ПОСТЫ СМЕНЯЮТСЯ НА РАССВЕТЕ...
Посты сменяются на рассвете
ВОЛОНТЕРЫ
Андрей Лаптев прошел КПП и вступил на пирс. Навстречу шагнул мужчина — лоб с выступающими теменными шишками, коричневые пятна загара на скулах.
— Ветер свежий.
— Так точно. Пять баллов.
Мужчина протянул руку:
— Зато попутный. Здравствуйте, камарадо Артуро. Все в порядке. Пароход готов к отправлению.
Как недавно генерал в Москве, он придирчиво оглядел Андрея — мешковато сидящий на нем новый костюм, сверкающие магазинным сизым блеском штиблеты, берет, неловко надвинутый на самые брови.
— Какие вещи у вас с собой?
Лаптев растопырил пальцы.
— А в карманах?
— Носовой платок, расческа и бутерброд.
— Покажите. — В голосе мужчины звучали жесткие начальственные нотки.
Бутерброд и платок он вернул, а расческа ему не понравилась.
— Все необходимое получите на борту. — И повел мимо военных кораблей.
Андрей хоть и старался держать себя соответственно новой своей роли, но, как мальчишка, с восхищением косил глаза на крейсеры и эсминцы.
Его судно было пришвартовано у дальнего причала. Мужчина остановился около трапа:
— Поднимайтесь на палубу и принимайте хозяйство. Вы назначаетесь шефом.
— После первого же обеда команда выбросит меня за борт! — растерялся Лаптев. Конечно, если необходимо, он готов стать и официантом, и чистильщиком сапог. Но шефом... Спросил: — А нельзя для начала — рядовым поваром? Не берусь отвечать за всю кухню!
— Да не шеф-поваром! — не удержался — захохотал инструктор. — Ох и чудило! — с трудом заставил себя погасить смех. — Вы назначаетесь комендантом корабля со всеми правами единоначальника.
— А капитан и штурман — настоящие? Или такие же шефы, как и я?
— Не беспокойтесь! На все сто! Испанские морские волки. — Показал на низко осевший в воду белый борт: — В трюмах — авиабомбы, артиллерийские снаряды и двенадцать танков. Ваша задача — довести пароход до военно-морской базы Картахена и сдать груз представителю Испанской республики. Если в море перехватят итало-германские подводные лодки или надводные корабли, в плен не сдаваться, судно взорвать.
Андрей оценивающе оглядел «посудину»:
— Взорвать — это я сумею.
— Надеюсь, не придется. Из Картахены выедете в Валенсию и поступите в распоряжение нашего главного военного советника. Задача ясна?
— Так точно!
С палубы по трапу спускалась девушка. Она сбега́ла вприпрыжку, и Андрей увидел, как голубую юбку взбивают круглые белые колени. Девушка остановилась около них, выпятила нижнюю губу и сдула упавшую на глаза и щеку светлую прядь.
— Познакомьтесь, ваша переводчица Хозефа.
Лаптев оглядел ее: худенькая фигурка, веселые светлые глаза под челкой пшеничных волос, коротко стриженных и перехваченных широкой голубой лентой, «Красочка!..» Ему показалось забавным: бомбы и танки в трюмах — и девчонка с голубой лентой.
— Будем знакомы, — сухо сказал он.
— Желаю успеха! И, как говорится: три фута под килем! — напутствовал инструктор.
Андрей не знал, надо ли ответить: «К черту!..»
— Спасибо! — опередила его Хозефа. Голос у нее был звонкий и веселый.
И вот прозвучали команды на незнакомом языке, прогрохотали якорные цепи, накручиваемые лебедкой, забурлил винт. Пароход дал протяжный прощальный гудок.
Лаптев стоял, обхватив ладонями поручни. Берет он сунул в карман, и ветер лохматил волосы.
Буксир выводил судно в открытое море мимо серых военных кораблей. Краснофлотцы, свободные от вахт, высыпали на стальные палубы и с любопытством глазели на пароход под чужеземным флагом. И для Андрея все было необычно и остро интересно: не только в военном порту, но и вообще на море он оказался впервые. А вот теперь довелось, да еще в каком качестве!
Мерно, с носа на корму, покачивался пароход. Вибрировал под ногами настил, ритмично рокотали машины в чреве судна. Солнце уже не резало глаза, скатывалось за горизонт. Ветер сник, расслабились мускулы волн. Берег позади растворился в сини. Море стало темным. Лишь прямо по курсу оно было розовым, даже светлее неба, наливавшегося глубокими пунцовыми тонами. Высоко в поднебесье обозначились прежде неразличимые золотистые облака.
У Андрея защемило сердце. Словно бы уплывала в невозвратное вся его прошлая, полная забот, огорчений и радостей жизнь и с этого момента начиналась совсем иная, ни в чем минувшем не имеющая опоры — как эта неверная морская зыбь. Он понимал, что все не так, что в будущем, в совершенно иных условиях непременно пригодятся и его знания, и его опыт — иначе не стоял бы он сейчас у этого поручня.
Только сейчас он увидел, что Хозефа стоит рядом. Ветер обтекал ее, остро обозначил грудь, оголил выпуклый лоб. Девушка тоже, будто зачарованная, смотрела на море. «А она-то зачем здесь? Тоже мне, солдат в юбке... Парня не могли найти, что ли?..» Но снова почему-то всплыло давнее, из детства: «Красочка!..» У них в селе так говаривали: «Уж больно хороша, красочка!» «Ишь куда повело...» Он отвернулся, подошел к трапу, начал подниматься в рубку, к капитану. Хозефа застучала каблучками по ступеням вслед за ним. «Так и будет за мной хвостом? Лучше бы дали переводчиком парня». И еще подумал: «Юбка у девчонки как парашют, а с палубы смотрят на нее моряки».
Ночь уже поглотила землю. Блестками рассыпались далекие огни. Стало совсем темно. Лишь стлался за кормой светлый след.
Что ж, новый этап в его жизни... Тридцать его лет остались там, на берегу. А что впереди? Победы? Поражения?.. Что бы ни было, хорошо, когда в размеренный ток жизни свежим ветром в пять баллов, и даже штормом, врывается неизведанное. Хотя, коль вернется жив-здоров, в очередной автобиографии запишет одной строчкой: «С сентября 1936 г. по... находился на спецзадании».
Он снова посмотрел назад. Но уже не увидел и огней. «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома...» — снова тонким насмешливым голосом детства прозвучало в мозгу.
«Ерема, Ерема, сидел бы ты дома...» Где теперь его дом?.. «Рязанцы, синебрюхие, мешком солнышко ловили!..» «Почему — синебрюхие?» — допытывался он у бабушки Фроси. «Рубахи синие носили». — «А почему мешком солнышко?» — «Аднысь бой сильнай был, а солнце в глаза, спасу нет, дык спымали рязанцы его в мешок и спущали на ворога, инт ослеп и побег». Хороша присказка, ничего, оказывается, не было в ней обидного.
Их село Музлево стояло над Цной. За селом — в бараках и брезентовых палатках — размещался запасной полк. Что ни день, уходили к станции маршевые роты — на фронт, на войну, которая, как казалось Андрею, шла вечно. Правда, он помнил, как маршировали солдаты еще с разухабистыми песнями. Но потом вышагивали уже без песен, молчаливые и угрюмые: не новобранцы, а мобилизованные по второму сроку, оторванные от семей, залечившие раны в лазаретах.
Отца на фронт не забрали — он работал на железной дороге, пролегавшей неподалеку от села. Когда он возвращался домой и развешивал рубаху, она, высыхая, из черной становилась белой. И Андрей ногтями соскребал с нее соль.
Потом в селе загомонили: «Революция! Конец войне!!»
Андрей видел, как солдаты запасного полка бросали с берега в реку винтовки. Котомки за спину — и по домам. А потом снова началась война. Не та, далекая, неведомая, мировая, а гражданская. И эта война захлестнула и их Музлево. За Цной грохотало, матери прятали ребят в подпол и в погреба. Потом, когда стихло, захватившие село казаки пороли на площади перед управой мужиков.
В селе сбился красный отряд, и отец ушел вместе с ним в леса. Однажды, уже зимой, пробрался в избу — помыться и запастись продуктами. С отцом было еще двое. Андрей не мог заснуть, прислушивался с печи к их разговору. Понял, что нет в отряде оружия, сказал:
— Батя, я знаю, где сховано! В Дунькином омуте!
Той же ночью запрягли сани. Мороз сковал реку. Андрей точно помнил, куда солдаты побросали трехлинейки. Показал. Прорубили полынью и из черной жгучей воды начали доставать винтовки. Уложили в сани, прикрыли соломой. Только отъехали, навстречу казачий разъезд. Офицер:
— Кто такие? Откуда? Что везете? — И приказывает одному из казаков: — Проверь, что в санях.
За хранение оружия — Андрей знал — расстрел на месте: по селу расклеены листки. Казак соскочил с коня, сунул руки в сено, отвалил пук. Матово блеснули обледенелые ложа.
— Ничего нет, ваше благородие! — вытянулся перед офицером.
Ускакали. Отец — лицо белей снега — больно прижал сына к тулупу.
А вскоре Музлево встречало регулярные части Красной Армии. Отец вступил в полк и ушел вместе с ним.
Где сложил он свою голову — на западе, или на севере, или на Южном фронте? Так и осталось неведомо Андрею по сей день. А тогда — только выступил в поход отцов полк — собрался следом и он. Прежде что мать, что бабка Фрося: «Завертяй баловущий, спокою от тебя нету — пропади ты пропадом!» А тут: «Миленький, сладенький! Не пустим ни в жисть!» Да разве могли удержать? Подбил он еще двух приятелей, таких же пацанов. Горбушки хлеба и луковицы в котомках — вот и все их снаряжение. И ходу! Куда вот только идти? Дороги от села — во все четыре стороны. Загадали:
Чигирики, мигирики, шаранды, баранды,
По мосту, по мосту, по лыкову мосту:
Шишел вышел, вон пошел!..
Получилось: за реку им перебираться. Удачно загадали — прямо на воинскую часть вышли. Но никто не желал принимать босоногое пополнение: «А ну, безгодовые, кругом марш — и домой!» Такой оборот их не устраивал. Стали околачиваться около полевой кухни — хворост на растопку собирают, дрова пилят, воду носят, картошку чистят... Повар не нахвалится, кормит от пуза. Но не настоящее это дело для революционного бойца. «Потопаем в другую часть», — решил Андрей.
Но тут неожиданно повезло. Попались, видать, на глаза командиру в ответственный момент.
— А ну, ребятеж, марш сюды! — позвал он их. — Есть такое боевое дело: мы потеряли соприкосновение с противником и не знаем, с какого фланга его ждать. Так что дуйте по хуторам, а как увидите беляков — посчитайте вприглядку, сколько их, какое вооружение, пушки-пулеметы, хурда-мурда разная — и назад!
— А нам ружья, а нет — хучь наганы!
— Ишь, ветродуи! Ничего не дам. Пойдете так. А задержат и допрос начнут снимать — брешите как есть, без выдумки: откуда родом, как зовут, иначе худо будет... А почему бродите — голод, мол, гоняет.
Разбрелись мальцы в разные стороны. Плетется Андрей от хутора к хутору, от деревни к деревне — как назло, нет беляков, только старики, бабы да малолетки, хоть плачь! Устал целый день без пользы грязь по проселкам месить. Зашел в избу попросить хлеба. Только присел передохнуть, видит в оконце: солдат идет. За спиной — винтовка, на плечах — погоны. Беляк! Не успел Андрей сообразить, что делать, как солдат уже вошел в хату.
— Эй, кто тут живой? Запрягай коня!
В избе только старуха и сосунок. Старуха — на колени перед солдатом, цепляет руками сапоги:
— Не замай, родимый! Воронок — остатний наш кормилец!
Малыш тоже будто понимает, орет в зыбке.
— Запрягай! — Оттолкнул сапогом солдат старуху и подступил к Андрею, схватил его за шкирку: — Выводи коня!
Воронок упрямился, Андрей никак не мог затянуть на нем хомут — то ли со страху, а может, тугой был.
— Сопля! — Солдат оттолкнул мальчика, скинул винтовку, прислонил к стене конюшни, уперся ногой в хомут.
Андрей зырк-зырк по сторонам, хвать винтовку, передернул затвор, вогнал патрон в патронник:
— Руки вверх!
Таким голосом гаркнул, что сам испугался.
— Положь, не балуй! — рассвирепел солдат. Но, когда увидел черный ствол, нацеленный в грудь, и перекошенное ненавистью лицо мальчика, поднял руки.
Боясь оглянуться назад, — может, сзади погоня? — боясь, что солдат опустит руки и придется тогда нажать на спусковой крючок, Андрей вел беляка по проселкам, пока не привел в полк, к своему ротному.
С того дня и зачислили его на все виды пищевого и вещевого довольствия, да еще получил он от командира в награду желанный наган. Так, в тринадцать лет, стал он красным бойцом-разведчиком. Еще несколько раз посылали его в тыл противника. С «языком» больше не повезло. Но «хурду-мурду» — сведения о врагах — собирал: невдомек было белякам, что вихрастый нищенка с котомкой — красный лазутчик.
Однажды на рассвете отправился он на задание. К обеду вернулся, а роты нет. И вообще никого из своих. Хозяйка, у которой располагались на постое, передала:
— Старшо́й казал: «Нагоняй, лети что есть духу!»
Сорок верст — то бегом, то шагом, а под конец уже, шатаясь от усталости, едва не ползком — отмерял Андрей по пустынной дороге со следами ободьев и подошв. Когда впереди показались дома городка, услышал гулкие взрывы. На станции один-единственный паровоз разводил пары. Только успел вскарабкаться в теплушку, состав тронулся. Едва поезд пересек мост, как грохнул последний взрыв сзади. Оказалось, войска противника перешли на этом участке в наступление и их полк получил приказ отходить.
Через несколько дней фронт установился и полк снова занял позиции. Но Андрею уже не довелось продолжать службу — пришло распоряжение командования собрать по полкам, эскадронам и ротам всех таких «безгодовых», как он, и направить в Москву, на учебу.
Тогда он впервые и приехал в столицу. Не сказал бы, чтоб с охотой. Конечно, раз посылают командиры и есть такое распоряжение чуть ли не самого Ленина, значит, надо, и он, как сознательный революционный боец, должен подчиниться. Но на фронте он уже испытал чувство боевого братства, когда люди равны — не считаясь с возрастом; когда кругом — опасности и распаляет сердце азарт схватки; когда враг — вон он, маячит у горизонта или, того острей, — в двух шагах... Разговоры на привалах. Дымки кухонь. И, что греха таить, кобура с наганом, оттягивающая пояс... Тяжело оторвать себя от всего этого. И наган хоть заслужен, подарен, а пришлось отдать. «Боевое оружие нужно здесь, зачем оно в глубоком тылу?» И то правда...
Вот он, глубокий тыл — голодный, изможденный. Заколочены щелястыми досками витрины магазинов с побитыми вывесками. Если подойти поближе, услышишь, как шуршат за досками крысы. Бесконечные очереди за хлебом. А хлеба того по карточке — на ладони три пайки уместятся. На шершавой бумаге на шершавых стенах плакаты:
«Трудящиеся! Спешите на защиту вашей власти, ваших революционных завоеваний!», «Социалистическое Отечество в опасности!».
Рядом и другие:
«Вооружись знанием, рабочий и крестьянин, как ты вооружился винтовкой!», «Знание — это оружие в руках бойца!».
Горячие слова. Да почему-то не лежит душа к учебе, когда с севера — вести о наступлении англичан и американцев, с юга рвется к столице Деникин, на Западном фронте — там, где его полк, — жмет Петлюра... Собрался было Андрей снова податься в действующую армию, да встретил на улице Федьку, бывшего бойца из своего же полка. Федька был в кожанке, с пистолетом на боку. Разговорились. Оказалось, несет он службу в ВЧК.
— Иди к нам! Нам боевые хлопцы сгодятся!
— Э-ма, да чего тут делать у вас, в глубоком тылу?
— Тылу-у? — задохнулся от возмущения Федька. — Да знаешь ты!..
И как начал рассказывать: о заговорщиках, контрреволюционерах, бандитах, саботажниках, спекулянтах, о схватках не на жизнь, а на смерть.
— Иди к нам, Пеструха, не пожалеешь!
Пеструха — это у Андрея кличка была такая. Обидная, вроде как у телки или бычка, да ничего не поделаешь: темно-русая голова его была будто с подпалинами: белые прядки — одна надо лбом, другая — справа над ухом.
Пошел Андрей с Федором. Не пожалел. Зачислили его бойцом оперативного отряда. И снова выдали наган. А к нему еще и удостоверение. Такого документа у него никогда не было. Не какая-то фитюлька с кляксами — на обороте царского уездного предписания о взыске недоимок, — а настоящий типографский бланк. Слева красивым шрифтом:
«Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика. Московская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлением по должности при Московском Совете. Москва, Б. Лубянка, 14», номер и число.
А далее:
«Московская Чрезвычайная Комиссия при Московском Совете Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов разрешает гражд. Лаптеву Андрею Петровичу ношение и хранение револьвера за № 1369 системы «наган».
Подпись: «Председатель Комиссии В. Манцев» и треугольная печать МЧК. К нагану — мешочек патронов.
Белые подходили к Москве. Восстание заговорщиков в столице должно было начаться в самый критический момент. Чекисты заблаговременно раскрыли шпионский «Национальный центр», нити от которого тянулись к Деникину, Колчаку, Юденичу, к иностранным посольствам, привели к подпольному штабу «Добровольческой армии Московского района» и главарю его — полковнику Ступину. Штаб захватили врасплох.
Но деникинцы уже в Курске. Пал Орел... 25 сентября 1919 года — взрыв бомбы в Леонтьевском переулке, в бывшем особняке графини Уваровой, где после революции размещался Московский комитет партии большевиков. Взрыв во время собрания партийного актива столицы. Андрей шел в скорбной колонне к Кремлю, где хоронили жертв белого террора. От товарищей чекистов он знал: враги рассчитывали, что в тот час на собрании будет выступать Ленин...
Преступников нашли. Организаторами взрыва оказались член ЦК партии левых эсеров и один из лидеров анархистов.
Эсеры, анархисты, «Союз возрождения», «Кусковский клуб», белые офицеры, меньшевики... А кроме явной контры — спекулянты, саботажники. Андрей участвовал в боевой деятельности МЧК. «Участвовал» — это, конечно, громко сказано: хоть и взяли его в оперативный отряд, а берегли. Он попытался протестовать.
— Ша, салага! — охладил его пыл командир отряда Чигирь, бывший балтийский матрос, — громадина, поверх кожанки перетянутая портупеями. — У меня на борту — дисциплина и р-революционный порядок, и кажный сверчок — знай свой шесток!
— Да я ж на фронте разведчиком был, сколько раз в тыл к белякам ходил!
— Вот и в нашем экипаже будешь впередсмотрящим! По рукам?
Рука Андрея утонула в лапище матроса, как лодчонка.
Приставленный к «клиенту», он «вел на поводке» своего подопечного — какого-то контрика — от дома к дому; выслеживал матерого спекулянта на толкучке — от кого получает, где хранит товар: муку, сало, сахар, А если и брали Андрея на боевые операции, то Чигирь ставил в наружное оцепление. И лишь по дальним выстрелам и приглушенным крикам Андрей мог догадываться, что происходит т а м.
Снова сделал попытку отстоять свои права.
— Лады, братушка! Ты станешь на мою вахту, я — на твою, — вроде бы согласился матрос, — ежели только сможешь скантовать контрика вот так! — И легко, будто подушку, поднял мальчика за воротник в воздух.
Нет, так «скантовать контрика» Андрей еще не мог... Но какой бы малой ни была его роль, все, чем жила МЧК, касалось и его. Даже когда приходилось обходить дом за домом, чтобы переписать больных, — потому что в специальном приказе Дзержинский поставил перед чекистами задачу бороться еще с одним страшным врагом — сыпным тифом.
Минули осень девятнадцатого, зима двадцатого. Отброшен к Черному морю Деникин; освобождена Украина; под Пулковом разгромлен Юденич. Остатки западной белой армии бежали за кордон, от белогвардейцев и интервентов-англичан уже очищен Север...
Народ приступал к мирной работе. С февраля двадцатого года боевые красные армии начали превращаться в трудовые армии. Прославленные в боях дивизии и полки выходили на восстановление железных дорог, на лесоповал, на добычу угля и торфа, в заросшие бурьяном поля. Революция провозгласила новый лозунг: «Одолеем разруху, голод, нужду — как одолели белогвардейцев!» На Лубянке, прямо у входа в ВЧК, прилепили к стене плакат. На нем изображен рабочий с лопатой на плече, с молотком в руке, а за ним — боец в краснозвездном шлеме, с мотыгой:
«Наследию войны — разрухе мы объявили войну! Топором, ломом, киркой, лопатой вонзимся ей в грудь! Молотом тяжким разобьем ей голову! Тогда заработают НАШИ фабрики, НАШИ машины и станки! Веками создавали мы богатства ДЛЯ ДРУГИХ — наших жирных господ — ДЛЯ СЕБЯ будем их созидать теперь! Довольно терпеть нищету: в наших руках неисчислимые богатства! Дружным трудом братской коммуны восстановим железные дороги: они дадут ХЛЕБ голодным, ТЕПЛО холодным; напитают СЫРЬЕМ, зажгут топливом наши фабрики и заводы! Только СВОЕЙ РУКОЙ защитим мы детей рабочих, жен, отцов, матерей, спасем СОВЕТСКУЮ РЕСПУБЛИКУ!».
Каждый раз, прежде чем войти в здание, Андрей останавливался у этого плаката. Выделенные жирно аршинные красные буквы били точно в цель — ему чудилось, что руки наливаются силой. «Своей рукой защитим!..»
В один из дней весны его вызвали к председателю ВЧК. До этого Андрей видел Дзержинского лишь два-три раза, перед началом больших операций, когда Феликс Эдмундович сам ставил задания оперативным отрядам. А сейчас он приказал явиться в свой кабинет именно бойцу Лаптеву. Откуда председатель знает о нем, зачем вызывает? Может быть, Андрей в чем-то провинился?..
Кабинет Дзержинского был в одном из бесконечных коридоров здания на Лубянке. Войдя в комнату, Андрей успел приметить в углу железную койку под серым, в полоску, одеялом. Длинная кавалерийская шинель свешивалась с гвоздя до самого пола. Феликс Эдмундович сидел за большим столом, загруженным папками. В кабинете было холодно.
Андрей вытянулся, доложил как положено.
— Тебе сколько лет? — спросил Дзержинский. — Пятнадцать?.. Учиться тебе надо, товарищ Лаптев. Хочешь учиться?
— Не знаю...
— Красным командиром мечтаешь стать?
— Конечно! — Андрей залился краской.
— Вот и пошлем мы тебя на пулеметные курсы комсостава Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Возражений нет, боец Лаптев?
С теплом и грустью, как вспоминают о прошлом, о минувших огорчениях и тревогах, которые теперь представляются совсем и не тревогами и не огорчениями, а, наоборот, сладкой болью роста, вспоминал он обиды той осени двадцатого года. Да, тогда ему было обидно чуть ли не до слез: уже сколько недель занимается на пулеметных курсах, а все не доверяют ему пост № 27...
Первые пулеметные курсы, когда поступил на них Андрей, размещались в Кремле — в приземистых, толстостенных и узкооконных казармах, вытянувшихся напротив Арсенала по правую сторону от Троицких ворот. Два дня курсанты учились, на третий — несли караульную службу, сменяясь поротно: две роты учатся, а третья — на постах. Эти посты пулеметчики приняли поздней осенью 1918 года от красных латышских стрелков — тех самых, что первыми встали с винтовками в руках у Смольного в дни Октября, а потом сопровождали поезд с правительством Республики из Петрограда в Москву.
Теперь каждое утро очередной наряд выстраивался на развод караула во дворе Кремля, у Грановитой палаты. Курсанты — подтянутые, отутюженные, надраенные, хоть и поношены шинели, залатаны брюки и обмотки на ногах.
— Слуша-ай наряд караулов по Кремлю на сегодня!..
Кому — на стены, кому — к хранилищу ценностей Казначейства или в парные наряды у Спасских и Троицких ворот, только и открытых тогда в Кремле. А кому — и на посты в бывшем здании Судебных установлений, где разместился Совет Народных Комиссаров. Каждый курсант с замиранием ждал, надеясь и сомневаясь, назначения на пост № 27. С трепетом ждал и Андрей. Но проходили дни нарядов, он изучил суровым и молчаливым своим взглядом весь Кремль, все бойницы его стен, каждую щербину камня ворот, научился строго требовать: «Пропуск!», не чувствовать и песчинки сна в самый глухой предрассветный час, когда со стороны Замоскворечья тянет промозглый туман и убаюкивает тишина, старательно занимался и метко стрелял — но так ни разу не получил назначения на желанный пост. Почему? Если причина в том, что он — самый младший на курсах, то кто посмеет сказать — маленький? Уши оторвет!.. Правда, ростом не очень вышел, и физиономия круглая и конопатая, как заржавленная сковородка, — смех один... Хоть бы пушок какой появился, чтобы по примеру других курсантов завести бритву и помазок и со звоном направлять лезвие на широком ремне... Говорят, чтобы быстрей росли усы, надо губу керосином мазать... Но разве революции не все равно, сколько ему лет и есть ли у него усы и борода...
Теперь-то он понимает, что напрасны были его невысказанные обиды: часовыми на пост № 27 назначали самых проверенных курсантов после обсуждения кандидатур на президиумах ротных ячеек и утверждения на общих партийных собраниях. Прошлые заслуги были, конечно, в счет, но каждого новенького товарищи должны были хорошенько узнать сами. До Лаптева еще не дошел черед.
Все же дождался своего часа и он. На очередном разводе командир — комиссар курсов объявил:
— Слуша-ай наряд караулов по Кремлю на сегодня!.. Пост № 27 — у входа в квартиру товарища Ленина — первая смена. Курсант Лаптев!..
Смена постов — в нечетные часы. Андрей печатал шаг, сдерживал дыхание, боясь, что не утерпит, рванется вперед, обгонит разводящего. Здание Совнаркома — в двухстах метрах от их казарм, правее Арсенала. Вход с крыльца под узорным чеканным навесом. Первый этаж, второй, третий... Длинный коридор с высоким сводчатым потолком. С одной стороны — высокие окна, выходящие во внутренний, замкнутый треугольником здания двор. С другой — двери. Что за ними?.. Коридор упирался в стену. В стене, по верху застекленной, — низкая, чуть выше человеческого роста, желтая дверь с потертой бронзовой ручкой. У двери вытянулся товарищ Андрея, курсант. Это и есть пост № 27.
Ритуал смены караула. И вот уже Лаптев стоит один в пустом безмолвном коридоре. В руке — винтовка. На шее — свисток на красном шнуре. Стоит, в первые минуты боясь шелохнуться. Но проходит время, и он начинает обвыкать, «обживать» свою позицию. Удивительно: за этой обычной дверью — Ленин! Далеко его комната от двери? Какая она? Что сейчас делает Владимир Ильич?.. Хотя что можно делать в этот рассветный час? Спит, наверно.
Вдоль коридора, начинающегося от двери, тянется по светло-желтому паркету мягкая сиреневая дорожка-ковер. По левую руку от Андрея — окно с широким дубовым подоконником. В коридор уже струится голубизна, глушит неяркое свечение электрических ламп в бронзовых люстрах, свешивающихся со свода. Напротив, на стене, белеет листок, окантованный рамкой. «Инструкция часовому поста № 27». Он перечитывает, хотя уже давно знает ее назубок: часовой может беспрепятственно пропускать в квартиру Владимира Ильича Ленина, Надежду Константиновну Крупскую, Дмитрия Ильича, Марию Ильиничну и Анну Ильиничну, ее приемного сына Георгия Лозгачева и домработницу Ульяновых — Александру Михайловну Сысоеву, а остальных — только по личному указанию. Несложные обязанности. Но вот узнает ли Андрей каждого в лицо? Владимира Ильича и Надежду Константиновну — это ясно, а вот у других придется на первый раз спросить пропуск. Сейчас, сейчас откроется дверь! Нет, еще рано... А вдруг? Он сдерживал волнение, не смел переступить с одной затекшей ноги на другую.
Тишина. Лишь через каждые четверть часа сквозь толщу стен и двойные стекла окон просачивается перезвон курантов Спасской башни. Как красив глубокий голос этих главных часов Республики! Чем-то он напоминает тягучий наплыв колоколов из-за Цны, из такого, кажется, уже давнего детства... Мать пишет: голод выморил все их село. Без мужиков, разметанных войной по всей России, земля не родит. И их бабка Фрося умерла. Мать спрашивает: может, оставить ей избу и приехать в Москву, поближе к сыну, — авось кто внаймы возьмет. Спрашивает совета, как у старшо́го. Конечно, пусть приезжает!..
Хорошо думается в тишине, на посту. Но каждый перезвон курантов увеличивает опасения Андрея. Дверь заперта. Из-за нее не доносится ни звука. Неужели он так и не увидит Владимира Ильича?.. Проходит час, второй. Является разводящий со сменой.
Андрей успокаивал себя: еще трижды становиться ему за эти сутки к дверям. Еще дважды... Еще один раз... Но надо же такое невезение: за все дежурство Владимир Ильич так ни разу и не вышел! Андрей встретил Надежду Константиновну, познакомился с сестрами Ленина и Жорой Лозгачевым, с говорливой рыжей Александрой Михайловной, которая тут же потребовала, чтобы он называл ее просто тетей Сашей. Но Владимира Ильича... Может быть, в тот день его не было в Кремле?
Пришлось и на этот раз довольствоваться рассказами других счастливцев. А сколько их было, связанных с Владимиром Ильичей и бережно хранимых свидетельств!.. Курсанты старшего срока и командиры взводов вспоминали, как в июне девятнадцатого Ленин присутствовал на митинге-концерте, устроенном в честь выпуска красных командиров в Доме Союзов, как выступал на вечере, а на следующее утро на Кремлевском плацу принял парад выпускников, отправлявшихся на фронт. Через месяц в Свердловском зале Кремля Владимир Ильич участвовал в торжествах по случаю следующего выпуска краскомов — и снова обратился к ним с напутствием. Сколько рассказов было посвящено первомайскому субботнику уже этого, двадцатого года — всего за месяц до прихода Андрея на курсы! — когда разбирали завалы, оставшиеся с октябрьских боев на Драгунском плацу. С самого утра Ленин вместе с сотрудниками Совнаркома и курсантами носил бревна, битые кирпичи и щебень. День был солнечный, не по-майски жаркий. Курсанты вспоминали: и какой на Владимире Ильиче был пиджак, и как норовил он скинуть его, и какие тяжелые носилки поднимал... У тех же, кто стоял на посту № 27, были свои собственные воспоминания: с одним часовым Ленин поделился сообщением о важной победе; с другим — прочел письмо, полученное курсантом из дома, и помог в беде.
Через несколько недель Андрей опять занял место на посту № 27.
Он встал у двери с потертой бронзовой ручкой ровно в семь ноль-ноль. Прошло всего несколько минут, и послышался скрип половиц за дверью, она отворилась, и вышел Владимир Ильич. В левой руке — ворох бумаг, правой поглаживает щеку — наверное, только что после бритья. Хоть множество раз видел его на фотографиях и слышал в описаниях товарищей, но все равно представлял Ленина и выше ростом, и шире в плечах.
Замер, прижав ложе винтовки к бедру. Ленин сделал два шага, поравнялся. И — то ли увидев новенького, и уж очень молодого, то ли просто не изменяя обычному своему правилу — остановился, протянул руку:
— Здравствуйте, товарищ курсант!
Андрей чуть было не выронил винтовку, перехватывая ее в другую руку, и вцепился в ладонь Ленина.
— Сколько вам лет?.. Где ваши родители?.. Как вы оказались здесь?..
Он растерялся, аж взмок от волнения. Мямлил что-то невразумительное. Ленин внимательно слушал, дружелюбно кивая. Потом направился по коридору к своему кабинету, но, сделав несколько шагов, обернулся — и снова вернулся в квартиру. Через несколько минут вышел, неся маленький пакет, аккуратно завернутый в газету. Положил пакет на подоконник рядом с часовым:
— Когда сменитесь, возьмете — это для вас.
И так, с улыбкой, с ворохом бумаг под мышкой, зашагал по коридору, по фиолетовой дорожке.
Сдав пост, Андрей развернул пакет. На газете — два ломтя черного хлеба, склеенные слоем повидла.
Он понес щедрый дар в караульное помещение и там, разделив с друзьями поровну на полоски толщиной в палец, наполнив кружки кипятком, заваренным морковкой, с наслаждением, не торопясь, смакуя, съел свою долю.
Владимира Ильича он видел еще несколько раз, неся дежурство на посту № 27 или № 33 — это уже у кабинета Председателя Совнаркома. В своем кабинете Владимир Ильич работал, как правило, до четырех часов дня, потом возвращался домой и после двухчасового отдыха снова направлялся в кабинет или в зал заседаний. Рабочий день его заканчивался в десять вечера, а часто — глубокой ночью. И когда бы ни возвращался, Ленин всегда нес в руке кипу бумаг, или книги, или газеты.
Хоть и не довелось Андрею еще раз поговорить с Лениным, но выступления его он слышал трижды. Однажды их рота была в карауле. Андрей сменился с поста вечером. После дежурства положено почистить винтовку, поставить ее в пирамиду — и можешь отдыхать. Только сел под лампу почитать газету, пригласили на собрание.
Рота промаршировала через плац к зданию Совнаркома. Поднялись по парадной лестнице на второй этаж, в Свердловский зал. Зал круглый, просторный, с высоким голубым куполом в золотых розанчиках, с круглыми колоннами меж окон, с мраморными барельефами, изображающими сцены из древнеримской истории. Здесь у курсантов и раньше проходили собрания, устраивались концерты. Сейчас все места оказались занятыми. Пристроились, как удалось, — кто у стены, кто подпер колонну. Андрей присел около выхода на ступеньку. Началось собрание: текущие дела, критика, самокритика. Слушал он, слушал, не заметил, как заклевал носом. Очнулся от грохота. Не сразу сообразил, что грохот этот — аплодисменты. Увидел: выходит на сцену Ленин. Недовольно поводит плечом, потом резко поднимает руку, утихомиривая курсантов.
Когда аплодисменты смолкли, Владимир Ильич сказал:
— Вам, военным, особенно непростительно так расточительно относиться ко времени. Допустимо ли, чтобы на никому не нужные аплодисменты вы потратили почти пять минут!.. Вашим товарищам я сказал, что располагаю только тридцатью минутами для доклада, а вы у меня отняли пять минут. Нехорошо так с вашей стороны. Надо ценить время. Теперь я вынужден сократить свой доклад до двадцати пяти минут.
Ленин рассказал о положении в стране и на фронте, обосновал неизбежность разгрома врагов Советской Республики.
...Андрей стоял на посту в Большом театре в дни работы одного из конгрессов Коминтерна. Его место — за кулисами. Поначалу не понравилось; завидовал тем курсантам, которые встали в дверях у входов в зрительный зал: видят прославленных революционеров, съехавшихся в Москву чуть ли не со всего мира. А за кулисы долетал только слитный шум из партера и с балконов. Там сверкали сказочные хрустальные люстры, а здесь было темно и холодно, пахло мышами и пылью...
Но напрасно Андрей огорчался раньше времени: когда распахнулся занавес и вышли к столу члены президиума конгресса, его позиция оказалась самой лучшей. До трибуны — рукой можно дотянуться. А с трибуны той выступал Владимир Ильич.
Кремлевские курсанты и несли службу, и учились. Самый главный предмет: стрелковое пулеметное оружие. Изучали все системы, которые в то время существовали не только в России, но и в других странах: «максим», «кольт», «льюис», «шош», «гочкис», «виккерс»... Стреляли метко. По секундомеру, с завязанными глазами, на ощупь разбирали и собирали даже самые сложные пулеметные замки.
В утренние часы и поздними вечерами над площадями Кремля, над Красной площадью, превращавшейся в учебный плац, звучали их голоса:
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов
И, как один, умрем
В борьбе за это!
Еще пели «Смело, товарищи, в ногу!», «Варшавянку», а чаще — на ее мотив свою курсантскую, неизвестно кем сочиненную:
Стены Кремля и бойницы кремлевские
Были оплотом тиранов-царей.
Ныне в воротах курсанты московские
Стали на страже свободы своей!
Как жили они?.. Вернется Андрей мыслью к тем месяцам — и снова стеснит сердце щемящей грустью. И то, что казалось тогда трудным, представляется в дымке времени самым счастливым... Да и тогда разве не чувствовали они счастье большой веселой семьи? Было трудно? Конечно. В двадцатом голодала страна, голодала Москва. И у курсантов на первое в обед — мучная болтушка, на второе овсянка или каша из немолотой ржи, лишь по воскресеньям — суп с селедочными головами. Хлеба по красноармейской норме полагалось щедро — почти два фунта. На общекурсантском собрании они решили по полфунта отчислять в пользу голодающих детей, еще часть пайка — подшефному заводу. Оставалось по триста граммов на брата. Ну и что? Есть нечего — зато жить весело! По субботам с песнями выходили они на субботники, в воскресенья — на воскресники, а то и на «вторники», на «четверги» — когда надо было срочно разгружать баржи или эшелоны с углем, лесом, мукой.
В редкие часы, свободные от нарядов и занятий, Андрей любил побродить по Кремлю, посидеть в Тайницком саду, откуда открывался широкий обзор на обмелевшую Москву-реку, по которой сновали лодчонки и редко, шлепая плицами, проплывали горластые пароходы, а по берегам с плотиков бабы полоскали белье. Дальше, за рекой, лежало приземистое, дымное Замоскворечье, а по всему кругу сверкали купола сорока сороков церквей первопрестольной и белокаменной.
Получив увольнительную, отправлялся и в город — шумный, сутолочный, веселый. Особенно влекло в Китай-город, начинавшийся сразу за Красной площадью, огороженный полуразрушенной стеной — бывшее царство купцов-толстосумов, банкиров-миллионщиков. Теперь бесконечные ряды торговых домов, складов, лабазов, как бы вросшие в землю, были молчаливы и насуплены. Вывески проржавели. Сами купцы да банкиры — те, кто не успел удрать, — попрятались по щелям. Только по касторовым потертым сюртукам да злобным поблескиваниям глаз и распознавал их. Шел, а вслед ему шипели:
— Ленинский юнкер!..
Он гордился: да, ленинский! Не юнкер — курсант!..
Возвращаясь, видел светящееся окно на третьем этаже здания Судебных установлений. Это горела лампа в комнате Владимира Ильича...
Однажды, в увольнительную, познакомился с девушкой. Сама подбежала к нему: «Помогите!» Пристал какой-то хлыщ. «Кто? Где?» Хлыща и след простыл. Андрей проводил ее до подъезда обшарпанного дома в Зарядье.
— Мария, — протянула она на прощание холодную ладошку.
Вот уж не ждал, не гадал — во сне и наяву возникало перед ним ее бледное лицо с доверчивыми глазами, и он чувствовал ее холодные пальцы в руке. В следующую увольнительную завернул к ее дому. Она будто ждала — раскраснелась, улыбка до ушей. Когда встретились и в третий раз, пригласила на чай. Отец, почтовый служащий, поглядывал на курсанта с опаской, а мать встретила приветливо:
— Заходите, будем рады!
Маша-мамонка — его девушка!
— Почему «мамонка»?
— Так у нас желтую кувшинку называют. Пестик у нее желтый, а лепестки белые, — объяснил он. — У нас в заводях их собирают вместо дурмана.
— Значит, я дурман?
— Да. Голова от тебя кругом идет...
Его девушка! «Жених и невеста — тили-тили тесто!..»
Но в тот двадцатый год снова обрушились на Республику две беды: «пан» и «барон». С запада началось нашествие белополяков, а барон Врангель, воспользовавшись тем, что Красная Армия была брошена против шляхты, выполз из Крыма.
На плацу объявили общее построение пулеметных курсов. Начальник — комиссар школы вышел вперед:
— Всем вам известно положение на Южном фронте. Организуется курсантская бригада, которая отправится на борьбу против Врангеля. Добровольцы — три шага вперед!
Не успел он закончить — все роты сделали три шага. Но всех отпустить нельзя — надо готовить пополнение красных командиров. Отобрали половину личного состава. Лаптев оказался среди счастливцев. И поехали «на черного барона». В конце августа под Ореховом и Синельниковой на Запорожье сводная курсантская бригада приняла первый бой, разгромила врага — и похоронила первых своих погибших товарищей. Бои под Михайловкой, на днепровском берегу, в Павло-Кичкасе... Бригада прошла от Гуляй-Поля до Хортицы. Славно поработали ее пулеметы. Кремлевцы начали свою боевую летопись. Но с самим «главнокомандующим вооруженными силами юга России» схватиться им не пришлось: пока пробивались с боями к морю, дивизии Южного фронта под командованием Михаила Васильевича Фрунзе уже разгромили Врангеля в Крыму. А тут и приказ — курсантам вернуться в Москву.
Перед самым отъездом приехал в бригаду представитель штаба Южного фронта, спросил:
— Кто из курсантов работал в органах ЧК?
Отозвались Андрей и еще несколько человек.
— Поступаете в распоряжение штаба фронта!..
«Удостоверение. Дано сие тов. Лаптеву в том, что он действительно есть сотрудник Особого отдела Северной группы ЮгЗапфронта, что подписью и приложением печати удостоверяется. Действительно по 1 января 1921 года...»
Так стал Андрей сотрудником отдела по борьбе с бандитизмом на Украине. Конники их группы гонялись по степям и шляхам за недобитыми махновцами и петлюровцами, под Полтавой захватили отчаянную и жестокую Черную Марусю... Не расставался с седлом и шашкой, пока не поступил приказ Реввоенсовета Республики: всех курсантов немедленно откомандировать в Москву для продолжения учебы.
Снова родная казарма. Эге, кое-что изменилось!.. Первым делом, форма. Раньше была обыкновенная, солдатская: гимнастерка, буденовка. А теперь во всю грудь «разговоры» — красные полоски-нашивки; галифе ярко-малинового цвета; шинель длиннейшая; на голове — шапка с козырьками в обе стороны, как пожарная каска, называют ее «здравствуй-прощай». А на ногах — настоящие, скрипучие, яловые сапоги!.. У всех курсантов вид молодцеватый: в такой форме кажутся и выше ростом, и шире в плечах. А может, действительно подросли и раздались за это время? По себе трудно судить. Хотя и сам вроде бы уже не тот малец — и вытянулся, и накачал мускулы. И походка стала, как у заправского кавалериста, вразвалочку.
— Привет, Пеструха! Живой? Ишь какой богатырь!..
Вот в каком бравом виде предстанет он перед мамонкой!.. Андрей едва дождался увольнительной.
Затарабанил в дверь квартиры. Услышал шаркающие шаги, звяканье запоров. В проеме — ссутулившийся старик. Едва признал в нем отца Маши.
— Нет доченьки... И матери нет... Брюшняк. — И посмотрел слезящимися глазами так, будто не Врангель был виной их беды, а он, красный курсант...
У Андрея что-то с болью оборвалось в груди.
Наступило первое октября. Курсанты и их командиры, одинаково возбужденные, при параде, выстроились повзводно, поротно. Начальник школы взял в обе руки плотные листы:
— «Приказ по 1-й Советской Объединенной военной школе Рабоче-Крестьянской Красной Армии имени Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Советов. Номер 148. 1 октября 1922 года. Город Москва, Кремль...
Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики нижепоименованные курсанты по окончании школы сего числа произведены в КРАСНЫЕ КОМАНДИРЫ»!
Андрею так и показалось: начальник зачитал последние два слова прописными буквами. Потом произнес фамилии произведенных в командиры:
— «...Третья пульрота — Лаптев Андрей Петрович»!
Последние строки приказа были полны торжественности и грусти:
— «Поименованных товарищей исключить из списков курсантов и считать прикомандированными к комсоставу. Приказ подлежит прочтению в ротах, батареях, эскадронах...»
В последний раз вышагивал он по Кремлю. Спасские ворота. Сколько раз стоял он здесь днями и ночами, зимой и летом на посту... Сейчас он показал часовому, курсанту-первогодку, свой командирский пропуск — разовый, невозвратный — и вышел на Красную площадь.
Отсюда начиналась его новая дорога...
Лаптеву предложили на выбор два назначения: взводным пехотного полка в Москве или такую же должность на границе. Западной, на рубеже с белопанской Польшей. Он выбрал границу.
Началась служба. День за днем. Год за годом. В ту пору в приграничных районах Украины, Белоруссии, Ленинградской области одновременно с укрепрайонами создавалась на случай войны на путях возможного наступления противника система баз для партизанских отрядов. Эту идею вскоре после гражданской войны подал Михаил Васильевич Фрунзе, предвидевший, что молодой Советской республике придется вступить в бой с мировым империализмом. Для обучения будущих партизанских вожаков и для оборудования тайных баз оружия, снаряжения и продовольствия Наркомат по военным и морским делам подобрал небольшую группу командиров, имевших боевой опыт. Видимо, неплохо нес службу Андрей, коль и ему, в числе самых проверенных, доверили это особой важности дело. Направлен он был в Белоруссию.
В ту пору он уже не только окончил высшую школу погранвойск, но и прошел специальные курсы диверсионной работы, овладел парашютным делом — даже стал инструктором. Несколько лет обучал колхозных бригадиров, завгаров и директоров совхозов — чтобы в пору невзгод могли они стать умелыми партизанами и подпольщиками. Правда, довелось Андрею однажды услышать и такое мнение: «В грядущей войне нашему народу не придется воевать на своей территории — враг будет сломлен и опрокинут в первом же бою; зачем же нам партизанские базы в приграничных районах и вся эта возня с подготовкой партизанских командиров и диверсантов?» Ладно бы говорил профан или даже одногодок Андрея — нет, высокий военачальник, имевший и боевые заслуги, и власть...
А в мире становилось все напряженнее. В Германии власть захватили фашисты, Гитлер провозгласил своей целью крестовый поход против коммунизма, начал подготовку к большой войне. Конечно, начнется она не завтра, не послезавтра. Но уже потянуло с Запада смрадным дымом тех факелов, что полыхали над колоннами штурмовиков в Берлине, Нюрнберге, Мюнхене...
И тут громовым раскатом — весть из-за Пиренеев: 18 июля 1936 года начался военно-фашистский мятеж против Испанской республики. Не очередной путч в верхах, не борьба за власть между соперничающими политиканами и генералами — фашизм от слов переходил к делу, начинал пробу сил на европейской арене, давал свой первый бой.
Но почему — в Испании? Потому что здесь в феврале тридцать шестого года на выборах в кортесы одержал победу Народный фронт и во главе республики стали левые силы, поддерживаемые коммунистами и социалистами. Прорыв антикоммунистического кольца, сжимавшего Советский Союз, — так оценили победу Народного фронта в западных столицах. И прежде всего — в Берлине и Риме. Главарь заговорщиков генерал Франко рассчитал, что по его сигналу восстание захлестнет всю страну и через двое суток республика будет свергнута. Но в Мадриде и Барселоне народные силы сразу же подавили выступления мятежников. Франкистам удалось закрепиться лишь в нескольких разрозненных районах. И тогда открыто выступили истинные вдохновители и организаторы заговора — Гитлер и Муссолини. В Берлине был создан специальный штаб для оказания поддержки Франко. К испанским берегам устремились корабли с иноземными солдатами, с оружием, военной техникой. Германия и Италия развернули подготовку к открытой интервенции.
Правительство Испанской республики обратилось с призывом о помощи ко всем странам мира. Однако Англия, Франция, Соединенные Штаты предпочли не услышать этого призыва, поспешили заявить о своем «невмешательстве». Это и нужно было агрессорам. И только правительство Советского Союза предоставило Испанской республике многомиллионный кредит и начало поставлять ей оружие.
Волонтеры из многих стран всеми возможными и невозможными путями пробирались за Пиренеи, на помощь защитникам республики. Среди них были и коммунисты-интернационалисты из Советского Союза. Лаптев, как только узнал о такой возможности, начал писать рапорты «по начальству». Рапорт за рапортом. Отказано — тут же готов следующий. Пока не вызвали в Москву, в наркомат.
Пожилой генерал — два ромба в петлицах — постучал карандашом по стопке его посланий, оценивающе оглядел.
— Приметный ты со своими прядками, — показал на его седые подпалины. — И нос у тебя гузкой, не западноевропейский нос.
— При чем тут нос, товарищ комдив? — удивился Лаптев. — А голову обрею, как Котовский.
— Не принято там бритоголовым. Чему вас только учили? — И, не дав Андрею выложить аргументы, неожиданно спросил: — Когда сможешь ехать?
— Хоть послезавтра! Только бы в Минск за вещами заскочить!
— Никаких вещей. И если ехать — то завтра.
— Так точно, завтра!
Мать Андрея уже давно жила в Москве — со времени его курсантства. Вечер он провел с нею. Утром, как бы между прочим, сказал:
— По старому адресу пока не пиши. Если от меня долго не будет писем — не волнуйся: посылают далеко на Север, в командировку. На несколько месяцев — а там сама знаешь, как с почтой: олени, собаки...
Мать украдкой перекрестила его, но ни о чем спрашивать не стала: солдатка, мать краскома.
Утром он сел на севастопольский поезд. А еще через сутки прошел через контрольно-пропускной пункт военно-морской базы на пирс.
Итак, теперь ему предстояло выступить в роли шефа.
Лаптев познакомился с экипажем — с товарищами и помощниками в начавшемся путешествии. Команда парохода — испанские моряки-коммунисты, совершавшие уже не первый рейс от берегов республики к берегам Советского Союза и обратно. В русском языке, правда, еще не сильны, но дело свое знают. На борту кроме Хозефы — два радиста, советские добровольцы, — Лев из Ленинграда и Жора из Одессы, шифровальщик Олег и танкисты. Молчаливые. Все время держатся около своего командира. Одеты в такие же костюмы и береты, как и Андрей.
Осмотрел он и груз. Броня машин поблескивает серой краской, опущены стволы орудий. Грозные машины. Насколько он может судить — самой последней конструкции.
Пока шли Черным морем, Андрей при помощи экипажа заминировал судно, кабели из трюмов протянул к себе в каюту, подсоединил к взрывному механизму.
Из Севастополя пароход вышел, неся на борту название «Измир». На следующее утро с любой «коробки», встретившейся им в открытом море, без труда можно было прочесть: «Мартабан». Босфор и Дарданеллы их «посудина» прошла под своим настоящим именем «Мар-Кариб» и трехцветным испанским флагом. Ночью же, когда открылись по курсу просторы Средиземного моря, начался аврал. Все вооружились кистями и ведрами с краской. И в рассветных лучах пароход преобразился — из бело-черного стал голубым, со второй трубой, синей с красной полосой, изрыгающей такие же черные клубы дыма, как и первая. Новой трубе Андрей и сам удивился: как же ухитрились подключить ее к котлу? Испанцы только посмеивались, подмигивали, цокали языками: догадайся, мол, компаньеро шеф!.. Лаптев забрался по переборкам к трубе, заглянул — и расхохотался: сидит внутри цилиндра, изображающего трубу, матрос и жжет паклю, пропитанную мазутом. Сам как черт, только белки глаз и зубы блестят, а во рту — сигара.
Капитан вел судно вдоль Африканского побережья. Команда каждую минуту ждала появления вражеских кораблей. Но горизонт был чист, и лишь изредка проплывали встречным курсом «торгаши» или «пассажиры». Этот район Средиземноморья пересекало множество незримых шоссе — и кому было удивляться еще одной «посудине», не спеша резавшей форштевнем синюю волну?.. Остались по северу Балеарские острова, по югу — город Алжир. У мыса Крамис, когда вышли на траверз порта Картахена, капитан резко, на девяносто градусов, повернул пароход.
Теперь предстояло одолеть самый опасный участок. Из Москвы получили шифрованную телеграмму: на полпути к базе их встретят корабли военно-морского флота республики. Сообщили пароль и отзыв для обмена при встрече.
Начало быстро темнеть. Лаптев приказал не зажигать огни. Машины заработали на максимальных оборотах. Никто не спал. Вглядывались в темноту. Шли часы. Приближался берег Испании. Республиканских кораблей не было. Андрей стоял на мостике рядом с капитаном. Небо уже светлело. От мерного покачивания клонило в сон...
Капитан дотронулся до его плеча. Лаптев подался вперед и увидел в сером рассветном тумане проступивший силуэт миноносца. Военный корабль застопорил ход. С его борта замигал светофор: «Кто вы?»
Андрей приказал ответить паролем. Вместо отзыва с миноносца передали острыми вспышками прожектора: «Остановиться!»
Значит, франкисты? Надо же! Нарвались, когда до Картахены оставался час хода!.. Лаптев через Хозефу сказал капитану:
— Миноносец маленький. Потопить нас не успеет. Бей ему носом в бок, будем кормить рыб вместе.
Увидел, как девушка с хрустом стиснула пальцы. И громко перевела.
Андрей приказал радисту:
— Вызывай Москву. Передавай: «Свой долг выполнили».
Жора начал отстукивать:
«Перехвачены противником. Идем на таран. Свой долг выполнили».
Не выдержал, добавил:
«Прощай, мама!»
Капитан сделал маневр. Судно полным ходом устремилось на миноносец.
За эти мгновения, как бывает только на море, стало совсем светло и туман растаял. На миноносце увидели несущийся на них пароход. Кто-то с палубы яростно заорал в переговорную трубу:
— ¡Ellos son fascistas![1]
Капитан рванулся к штурвалу:
— ¡Son amigos! ¡Republicanos![2] — И отдал команду застопорить ход.
Вскоре выяснилось: миноноска — корабль республиканской береговой охраны. Подождали, когда растают последние пряди тумана, и пошли следом за него сквозь узкий створ в минных полях к Картахене.
На берегу от встретившего их советского представителя Андрей узнал, что корабли республики, направленные для их сопровождения, ночью в открытом море разминулись с пароходом — и они, и «торгаш», шли с погашенными огнями. А миноноска возвращалась с задания в другом квадрате и ни о каких паролях не ведала.
Вот она, земля Испании!.. «Я хату покинул, пошел воевать...» По совести говоря, Андрей смутно представлял себе эту страну. В воображении рисовалось нечто прекрасное: пальмы под жгучим солнцем, белые дворцы, черноокие красавицы, тореадоры — образ страны, слепленный из обрывков услышанного и репродукций с картин Веласкеса и Эль Греко, печатавшихся в «Огоньке».
Земля Испании предстала совсем иной. Картахена бухтой врезалась в каменистые горы. К гавани сползали узкие и кривые улицы, мощенные серым известняком. Вдоль улиц громоздились безрадостно-серые дома с похожими на амбразуры окнами. Вдоль берега тянулись тяжелые пакгаузы, арсеналы, доки. У причалов стояли, сердито подняв стволы орудий, серые корабли.
Хозефа попыталась оживить суровую однотонность картины экскурсом в историю. Заглядывая в путеводитель, начала сыпать:
— Картахена — это бывший Новый Карфаген, основанный еще до нашей эры. Отсюда Ганнибал вел свои легионы против Рима...
Советский представитель — белобрысый, но уже успевший загореть до черноты, в берете, прилепленном к макушке, — вернул их в сегодняшний день:
— Картахена — главная военно-морская база республиканского флота на Средиземном море и вообще лучшая гавань на всем побережье Пиренеев.
Лучшая гавань? Это — дело. И все же не такой представлял себе Андрей Испанию.
Сдав груз, распрощавшись с командой и советскими волонтерами-танкистами, он вместе с Хозефой отправился, как и было приказано, на попутной машине в Валенсию. Советский представитель дал адрес: отель «Метрополь», номер 213. «Там встретят».
Ехали на ящиках со снарядами и минами. Грузовик, ревя и громыхая на выбоинах, несся по шоссе вдоль моря. Шофер оказался отчаянный — откуда было знать пассажирам, что в Испании все шоферы такие, — делал крутые виражи, лихо проскакивал по хлипким мосткам, не уступал дорогу ни встречным, ни попутным машинам. Ящики со снарядами скрипели и громыхали в кузове. Но на этой-то дороге и увидел Андрей те приметы экзотической страны, которые рисовало воображение. Арбы, запряженные мулами, были до краев, с горкой, наполнены золотистыми плодами, в Москве считавшимися редкостными и продававшимися поштучно. Андрея поразили именно эти арбы, мимо которых с ревом проносилась их машина. Прямо на апельсинах восседали мужчины с длинными кнутовищами в руках и с винтовками за плечами и черноглазые, дерзко улыбающиеся женщины. В их черные волосы были вплетены красные гвоздики. С одной из арб смуглый весельчак метнул в кузов апельсин. И Хозефа, изогнувшись и подпрыгнув, как на волейбольной площадке, поймала золотистое ядро и рассмеялась.
Андрей посмотрел на нее. Вспомнил, как вела себя девушка на судне — в тот момент, когда увидели они эсминец. «Не трусиха». И еще подумал: «Хорошо, что она едет со мной!»
Скалистые горы расступились. Суровый пейзаж сменился на невиданно красочный: оливковые рощи чередовались с апельсиновыми и лимонными, с рисовыми полями, фруктовыми садами и виноградниками. Справа густо синело море, желтыми дюнами бугрились пляжи. Слева от шоссе земля была красного цвета. Поодаль, на вершинах холмов, поднимались дворцы — то аскетически неприступные, как тюрьмы, то вычурные воздушные башни в мавританском, как пояснила Хозефа, стиле. Вдоль дороги лепились хижины. Но и они под ослепительным солнцем казались живописными. Воздух был горячий, упругий и душистый.
До Валенсии Андрей и Хозефа добрались поздним вечером. Лаптев уже знал, что в связи с угрозой, нависшей над Мадридом, сюда переехало правительство республики. Трижды грузовик останавливали патрули, дотошно проверяли документы. Андрей настроился на суровый облик прифронтового города — и снова, еще не устав удивляться, был поражен несоответствием ожидаемого увиденному: казалось, вся Валенсия плясала в карнавале. Яркие огни, роскошные витрины магазинов, развесистые пальмы — как театральные декорации — вдоль тротуаров, и между пальмами, тоже как декорации, — мешки с песком; воздух, настоянный на запахах сигар и кофе; людской поток — бесконечный поток, захлестнувший и проезжую часть улиц. Кого только не кружило в этом потоке! Взгляд останавливался на парнях, словно бы сошедших с плакатов времен гражданской войны: в кожаных куртках, перепоясанных пулеметными лентами, с пистолетами и гранатами на ремнях. Только вместо фуражек — островерхие шапочки с кисточками. Эти шапочки в СССР уже знали, называли «испанками», и они стали непременным атрибутом пионерской формы. Шли девушки, туго затянутые в синие комбинезоны на диковинных застежках «молниях», тоже с карабинами или пистолетами. И тут же — на тротуарах, за столиками кафе и у дверей ресторанов и баров — мужчины в смокингах и даже во фраках и при цилиндрах, дамы в декольтированных платьях, с пышными прическами и веерами... Стены домов сплошь облеплены плакатами. С балконов свешиваются флаги. Из окон, перемежаясь с голосами дикторов, читавших военные сводки, неслись звуки танго, бренчание гитар... Пока Андрей отыскал отель «Метрополь», у него голова пошла кругом. Глаза Хозефы завороженно блестели, а рот был удивленно приоткрыт.
Лаптев толкнул зеркальную дверь, пропустил впереди себя девушку в холл. И будто освежило прохладным душем. В первое мгновение не сообразил, отчего такое ощущение. Но тут же понял: в холле стояли люди в штатских костюмах, все, как один, — в беретах, и громко говорили по-русски.
Он не подошел. Сказал, чтобы Хозефа ждала в холле, а сам отправился в двести тринадцатый номер.
Открыл высокий смуглый мужчина с могучим, прорезанным складкой подбородком. Молча, жестом, пригласил в комнату. Прикрыл дверь. Андрей назвал пароль. Услышал отзыв. Пожал протянутую руку.
— Пойдемте! — Мужчина натянул берет. — Где ваша переводчица?
Они снова окунулись в людской водоворот. Но свернули с центральных улиц — и будто оборвался на кадре фильм: в переулках было сумрачно и тихо, редко попадались прохожие, разве что на скамейках, вынесенных из домов, как где-нибудь в Ростове, судачили старухи в черных платках.
Спутник привел их к особняку, расположенному за высоким забором в глубине сада. Часовой у калитки. Часовой в подъезде.
— О вашей переводчице позаботятся наши девушки. А вам — сюда.
Андрей вошел в кабинет. Навстречу ему поднялся мужчина в зеленой куртке полувоенного образца, с портупеей, продетой под матерчатым, без знаков различия погоном.
— Здравствуй!
Крупнолицый, с коротко стриженными седыми волосами на рассеченной шрамами голове. Большие спокойные серые глаза.
Так вот кто главный военный советник республиканской армии Испании! Андрей превосходно знал его и не раз там, на Родине, видел в форме с тремя ромбами в петлицах, с орденом Красного Знамени над карманом гимнастерки. Это Ян Карлович Берзин. Там он был начальником Разведывательного управления штаба РККА, а в последнее время — заместителем командующего Особой Дальневосточной Краснознаменной армией. Это он направлял Андрея на выполнение задания в Белоруссии, Между собой командиры называли его Стариком.
Сейчас в кабинете Берзина был еще один мужчина. И его Андрей вроде бы тоже видел прежде.
— Знакомьтесь: Илья Григорьевич Старинов.
Да, коллега по организации партизанских баз. Только не в Белоруссии, а по соседству — на Украине. Виделись однажды, на инструктаже. Но Лаптев знает: Старинов — отличный диверсант, автор многих хитроумных мин и взрывных устройств. Вот где довелось снова встретиться!..
— Илья Григорьевич прибыл со всем своим хозяйством, — продолжил Берзин. — Он покажет вам различные взрыватели и замыкатели, которые можно сделать прямо на месте, из подручных средств. Займетесь с ним завтра с утра. А сейчас — прошу!
В соседней комнате был накрыт ужин. За столом Берзин ввел в обстановку, полуобернувшись к висевшей на стене карте и время от времени показывая на нее:
— Главные события сейчас происходят под Мадридом. Франкисты ведут наступление на столицу от Толедо и Эстремадуры. Бои ожесточенные. На стороне мятежников — четыре пятых всего состава кадровой армии и самое современное вооружение и снаряжение. Получают его из Италии, Германии и еще из кое-каких стран, называющих себя нейтральными. Уже начали прибывать под видом «добровольцев» регулярные войсковые соединения немцев и итальянцев. Но это еще не все. Командующий операцией по захвату Мадрида генерал Мола сказал: «Четыре колонны идут со мной, а моя «пятая колонна» находится в Мадриде». Это не оговорка. Франкисты организовали глубоко законспирированную сеть контрреволюционного подполья. «Пятая колонна» только ждет сигнала, чтобы ударить в спину республике. Как видите, положение тяжелое. Но у республики много сил. Против мятежников поднялся весь народ, объединились все левые партии. Однако пока еще чересчур много слов и очень мало дела... Руководители беспечны, командиры неопытны, бойцы недисциплинированны. Испанцы никак не могут понять, что необходимо строго хранить военную тайну. О любой операции, когда она только еще готовится, уже знает каждый мальчишка на улице. Конечно, враги этим пользуются. — Берзин налил из оплетенной бутыли красное вино, продолжил: — Пожалуй, я изобразил слишком мрачную картину. Ведь несмотря на все, республика дает жестокий отпор франкистам. Дружинники не обучены, но воюют самоотверженно. Каждый готов умереть за свободу. По последним сообщениям, все атаки мятежников под Мадридом отбиты, наступательный дух франкистов сломлен. — Он поднял стакан, мерцающий рубиновым светом: — За победу республики!
Вино было терпкое, очень вкусное.
— Соловья баснями не кормят! Ешьте, не стесняйтесь — вы же с дороги. — Берзин сам вооружился вилкой и ножом, продолжил: — Уже прибывают под Мадрид интернациональные бригады. Польский батальон имени Домбровского, французский — имени Парижской коммуны и, что особенно важно, — немецкий батальон имени Эдгара Андре, итальянский — имени Гарибальди... В их составе опытнейшие командиры и бойцы, подавляющее большинство волонтеров — коммунисты. — Он достал из нагрудного кармана листок. — Это — клятва двенадцатой интербригады. «Мы будем защищать Мадрид так, как если бы он был родным городом каждого из бойцов. Ваша честь — наша честь. Ваша борьба — наша борьба». Хорошо сказано! — Снова сложил и спрятал листок. — Самое главное сейчас для республики — организация и дисциплина. И пример в этом должны показать мы, советские волонтеры. Как и бойцы двенадцатой интербригады, мы можем сказать: борьба испанского народа — это наша борьба. Но пасаран!
Андрею уже был известен этот клич, звучавший в Испании как пароль и означавший: «Они не пройдут!» В конце ужина Берзин сказал: