В. Г. Черткову и Ив. Ив. Горбунову. 11 страница
(3) Толстой имеет в виду евангельский стих: "Если хозяина дома назвали Вельзевулом, не тем ли более домашних его". (Евангелие от Матфея, гл. X, ст. 25.)
(4) Чертков послал с Чистяковым Толстому свои замечания к рукописи "Царство Божие" и вместе с тем поручил ему привезти от Толстого обратно рукопись "Царства Божия" с восьмой главой, которую Толстой предполагал закончить к отъезду Чистякова, но не смог этого сделать. Об этом М. Н. Чистяков писал Черткову незадолго до поездки Толстого в Москву в письме от 25 ноября: "Сейчас переговорил с Львом Николаевичем о рукописи, и вот на чем мы остановились: 7 глав остаются здесь со мною, а 8-я пойдет с ним в Москву. Он там ее закончит и перешлет сюда... Во всяком случае раньше, как через недели две, получить рукопись едва ли можно* (АЧ).
* 305.
1891 г. Декабря 30. Клекотки.
Вчера накануне нашего отъезда в Москву получил ваше и Таня Галино письма, милые, дорогие друзья.
Таня напишет Гале. (1) Я очень рад, что ваши оба письма вынули у нее из сердца эту скверную ненужную занозу. Это хорошо всем. Мне очень приятно было ваше длинное письмо. Я напишу вам из Тулы или Москвы, а теперь только уведомляю, что мы едем в Москву, нынче 30, и я думаю пробыть там до 15, жена же, сколько я знаю, желает удержать меня там целый месяц. (2)
Вчера читал одному человеку начало моей статьи (3) и очень б[ыл] рад. Это начало навело меня, указало мне, какой должен быть конец, над к[оторым] я так долго бился, и теперь надеюсь в Москве кончить и прислать вам.
Еще вот что: в 3-й главе, где говорится о том, что необходимо выбрать Нагорную проповедь или символ веры Никейский, надо поставить Константинопольско-Никейский. (4) Впрочем это напишу обстоятельней после. Теперь пишу, стоя на станции Клекотки, (5) в полушубке, который мне сдавил руки -- от этого так дурно.
Не приезжайте ко мне. Как мне ни радостно будет увидать вас, я буду мучаться тем, что вы будете больны от этого.
Очень, очень люблю вас и Галю, и Попова, и Матв[ея] Николаевича, и дорогого Ив[ана] Ив[ановича].
Я очень собою недоволен и от того мне грустно. Соблазн славы людской не одолевает, а подковыривается -- да и одолевает. И потому сведения, вами сообщаемые, мне очень полезны. Сначала больно, а потом чувствуешь, что на пользу.
Целую вас всех. Все мои вас любят.
Л. Т.
Полностью публикуется впервые. Отрывки напечатаны в ТЕ 1913, стр. 100 и Б. Ш. Гиз, стр. 172--153. На подлиннике надпись рукой Черткова синим карандашом: "30 Дек. 91. Клекотки"; черным карандашом: "N 300". Датируется на основании слова Толстого "ныиче 30".
Толстой отвечает на письмо Черткова от 20 декабря, в котором Чертков писал: "Дорогой друг, Лев Николаевич, Матвей Николаевич приехал и, как все, приезжающие от вас, привез с собою запас радостной, живительной, духовной атмосферы, которою мы все и пользуемся до сих пор.-- Что я радуюсь, гляди со стороны на вашу теперешнюю деятельность. этого, я думаю, и говорить нечего. Мне, признаться, даже немного совестно вам писать, так как мои интересы всё те же, старые, которые в настоящее время вам, поглощенному столь жизненным делом накормления голодающих, могут показаться чересчур мелкими и личными. Но я всё-таки буду писать, рассчитывая на то, что вы умеете входить в положение каждого и относитесь ко мне любовно. -- Вы как-то спрашивали, что я думаю о вашей теперешней деятельности. Я совсем не согласен с некоторыми, находящими противоречие в том, что вы теперь делаете, с тем, что вы раньше высказывали. Мне кажется, что и прежнее, и теперешнее может и должно оставаться в своей силе, нисколько не противореча одно другому. (Разумеется, если только понимать сущность того, что вы говорили; а не применяться к отдельным оторванным за общей связи вашим выражениям, которые иногда при таком обособлении их получают крайний и односторонний оттенок, благодаря напряжению и горячности, страстности вашего настроения при расчищении исследуемой почвы от посторонних наслоений лжи и предрассудков). Ваше отношение к делу мне представляется таковым. Когда вы захотели заняться филантропией, сохраняя собственное имущественное положение, вы убедились в том, что это невозможно, и были приведены к вашей критике и обличению денежного рабства и к подтверждению справедливости учения Христа о нищенстве его последователей. Эта работа ваших сердца и головы, выразившаяся в ваших писаниях об истинном значении денег и собственности, делает и сделает свое дело, способствуя выяснению этого вопроса у сознании искренних людей и постепенному, но несомненному для меня по крайней мере, улучшению порядка вещей в будущем, хотя бы радикальное изменение строя жизни и было возможно только в далеком будущем. Но вместе с тем выяснивши этот вопрос в вашем сознании, вы застаете себя пространственно и временно живущим среди всё тех же, еще не изменившихся условий денежных отношений между людьми и, сознавая свое бессилие изменить всё это немедленно при вашей жизни, видите вокруг себя такие страдания ближних, которые взывают о немедленной помощи; вот вы, отдаваясь самому законному побуждению человеческой души, жалости, делаете, что можете, в области тех условий жизни, которые вы изменить не в силах, но для изменения которых в будущем вы уже сделали всё возможное. Какое же в этом может быть противоречие? А что доказывает ваш образ действия, как не то, что вы не просто отвлеченная мыслительная машина, но -- и живой человек? -- В этом смысле я и ответил Репину и Эртелю, которые, оба, сочувствуя от души вашей теперешней деятельности, мимоходом упомянули о ее радостной для них непоследовательности. На то мое понимание вашего поведения, которое я им на это сообщил, они выразили свое согласие, делая вместе с тем наивную оговорку о значении денег, но оправдывать которые им, по-видимому, неловко... Как хорошо я понимаю ваше сомнение в правоте вашего дела, вызванное всеобщими похвалами. Я тоже испытывал раздвоенное чувство, слыша о сочувствии к вам даже прежних ваших врагов. С одной стороны радовался, когда "Новости", всегда ругавшие вас, стали хвалить, и когда мать писала мне, что в Петербурге только и слышно "молодец Толстой"; а с другой стороны я жалел об этой перемене, вроде как при утрате чего-то дорогого, хорошего. -- Но для того, чтобы радоваться, когда тебя несправедливо поносят, нужно находиться на известном, довольно значительном уровне духовной высоты, и кроме того в душе знать, что делаешь для бога, а не для людей. -- Вот, в моей маленькой жизни оба эти условия отсутствуют: духовный мой уровень ничтожен, а тщеславие высовывается на каждом шагу. А между тем последние дни с двух сторон мне пришлось испытать враждебность к себе людей, по какой-то странной случайности совершенно незаслуженную мною, т. е. основанную на полных недоразумениях. И я не нахожу в себе сил радоваться, а мне это горько, жаль. Правда, что лица-то такие, которых я считал к себе близкими и к которым относился так дружелюбно, как только можно. Быть может, в таком случае и не следует радоваться? Но если так, то огорчаться надо за них, а не на себя; а я готов жалеть себя. Одно - это ваша дочь Татьяна Львовна, которая на основании каких-то сплетен вообразила себе, что я распространяю что-то нелепое о ее будто бы прежних чувствах ко мне. Для вас, я уверен, достаточно будет мое простое утверждение, что сплетни эти совершенно ложные, и что ничего подобного никогда, не было, как и уверяет ее Галя в своем письме к ней. А между тем эта ложь, по-видимому, подняла стену между ею и мною. И мне это больно, и грустно, и тем более потому, что нет семьи, с которой я бы больше желал быть в добрых отношениях, как с вашей... Другое горькое для меня было полученное вчера письмо от Лескова, свидетельствующее о вражде его ко мне, возрастающей вместо того, чтобы сойти на нет, как я надеялся, потому что очень любил его. Он виделся последнее время с людьми враждебными ко мне, и, по-видимому, поверил их наговорам, опять-таки в этом случае ложным... Про Лескова я вам рассказал намеренно, потому что вы иногда, кажется, переписываетесь с ним, и, быть может, при случае бог вам на душу положит замолвить словечко не то, чтобы в мою пользу, а в пользу единения между нами. Я Лескова люблю и не могу помириться с мыслью о том, что всё-таки зло, ложь и недоразумение может торжествовать, а истинная жизнь тем не менее идти вперед своим чередом. С намерением же приведу несколько слов из письма Лескова: "Ругина и Сютаева здесь нет (они были недавно, но уехали), но за то здесь есть Аркадий Алехин, и он знает много интересного и сам очень интересен. Он мне рассказывал -- "как растаяли толстовские бетизы". И жалостно, и смешно, и уныло. Любовь к Льву Николаевичу скинулась в ненависть к нему и презрение. Сам Аркадий Алехин в каком-то мистическое угаре и тяготеет к Вл. Соловьеву, который здесь теперь. "Патока с имбирем, варил дядя Симеон, -- ничего не разберем"... Бедные люди". --
Мне кажется, что лучше вам знать это. Ожесточить вас это не может. А правду знать никогда не мешает... Я очень рад, дорогой Лев Николаевич, что вы нашли возможным воспользоваться некоторыми моими отметками в вашей рукописи. Все 7 глав у нас теперь переписаны в надлежащем количестве и проверены. И мы ждем 8-ю. Я думаю, что слишком медлить окончанием этой работы не следовало бы. Жаль, если помешают. Матвей Николаевич говорил нам, что третью вашу статью о столовых вы много сокращали ради цензуры. Не пришлете ли вы мне черновые от нее для того, чтобы вычеркнутые места сохранились бы хоть у меня. Кроме того не можете ли вы мне указать, каким путем я могу получить список этой статьи? У нас Ростовцев хлопочет о голодающих в уезде, и ему очень хочется узнать побольше подробностей о постановке дел у вас". Далее Чертков писал, что хотел бы "после праздников" как-нибудь съездить к нему, но не знает, осуществит ли свое намерение, так как в вагоне железной дороги его не раз охватывало состояние нервного возбуждения, которого он стремится избегать. В письме от 22 декабря Чертков пояснял предшествующее свое письмо и писал в заключение: "Как мне радостно чувствовать, когда пишу вам, что уже между нами разобщения быть не может, и что вы понимаете даже то, что я не договариваю или говорю не точно. Удивительно, как без любви даже самый умный человек глупеет и попадается впросак, и наоборот".
(1) Т. Л. Толстая в письме к А. К. Чертковой от 30 декабря писала о том, как ей приятно, что рассеялось недоразумение, о котором Чертков писал Толстому в письме от 20 декабря.
(2) Толстой пробыл в Москве с 30 декабря 1891 г. по 28 января 1892 г.
(3) "Царство Божие внутри вас".
(4) В окончательном тексте книги "Царство Божие внутри вас" это место читается следующим образом: "Нагорная проповедь или символ веры; нельзя верить тому и другому. И церковники выбрали последнее: символ веры учится и читается, как молитва, в церквах, а нагорная проповедь исключена даже из чтений евангельских и церквах, так что в церквах никогда, кроме как в те дни, когда читается все евангелие, прихожане не услышат ее".
"Символ веры" -- исповедание веры, сформулированное в 12 пунктах, составлен на двух вселенских соборах: первом, состоявшемся в малоазиатском городе Никее в 325 г., и втором в городе Константинополе в 384 г. Поэтому Толстой называет его Константинопольско-Никейским.
(5) Ст. Клекотки ранее Сызрано-Вяземской, ныне Московско-Курской ж. д., в 30 верстах от которой находилось имение И. И. Раевского Бегичевка
___________
* 306
1892 г. Января 15. Москва.
Получил в Москве ваше длинное письмо, милый друг, и всю сопровождавшую его переписку. (1) Она хранится у меня. Все это очень трогательно, и всех жалко почти одинаково. Больше всех жалко мужа, (2) меньше всех К. К. (3) Ее (4) жалко очень, но все не так, как мужа. И письмо его мне очень понравилось. Видно, что он хочет быть добрым, и знает, что значит быть добрым.
То, что она хочет остаться свободной, разумеется, лучшее, что она может сделать, и, стремясь к этому и делая это для себя и не думая о муже, она делает этим лучшее, что она может ему сделать. Помоги ей Бог найти жизнь независимую от прежних связей, жизнь свободную, жизнь истинную. (5) Жизнь для ребенка -- мало; как ни будь она чадолюбива --его не наполнить ее жизнь (с ней ли девочка?), (6) тем более, что сын (7) не с ней.
По письмам я вижу нечто очень детское, то, что нужно для вступления в Ц[арство] Б[ожие]. -- Что будет дальше, мы не знаем, но несомненно, что понесенные ею страдания не прошли даром для ее души. -- Радовался я на участие в этом деле Гали и влияния ее. Будет, что будет, а уж это было хорошо.
Я еще в Москве и очень, каюсь, тягочусь здешней жизнью. Здесь все идут пожертвования, есть еще деньги столовых на 30 и все прибывают, а когда я уехал оттуда, там было 70 стол[овых] и были просьбы от деревень 20 очень нуждающихся, которые я думал, что нельзя удовлетворить. А теперь можно, а я сижу здесь. А 30® мороза, а там нет во многих близких местах ни пищи, ни топлива. Жена обещается ехать со мной туда на неделю, она на неделю, а я останусь после 20-го, но пока тяжело. (8) Там были Раевские молодые, (9) а теперь Илья; (10) но не говоря о том, что все таки я там нужен, моя то жизнь здесь ненужная. Одно, чем могу немного утешаться, это то, что написал здесь и кажется, что кончил 9-ю главу. Все это вышло не так, как я думал. То воззвание, (11) к[оторое] я думал и вы посоветовали поместить в конце, не подошло. Но, кажется, вышло так, как должно было. Завтра, если буду жив, поправлю по переписанному, и надеюсь, что исправлю, вычеркну, прибавлю, переставлю, но не изменю. Нужно это, нужно. Может б[ыть], я заблуждаюсь, но мне кажется, что, пиша это, я делаю то, что велит Бог. --
Очень много хочется сказать (и от того ничего не говорю -- не знаю, что выбрать) -- не задушевный мысли, а новости, события, известия о людях. В дневник свой почти ничего не записываю. (12) Жалко мне, что вы не приехали, а я рад. (13)
Целую вас, Галю, Ваню, Ев[гения] Ив[ановича], Матвея Николаевича, коли он с вами. Что он ничего не пишет?
Л. Т.
Полностью публикуется впервые. Отрывок напечатан в Б, III, Гиз, стр. 173. На подлиннике надпись Черткова черным карандашом: "М. 15 Янв. 92 N 301", на основании которой датируется письмо. Ответ на письмо Черткова, которое не разыскано в архивах.
(1) В этом письме Чертков сообщал Толстому о семейном разладе, возникшем в жизни сестры А. К. Чертковой Елены Константиновны Щегловитовой, и просил его высказать свое мнение, причем прилагал письма Е. К. Щегловитовой к А. К. Чертковой и другие письма, связанные с этим делом.
(2) И. Г. Щегловитов (1861--1918), первый муж Е. К. Дитерихс. В 1906 г. был назначен министром юстиции. Занимал этот пост до 1915 г., составив себе известность, как крайний реакционер и как один из главных организаторов подавления революционного движения. Не раз выступал, кап защитник смертной казни.
(3) Под инициалами К. К. Толстой имеет в виду близкого друга Е. К. Щегловитовой, за которого она предполагала в это время выйти замуж, разойдясь с И. Г. Щегловитовым.
(4) Елена Константиновна Щегловитова, рожд. Дитерихс (р. 21 апреля 1862 г., ум. 24 февраля 1918), в 1883 г. вышла замуж за И. Г. Щегловитова, в конце 1891 года, разойдясь с своим мужем, оставила с ним своего семилетнего сына, уехав от него с новорожденной дочерью. В 1895 г. вторично вышла замуж за кн. Алексея Алексеевича Оболенского (1850? -- 1910 г.), помещика Могилевской губернии.
(5) Слово истинную написано по слову спокойную.
(6) Дочь Е. К. Щегловитовой. впоследствии удочеренная вторым мужем Е. К. Щегловитовой и принявшая его имя, Елена Алексеевна Оболенская (р. 26 сентября 1891 г.)
(7 ) Константин Иванович Щегловитов (1884--1925).
(8) С. А. Толстая выехала вместе с Л. И. Толстым из Москвы 23 января и пробыла с ним в Бегичевке до 3 февраля, принимая участие в помощи голодающим, после чего вернулась в Москву.
(9) Старшие сыновья И. И. Раевского: Иван Иванович (1871--1930) и Петр Иванович (1872--1920).
(10) Сын Л. Н. Толстого Илья Львович (1866--1933). О нем см. прим. к письму Толстого к нему от августа -- сентября 1886 г., т. 63.
(11) См. письмо N 303, прим. N 2.
(12) В Дневнике Толстого имеется перерыв в записях с 29 декабря 1891 г. по 30 января 1892 г.
(13) Чертков приехал повидаться с Толстым перед его отъездом из Москвы 20--22 января 1892 г.
* 307.
1892 г. Февраля 5. Бегичевка.
Спасибо за ваше письмо, дорогая А[нна] Константиновна. Я еще в Москве хотел писать вам и отсюда каждый день собираюсь. Надеюсь, что вам не хуже и что то, что Владимир Г[ригорьевич] телеграфировал о крупе, не означает того, что вам стало хуже, как Таня это думает. (1) Надеюсь, что это так, а если и нет, то не скучайте, милый друг, своими болезнями. Всем ровно. В болезнях, слабости, страданиях есть много хорошего, чего не знают здоровые, и от многого спасают болезни. Цените их. Я часто жалею, что у меня нет тех сильных болей, как прежде. Эти страдания много мне помогали. Если бы можно было просить, я бы не стал просить Б[ога] о болезни; но если бы мне предложили выбирать: болезнь или здоровье, я отказался бы выбирать. Молитва -- выражение перед Богом своих желаний, тем хорошо и важно, что в этой форме узнаешь, чего ты истинно желаешь. В жизни представится положение, где будет больно, трудно, унизительно, без колебания выберешь не больное, и трудное, не унизительное; но если в молитве перед Богом выскажешь сам себе свои желания, то, не знаю, как о боли, тут еще для меня есть сомнения, но чего я хочу перед Богом, легкой веселой жизни или трудовой, удовлетворения тщеславия, похвал людских или унижения? то для меня, да и для всякого опомнившегося человека, не может быть сомнения. Унижение -- это удивительное лекарство для души, вроде горьких несомненно длительн[ых] веществ. Кроме добра для души ничего от него быть не может.
Развод сделался или делается, и сестра ваша огорчается этим. Это нехорошо. Ей надо радоваться. Ей надо непременно полюбить унижение. И не вдруг, под влиянием минуты, а всегда: всегда во всем избирать то, что унижает, а не то, что льстит самолюбию. Ей надо дойти до того, чтобы даже презрение (разумеется, незаслуженное) ее мужа не огорчало ее. В этом направлении, мне кажется, ее спасение, т. е. чем ближе она приблизится к этому, тем тверже, спокойнее и радостнее будет ее жизнь.
Мне не понравилось то, что Влад[имир] Гр[игорьевич] говорил, да и вы, кажется, тоже в письме, что ей хорошо бы поверить в искупление и т. д., что это (2) ближе ее природе. Это неверно. Опереться твердо мы все можем только на одном -- на истине. И мы все одинаково то разумны, то глупы и легкомысленны, одинаково то добры, то злы и похотливы. И чем слабее человек, тем нужнее ему опереться на твердое.
Не успею дописать толком это письмо. Посылаю так. --
Вашей сестре не советую никуда ехать, ничего искать, а жить там, где она теперь, у вас, и в том положении, в к[отором] она есть. Дадут ей ребенка -- хорошо, не дадут -- тоже хорошо. Не сделают развод, сделают развод -- все то, что ей надо.
Не в искупление верить надо, а в то, что не моя воля да будет, но Его, и не то, что я хочу, а что Он хочет, и не как я хочу, а как Он хочет. А Он хочет того, что больше, чем хорошо для меня, того, что должно.
Целую вас и Диму большого и малого (3) и всех наших друзей. На днях напишу Диме и Жене. (4)
Л. Толстой.
Публикуется впервые. На подлиннике надпись рукой Черткова черным карандашом: "5 февраля 92 N 302". Дата подтверждается письмом М. Л. Толстой от 8 февраля, в котором она, давая перечисление писем, написанных Толстым в то время, относит это письмо к 5 февраля.
Ответ на письма А. К. Чертковой от 23 января в 1 февраля, в которых она писала Толстому о тяжелом душевном состоянии ее сестры Е. К. Щегловитовой в связи с осложнениями в ее семейной жизни. В последнем письме А. К. Черткова писала, что ее сестра склонна к религиозному экстазу и что на нее могли бы иметь влияние такие люди, как мать В. Г. Черткова, Е. И. Черткова, веровавшая в искупление человеческих грехов смертью Христа.
Комментируемое письмо написано, наверное, после получения недатированного письма Черткова, который писал Толстому: "Пожалуйста, Христа ради, напишите Гале несколько ободрительных строк, какие вы умеете писать. Это очень поддержит ее и, главное, Нелли, которая так в этом нуждается в эту критическую для нее минуту. Она с такою жадностью глотает все хорошее, духовное, что ей предлагают".
(1) Об этой телеграмме Черткова, адресованной, по-видимому. Т. Л. Толстой, последняя писала Черткову в письме от 20 февраля 1892 г.: "Меня немного напугала ваша телеграмма о присылке круп, думала, не болен ли кто, но потом кто-то мне сказал, что всё у вас благополучно. За крупу я заплатила 1 р. за 10 фунтов" (АЧ).
(2) Зачеркнуто: Ей естественно
(3) То есть, В. Г. Черткова и его сына, которого так же, как и отца, в семейном пруту называли "Дима".
(4) Письмо Черткову, которое Толстой собирался написать "на днях", не было написано. Письмо Е. И. Попову было написано, но пропало на почте, о чем Чертков писал Толстому в письме от 20 февраля: "Я борюсь с чувством печали, вследствие пропажи вашего письма к Жене, которое, по-видимому, было содержательное, если Маша просит прислать ей копию с него. Ах, как хорошо было бы, если бы вы предоставляли тому, кто около вас, списывать ваши письма раньше их отправки, хотя бы только для того, чтобы сохранять у себя эти копии на случай подобных пропаж. Быть может на почте иногда просто лично интересуются вашими письмами и частным, а не официальным образом, оставляют их у себя. А потому лучше бы не вам, а Маше надписывать адреса на конвертах, так как вашу руку могут знать, и она может подмывать чересчур любознательного чиновника к вскрытию письма. Кроме того вам следовало бы посылать заказными письма туда, куца это возможно. как например, к нам".
308.
1892 г. Марта 6--7. Бегичевка.
Получил ваше очень хорошее письмо, милый друг, и хотелось бы ответить тоже хорошо, но едва ли удастся. И даже наверно не удастся. Пишу через два дня после этого вступления. Завтра едут на почту, в дописываю только, чтобы не молчать. Получил письмо от Халикова из Тифлиса, я получил прежде два, и решил, что то время, к[оторое] есть, употреблю на то, чтобы написать ему.
Ему тяжело, я думаю. Живет в городе, в гостинице и один. (1)
Ай ай ай, как люди способны делать злое, когда они не идут по единому узкому пути! Кто его мучает? Не люди. А только мрак. Сейчас думаю о Писареве. (2) Он ведь живет в 6 верстах от нас и вернулся из Тулы. И завтра я увижусь с ним и перед отъездом моим в Москву, 15 марта, буду просить его взять на себя высший надзор надо всем делом во время моего отсутствия. И он милый, хороший; но как вспомню об его православии, о мраке, к[оторый] есть в нем, страшно становится и ожидаешь всего самого невероятного. Главное нет полного общения, к[оторое] так бы радостно б[ыло] с ним. Он смотрит не просто, а с камнем за пазухой. И как жаль и как больно! --
Письмо ваше мне очень было по сердцу. Все, что вы говорите о моем отношении к властям и как надо вести себя -- не раздражать, не вводить в грех напрасно и вместе с тем не останавливаться из-за возможности раздражений, если перед Богом чувствуешь, что делаешь Его дело, -- все это прекрасно и на все говорю: аминь.
Сейчас (3) после очень хлопотного дня, поздно вечером, разговорился с девочками: Таня, (4) Маша, (5) Вера, (6) т.е. они разговорились. Так хорошо. Говорят: грустно, что никогда не может быть полного общения душ, не передашь другому, не завлечешь другого в свой внутренний мир, в к[отором] часто происходить такое хорошее. -- И что супружество, любовь земная -- обман. Ожидаешь этого общения, а его не бывает.
Я говорю им: это правда. Паскаль говорить: il faudra mourir seul (7), а и жить надо seul, (7) -- с Богом. И они согласились и говорят: жалко. Хорошо очень то, что бывает в душе, хотелось бы вместе с другим, чтобы было это хорошее. А я говорю: да вот мы все вместе любим друг друга, вот сейчас и общаемся этим хорошим, и нам хорошо. А главное, что vivre seul (8) с Богом хорошо. Они говорят: "нет, не совсем". А я говорю: да ведь только тогда, когда живешь, и по мере того, как живешь один с Богом и сходишься любовно с другими как вот мы теперь. Жить одном с Богом это единственная дорога, на к[оторой] мы все сходимся и сходились на том лучшем, что есть в нас. Это лучшая единственная радость. И я испытывал ее, говоря с ними, и испытываю ее, общаясь с вами.
Поша уехал в Самару с Левой. (9) Они оба хороши. И им верно будет хорошо.
Я понемногу пишу. Все не кончил, но все подвигаюсь. Пишите мне. Целую вас и всех ваших. Ев[гения] Ивановича особенно. Удивляюсь пропаже письма. Это к лучшему. Оно б[ыло] нехорошее, неясное. Хотел я сказать там одно: то, что если в душе человека совершился тот пероворот, вследствие к[оторого] цель жизни не во мне, а в исполнении воли Отца, то не может быть вопроса о внешнем изменении или неизменении жизни. Вопрос этот несовместим с требованиями исполнения воли Бога. Изменения жизни будут неизбежными последствиями исполнения воли Б[ога].
Публикуется впервые. На подлиннике надпись черным карандашом рукой Черткова: "9 или 10 (?) Мр. 92. Бегичевка N 303". Письмо, по-видимому, начато 5 и закончено 7 марта, так как Толстой сам указывает, что пишет через два дня после того, как написал первые две фразы, и дальше упоминает о предстоящем "завтра" свидании с Писаревым, которое, судя по письму Толстого к С. А. Толстой (см. ПЖ, 405), должно было состояться 8 марта.
Ответ на письмо Черткова от 20 февраля, в котором Чертков писал, что предыдущее письмо Толстого очень тронуло и ободрило сестру А. К. Чертковой и, далее, делился мыслями, которые явились у него при чтении письма Толстого Хилкову от 7 февраля 1892 г. (т. 66): "Я особенно дорожу именно такими вашими мыслями, не то что определяющими, но касающимися той связи, которая существует между здешнею нашею временною и несовершенною формою жизни, и той жизнью, от которой мы истекаем и к которой возвращаемся. В Петербурге я взял у одного знакомого сочинения Берклея, надеясь найти в них много хорошего, так как он смотрит на матерьяльный мир, как на менее реальный, чем мир сознания. Но хотя я и встретил у него несколько хороших мыслей, однако решительно ничего нового не нашел у него, и меня даже удивляет скудость так называемой философской науки, в истории которой Берклей представляет эпоху и совершил переворот в то время, как всякий наш самобытный крестьянин -- духоборец гораздо яснее, шире и глубже сознает то самое, что Берклей внес в философию в такой в сущности смутной и недоговоренной форме".
Далее Чертков писал: "От лиц, сочувствующих вам в Петербурге, и даже ваших единомышленников, насколько можно так называть тех, кто все же таки не вполне понимает нашу душу, и узнаю, что там ходят какие-то слухи, будто вы под влиянием давления окружающих порою как бы ослабеваете и делаете то, чего вам бы не следовало делать. Сопоставляя эти с тем, что пишет Новоселов Жене о том, что вы на этих днях послали опровержение на обвинения против вас, я делаю предположение, не за то ли вас и осуждают не достаточно понимающие вас друзья, что вы возражаете. И на это я хотел вам на всякий случай сказать то, что вы вероятно и без меня знаете: если каким-нибудь искажением или утрированием, хотя бы и невольным, ваших мыслей какой-нибудь переводчик или публицист придаст им местами оттенок не достаточно любовно христианский, и этим вызовет в людях предположение, будто вы проповедуете "восстание", то из жалости к этому лицу, вы не только не должны были бы, но не имеете права, оставлять подобное недоразумение без возражения, ибо дело здесь касается уже не вас лично, а дорогого нам всем учения Христа, допускать искажение которого не следует ни для каких частных целей в роде выгораживания личности переводчика. Другое, что я хотел вам сказать, это то, что я за вас совершенно спокоен в том, что вы не побоитесь никаких преследований, и из-за них не покривите душой ни на одну йоту. Но я, каюсь в этом, не достаточно несомненно уверен в том, что вы под влиянием предположений со стороны друзей единомышленников о том, что вы недостаточно тверды, в каком-нибудь еще сомнительном для вас самих случае, не склонили бы весы в сторону, если не вызова преследования, то намеренного воздержания от того, что могло бы без всякого компромисса с вашей стороны устранить или задержать преследование. В особенности я боюсь этого, когда вспоминаю, что вам самим подчас невольно хочется пострадать за ваши убеждения".
(1) Д. А. Хилков находился в Тифлисе в ожидании назначения места жительства на Кавказе, куда он был выслан из своего имения в Сумском уезде Харьковской губернии за "вредное влияние" на крестьян. Местом его жительства было определено с. Башкичет, Борчалинского у., Тифлисской губ., куда вскоре приехала и его семья.