РУКОВОДСТВО ДЛЯ ЖЕЛАЮЩИХ ЖЕНИТЬСЯ 9 страница
-- У барыни пропала брошка в две тысячи... -- сказала Лиза.
-- Да, но зачем же меня обыскивать?
-- Всех, барышня, обыскивали. И меня всю обыскали... Нас раздевали всех догола и обыскивали... А я, барышня, вот как перед богом... Не то чтоб ихнюю брошку, но даже к туалету близко не подходила. Я и в полиции то же скажу.
-- Но... зачем же меня обыскивать? -- продолжала недоумевать гувернантка.
-- Брошку, говорю, украли... Барыня сама своими руками всё обшарила. Даже швейцара Михаилу сами обыскивали. Чистый срам! Николай Сергеич только глядит да кудахчет, как курица. А вы, барышня, напрасно это дрожите. У вас ничего не нашли! Ежели не вы брошку взяли, так вам и бояться нечего.
-- Но ведь это, Лиза, низко... оскорбительно! -- сказала Машенька, задыхаясь от негодования. -- Ведь это подлость, низость! Какое она имела право подозревать меня и рыться в моих вещах?
-- В чужих людях живете, барышня, -- вздохнула Лиза. -- Хоть вы и барышня, а всё же... как бы прислуга... Это не то, что у папаши с мамашей жить...
Машенька повалилась в постель и горько зарыдала. Никогда еще над нею не совершали такого насилия, никогда еще ее так глубоко не оскорбляли, как теперь... Ее, благовоспитанную, чувствительную девицу, дочь учителя, заподозрили в воровстве, обыскали, как уличную женщину! Выше такого оскорбления, кажется, и придумать нельзя. И к этому чувству обиды присоединился еще тяжелый страх: что теперь будет!? В голову ее полезли всякие несообразности. Если ее могли заподозрить в воровстве, то, значит, могут теперь арестовать, раздеть догола и обыскать, потом вести под конвоем по улице, засадить в темную, холодную камеру с мышами и мокрицами, точь-в-точь в такую, в какой сидела княжна Тараканова. Кто вступится за нее? Родители ее живут далеко в провинции; чтобы приехать к ней, у них нет денег. В столице она одна, как в пустынном поле, без родных и знакомых. Что хотят, то и могут с ней сделать.
"Побегу ко всем судьям и защитникам... -- думала Машенька, дрожа. -- Я объясню им, присягну... Они поверят, что я не могу быть воровкой!"
Машенька вспомнила, что у нее в корзине под простынями лежат сладости, которые она, по старой институтской привычке, прятала за обедом в карман и уносила к себе в комнату. От мысли, что эта ее маленькая тайна уже известна хозяевам, ее бросило в жар, стало стыдно, и от всего этого -- от страха, стыда, от обиды началось сильное сердцебиение, которое отдавало в виски, в руки, глубоко в живот.
-- Пожалуйте кушать! -- позвали Машеньку.
"Идти или нет?"
Машенька поправила прическу, утерлась мокрым полотенцем и пошла в столовую. Там ужо начали обедать... За одним концом стола сидела Федосья Васильевна, важная, с тупым, серьезным лицом, за другим -- Николай Сергеич. По сторонам сидели гости и дети. Обедать подавали два лакея во фраках и белых перчатках. Все знали, что в доме переполох, что хозяйка в горе, и молчали. Слышны были только жеванье и стук ложек о тарелки.
Разговор начала сама хозяйка.
-- Что у нас к третьему блюду? -- спросила она у лакея томным, страдальческим голосом.
-- Эстуржон аля рюсс! -- ответил лакей.
-- Это, Феня, я заказал... -- поторопился сказать Николай Сергеич. -- Рыбы захотелось. Если тебе не нравится, ma chere, {моя дорогая (франц.)} то пусть не подают. Я ведь это так... между прочим...
Федосья Васильевна не любила кушаний, которые заказывала не она сама, и теперь глаза у нее наполнились слезами.
-- Ну, перестанем волноваться, -- сказал сладким голосом Мамиков, ее домашний доктор, слегка касаясь ее руки и улыбаясь также сладко. -- Мы и без того достаточно нервны. Забудем о броши! Здоровье дороже двух тысяч!
-- Мне не жалко двух тысяч! -- ответила хозяйка, и крупная слеза потекла по ее щеке. -- Меня возмущает самый факт! Я не потерплю в своем доме воров. Мне не жаль, мне ничего не жаль, но красть у меня -- это такая неблагодарность! Так платят мне за мою доброту...
Все глядели в свои тарелки, но Машеньке показалось, что после слов хозяйки на нее все взглянули. Комок вдруг подступил к горлу, она заплакала и прижала платок к лицу.
-- Pardon, -- пробормотала она. -- Я не могу. Голова болит. Уйду.
И она встала из-за стола, неловко гремя стулом и еще больше смущаясь, и быстро вышла.
-- Бог знает что! -- проговорил Николай Сергеич, морщась. -- Нужно было делать у нее обыск! Как это, право... некстати.
-- Я не говорю, что она взяла брошку, -- сказала Федосья Васильевна, -- но разве ты можешь поручиться за нее? Я, признаюсь, плохо верю этим ученым беднячкам.
-- Право, Феня, некстати... Извини, Феня, но по закону ты не имеешь никакого права делать обыски.
-- Я не знаю ваших законов. Я только знаю, что у меня пропала брошка, вот и всё. И я найду эту брошку! -- она ударила по тарелке вилкой, и глаза у нее гневно сверкнули. -- А вы ешьте и не вмешивайтесь в мои дела!
Николай Сергеич кротко опустил глаза и вздохнул. Машенька между тем, придя к себе в комнату, повалилась в постель. Ей уже не было ни страшно, ни стыдно, а мучило ее сильное желание пойти и отхлопать по щекам эту черствую, эту надменную, тупую, счастливую женщину.
Лежа, она дышала в подушку и мечтала о том, как бы хорошо было пойти теперь купить самую дорогую брошь и бросить ею в лицо этой самодурке. Если бы бог дал, Федосья Васильевна разорилась, пошла бы по миру и поняла бы весь ужас нищеты и подневольного состояния и если бы оскорбленная Машенька подала ей милостыню! О, если бы получить большое наследство, купить коляску и прокатить с шумом мимо ее окон, чтобы она позавидовала!
Но всё это мечты, в действительности же оставалось только одно -- поскорее уйти, не оставаться здесь ни одного часа. Правда, страшно потерять место, опять ехать к родителям, у которых ничего нет, но что же делать? Машенька не могла видеть уже ни хозяйки, ни своей маленькой комнаты, ей было здесь душно, жутко. Федосья Васильевна, помешанная на болезнях и на своем мнимом аристократизме, опротивела ей до того, что кажется, всё на свете стало грубо и неприглядно оттого, что живет эта женщина. Машенька прыгнула с кровати и стала укладываться.
-- Можно войти? -- спросил за дверью Николай Сергеич; он подошел к двери неслышно и говорил тихим, мягким голосом. -- Можно?
-- Войдите.
Он вошел и остановился у двери. Глаза его глядели тускло и красный носик его лоснился. После обеда он пил пиво, и это было заметно по его походке, по слабым, вялым рукам.
-- Это что же? -- спросил он, указывая на корзину.
-- Укладываюсь. Простите, Николай Сергеич, но я не могу долее оставаться в вашем доме. Меня глубоко оскорбил этот обыск!
-- Я понимаю... Только вы это напрасно... Зачем? Обыскали, а вы того... что вам от этого? Вас не убудет от этого.
Машенька молчала и продолжала укладываться. Николай Сергеич пощипал свои усы, как бы придумывая, что сказать еще, и продолжал заискивающим голосом:
-- Я, конечно, понимаю, но надо быть снисходительной. Знаете, моя жена нервная, взбалмошная, нельзя судить строго...
Машенька молчала.
-- Если уж вы так оскорблены, -- продолжал Николай Сергеич, -- то извольте, я готов извиниться перед вами. Извините.
Машенька ничего не ответила, а только ниже нагнулась к своему чемодану. Этот испитой, нерешительный человек ровно ничего не значил в доме. Он играл жалкую роль приживала и лишнего человека даже у прислуги; и извинение его тоже ничего не значило.
-- Гм... Молчите? Вам мало этого? В таком случае я за жену извиняюсь. От имени жены... Она поступила нетактично, я признаю, как дворянин...
Николай Сергеич прошелся, вздохнул и продолжал:
-- Вам надо еще, значит, чтоб у меня ковыряло вот тут, под сердцем... Вам надо, чтобы меня совесть мучила...
-- Я знаю, Николай Сергеич, вы не виноваты, -- сказала Машенька, глядя ему прямо в лицо своими большими заплаканными глазами. -- Зачем же вам мучиться?
-- Конечно... Но вы все-таки того... не уезжайте... Прошу вас.
Машенька отрицательно покачала головой. Николай Сергеич остановился у окна и забарабанил по стеклу.
-- Для меня подобные недоразумения -- это чистая пытка, -- проговорил он. -- Что же мне, на колени перед вами становиться, что ли? Вашу гордость оскорбили, и вот вы плакали, собираетесь уехать, но ведь и у меня тоже есть гордость, а вы ее не щадите. Или хотите, чтоб я сказал вам то, чего и на исповеди не скажу? Хотите? Послушайте, вы хотите, чтобы я признался в том, в чем даже перед смертью на духу не признаюсь?
Машенька молчала.
-- Я взял у жены брошку! -- быстро сказал Николай Сергеич. -- Довольны теперь? Удовлетворены? Да, я... взял... Только, конечно, я надеюсь на вашу скромность... Ради бога, никому ни слова, ни полнамека!
Машенька, удивленная и испуганная, продолжала укладываться; она хватала свои вещи, мяла их и беспорядочно совала в чемодан и корзину. Теперь, после откровенного признания, сделанного Николаем Сергеичем, она не могла оставаться ни одной минуты и уже не понимала, как она могла жить раньше в этом доме.
-- И удивляться нечего... -- продолжал Николай Сергеич, помолчав немного. -- Обыкновенная история! Мне деньги нужны, а она... не дает. Ведь этот дом и всё это мой отец наживал, Марья Андреевна! Всё ведь это мое, и брошка принадлежала моей матери, и... всё мое! А она забрала, завладела всем... Не судиться же мне с ней, согласитесь... Прошу вас, убедительно, извините и... и останьтесь. Tout comprendre, tout pardonner. {Всё понять, всё простить (франц.)} Остаетесь?
-- Нет! -- сказала Машенька решительно, начиная дрожать. -- Оставьте меня, умоляю вас.
-- Ну, бог с вами, -- вздохнул Николай Сергеич, садясь на скамеечку около чемодана. -- Я, признаться, люблю тех, кто еще умеет оскорбляться, презирать и прочее. Век бы сидел и на ваше негодующее лицо глядел... Так, стало быть, не остаетесь? Я понимаю... Иначе и быть не может... Да, конечно... Вам-то хорошо, а вот мне так -- тпррр!.. Ни на шаг из этого погреба. Поехать бы в какое-нибудь наше имение, да там везде сидят эти женины прохвосты... управляющие, агрономы, чёрт бы их взял. Закладывают, перезакладывают... Рыбы не ловить, травы не топтать, деревьев не ломать,
-- Николай Сергеич! -- послышался из залы голос Федосьи Васильевны. -- Агния, позови барина!
-- Так не остаетесь? -- спросил Николай Сергеиx, быстро поднимаясь и идя к двери. -- А то бы остались, ей-богу. Вечерком я заходил бы к вам... толковали бы. А? Останьтесь! Уйдете вы, и во всем доме не останется ни одного человеческого лица. Ведь это ужасно!
Бледное, испитое лицо Николая Сергеича умоляло, но Машенька отрицательно покачала головой, и он, махнув рукой, вышел.
Через полчаса она была уже в дороге.