Отчего б не прямо на ходу? 6 страница

«Обделенность» этим творческим потоком – вот что делает нас одинокими. И еще это вопрос веры. Когда я не пишу, когда не исцеляю себя словом, у меня начинается легкая – а иногда и не такая уж легкая – паранойя. Я не в себе. Не в порядке. Не в своей тарелке и не в теме. Это ощущение разобщенности с человеческим родом – симптом того, что мы недостаточно пишем. Когда пишу достаточно часто, мне интересно, чтó я говорю. А когда интересно мне, я с готовностью верю, что и другим будет интересно. И когда я выплескиваю всю себя на бумагу, во мне освобождается пространство для внешних мыслей, внешних идей. В общем, больше места для общения. И меньше – для одиночества.

 

Способ приобщения

 

Это упражнение расширяет перспективу. Часто одиночество настигает нас, потому что мы потеряли широту обзора, масштаб и панораму своей жизни. В этом упражнении вам предлагается установить связь с персонажем из мифа, архетипом, как это может показаться, – с вашей Древней Сущностью. Некоторым он напоминает Оби‑Вана Кеноби из «Звездных Войн», кому‑то – Мерлина, Владычицу Озера или даже добрую фею‑крестную. Эта Внутренняя Сущность, как бы вы ее себе ни представляли – а ее облик может еще как вас удивить, – по сути есть ваш духовный спутник.

 

Засеките час времени. Если пишете дома, налейте себе чаю, кофе или какао. Если пишете в кафе – закажите сидр со специями, капучино, смузи или еще что‑нибудь уютное. Устройтесь поудобнее, прикоснитесь к странице и пустите вашу более взрослую и мудрую внутреннюю восьмидесятилетнюю самость написать вам письмо о вашей жизни. Дайте ему посмотреть на вашу жизнь с высоты своих лет, предложить вам мудрые советы и подсказать, что делать. Пишите полчаса или дольше, если захотите. Не исключено, что вы пожелаете применять этот метод постоянно.

 

 

Глава 17

Свидетель

 

Сегодня утром мне позвонила подруга, у которой сейчас трудные времена. Она говорила на повышенных тонах, раздраженно, расстроенно. Говорила быстро и все больше по кругу. Я слышала, как она ходит взад‑вперед по комнате. Несколько раз она остановилась прикурить сигарету. И даже междугородние провода не скрыли, как она затягивается – как через пневмошланг. Паника и горе нескончаемых потерь довели ее до ручки, а современный мир не предоставил возможности их оплакивать. Ее психотерапевт – в отпуске за границей. С родными она связь не поддерживала.

– Я тебя не отвлекаю? – спросила она. – Я, небось, произвожу дикое впечатление.

Я ее уверила, что нет, не производит. Но, похоже, она вне себя от горя.

– Так и есть, – сказала она. – Столько всего произошло. – Она перечислила: смерть одного любимого питомца, травма другого, годовщина смерти родителя, болезнь близкого друга…

После того как мы проговорили почти час, я предложила:

– Кажется, тебе стоит попробовать писать.

Повесив трубку, я подумала о том, что сказала и сделала. Что требуется моей подруге, для чего ей нужно писать?

Думаю, моей подруге требуется свидетель. Да и всем нам тоже.

Современная жизнь так одинока потому, что мы уже не свидетели друг другу. Мы проносимся по жизни с такой скоростью, что часто чувствуем себя одинокими – и не без основания. Мои друзья разбросаны по миру. Моя семья тоже. Я в Таосе, Нью‑Мексико, а самые близкие мне люди живут в Дублине, Коннектикуте, Нью‑Йорке, Лондоне, Бате, Бразилиа. Мы поддерживаем связь по телефону и по факсу, но все это ненадежно.

Сегодня писатель Соня Чокетт будет читать в Денвере. Я позвонила в книжный и оставила ей слова: «Хорошего вечера. Поговорим после». В книжном не пообещали, что смогут передать мое сообщение. На прошлой неделе я послала факс Дэвиду в Лондон, но получил его кто‑то совсем другой. Он пришел на встречу, и там ему сказали: «Тебе факс от Джулии Кэмерон…» Тинкер – Эверсу, Эверс – Ченсу, а Ченса[31]еще поймать надо.

Даже с лучшими намерениями, с самой современной техникой, иногда выходит пан или пропал – или ретроградный Меркурий: те три периода в году, когда астрологи сообщают, что коммуникации выкидывают коленца. Нам нужен свидетель получше, поближе, нам нужно больше личной нежности, чем мы способны передать друг другу на расстоянии, как бы ни старались.

Я сказала подруге:

– Обитай ты в индийской деревне и переживай горе, да еще и не одно, никто бы не требовал от тебя продолжать «функционировать». Все бы знали, что тебе требуется погоревать. Современное представление о том, что, скорбя, нужно продолжать «выполнять свои функции», довольно бесчеловечно. Мы убеждены, будто, что бы ни случилось, нужно сохранять лицо, хорошую мину при плохой игре. А нужно ли?

– Думаю, да, – осторожно ответила подруга. – Мне кажется, это мой долг – вести себя как обычно, чтобы не беспокоить близких.

– У тебя должно быть место, где можно расклеиться.

– Ну да, согласна. – Судя по ее тону, эта мысль принесла ей облегчение.

– Для меня это место – страницы моих текстов.

Между нами повисла тишина – подруга задумалась, вернее, попыталась задуматься, несмотря на бурю в голове.

Наконец она заговорила.

– Вообще‑то, я пишу. Совсем недавно. Вчера я сочинила мужу письмо в пять страниц.

– Я как раз об этом и говорю, – поддержала я. – Я начала писать утренние страницы, когда разводилась. Мне нужно было место, чтобы выместить свою скорбь.

– Так вот когда ты начала писать по утрам! Вот для чего это надо!

– Но и не только для этого.

– Может, и мне стоит попробовать писать утренние страницы, – сказала подруга. – Я всегда воспринимала их как занятие Джулии, но, может, они и мне помогут.

– Вполне может быть.

Когда мы пишем, жизнь становится яснее и мягче. Когда пишем, мы – свидетели самим себе. И говорим, как деревенские старейшины: «Я помню тебя, когда ты еще пешком под стол ходил, и тебя теперь не узнать».

На письме найдется место для таких слов: «Я скучаю по Рипли, своему псу. Он был таким веселым и любвеобильным. Таким прыгучим и милым». Или для таких: «На этой неделе будет два года с тех пор, как умер отец. Может, купить скворечников, как он в свое время». На письме найдется место для всего, что нам необходимо и сказать, и услышать.

Мои утренние страницы можно было бы назвать «наставнические страницы»: они помогают выйти на связь с более мудрой и радушной частью меня самой, чем моя современная занятая персона деловой женщины. И хотя я немало ворчу и жалуюсь на страницах, я также любуюсь и восхищаюсь. Я сама себе деревенская сплетница: «А это ты видела? Ты слышала, что она сказала?» Когда пишу, я еще и задумываюсь: «А может, она имела в виду…» Это добавляет мне сострадательности.

Кристина – в крепком, но непростом браке. Муж в детстве потерял родителей и то и дело прячется в своей раковине, стоит ему учуять угрозу или потерять равновесие. Ни теплотой, ни уговорами невозможно его оттуда выманить, пока время и расстояние не заживят нанесенную ему рану. Для Кристины эти его уходы болезненны, она чувствует себя так, как будто ее бросили и предали. Она пишет, чтобы настроиться, чтобы слушать свое сердце, собственные нужды, а также ту часть себя, что в силах понять и выдержать эмоциональные бури мужа.

– Иногда мои страницы просят меня сходить на прогулку, купить хорошей пряжи, нарисовать акварелью именные таблички для выпускного моей племянницы, – рассказывает Кристина. – Бывает, они говорят, что муж просто обижен и напуган и вовсе не собирается меня бросать, а я – пусть даже собственный муж этого вот именно сейчас не замечает, – добрая и любящая женщина. Мои страницы подскажут: «свари суп» или «испеки пирог». Они напомнят купить марок и зажечь благовоние. И еще тысячей способов они не позволяют мне поставить на себе крест. Писать – словно общаться с мудрым старшим другом, который любит меня и желает мне только лучшего.

Иными словами, когда Кристина пишет, она – сама себе свидетель. Свидетельствовать – гораздо более деятельный процесс, чем может показаться на первый взгляд. У моего коня по имени Боб Хоуп[32]маленькие уши, он ими прядает от любопытства, когда через ограду и окно кабинета видит, что я что‑то задумала. Его навостренные уши заставляют меня остановиться на миг и подумать: «Что я делаю необычного?» Когда пишу, задаю себе тот же вопрос.

Джозеф – управленец, он пишет, чтобы помочь себе сохранить связь с самим собой долгими суетливыми рабочими днями.

«Мне столько всего приходится переваривать, – говорит он. – Я каждый день встречаюсь со столькими людьми и столько всего делаю, что мне требуется место, где можно спросить у самого себя, что я обо всем этом думаю. Когда не пишу, жизнь проносится мимо так быстро, что я не успеваю ее рассмотреть и чувствую, что теряю связь с собой. А когда пишу, могу поговорить с самим собой и почувствовать себя не только Джозефом‑начальником, а еще и Джозефом‑человеком.

Когда пишем, замечаем малейшие отклонения от курса, ухудшения настроения или отношений. Но мы также углядываем и хорошее: новую светлую дружбу, в которой битком шуток, проделок и потех. «Вот это номер! – говорит нам текст. – Как это клево!»

«Мы работаем без остановки», – пишет мне Дэвид о своей командировке в Лондон, где у него встречи с утра до ночи. Он подчеркивает «без остановки» – и все‑таки останавливается на минутку, чтобы написать мне.

Современная жизнь – как подъем по крутому склону. Она перегружена, требовательна, сложна. Нам нужен кто‑то или что‑то, чтобы поделиться, как нам тяжело. Нам нужен свидетель – и мы должны научиться им быть.

 

Способ приобщения

 

Упражнение, которым я попрошу вас заняться, – самая глубокая писательская хитрость, которую мне довелось придумать и испытать. Она называется «утренние страницы», и это краеугольный камень писательской жизни. Утренние страницы свидетельствуют нашей жизни. Они налаживают осознанный контакт с духовными силами. Они помогают спланировать день и утихомирить цензора, позволяя нам писать свободнее и результативнее. Так что же они из себя представляют?

 

Утренние страницы – это ежедневные три страницы потока сознания, написанные от руки. Они обо всем, что только придет вам в голову. Они бывают мелочными, плаксивыми, скучными, разгневанными. Бывают радостными, просветляющими, озаряющими и самоуглубленными. Их невозможно написать неправильно. Достаточно двигать рукой по бумаге, записывая все, что приходит на ум: «Папин кашель все хуже… Забыла купить кошачий наполнитель… Мне не нравится, как прошла вчерашняя встреча…»

Да, утренние страницы надо писать утром. Большинство тратит на них от двадцати пяти до сорока пяти минут. «Джулия, у меня нет времени!» – заявляли многие мои ученики. Но я прошу их – и вас – все равно попробовать их писать. Заведите будильник на полчаса раньше обычного и пишите на линованной бумаге формата А4. (Формат помельче стискивает мысли, а более крупный уведет нас слишком далеко, да и займет слишком много времени.)

Да, утренние страницы надо писать утром. Они помогают нам расставить приоритеты на день. (Если писать их вечером, получится отчет о прожитом дне, а его мы уже бессильны изменить.) Утренние страницы глубоко полезны сущностно. Они успокаивают нас. Поднимают настроение. Вдохновляют. Для западного человека утренние страницы – мощная форма медитации. Они позволяют освободить ум и сердце от волнений и тревог и открыть их для глубокого созерцания.

Очень важно писать именно от руки. В руках есть энергия, которая уводит наши мысли глубже и дальше, чем клавиатура. Да, на компьютере быстрее, но быстрее – не всегда лучше, что бы ни говорила современная культура. Так что пишите страницы от руки – первым делом после пробуждения.

Смысл в том, чтобы успеть поймать ум, пока он не воздвиг защитные барьеры. Подкрасться исподтишка, пока он еще сонный. Не нужно, чтобы страницы маршировали, как послушные солдаты, чтобы были похожи на аккуратное изделие вашего рационального, делового «я». Чтобы записать мысли, о которых вы и не подозревали, необходимо застигнуть себя врасплох. Просто двигайте рукой по бумаге и записывайте все, что приходит в голову. И так три страницы каждый день.

«Утренние страницы изменили мою жизнь», – часто говорят мне ученики. Я знаю это и по себе, и по многим из тех, кому я преподавала. И в аудитории в Северо‑Западном Университете, набитой студентами, где я была приглашенным писателем, и в комнате с пятидесятилетними участниками творческого лагеря в Коннектикуте я наблюдала, как утренние страницы заставляют лица людей светиться. В Калифорнии я слышала шутки, что утренние страницы – достойная замена подтяжкам лица, и их нужно практиковать хотя бы затем, чтобы хорошо выглядеть. По правде сказать, от них и чувствуешь себя лучше, а это непременно сказывается на внешности. Попробуйте и убедитесь сами.

Продолжайте писать их, пока занимаетесь по этой книге. Существенный сдвиг в сознании ощущается через девяносто дней (именно столько нужно мозгу, чтобы закрепить новые нейронные связи), но первые перемены обычно видны гораздо скорее. Следите внимательно за процессом и прогрессом в себе. Послужите самому себе одобряющим свидетелем.

 

 

Глава 18

Отчего б не прямо на ходу?

 

«Я бы хотел быть писателем, но мне не хватает дисциплины», – говорят мне. И я их прекрасно понимаю: мне тоже.

Я уже тридцать лет работаю писателем с полной занятостью. И если бы это делалось так, как думают люди, то есть с дисциплиной, вряд ли я вообще смогла бы с этим возиться.

Сейчас я занимаюсь с личным тренером по фитнесу. И терпеть не могу спортзал. Ненавижу каждую минуту, что провожу там, но все равно иду, хоть и брюзжу при этом. «Когда‑нибудь вы полюбите сюда ходить, – говорит мне тренер. – Когда‑нибудь вы будете ждать тренировок с нетерпением».

Это вряд ли, думаю я.

Когда я говорю, что когда‑нибудь вы полюбите писать и с нетерпением будете ждать возможности этим заняться, наверное, выгляжу так же убедительно, как мой тренер. Но я действительно люблю это дело и не считаю его дисциплиной. Я не сижу за клавишами часы напролет – вернее, это бывает очень редко. Наоборот – я ухватываю время. Пишу в щелках своей жизни. Я оборудовала на своем рабочем месте самый уютный уголок в доме. На нем есть игрушки. Цветы. Фотографии моей любимой дочери в раннем детстве, и, когда пишу, я балую себя так же, как когда‑то – ее.

Тот, кто пишет из соображений «дисциплины» – сильно рискует. Он сам загоняет себя в такое положение, против которого может в один прекрасный день восстать. Писательство из дисциплины подталкивает к крайностям: «Я должен, иначе я ничтожество». Писательство из дисциплины создает опасность эмоционального шантажа: «Если я этого не сделаю, значит, я бесхарактерный».

Пишущий из дисциплины берется рисковать и черпать вдохновение из наиболее закрытой и лишенной воображения части себя, из той, что работает от звонка до звонка, а не отдаваться полетам фантазии. Слово «приверженность» мне нравится больше, чем «дисциплина». Оно деятельнее, осознаннее и в конечном счете праздничнее и результативнее. И дело не в семантике. Если собрались долго писать, нам хочется чувствовать себя по отношению к этому занятию удобно. Если мы «должны» писать, а не ждем этого с нетерпением, рискуем испортить свои отношения с писательством – как в неблагодарном браке: вроде вместе, но без желания. И думаем лишь о том, чтó упускаем.

Сегодня утром я проснулась в 5.45, когда солнце только поднималось над горной грядой: «Рановато», – подумала я, но чувствовала, что выспалась.

Я отправилась на кухню, сварила кофе и устроилась на диване рядом со стопкой новых видео – у меня утренние страницы. Сейчас они получаются довольно быстро, и уже через двадцать минут я закончила и подумала, чем бы заняться дальше. Всего двадцать секунд размышлений, и тут вдруг о себе заявила песня, так что я сначала записала ее текст, а потом спела на диктофон. Только я собралась перенести ее в нотную тетрадь, как позвонила моя дочь Доменика из Ирландии. Она делает первые шаги на писательском поприще.

– Сегодня утром я писала, чтобы осуществить «Прорыв Сквозь Препятствия», – сказала она, имея в виду упражнение для писателей, которое помогает начинать новые проекты. – Хочешь расскажу, какие у меня страхи и обиды и о чем мне в действительности хотелось бы писать?

– Конечно.

И Доменика прочла мне список своей чепухи, который был очень похож на мой – да и чей угодно, кто берется за что‑то новое. «Боюсь, я паршивый писатель».

«Боюсь, я хороший писатель, но никто так не подумает».

«Боюсь, у меня ничего не выйдет».

«Боюсь, у меня выйдет как надо, но этого никто не оценит».

«Боюсь, что я бестолочь».

«Боюсь…»

– А теперь как ты себя чувствуешь? – спросила я, когда она закончила читать.

– Лучше. Уже не так боюсь. Даже готова попробовать писать.

– Вот и хорошо.

«Я боюсь» – и есть то, что так часто отделяет нас от бумаги. Когда говорят о дисциплине, обычно имеют в виду именно это – как преодолеть «я боюсь».

Мы часто не осознаем своих страхов, именно поэтому они так коварны. Когда мы откладываем в долгий ящик, вместо того, чтобы писать что‑то или кому‑то, как правило, останавливает нас именно страх. Он может прятаться за грудой дел, «потребностью сосредоточиться» или чем угодно еще, но все сводится к страху раскрыться перед самим собой и окружающими.

Если исходить из трудовой этики, то кажется, будто заставлять писать нас нужно под дулом пистолета. Это все последствия кальвинизма[33], ставшего частью американского характера, именно поэтому нам кажется, что для того, чтобы писать, требуется дисциплина. Нам кажется, что мы должны быть «готовы» писать. Что нельзя просто заявиться одетому как попало. Что это событие государственной важности. Что это обязательство. Нам много чего кажется, и мы не замечаем, что писать – это, в первую очередь, потеха.

Да, потеха. Можно подобрать и другие слова: это «насыщает», «удовлетворяет», «вознаграждает», но все это взрослые слова, чтобы описать инстинктивный опыт. Мы «думаем», что писательство – умственно, а стоит только взяться самому, как сразу становится ясно, что это гораздо более заземленное и интуитивное занятие.

На самом базовом уровне писать – это шалость. Одержимость самим собой. «Я думаю вот что…» Внутри каждого из нас живет непослушная двухлетка, и ей хочется заявить о себе. Если позволить себе писать именно с таким настроем – поделиться секретами с самим собой, ликуя от собственной дерзости, особой «дисциплины» для этого не понадобится.

Сейчас у меня есть окно в мир нового друга. Этот мир – рок‑н‑ролл: вспышки, гудящий бас, пот и прожектора. Я наблюдаю его в стопке видеокассет, и мне не слышно певчих птиц за окном, пока музыканты не тряхнут головами в последний раз и не убегут со сцены.

Это видеозаписи живых концертов. Когда мы пишем, происходит то же самое. Текст видится нам эдакой классикой, тем, для чего нам нужно учиться и готовиться, но тексты могут быть и «живыми» – потными и все такое. Можно писать, как будто разучиваешь несколько аккордов на потасканной гитаре. С голосовым вступлением и кривой ухмылкой прямо посреди соло. Не обязательно писать красиво. Не обязательно писать совершенно. Главное – писать энергично, совершенно во всем своем несовершенстве, по‑человечески.

Когда писательство – «незавершенка», когда оно «живьем», как рок‑н‑ролл, тогда оно заразительно, а не дисциплинировано. Оно «берись и делай» и «айда танцевать».

Когда дело касается писательства, многие из нас ведут себя, как тихони на вечеринках. Нам так трудно выйти на танцпол. Нам хочется танцевать «правильно», хотя еще больше хочется просто танцевать. Как и без секса, без того, чтобы писать, можно прожить, даже привыкнуть к такой жизни, но можно привыкнуть и к жизни, в которой все это есть. Как и секс, стремление писать – человеческое влечение. Влечение называть вещи по именам, говорить – все это наш третий по значимости инстинкт: «Накорми меня, прикоснись ко мне, дай расскажу, что я чувствую».

Одна из моих любимых рок‑н‑ролльных штук – рок‑опера «Томми» с лейтмотивом: «Увидь меня, тронь меня, чуй меня, исцели меня». Именно для этого мы пишем. Это так же первично, так же первобытно, как рок‑н‑ролл.

«Но, Джулия, я не настолько крут».

Никто из нас не настолько крут – и все мы достаточно круты.

Одна из лучших известных мне джазовых пианисток – монахиня. Розарио Карелли, который преподает западноафриканские барабаны, говорит, что все способны играть, у всех есть ритм, все умеют говорить и понимать барабанный язык. Общение – естественная потребность человека. Все мы говорим на родном языке – и все по‑разному.

«Отчего б не прямо на ходу?»[34]– вопрошали «Битлз».

Именно так и нужно писать.

Писать – значит делать детей умом. Зачинать можно и не в миссионерской позе.

Не нужно готовиться к этому, как к чему‑то особенному. Занимайтесь этим на кухонном столе. Пусть ваша проза обнажается, как белые трусики Джессики Лэнг в фильме «Почтальон всегда звонит дважды». Делайте это на задней скамье в церкви. Во дворе, у сиреневого куста. В ванной. В кафе. В самолете. Давайте, давайте, давайте.

Когда меня только‑только узнали как преподавателя творчества, стали спрашивать, как я себя чувствую в новой роли. «Как Мастерз и Джонсон[35], – отвечала я. – Мне нравится помогать людям заниматься чем‑то приятным, но еще больше нравится заниматься этим самой».

Эта глава может показаться читателю чересчур сладострастной. Но мы сами сладострастны. Мы – писатели.

«Ты скинь с себя костюм…»

«Отбрось высокий слог…»

«Выбери что поуютней…»

Писать удобнее, чем не писать. Писать веселее. Удобное и веселое не требует дисциплины. Оно требует позволения. Позволения себе. Я пишу не для того, чтобы себя прижать себя к ногтю. Скорее наоборот. Я пишу, потому что это приятно.

«Да, но ты – писатель. У тебя это хорошо получается. Поэтому тебе и приятно».

Я же сказала, что это занятие похоже на секс, правда? Это приятно вне зависимости от того, хорошо у нас получается или не очень. Неприятно бывает только тогда, когда мы беспокоимся о том, хорошо ли у нас получится, и вместо того, чтобы отдаться процессу, думаем: «Ну как у меня выходит?»

Когда дело касается творчества, мы привыкли сомневаться в себе и в собственных успехах. Но точно так же можем и отвыкнуть. Можно делать это на ходу. Мы все способны на это от природы. Это в наших генах. И раз эта глава про рок‑н‑ролл, и в джинсах тоже.

Это так же легко и удобно – надел и пошел.

«Но, Джулия, я не ношу джинсов. Я одеваюсь официально».

Ну так назначьте себе официальное время, чтобы писать. Отправляйтесь на встречу с собой, как на свидание в ресторан. Главное, чтобы вам подходило. И было удобно.

Для меня писать – как носить старую китайскую шелковую пижаму, свободную и легкую. А мой приятель Алекс надевает костюм, когда пишет. Ему нравится быть организованным. Он делает это только в кабинете.

Нам всем важно найти свой подход. Кому‑то проще писать по утрам. Кому‑то поздней ночью. Кто‑то засекает время. Кто‑то считает страницы. Некоторые пишут в кафе. Другим нужны тихие библиотеки. Немного везения и практики – и у вас может быть несколько разных стилей, в зависимости от самочувствия. Главное – чтобы обстановка была уютной. Или официальной – если вам так больше нравится.

Не важно, как это делать, важно просто это делать.

В фильме «Криминальное чтиво»[36]подруга одного из главных героев недоумевает, почему маленький животик может быть так приятен владельцу и так осуждаться в обществе. Я ее понимаю. Ничего страшного, если у ваших текстов есть небольшой животик. Нет ничего страшного в предложениях с округлостями. Не обязательно, чтобы проза была плоской, жесткой, рифленой, как стиральная доска – как нас учат в школе. Нас учат писать так же, как качают пресс. Но писательство бывает приятнее этого. Писательство бывает житейским.

 

Способ приобщения

 

Теперь вы уже готовы писать в полевых условиях. Это упражнение попросит вас делать это на ходу.

 

Засеките один час. Отправьтесь куда‑нибудь, где разворачивается настоящая жизнь: в кофейню, на концерт, в приемную к стоматологу, в торговый центр. Идите в людное место с блокнотом наготове. Авторучку – к бумаге, опишите, что видите и что по этому поводу чувствуете. Позвольте себе писать все, что думаете о даме в смешной шляпе, о ворчливом мужике с толстой сигарой, о плачущем ребенке, о влюбленной парочке. Пишите быстро и точно. Изложите, что вокруг происходит. Магазины игрушек отлично для этого подходят. Как и свадебные салоны. Дайте себе побыть настоящим репортером. Запишите, что видите и слышите.

Вспомните совет гонзо‑журналиста Хантера Томпсона, что секрет к хорошим текстам – хорошие записи. Что на стенах? Какие там окна? Кто разговаривает? Что они говорят? Пишите в течение часа, затем остановитесь. Можете послать это кому‑нибудь письмом.

 

 

Глава 19

Связь

 

Мы живем в скоропортящуюся эпоху. Обедаем лапшой быстрого приготовления и даже отношения строим по тому же принципу. Говорим по телефону. Уверяем друг друга, что скучаем и любим, но, как говорится, слова в карман не положишь, и одно только то, что слова эти преданы бумаге, значит для нас гораздо больше, чем смысл этих слов. Писать старомодно, но это помогает нам выжить и поддерживать связь в современном мире.

Сегодня утром из Европы мне прислали факс на одну страницу. От руки печатными буквами – скорее записка. Ничего особенного, но меня он очень порадовал. Настоящий.

«Зафиксировать в письменном виде», – говорим мы о контрактах. Контакты между людьми – тоже своего рода контракты, но теперь мы редко фиксируем их в письменном виде, а когда все же это делаем – случаются удивительные перемены.

Один мафиози однажды сказал мне: «Никогда ничего не записывай». Нелепый совет писателю, но вполне уместный для жулика, который не хочет, чтобы его поймали.

Я бы сказала так: записывайте всё.

«Всё» означает «всё подряд».

«Давай я запишу тебе», – говорим мы о рецептах, но записать мы можем и рецепт для более вкусной, пикантной жизни.

Рецепты подробны, даже если не требуют точных измерений, например, «щепотка соли». Записывая, что думаем и как себя чувствуем, мы тоже стремимся к точности – даже если на бумаге оказывается лишь: «Не знаю, что сейчас происходит между нами».

Когда пишем, помогаем себе не только усвоить жизнь, а и преобразить ее. Преобразить происходящее в личный опыт. Перейти от пассивной позиции к деятельной. Мы, быть может, все еще остаемся жертвами обстоятельств, но, осознавая, что происходит, мы помещаем их в контекст собственной жизни – жизни, за которую отвечаем сами.

Отвечать за что‑то также значит соответствовать. Это значит признавать собственную ответственность, т. е. способность буквально нести ответ. Когда пишем о жизни, мы отвечаем на ее запросы. А ответив, становимся гибче, спокойнее, подвижнее. Осознаннее. Каждый день, каждая жизнь – череда развилок, где нужно сделать выбор, и линза писательства дает нам возможность разглядеть жизнь, а значит – и жизненные выборы.

Четыре года я поддерживала рабочие отношения с одним отстраненным и трудным человеком. Головой я понимала, что его замкнутость – следствие его воспитания, естественное проявление его астрологической карты и много чего еще. Но это головой.

На бумаге я написала: «Мне все это не нравится, мне приходится играть с ним в прятки. Меня это утомляет и лишает вдохновения. Не уверена, что осилю такое – да и не обязана».

А потом я написала: «Он похож на моего коня Уолтера. Я кормлю его уже двенадцать лет, но стоит мне попытаться погладить его, как он задирает морду высоко в воздух, как бы говоря: “Я – Уолтер. Я особенный. Я красивый белоснежный арабский скакун. Мной можно любоваться, но меня не поймать. Я неуловим. Я особенный. Я Уолтер…”»

Записав все это, я почувствовала, как что‑то сдвигается во мне. «Я не хочу играть в эту игру, – продолжала я. – В ее сути – борьба за власть, которую получают над другими, отстраняясь. Эти отношения никогда не станут легкими и приятными. Пожалуй, с меня хватит…»

И я прекратила наше сотрудничество.

Если бы не писала, я не смогла бы разглядеть, что именно не так в наших отношениях. И если вам кажется, что я сейчас пытаюсь приравнять написание текста к психотерапии, позвольте мне разъяснить: я думаю, что, когда пишем, мы добиваемся того, что в психотерапии встречается довольно редко, – мы исцеляем себя.

Когда пишем, мы выходим на связь со своим истинным «я».

Я работаю с учениками почти двадцать лет и наблюдаю, как их жизни меняются, стоит им начать писать. Я видела, как застенчивые и робкие отстаивали свои права. Как напыщенные и хвастливые смягчались и становились пригодными к общению, дружелюбными членами людского племени. Я видела, как люди открываются более глубоким отношениям и выпутываются из трудных, меняют работу и даже собственную личность. Я видела, как писательство становится скорее лекарством, нежели инструментом. Каждый из нас может прописать себе это лекарство и начать его принимать.