МНЕНИЯ ПО ПОВОДУ ШЛЯПНОЙ КАТАСТРОФЫ 5 страница
Наступает тишина, изредка только прерываемая звяканьем рюмок да пьяным покрякиваньем... Солнце начинает уже клониться к западу, и тень липы всё растет и растет. Приходит Феона и, фыркая, резко махая руками, расстилает около стола коврик. Приятели молча выпивают по последней, располагаются на ковре и, повернувшись друг к другу спинами, начинают засыпать...
"Слава богу, -- думает Пимфов, -- сегодня не дошел до сотворения мира и иерархии, а то бы волосы дыбом, хоть святых выноси..."
ЗАБЛУДШИЕ
Дачная местность, окутанная ночным мраком. На деревенской колокольне бьет час. Присяжные поверенные Козявкин и Лаев, оба в отменном настроении и слегка пошатываясь, выходят из лесу и направляются к дачам.
-- Ну, слава создателю, пришли... -- говорит Козявкин, переводя дух. -- В нашем положении пройти пехтурой пять верст от полустанка -- подвиг. Страшно умаялся! И, как на зло, ни одного извозчика...
-- Голубчик, Петя... не могу! Если через пять минут я не буду в постели, то умру, кажется...
-- В по-сте-ли? Ну, это шалишь, брат! Мы сначала поужинаем, выпьем красненького, а потом уж и в постель. Мы с Верочкой не дадим тебе спать... А хорошо, братец ты мой, быть женатым! Ты не понимаешь этого, черствая душа! Приду я сейчас к себе домой утомленный, замученный... меня встретит любящая жена, попоит чайком, даст поесть и, в благодарность за мой труд, за любовь, взглянет на меня своими черненькими глазенками так ласково и приветливо, что забуду я, братец ты мой, и усталость, и кражу со взломом, и судебную палату, и кассационный департамент... Хоррошо!
-- Но... у меня, кажется, ноги отломались... Я едва иду... Пить страшно хочется...
-- Ну, вот мы и дома.
Приятели подходят к одной из дач и останавливаются перед крайним окном.
-- Дачка славная, -- говорит Козявкин. -- Вот завтра увидишь, какие здесь виды! Темно в окнах. Стало быть, Верочка уже легла, не захотела дожидаться. Лежит и, должно быть, мучится, что меня до сих пор нет... (пихает тростью окно, которое отворяется). Этакая ведь бесстрашная, ложится в постель и не запирает окон (снимает крылатку и бросает ее вместе с портфелем в окно). Жарко! Давай-ка затянем серенаду, посмешим ее... (поет): "Месяц плывет по ночным небесам... Ветерочек чуть-чуть дышит... ветерочек чуть колышет"... Пой, Алеша! Верочка, спеть тебе серенаду Шуберта? (поет): "Пе-еснь моя-я-я... лети-ит с мольбо-о-о-ю"... (голос обрывается судорожным кашлем). Тьфу! Верочка, скажи-ка Аксинье, чтобы она отперла нам калитку! (пауза). Верочка! Не ленись же, встань, милая! (становится на камень и глядит в окно). Верунчик, мумочка моя, веревьюнчик... ангелочек, жена моя бесподобная, встань и скажи Аксинье, чтобы она отперла нам калитку! Ведь не спишь же! Мамочка, ей-богу, мы так утомлены и обессилены, что нам вовсе не до шуток. Ведь мы пешком от станции шли! Да ты слышишь или нет? А, чёрт возьми! (делает попытку влезть в окно и срывается). Может быть, гостю неприятны эти шутки! Ты, я вижу, Вера, такая же институтка, как была, всё бы тебе шалить...
-- А может быть, Вера Степановна спит! -- говорит Лаев.
-- Не спит! Ей, вероятно, хочется, чтобы я поднял шум и взбудоражил всех соседей! Я уже начинаю сердиться, Вера! А, чёрт возьми! Подсади меня, Алеша, я влезу! Девчонка ты, школьница и больше ничего!.. Подсади!
Лаев с пыхтеньем подсаживает Козявкина. Тот влезает в окно и исчезает во мраке комнаты.
-- Верка! -- слышит через минуту Лаев. -- Где ты? Чёрррт... Тьфу, во что-то руку выпачкал! Тьфу!
Слышится шорох, хлопанье крыльев и отчаянный крик курицы.
-- Вот те на! -- слышит Лаев. -- Вера, откуда у нас куры? Чёрт возьми, да тут их пропасть! Плетушка с индейкой... Клюется, п-подлая!
Из окна с шумом вылетают две курицы и, крича во всё горло, мчатся по улице.
-- Алеша, да мы не туда попали! -- говорит Козявкин плачущим голосом. -- Тут куры какие-то... Я, должно быть, обознался... Да ну вас к чёрту, разлетались тут, анафемы!
-- Так ты выходи поскорей! Понимаешь? Умираю от жажды!
-- Сейчас... Найду вот крылатку и портфель...
-- Ты спичку зажги!
-- Спички в крылатке... Угораздило же меня сюда забраться! Все дачи одинаковые, сам чёрт не различит их в потемках. Ой, индейка в щеку клюнула! П-подлая...
-- Выходи поскорее, а то подумают, что мы кур воруем!
-- Сейчас... Крылатки никак не найду. Тряпья здесь валяется много, и не разберешь, где тут крылатка. Брось-ка мне спички!
-- У меня нет спичек!
-- Положение, нечего сказать! Как же быть-то? Без крылатки и портфеля никак нельзя. Надо отыскать их.
-- Не понимаю, как это можно не узнать своей собственной дачи, -- возмущается Лаев. -- Пьяная рожа... Если б я знал, что будет такая история, ни за что бы не поехал с тобой. Теперь бы я был дома, спал безмятежно, а тут изволь вот мучиться... Страшно утомлен, пить хочется... голова кружится!
-- Сейчас, сейчас... не умрешь...
Через голову Лаева с криком пролетает большой петух. Лаев глубоко вздыхает и, безнадежно махнув рукой, садится на камень. Душа у него горит от жажды, глаза слипаются, голову клонит вниз... Проходит минут пять, десять, наконец, двадцать, а Козявкин всё еще возится с курами.
-- Петр, скоро ли ты?
-- Сейчас. Нашел было портфель, да опять потерял.
Лаев подпирает голову кулаками и закрывает глаза. Куриный крик становится всё громче. Обитательницы пустой дачи вылетают из окна и, кажется ему, как совы кружатся во тьме над его головой. От их крика в ушах его стоит звон, душой овладевает ужас.
"Сскотина!.. -- думает он. -- Пригласил в гости, обещал угостить вином да простоквашей, а вместо того заставил пройтись от станции пешком и этих кур слушать..."
Возмущаясь, Лаев сует подбородок в воротник, кладет голову на свой портфель и мало-помалу успокаивается. Утомление берет свое, и он начинает засыпать.
-- Нашел портфель! -- слышит он торжествующий крик Козявкина. -- Найду сейчас крылатку и -- баста, идем!
Но вот сквозь сон слышит он собачий лай. Лает сначала одна собака, потом другая, третья... и собачий лай, мешаясь с куриным кудахтаньем, дает какую-то дикую музыку. Кто-то подходит к Лаеву и спрашивает о чем-то. Засим слышит он, что через его голову лезут в окно, стучат, кричат... Женщина в красном фартуке стоит около него с фонарем в руке и о чем-то спрашивает.
-- Вы не имеете права говорить это! -- слышит он голос Козявкина. -- Я присяжный поверенный, кандидат прав Козявкин. Вот вам моя визитная карточка!
-- На что мне ваша карточка! -- говорит кто-то хриплым басом. -- Вы у меня всех кур поразгоняли, вы подавили яйца! Поглядите, что вы наделали! Не сегодня-завтра индюшата должны были вылупиться, а вы подавили. На что же, сударь, сдалась мне ваша карточка?
-- Вы не смеете меня удерживать! Да-с! Я не позволю!
"Пить хочется"... -- думает Лаев, стараясь открыть глаза и чувствуя, как через его голову кто-то лезет из окна.
-- Я -- Козявкин! Тут моя дача, меня тут все знают!
-- Никакого Козявкина мы не знаем!
-- Что ты мне рассказываешь? Позвать старосту! Он меня знает!
-- Не горячитесь, сейчас урядник приедет... Всех дачников тутошних мы знаем, а вас отродясь не видели.
-- Я уж пятый год в Гнилых Выселках на даче живу!
-- Эва! Нешто это Выселки? Здесь Хилово, а Гнилые Выселки правее будут, за спичечной фабрикой. Версты за четыре отсюда.
-- Чёрт меня возьми! Это, значит, я не той дорогой пошел!
Человеческие и птичьи крики мешаются с собачьим лаем, и из смеси звукового хаоса выделяется голос Козявкина:
-- Вы не смеете! Я заплачу! Вы узнаете, с кем имеете дело!
Наконец, голоса мало-помалу стихают. Лаев чувствует, что его треплют за плечо.
ЕГЕРЬ
Знойный и душный полдень. На небе ни облачка... Выжженная солнцем трава глядит уныло, безнадежно: хоть и будет дождь, но уж не зеленеть ей... Лес стоит молча, неподвижно, словно всматривается куда-то своими верхушками или ждет чего-то.
По краю сечи лениво, вразвалку, плетется высокий узкоплечий мужчина лет сорока, в красной рубахе, латаных господских штанах и в больших сапогах. Плетется он по дороге. Направо зеленеет сеча, налево, до самого горизонта, тянется золотистое море поспевшей ржи... Он красен и вспотел. На его красивой белокурой голове ухарски сидит белый картузик с прямым, жокейским козырьком, очевидно подарок какого-нибудь расщедрившегося барича. Через плечо перекинут ягдташ, в котором лежит скомканный петух-тетерев. Мужчина держит в руках двустволку со взведенными курками и щурит глаза на своего старого, тощего пса, который бежит впереди и обнюхивает кустарник. Кругом тихо, ни звука... Всё живое попряталось от зноя.
-- Егор Власыч! -- слышит вдруг охотник тихий голос.
Он вздрагивает и, оглядевшись, хмурит брови. Возле него, словно из земли выросши, стоит бледнолицая баба лет тридцати, с серпом в руке. Она старается заглянуть в его лицо и застенчиво улыбается.
-- А, это ты, Пелагея! -- говорит охотник, останавливаясь и медленно спуская курки. -- Гм!.. Как же это ты сюда попала?
-- Тут из нашей деревни бабы работают, так вот и я с ими... В работницах, Егор Власыч.
-- Тэк... -- мычит Егор Власыч и медленно идет дальше.
Пелагея за ним. Проходят молча шагов двадцать.
-- Давно уж я вас не видала, Егор Власыч... -- говорит Пелагея, нежно глядя на двигающиеся плечи и лопатки охотника. -- Как заходили вы на Святой в нашу избу воды напиться, так с той поры вас и не видали... На Святой на минутку зашли, да и то бог знает как... в пьяном виде... Побранили, побили и ушли... Уж я ждала, ждала... глаза все проглядела, вас поджидаючи... Эх, Егор Власыч, Егор Власыч! Хоть бы разочек зашли!
-- Что ж мне у тебя делать-то?
-- Оно, конечно, делать нечего, да так... все-таки ж хозяйство... Поглядеть, как и что... Вы хозяин... Ишь ты, тетерьку подстрелили. Егор Власыч! Да вы бы сели, отдохнули...
Говоря всё это, Пелагея смеется, как дурочка, и глядит вверх на лицо Егора... От лица ее так и дышит счастьем...
-- Посидеть? Пожалуй... -- говорит равнодушным тоном Егор и выбирает местечко между двумя рядом растущими елками. -- Что ж ты стоишь? Садись и ты!
Пелагея садится поодаль на припеке и, стыдясь своей радости, закрывает рукой улыбающийся рот. Минуты две проходят в молчании.
-- Хоть бы разочек зашли, -- говорит тихо Пелагея.
-- Зачем? -- вздыхает Егор, снимая свой картузик и вытирая рукавом красный лоб. -- Нет никакой надобности. Зайти на час-другой -- канитель одна, только тебя взбаламутишь, а постоянно жить в деревне -- душа не терпит... Сама знаешь, человек я балованный... Мне чтоб и кровать была, и чай хороший, и разговоры деликатные... чтоб все степени мне были, а у тебя там на деревне беднота, копоть... Я и дня не выживу. Ежели б указ такой, положим, вышел, чтоб беспременно мне у тебя жить, так я бы или избу сжег, или руки бы на себя наложил. Сызмалетства во мне это баловство сидит, ничего не поделаешь.
-- Таперя вы где живете?
-- У барина, Дмитрия Иваныча, в охотниках. К его столу дичь поставляю, а больше так... из-за удовольствия меня держит.
-- Не степенное ваше дело, Егор Власыч... Для людей это баловство, а у вас оно словно как бы и ремесло... занятие настоящее...
-- Не понимаешь ты, глупая, -- говорит Егор, мечтательно глядя на небо. -- Ты отродясь не понимала и век тебе не понять, что я за человек... По-твоему, я шальной, заблудящий человек, а который понимающий, для того я что ни на есть лучший стрелок во всем уезде. Господа это чувствуют и даже в журнале про меня печатали. Ни один человек не сравняется со мной по охотницкой части... А что я вашим деревенским занятием брезгаю, так это не из баловства, не из гордости. С самого младенчества, знаешь, я окромя ружья и собак никакого занятия не знал. Ружье отнимают, я за удочку, удочку отнимают, я руками промышляю. Ну, и по лошадиной части барышничал, по ярмаркам рыскал, когда деньги водились, а сама знаешь, что ежели который мужик записался в охотники или в лошадники, то прощай соха. Раз сядет в человека вольный дух, то ничем его не выковыришь. Тоже вот ежели который барин пойдет в ахтеры или по другим каким художествам, то не быть ему ни в чиновниках, ни в помещиках. Ты баба, не понимаешь, а это понимать надо.
-- Я понимаю, Егор Власыч.
-- Стало быть, не понимаешь, коли плакать собираешься...
-- Я... я не плачу... -- говорит Пелагея, отворачиваясь. -- Грех, Егор Власыч! Хоть бы денек со мной, несчастной, пожили. Уж двенадцать лет, как я за вас вышла, а... а промеж нас ни разу любови не было!.. Я... я не плачу...
-- Любови... -- бормочет Егор, почесывая руку. -- Никакой любови не может быть. Одно только звание, что мы муж и жена, а нешто это так и есть? Я для тебя дикий человек есть, ты для меня простая баба, не понимающая. Нешто мы пара? Я вольный, балованный, гулящий, а ты работница, лапотница, в грязи живешь, спины не разгибаешь. О тебе я так понимаю, что я по охотницкой части первый человек, а ты с жалостью на меня глядишь... Где же тут пара?
-- Да ведь венчаны, Егор Власыч! -- всхлипывает Пелагея.
-- Не волей венчаны... Нешто забыла? Графа Сергея Павлыча благодари... и себя. Граф из зависти, что я лучше его стреляю, месяц целый вином меня спаивал, а пьяного не токмо что перевенчать, но и в другую веру совратить можно. Взял и в отместку пьяного на тебе женил... Егеря на скотнице! Ты видала, что я пьяный, зачем выходила? Не крепостная ведь, могла супротив пойти! Оно, конечно, скотнице счастье за егеря выйти, да ведь надо рассуждение иметь. Ну, вот теперь и мучайся, плачь. Графу смешки, а ты плачь... бейся об стену...
Наступает молчание. Над сечей пролетают три дикие утки. Егор глядит на них и провожает их глазами до тех пор, пока они, превратившись в три едва видные точки, не опускаются далеко за лесом.
-- Чем живешь? -- спрашивает он, переводя глаза с уток на Пелагею.
-- Таперя на работу хожу, а зимой ребеночка из воспитательного дома беру, кормлю соской. Полтора рубля в месяц дают.
-- Так...
Опять молчание. С сжатой полосы несется тихая песня, которая обрывается в самом начале. Жарко петь...
-- Сказывают, что вы Акулине новую избу поставили, -- говорит Пелагея.
Егор молчит.
-- Стало быть, она вам по сердцу...
-- Счастье уж твое такое, судьба! -- говорит охотник, потягиваясь. -- Терпи, сирота. Но, одначе, прощай, заболтался... К вечеру мне в Болтово поспеть нужно...
Егор поднимается, потягивается и перекидывает ружье через плечо. Пелагея встает.
-- А когда же в деревню придете? -- спрашивает она тихо.
-- Незачем. Тверезый никогда не приду, а от пьяного тебе мало корысти. Злоблюсь я пьяный... Прощай!
-- Прощайте, Егор Власыч...
Егор надевает картуз на затылок и, чмокнув собаке, продолжает свой путь. Пелагея стоит на месте и глядит ему вслед... Она видит его двигающиеся лопатки, молодецкий затылок, ленивую, небрежную поступь, и глаза ее наполняются грустью и нежной лаской... Взгляд ее бегает по тощей, высокой фигуре мужа и ласкает, нежит его... Он, словно чувствуя этот взгляд, останавливается и оглядывается... Молчит он, но по его лицу, по приподнятым плечам Пелагее видно, что он хочет ей сказать что-то. Она робко подходит к нему и глядит на него умоляющими глазами.
-- На тебе! -- говорит он, отворачиваясь.
Он подает ей истрепанный рубль и быстро отходит.
-- Прощайте, Егор Власыч! -- говорит она, машинально принимая рубль.
Он идет по длинной, прямой, как вытянутый ремень, дороге... Она, бледная, неподвижная, как статуя, стоит и ловит взглядом каждый его шаг. Но вот красный цвет его рубахи сливается с темным цветом брюк, шаги не видимы, собаку не отличишь от сапог. Виден только один картузик, но... вдруг Егор круто поворачивает направо в сечу и картузик исчезает в зелени.
-- Прощайте, Егор Власыч! -- шепчет Пелагея и поднимается на цыпочки, чтобы хоть еще раз увидать белый картузик.
ЗЛОУМЫШЛЕННИК
Перед судебным следователем стоит маленький, чрезвычайно тощий мужичонко в пестрядинной рубахе и латаных портах. Его обросшее волосами и изъеденное рябинами лицо и глаза, едва видные из-за густых, нависших бровей, имеют выражение угрюмой суровости. На голове целая шапка давно уже нечесанных, путаных волос, что придает ему еще большую, паучью суровость. Он бос.
-- Денис Григорьев! -- начинает следователь. -- Подойди поближе и отвечай на мои вопросы. Седьмого числа сего июля железнодорожный сторож Иван Семенов Акинфов, проходя утром по линии, на 141-й версте, застал тебя за отвинчиванием гайки, коей рельсы прикрепляются к шпалам. Вот она, эта гайка!.. С каковою гайкой он и задержал тебя. Так ли это было?
-- Чаво?
-- Так ли всё это было, как объясняет Акинфов?
-- Знамо, было.
-- Хорошо; ну, а для чего ты отвинчивал гайку?
-- Чаво?
-- Ты это свое "чаво" брось, а отвечай на вопрос: для чего ты отвинчивал гайку?
-- Коли б не нужна была, не отвинчивал бы, -- хрипит Денис, косясь на потолок.
-- Для чего же тебе понадобилась эта гайка?
-- Гайка-то? Мы из гаек грузила делаем...
-- Кто это -- мы?
-- Мы, народ... Климовские мужики, то есть.
-- Послушай, братец, не прикидывайся ты мне идиотом, а говори толком. Нечего тут про грузила врать!
-- Отродясь не врал, а тут вру... -- бормочет Денис, мигая глазами. -- Да нешто, ваше благородие, можно без грузила? Ежели ты живца или выполозка на крючок сажаешь, то нешто он пойдет ко дну без грузила? Вру... -- усмехается Денис. -- Чёрт ли в нем, в живце-то, ежели поверху плавать будет! Окунь, щука, налим завсегда на донную идет, а которая ежели поверху плавает, то ту разве только шилишпер схватит, да и то редко... В нашей реке не живет шилишпер... Эта рыба простор любит.
-- Для чего ты мне про шилишпера рассказываешь?
-- Чаво? Да ведь вы сами спрашиваете! У нас и господа так ловят. Самый последний мальчишка не станет тебе без грузила ловить. Конечно, который непонимающий, ну, тот и без грузила пойдет ловить. Дураку закон не писан...
-- Так ты говоришь, что ты отвинтил эту гайку для того, чтобы сделать из нее грузило?
-- А то что же? Не в бабки ж играть!
-- Но для грузила ты мог взять свинец, пулю... гвоздик какой-нибудь...
-- Свинец на дороге не найдешь, купить надо, а гвоздик не годится. Лучше гайки и не найтить... И тяжелая, и дыра есть.
-- Дураком каким прикидывается! Точно вчера родился или с неба упал. Разве ты не понимаешь, глупая голова, к чему ведет это отвинчивание? Не догляди сторож, так ведь поезд мог бы сойти с рельсов, людей бы убило! Ты людей убил бы!
-- Избави господи, ваше благородие! Зачем убивать? Нешто мы некрещеные или злодеи какие? Слава те господи, господин хороший, век свой прожили и не токмо что убивать, но и мыслей таких в голове не было... Спаси и помилуй, царица небесная... Что вы-с!
-- А отчего, по-твоему, происходят крушения поездов? Отвинти две-три гайки, вот тебе и крушение!
Денис усмехается и недоверчиво щурит на следователя глаза.
-- Ну! Уж сколько лет всей деревней гайки отвинчиваем и хранил господь, а тут крушение... людей убил... Ежели б я рельсу унес или, положим, бревно поперек ейного пути положил, ну, тогды, пожалуй, своротило бы поезд, а то... тьфу! гайка!
-- Да пойми же, гайками прикрепляется рельса к шпалам!
-- Это мы понимаем... Мы ведь не все отвинчиваем... оставляем... Не без ума делаем... понимаем...
Денис зевает и крестит рот.
-- В прошлом году здесь сошел поезд с рельсов, -- говорит следователь. -- Теперь понятно, почему...
-- Чего изволите?
-- Теперь, говорю, понятно, отчего в прошлом году сошел поезд с рельсов... Я понимаю!
-- На то вы и образованные, чтобы понимать, милостивцы наши... Господь знал, кому понятие давал... Вы вот и рассудили, как и что, а сторож тот же мужик, без всякого понятия, хватает за шиворот и тащит... Ты рассуди, а потом и тащи! Сказано -- мужик, мужицкий и ум... Запишите также, ваше благородие, что он меня два раза по зубам ударил и в груди.
-- Когда у тебя делали обыск, то нашли еще одну гайку... Эту в каком месте ты отвинтил и когда?
-- Это вы про ту гайку, что под красным сундучком лежала?
-- Не знаю, где она у тебя лежала, но только нашли ее. Когда ты ее отвинтил?
-- Я ее не отвинчивал, ее мне Игнашка, Семена кривого сын, дал. Это я про ту, что под сундучком, а ту, что на дворе в санях, мы вместе с Митрофаном вывинтили.
-- С каким Митрофаном?
-- С Митрофаном Петровым... Нешто не слыхали? Невода у нас делает и господам продает. Ему много этих самых гаек требуется. На каждый невод, почитай, штук десять...
-- Послушай... 1081 статья уложения о наказаниях говорит, что за всякое с умыслом учиненное повреждение железной дороги, когда оно может подвергнуть опасности следующий по сей дороге транспорт и виновный знал, что последствием сего должно быть несчастье... понимаешь? знал! А ты не мог не знать, к чему ведет это отвинчивание... он приговаривается к ссылке в каторжные работы.
-- Конечно, вы лучше знаете... Мы люди темные... нешто мы понимаем?
-- Всё ты понимаешь! Это ты врешь, прикидываешься!
-- Зачем врать? Спросите на деревне, коли не верите... Без грузила только уклейку ловят, а на что хуже пескаря, да и тот не пойдет тебе без грузила.
-- Ты еще про шилишпера расскажи! -- улыбается следователь.
-- Шилишпер у нас не водится... Пущаем леску без грузила поверх воды на бабочку, идет голавль, да и то редко.
-- Ну, молчи...
Наступает молчание. Денис переминается с ноги на ногу, глядит на стол с зеленым сукном и усиленно мигает глазами, словно видит перед собой не сукно, а солнце. Следователь быстро пишет.
-- Мне идтить? -- спрашивает Денис после некоторого молчания.
-- Нет. Я должен взять тебя под стражу и отослать в тюрьму.
Денис перестает мигать и, приподняв свои густые брови, вопросительно глядит на чиновника.
-- То есть, как же в тюрьму? Ваше благородие! Мне некогда, мне надо на ярмарку; с Егора три рубля за сало получить...
-- Молчи, не мешай.
-- В тюрьму... Было б за что, пошел бы, а то так... здорово живешь... За что? И не крал, кажись, и не дрался... А ежели вы насчет недоимки сомневаетесь, ваше благородие, то не верьте старосте... Вы господина непременного члена спросите... Креста на нем нет, на старосте-то...
-- Молчи!
-- Я и так молчу... -- бормочет Денис. -- А что староста набрехал в учете, это я хоть под присягой... Нас три брата: Кузьма Григорьев, стало быть, Егор Григорьев и я, Денис Григорьев...
-- Ты мне мешаешь... Эй, Семен! -- кричит следователь. -- Увести его!
-- Нас три брата, -- бормочет Денис, когда два дюжих солдата берут и ведут его из камеры. -- Брат за брата не ответчик... Кузьма не платит, а ты, Денис, отвечай... Судьи! Помер покойник барин-генерал, царство небесное, а то показал бы он вам, судьям... Надо судить умеючи, не зря... Хоть и высеки, но чтоб за дело, по совести...
ЖЕНИХ И ПАПЕНЬКА
(Нечто современное)
СЦЕНКА
-- А вы, я слышал, женитесь! -- обратился к Петру Петровичу Милкину на дачном балу один из его знакомых. -- Когда же мальчишник справлять будете?
-- Откуда вы взяли, что я женюсь? -- вспыхнул Милкин. -- Какой это дурак вам сказал?
-- Все говорят, да и по всему видно... Нечего скрытничать, батенька.... Вы думаете, что нам ничего не известно, а мы вас насквозь видим и знаем! Хе-хе-хе... По всему видно... Целые дни просиживаете вы у Кондрашкиных, обедаете там, ужинаете, романсы поете... Гуляете только с Настенькой Кондрашкиной, ей одной только букеты и таскаете... Всё видим-с! Намедни встречается мне сам Кондрашкин-папенька и говорит, что ваше дело совсем уже в шляпе, что как только переедете с дачи в город, то сейчас же и свадьба... Что ж? Дай бог! Не так я за вас рад, как за самого Кондрашкина... Ведь семь дочек у бедняги! Семь! Шутка ли? Хоть бы одну бог привел пристроить...
"Чёрт побери... -- подумал Милкин. -- Это уж десятый говорит мне про женитьбу на Настеньке. И из чего заключили, чёрт их возьми совсем! Из того, что ежедневно обедаю у Кондрашкиных, гуляю с Настенькой... Не-ет, пора уж прекратить эти толки, пора, а то того и гляди, что женят, анафемы!.. Схожу завтра объяснюсь с этим болваном Кондрашкиным, чтоб не надеялся попусту, и -- айда!"
На другой день после описанного разговора Милкин, чувствуя смущение и некоторый страх, входил в дачный кабинет надворного советника Кондрашкина.
-- Петру Петровичу! -- встретил его хозяин. -- Как живем-можем? Соскучились, ангел? Хе-хе-хе... Сейчас Настенька придет... На минутку к Гусевым побежала...
-- Я, собственно говоря, не к Настасье Кирилловне, пробормотал Милкин, почесывая в смущении глаз, -- а к вам... Мне нужно поговорить с вами кое о чем... В глаз что-то попало...
-- О чем же это вы собираетесь поговорить? -- мигнул глазом Кондрашкин. -- Хе-хе-хе... Чего же вы смущены так, милаша? Ах, мужчина, мужчина! Беда с вами, с молодежью! Знаю, о чем это вы хотите поговорить! Хе-хе-хе... Давно пора...
-- Собственно говоря, некоторым образом... дело, видите ли, в том, что я... пришел проститься с вами... Уезжаю завтра...
-- То есть как уезжаете? -- спросил Кондрашкин, вытаращив глаза.
-- Очень просто... Уезжаю, вот и всё... Позвольте поблагодарить вас за любезное гостеприимство... Дочери ваши такие милые... Никогда не забуду минут, которые...
-- Позвольте-с... -- побагровел Кондрашкин. -- Я не совсем вас понимаю. Конечно, каждый человек имеет право уезжать... можете вы делать всё, что вам угодно, но, милостивый государь, вы... отвиливаете... Нечестно-с!
-- Я... я... я не знаю, как же это я отвиливаю?
-- Ходил сюда целое лето, ел, пил, обнадеживал, балясы тут с девчонками от зари до зари точил, и вдруг, на тебе, уезжаю!
-- Я... я не обнадеживал...
-- Конечно, предложения вы не делали, да разве не видно было, к чему клонились ваши поступки? Каждый день обедал, с Настей по целым ночам под ручку... да нешто всё это спроста делается? Женихи только ежедневно обедают, а не будь вы женихом, нешто я стал бы вас кормить? Да-с! нечестно! Я и слушать не желаю! Извольте делать предложение, иначе я... тово...
-- Настасья Кирилловна очень милая... хорошая девица... Уважаю я ее и... лучшей жены не желал бы себе, но... мы не сошлись убеждениями, взглядами.
-- В этом и причина? -- улыбнулся Кондрашкин. -- Только-то? Да душенька ты моя, разве можно найти такую жену, чтоб взглядами была на мужа похожа? Ах, молодец, молодец! Зелень, зелень! Как запустит какую-нибудь теорию, так ей-богу... хе-хе-хе... в жар даже бросает... Теперь взглядами не сошлись, а поживете, так все эти шероховатости и сгладятся... Мостовая, пока новая -- ездить нельзя, а как пообъездят ее немножко, то мое почтение!
-- Так-то так, но... я недостоин Настасьи Кирилловны...
-- Достоин, достоин! Пустяки! Ты славный парень!
-- Вы не знаете всех моих недостатков... Я беден...
-- Пустое! Жалованье получаете и слава богу...
-- Я... пьяница...
-- Ни-ни-ни!.. Ни разу не видал пьяным!.. -- замахал руками Кондрашкин. -- Молодежь, не может не пить... Сам был молод, переливал через край. Нельзя без этого...
-- Но ведь я запоем. Во мне наследственный порок!
-- Не верю! Такой розан и вдруг -- запой! Не верю!
"Не обманешь чёрта! -- подумал Милкин. -- Как ему, однако, дочек спихнуть хочется!"
-- Мало того, что я запоем страдаю, -- продолжал он вслух, -- но я наделен еще и другими пороками. Взятки беру...
-- Милаша, да кто же их не берет? Хе-хе-хе. Эка, поразил!
-- И к тому же я не имею права жениться до тех пор, пока я не узнаю решения моей судьбы... Я скрывал от вас, но теперь вы должны всё узнать... Я... я состою под судом за растрату...
-- Под судом? -- обомлел Кондрашкин. -- Н-да... новость... Не знал я этого. Действительно, нельзя жениться, покуда судьбы не узнаешь... А вы много растратили?
-- Сто сорок четыре тысячи.
-- Н-да, сумма! Да, действительно, Сибирью история пахнет... Этак девчонка может ни за грош пропасть. В таком случае нечего делать, бог с вами...
Милкин свободно вздохнул и потянулся к шляпе...
-- Впрочем, -- продолжал Кондрашкин, немного подумав, -- если Настенька вас любит, то она может за вами туда следовать. Что за любовь, ежели она жертв боится? И к тому же, Томская губерния плодородная. В Сибири, батенька, лучше живется, чем здесь. Сам бы поехал, коли б не семья. Можете делать предложение!
"Экий чёрт несговорчивый! -- подумал Милкин. -- За нечистого готов бы дочку выдать, лишь бы только с плеч спихнуть".
-- Но это не всё... -- продолжал он вслух. -- Меня будут судить не за одну только растрату, но и за подлог.
-- Всё равно! Одно наказание!
-- Тьфу!
-- Чего это вы так громко плюете?
-- Так... Послушайте, я вам еще не всё открыл... Не заставляйте меня высказывать вам то, что составляет тайну моей жизни... страшную тайну!
-- Не желаю я знать ваших тайн! Пустяки!
-- Не пустяки, Кирилл Трофимыч! Если вы услышите... узнаете, кто я, то отшатнетесь... Я... я беглый каторжник!!.
Кондрашкин отскочил от Милкина, как ужаленный, и окаменел. Минуту он стоял молча, неподвижно и глазами, полными ужаса, глядел на Милкина, потом упал в кресло и простонал: