Ты видел такой?
— Да, — ответил сияющий Мажит.
— А взвести умеешь?
— Конечно. Воти научил меня. — И он взвел пистолет и щелкнул.
— Молодец, — похвалил Калой и подал ему обойму. — А ну, заряди и выстрели в пол…
Мажит вложил, в пистолет обойму, но взводить не стал. Помолчав, в явном замешательстве, он вздохнул.
— Боишься? — спросил Калой.
— Нет, — встрепенулся мальчик, — мне не хотелось бы стрелять… при Готе… да еще в комнате… — и, засмеявшись, добавил: — Да и патрона жаль! Другие можно достать, а таких купить негде… А стрелять я умею, ты не думай! Спроси у воти!
— Сними пояс! — строго приказал Калой.
Мажит взглянул на отца, не понимая его тона, но пояс вместе с кинжалом все же снял. Калой надел на его ремень кобуру и велел снова подпоясаться. Потом отдал пистолет.
— Вложи в кобуру и никогда без дела не вынимай! Носи тоже, когда в этом будет нужда. Твой.
Мажит растерянно посматривал на Калоя, на мать, не веря такому счастью. Потом рванулся и припал к отцу.
— Сходи к Иналуку и позови его к нам, — велел отец.
Орци шепнул что-то на ухо Мажиту. Мальчик кивнул головой, побежал, но вернулся и, приложив руку к пистолету, спросил:
— Снять?
— Нет, — сказал Калой.
И Мажит скрылся за дверью.
— Не рано ли такой подарок? — покачала головой Дали.
— Он понимает оружие не хуже взрослого. Ему можно доверить, — не без гордости сказал отец. — Горец! Пусть привыкает к оружию. Мало ли что!..
В комнате стало жарко. Открыли дверь. Калой снял бешмет и прилег на нары. Дали подбросила ему под бок подушки.
Он рассказывал про войну, про Петроград, про обман генералов… Орци сидел у него в ногах. Женщины продолжали готовить и слушали, не пропуская ни слова. Сколько нового, невиданного было в том, что он говорил!
Калой почувствовал голод.
Он замолчал, повел носом, улыбнулся:
— Давно не слышал такого!.. Вы бы еще калмыцкого чаю сварили, так я, наверное, в один вечер забыл бы все тяготы войны!
— Это нетрудно, — засмеялась Гота. — Чего-чего, а травы да молока в горах хватает.
Со двора донеслось металлическое позвякивание. Вот звук этот зачастил по лестнице. Калой повернулся к двери.
На пороге стоял человек. Ушанка, шинель нараспашку. Деревянная нога. Лицо, искривленное не то улыбкой, не то гримасой как улыбка…
— Входи! — сказал Калой пришельцу и потянулся за бешметом. Тот загремел ногой, кинулся к нему, как ребенок, и затрясся в беззвучном рыдании.
— Кто же ты? Я не узнаю… — смущенно спросил Калой.
— Думал… думал и тебя уже не увижу…
— Виты! — воскликнул Калой, узнав наконец его по голосу. — Что же это с тобой?..
Они снова обнялись. Женщины, отвернувшись, закрыли лица платками.
— Да… Вот посмотри… вот и все!.. Рассказывать долго. А слово одно — Сибирь…
Виты сел. Замолчал. Потупился и больше не поднимал глаз. Потом достал кисет, дрожащими, корявыми пальцами скрутил цигарку…
Калой глядел на друга и не видел его. Перед ним встало иное время: далекое, серое небо… Исхлестанная взрывами, истоптанная копытами мокрая земля… Бесчисленные упряжки обезумевших от натуги скачущих лошадей… по ступицы в грязи колеса орудия… Разбросанные по полю, всеми покинутые мертвецы… Вот один из них взмахнул рукой. Конь шарахнулся в сторону. Калой спрыгнул. Солдат лежал вмятый в землю. Живой была в нем только эта рука… Через грудь его проходил глубокий след гаубицы…
Калой вздохнул, посмотрел на Виты, и ему показалось, что он видит на нем этот тяжелый след железного колеса… «Раздавили, раздавили человека…»
Утро наступило тихое, без ветра, без солнца. Туманы немного поднялись, повисли над горами и так и остались, чтобы ночью снова опуститься на землю.
Калой спал. В башне и даже во дворе стояла тишина.
Весть о возвращении полка и Калоя разнеслась по всему аулу и побежала в другие.
Орци, Иналук, Виты встречали людей у ворот, благодарили за пожелание добра и приглашали после полудня на угощение.
— Пусть спит! — понимающе говорили старики. — Нигде не спится так спокойно, как в родной башне. Пусть спит!..
И Калой спал долго, крепко. Несколько раз Дали входила к нему, тихонько присаживалась на постель. Он спросонок приоткрывал глаза и, узнав, что это она, улыбнувшись, засыпал снова.
Вот и теперь он взял ее за руку и опять закрыл глаза. А она так и осталась сидеть, боясь пошевельнуться.
Немного погодя, вошла Гота. Она тихо приблизилась к Дали, обняла ее. И в это время Дали ощутила на своей щеке легкий толчок чьей-то жизни, бившейся под сердцем у Готы. Они понимающе улыбнулись друг другу, и Гота прошептала:
— Будет и у вас! Обязательно будет!
Калой проснулся поздно. Когда он вышел в общую комнату, Мажит, сидевший под дверями, вскочил. Он не отходил от отца, предупреждал все его желания, поливал, когда тот умывался, подавал одежду, прислуживал во время еды.
Когда мальчик зачем-то вышел, Дали сказала:
— Он очень серьезный. Но теперь, кажется, и вовсе решил стать взрослым.
За день в горы приехало много всадников полка — эгиаульцы, гойтемировцы, цоринцы.
А к Калою, как к самому старшему из них, гости шли группами я в одиночку. Их заводили в башню, кормили. Они желали роду-племени Турса и Гарака благополучия, полной чаши и выходили во двор, чтобы посидеть, послушать Калоя. Освободившись от домашних забот, сюда собрались и женщины аула.
К вечеру похолодало. Орци велел Мажиту с подростками разложить посреди двора костер. Вскоре высокое пламя озарило людей, строения, башню. Горцы сидели и стояли вокруг огня, слушая Калоя.
Они уже немало знали о войне, о непоправимом горе, которое она несет. Но им почти ничего не было известно о том, что делалось в Петрограде и каких перемен в жизни можно было ожидать.
Калой сидел на чурбачке, спиной к воротам, так, что весь народ был перед ним. Хозяину не полагалось садиться между башней и своими гостями. Орци, Мажит стояли позади него. Женщины ютились на веранде и на ступеньках.
Калой рассказывал все так, как было, не упуская подробностей. Голос его звучал ровно, как будто он читал. И людям казалось, что они сами видят все, о чем он говорит. Стояла тишина, и лишь изредка кто-нибудь вздыхал или острым словом выражал свои чувства.
Мысленно вслед за Калоем шли эти люди по просторам России, карабкались на Карпаты, рубились в Езеранах, стояли над братскими могилами и мчались в теплушках в далекий город русских царей, чтоб по воле удивительной судьбы стать участниками великих событий и найти в них свое, единственно верное, достойное место.
Шла ночь. Много раз подкладывали в костер дрова. Но никто не уходил. Горцы хотели знать все, что знал сам Калой. Хотели угадать, что впереди. И Калой говорил о петроградских рабочих, об их надеждах, об их врагах. Говорил все, что узнал от русских солдат на фронте, от своего друга Ильи Ивановича, от Кирова и Мухтара. И выходило, что скоро должны начаться большие дела и большая борьба бедного люда против своих врагов.
— Киров и Илья мне сказали: передай ингушам, что скоро придет время, когда полетят головы всех, кто ел и пил чужое и держал народ в ярме. Они сказали, что бедных в этом газавате поведет самый храбрый и умный из людей. Имя этого человека — Ленин… И когда он двинется, мы тоже должны пойти за ним… — Калой умолк.
Он достал из кармана бумажник, из бумажника бумагу, из нее маленькую фотографию, подозвал Мажита, положил фотографию ему на ладонь и велел показать самым старшим.
— Илья подарил, — сказал он. — Ленин!..
Народ заволновался. Каждому хотелось посмотреть на человека, которого они по-своему уже называли имамом бедных. Смотрели, не прикасаясь, только поворачивая ладонь Мажита к свету.
Когда фотография вернулась к Калою, старший из присутствующих сказал:
— Трудно угадать, каким он будет в бою. Здесь не нарисовано его тело. Но что смотрит этот человек далеко и думает — видно по глазам.
— Киров говорил: он такой же человек, как и мы… Только мне кажется, он говорил это, чтоб не обидеть нас. Ленин не может быть таким.
Старики согласились с ним, закивали головами. Каждый из них по-своему представил себе Ленина.
Одним он казался великаном, на голову выше Калоя. Другие представляли себе его в черкеске, в папахе, с маузером на боку. Третьи видели на гарцующем скакуне впереди несметного войска, готовым ринуться на врагов.
Но одно чувство было у всех общим — это вера и то, что есть у них теперь где-то защита и голова.
— А что говорит он о земле? Видно, там у него своих дел немало. Как нам быть? — спросил один из пожилых горцев.
— Для того, чтобы конь шел туда, куда ты хочешь, повод должен быть в руке, — ответил Калой. — Он готовится взять в руки повод страны. Если бедные победят, все будет иначе.
— Хоть бы не забыли тогда про нас! Затеряны мы здесь между небом и валунами. Нас-то порою и Аллах, кажется, перестает видеть! — заметил другой гость.
Старик встал. За ним встали все.
— Калой, мы засиделись, — сказал он. — Мы слепые. Расспросам не будет конца. Мы видим только тогда, когда слышим… Пора расходиться. Ты дал пищу и телу и душе. За это воздаст вам Бог! Мы уходим отсюда с другим умом и с другими глазами. Но к тебе еще не скоро придет покой. Ты видел мир, ты знаешь больше других. Ты должен быть начеку, должен прислушиваться и, когда придет время, сказать нам, что делать! Мы с тобой! Верно я говорю? — обратился он к народу.
— Верно! Верно! — раздались голоса.
С большими мыслями народ расходился по домам.
Ночь подходила к концу. Над горами занималось утро нового дня.
Осенью прилетела долгожданная весть: «В России вышел Ленин!»
Говорили, разогнал он власть Керенского и хочет помириться с царем Германа, чтобы люди могли заняться своими делами.
Но во Владикавказе жизнь пока шла по-прежнему.
Только вместо одной власти стало четыре. У ингушей — своя, у осетин — своя, у казаков — своя, у жителей города — своя.
Командовали бывшие князья и офицеры. Между собой не ладили. И народом управлять не умели.
Налогов в этом году горцы не платили. Не было порядка. Некому было платить. Станицы и аулы вооружались.
Плохо было простым людям. И весть о том, что в России вышел Ленин, ободрила их.
Лишь бы не забыли про горцев!
Каждый день ждали они чего-то нового. Каждую ночь ложились с надеждой на следующий день.
Наступила зима. Выпал первый снег. Ударил легкий мороз. Сквозь тонкий слой едва заметных туч весело глядело солнце. А в воздухе роились мелкие, бесчисленные снежинки, вспыхивая золотыми огоньками.
Стучали топоры. Сизые дымки поднимались с крыш.
Калой вышел на терраску. Внизу Мажит рубил дрова. Дали доила коров. Он поглядел по сторонам, вдохнул полную грудь свежего воздуха и почувствовал, как загуляла кровь. Сойдя вниз, он взял у сына топор, попробовал большим пальцем лезвие, кинул целую лесину на колоду и с одного взмаха стал отсекать поленья. Мажит смотрел на отца, как на чудо. Он знал: любой мужчина аула не смог бы перерубить такое дерево и за пять ударов. В это время с соседней горы послышался сигнальный крик:
— Эй!.. Эй-эй!..
— Послушай, о чем там… — сказал Калой Мажиту, и тот побежал на холм, с которого лучше всего было слышно, что кричали соседи.
— Тебя! — вернувшись, сказал он отцу и вынес ему шубу. Калой пошел на холм. К добру ли? К несчастью ли?..
— Ладуг![175] — крикнул он, приставив ко рту ладони.
— Сход в Дорхе!.. Сход в Дорхе. Едут болыиевики-и-и! — долетел до Калоя голос с горы.
Рядом с Калоем уже стояли подошедшие односельчане.
— Передайте!.. Передайте!!! — кричал далекий человек.
— Хазад! Хазад![176] — ответил ему Калой и повернулся к своим.
— Ну, будем собираться!..
Все утро с горы на гору, с башни на башню передавалась эта весть, летел призыв. Он дошел до каждого аула, до каждого хуторка, поднял всех. Что-то новое врывалось в их жизнь. И верховые черными цепочками по заснеженным тропкам потянулись с гор и ущелий в долину Дорхе, окруженную тремя аулами, которые считались колыбелью этого народа.
К полудню сюда прибыли далекие цоринцы и джайрхойцы, элу фяппийцев и хулинские наездники со своим старейшиной Алибеком. Галгаи с Калоем во главе встречали соседей-гостей. Долина около Ассы заполнилась людьми в бурках, в желтых овчинных шубах. Они шумели, двигались. Сияла в трескучих кострах хвоя.
Даже женщины в этот день не остались дома. Кутаясь в свои ветхие, негреющие шали и куски домотканого сукна, они тоже пришли посмотреть на людей, называвших себя большевиками.
Стояли они отдельно, прижимаясь друг к другу и едва вынося холод, пробиравшийся в самую душу.
Возле них крутились полуголые дети.
И вот на старинном валуне испытаний появилась группа мужчин.
Старшина Иналук поднял пистолет и трижды выстрелил в воздух. Горцы на конях плотной массой двинулись к валуну. Воцарилась тишина, нарушаемая только лязгом сталкивавшихся стремян.
— Во, нах![177] — прокричал Иналук. — Ладуг! Слушайте! Слушайте!.. На край валуна вышел Калой.
— Слушайте! К нам имеют слово Киров и Мухтар из Фуртауга, — возвестил он. — Ладуг! Гости привезли в горы слово Ленина!..
Место Калоя занял Мухтар. Он был одет по-горски. В руках его люди видели бумагу. Мухтар начал читать и переводить документ, в котором новая власть обращалась к народу.
«20 ноября 1917 года. Ко всем трудящимся мусульманам России и Востока!
Товарищи и братья!
Великие события происходят в России…»
Он читал о том, что «рождается новый мир», что все народы ждут конца войны.
«…Ваши национальные и культурные учреждения объявляются свободными и неприкосновенными, устраивайте свою национальную жизнь свободно и беспрепятственно. Вы имеете право на это. Знайте, что ваши права и права всех народов России охраняются всей мощью революции и ее органов, Советом рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Поддерживайте же эту революцию и ее полномочное правительство».
Мухтар читал о том, что Советская власть отказывается от завоеваний царизма в Персии, Турции, от дележа чужих стран и притеснения народов. К далеким невиданным странам обращалось от имени своей страны первое Советское правительство. Торжественная радость наполняла сердца. Эти простые труженики гор начинали сознавать себя участниками великих событий.
Солдаты-фронтовики Калой, Алибек, Орци, джараховский старшина Иналук, старейшины других общин в строгом молчании стояли за Кировым и Мухтаром, как сородичи на присяге. «…Не теряйте же времени и сбрасывайте с плеч вековых захватчиков ваших земель!.. — неслись пламенные слова обращения. — Вы сами должны устраивать свою жизнь… ваша судьба в ваших собственных руках…»
Народ бурно приветствовал воззвание.
Калой немного подождал и крикнул:
— Мы услышали то, чего ждали всю жизнь! Спасибо рабочим! Спасибо солдатам, которые победили в Петрограде!
Мухтар перевел его слова Кирову.
— У нас земли на каждых пять мужчин — десятина! На всех женщин — ни одной! У наших соседей — по двадцать десятин на каждого! Нелегко будет уравнять нас! Нелегко! Но если Ленин написал такие слова, он за нас, а мы за него!
— Я был в России. Я не видел у нее ни конца, ни края. Бедных, обездоленных там тоже без конца и без края. И у Ленина должно быть много солдат. А мы — всего лишь небольшой народ. Но если у Ленина в руках великий кинжал России, то передайте ему — мы будем острием этого кинжала и будем драться за новую власть насмерть! — Киров внимательно слушал Калоя, всматривался в лица людей. — Сейчас обязательно начнется война. Побежденный никогда не соглашается с поражением. И мы должны быть готовы к этому. И мы готовы к этому! Хорошему коню достаточно одного удара плетью. Настоящий мужчина говорит слово только раз! — воскликнул Калой и поднял руку. — Мы клянемся на все времена быть с вами! На все времена!
— Амин!
— Вурро-о-о! — горцы потрясали оружием.
Киров приветственно поднял руки и соединил их над головой. И снова долину Дорхе потрясли радостные возгласы.
— Товарищи горцы! — заговорил он. — В этот чрезвычайно знаменательный, исторический день, когда вы впервые услышали обращение великого Ленина, я от всех большевиков Терской области приветствую вас! Я поздравляю вас с победой Октябрьской революции в России!
На Тереке у всех народов и племен уже организована народная власть. Отныне это и ваша власть. Но у нее еще много врагов. Предстоит нелегкая борьба. И ей нужна прочная поддержка масс. Мы уверены, в случае опасности вы, свободные горцы, явитесь той реальной силой, на которую революция сможет положиться!
Мы уверены, что вы своей священной клятве, которую только что дали, не измените никогда!
Этот молодой жизнерадостный мужчина в кожаной куртке, в простой горской папахе был первым русским, который говорил здесь языком брата.
Над Ассой в снежной пороше клубился солнечный день.
Над Ассой впервые звучал голос большевика. Его повторяли «говорящие камни». Рождалась новая власть — власть народа.
Еще много битв ожидало ее впереди. Над горизонтом вставал тысяча девятьсот восемнадцатый год.
Но сегодня был именно тот день, когда древние горы ингушей — свидетели многих трагедий народа и его вечной мечты о светлой жизни — вместе с этим народом навсегда выходили из тьмы веков.
16 августа 1965–10 февраля 1967 г.
Горы Джараха.