Каким образом можно говорить, что смерть Христова была и желанна Отцу, и нежеланна? И как она же оказалась и для лукавого одновременно желанной и нежеланной?
Трактат 24
Это недоумение требует некоего более тонкого умозрения и различения, но чтобы показать, что оба вопроса заслуживают внимания, нужно пояснение. Итак, следует сначала возвести их в разряд имеющих силу, а затем в надлежащем порядке попытаться и разрешить их.
О том, что Крест Христов был волею отца, учит нас Сам Спаситель, в мольбе об избавлении от смерти, говоря: «Впрочем, не Моя воля, но Твоя да будет» (Лк. 22:42), когда Он, показывая истинность человеческой природы, молил об отвращении страдания и называл его нежеланным. Но не только тогда, но и когда Он запретил Петру, сказав, что добровольная смерть Его есть помышление Божие, а помышление диавола — то, которым был в то время увлечен и Петр (за что и осуждается на такое же звание1.), пусть и не из одинаковых побуждений — ведь Петром двигала несвоевременная любовь, а диавол злоумышлял и строил козни против нашего спасения. Однако и тот, и другой, хотя и исходили из противоположных намерений, сошлись в одном — нежелании, чтобы пострадал Тот, Чье страдание исцелило страдания человеческой природы. Ибо родоначальник зла, видя, что это пречистое и боголепное Тело подвержено естественным и непредосудительным страстям, замыслил коварство и постарался осуществить его. Видя же, наоборот, что через знамения превоссияло блистание Божеского достоинства, он отступил и пошел на попятный и, влекомый одновременно желанием и нежеланием Владычней смерти, попался в свою же ловушку Однако безумие победило трусость — ибо изобретателя человекоубийства привычное ему притягивает сильнее, чем отпугивает сопутст вующий страх. Посему при том, что наши Священные книги явно провозглашаютсмерть Сына желанной Отцу и нежеланной Лукавому, из многого другого можно понять (и откуда только не ясно), что последний больше всего старался о крестной смерти — ведь и иудейское племя, наущаемое им на злодейство, добивалось казни своего Спасителя. Но подобным же образом очевидно, что Отцу страдание Сына было нежеланно, и в дальнейшем это будет показано еще яснее
Итак, после того, как мы привели это в упорядоченный вид, надлежит подумать и рассмотреть, что хотя об одной и той же вещи, я имею в виду Владычнюю смерть, и говорится противоположное, однако не тождественным образом, но одно говорится, исходя из самого страдания, которое Он претерпел, а другое — по конечному исходу. Ведь в итоге через смерть осуществилось спасение человеческого рода и низвержение диавольской тирании — что, понятно, есть желание и благоволение Отца и вершина всего Его промысла о человеческом роде. И разве не ясно, что для Врага это нежеланно и тягчайший удар? Однако то, что Сын был убит, в чем и состояло событие, происшедшее через страдание, само по себе ни приятно, ни благоугодно Отцу, но и весьма достойно гнева и ярости, так же как Лукавому это по душе и лучшее из всех удовольствий Поэтому и человеколюбивый наш Спаситель, в образе молитвы добиваясь прощения Своих оскорбителей, говорит «Отче! Прости имгрех сей, ибо не ведают, что творят» (Лк 23 34). Столь нежеланно Отцу убийство Сына, и столь большое вызывает негодование, что понадобилась просьба Самого Пострадавшего, чтобы виновные, очистившись покаянием, не понесли наказания. И нет противоречия в том, что Отец и желает, и не желает смерти Сына, — ибо первое говорится по проистекающему [из нее] свершению, а второе — по самому изначальному событию
Ибо как какой-нибудь полководец, видя доблестного воина, получающего раны и при этом опустошающего вражеские ряды и повергающего самого зачинщика войны, радуется, поскольку воин торжествует победу над противником, и, взирая на необычайность подвига, не огорчается из-за ран, но рассматривая удары сами по себе и обратив внимание на них, без удовольствия видит израненным добывшего победу, — так вот и Отец, поскольку Он видел, что Сын посредством ударов, нанесенных Его телу, поверг супостата человеческого рода, был полон подобающей Богу радости и гордился подвигами Сына, но само по себе то, что самый возлюбленный был изранен ударами и ссадинами, не было Его предпочтением. Вернее же, воля здесь занимает большее место, нежели в примере там, когда ранения толь-ко начались, полководцу горько было это видеть, потому что не было уверенности в победе, пока враги еще не обратились в бегство. А здесь уже от самых ран, и даже еще прежде, чем убийцы стали ругаться над Спасителем, нанося Ему раны, была уже видна блистательная победа, ничуть не меньшая, чем когда преступнейшие осмелились на немыслимую дерзость. Ведь у Бога и будущее как настоящее, и знание того и другого одинаково, так что по крайней мере в этом отношении предстоящие события ни в чем не уступают давно происшедшим или уже происходящим.
Посему больше нет никакого затруднения в том, что смерть Сына была и желанна, и нежеланна Отцу, и что злоначальный враг нашей природы усердствовал, чтобы эта смерть совершилась, но конечный исход его стараний нанес ему самый тяжкий удар. Ибо Лукавый, радуясь крови и поглотив Спасителя, не успела еще радость проникнуть в его нутро, был настигнут неисцелимым ударом и неотвратимой погибелью. Отец же, Которому не по душе было само пролитие крови, был весьма удовлетворен, видя исход дела, и принял его с большой радостью, не саму смерть Сына одобряя, но из конечного итога, как уже говорилось, принимая и ее, и обращая в предмет благоволения.
Если пожелаешь, ты можешь найти здесь точку опоры и для разрешения старого недоумения — а в чем оно состоит, хотя размышляющим о божественном это и небезызвестно, полезнее будет сказать для всеобщего сведения. Если спасительная кровь была дана в качестве искупления, чтобы добиться избавления нашего рода, то кто принял ее? Ведь Отцу не приятно убийство Сына; но разве не дерзость — дать разбойнику и убийце власть над владычней кровью? Есть много других ответов на этот вопрос, которые, пожалуй, будет нелишне упомянуть немного позже, а из вышесказанного следует вот что: Отец принимает кровь Сына из стремления к конечному исходу, а Лукавый дерзал и осмеливался получить, но за свое тиранство обрел ниспровержение и нежданный и неисцелимый удар, подозревая о котором, он и рвался ко кресту, и в то же время сдерживался и отступал от богоборческих устремлений. Я думаю, это недоумение больше не в силах будет досаждать слуху благочестивых.
Однако ничто не мешает исполнить обещание: поскольку искупление по большей части выступает в двух качествах, как выкуп за удерживаемое и как дар удерживающему, спасительная кровь будет выкупом за удерживаемое, но даром удерживающему — никоим образом. Потому что и многое другое, присущее искуплению в собственном смысле, не свойственно этому неизреченному и превосходящему понимание домостроительству. Ведь и тот, кто дает выкуп, не может уже обладать тем, что отдал, и это неизбежно влечет для него ущерб, а получающий приобретает и становится обладателем того, чего прежде не имел. Здесь же все наоборот: Внесший выкуп (ибо все в руке Его, и ни Авелева кровь, ни мученическая не находится вне Его промысла и руки), понятно, ничего не теряет — потому что кому вообще придет в голову сказать, будто в отношении Его слуг у Него и кровь, которую они пролили, на счету, и после смерти Он слушает гласа их, как бессмертных, а спасительную и животворящую для мира кровь не хранит в бессмертных кладовых Своего промысла, сберегая ее у Себя непреходящей и нетронутой телесным тлением? Итак, Вносящий выкуп никоим образом не терпит никакого ущерба, но как Человеколюбец еще и приобретает спасение нашего рода, а тот, кто думал получить, поскольку лишь думал получить, потерял и саму свою тиранию, которой кичился и которую ожидал укрепить.
Так что спасительная и владычняя кровь будет, пожалуй, и служить искуплением (ибо она вернула нас из плена), и отличаться от выкупа, потому что обманом поработившему нашу природу ничего не досталось, и потому что в искуплении усматривается великая выгода, не сопровождаемая никаким ущербом, а для удерживающего пленных — двойной, а скорее полный ущерб. Если же угодно, еще и потому, что прочим выкупам предшествуют переговоры, а здесь, когда замышлялось искупление, справедливый суд, издавна вынесший противнику непримиримый приговор, еще сильнее подверг его таковому осуждению за то, что он сотворил. Кроме того, в других случаях обязательно заключается перемирие на большой или малый срок, а в этом искуплении даже чистым примышлением невозможно обнаружить что-либо в этом роде, — и сколько еще таких [отличий]? Так что нет необходимости вести рассуждение таким же образом, как это может быть предложено в отношении собственно выкупа — ведь здесь более, чем где-либо, это слово употреблено метафорически.
И ясно, что не нужно насильно приспосабливать к метафорическому высказыванию то, что обычно обязательно сопутствует наименованному по изначальному значению слова (ибо следует возвести в общий образец то, что сейчас было исследовано применительно к предложенному вопросу, чтобы можно было с помощью готового и обобщенного подхода предлагать решения для многих вещей, которые могут быть сведены к тому же самому недоумению, и устранять беспокойство). Я отнюдь не утверждаю, ни в коем случае, что не следует пользоваться переносными наименованиями — ведь употребление их немногим менее привычно для нас, чем собственных [обозначений], и если кто-нибудь уберет их из повседневной речи, и даже из толкования письменных сочинений, и в особенности те, что очень сходны и близки с не содержащими ничего метафорического, то он замкнет речь в очень узкие рамки, так что многие вещи нельзя будет и назвать по имени, немногим лучше, чем если бы кто изгнал из нашего употребления собственный смысл наименований. Посему нельзя обвинять в бесполезности наименования, возникшие из метафор — но я бы сказал, что нужно знать особенности слова, применяемого в собственном смысле и прилагаемого к вещам с неким переносом, и пользоваться выражениями, как позволяет обычай, но не обязательно сводить и сплетать в одну и ту же природу то, что они обозначают. Ведь это стало бы причиной больших ошибок, и породило бы кажущиеся недоумения, которые в действительности не выдвигают ничего вызывающего затруднение, — это те, кто неразумно использует значения, употребляя слова таким образом, придумывают недоумения не для других, а скорее против самих же себя.
Мы незамедлительно призовем в свидетели мучеников, подвизавшихся за Христа, и скажем, хорошо и справедливо, что они принесли свою кровь Богу, — но и то, и другое говорится в переносном смысле. Ибо от тех свидетелей2, которые называются так в гражданском обиходе и присутствуют для подтверждения житейской истины и из того, что знают, удостоверяют показания, от них и поборников благочестия мы именуем «свидетелями» — ведь те, богословствуя о воипостасной Истине, поистине засвидетельствовали ее перед лицом тиранов и царей. И мы говорим, что они принесли свою кровь Христу, взяв название приношения от того, что Авель принес тук ягнят (Быт. 4:4), и Авраам — рассеченное пополам (Быт. 15:8—21), и Мельхиседек Аврааму хлеб и вино (Быт. 14:18), и, если угодно, прежде одаренный [Авраам] Мельхиседеку — десятину (Быт. 14:20). И понятно, что каждый из принесших принес нечто иное, а не себя, и не претерпел ничего болезненного, и не потерял какой-либо из членов — Христовы же мученики принесли не что-то отдельное [от себя], и принеся тело, не остались невредимы, но и выступили на свидетельство без чьего-либо приглашения, а самопризванной волей засвидетельствовали дивное это и боговещанное свидетельство. Посему если кто-нибудь, не разграничив значения слова «мученик», будет стараться то, что относится к одному, применять к другому, разве он не исполнит недоумения уши неопытных слушателей, и не ошибется и сам ничуть не меньше, предлагая этот, как он думает, вопрос, порожденный не трудностью в действительных вещах, но его невежественным обращением с именами? Ведь и тут легко будет сказать: «Если мученики принесли кровь, то кто принял ее? Если Христос, то как человеколюбец радуется людской крови? А если Лукавый, то как они согласились возливать собственную кровь врагу? И где судья, который выносит беспристрастное решение тяжущимся? А кто эти тяжущиеся, победе одного из которых свидетель прибыл поспособствовать?» И сколько такого, взяв от гражданских свидетелей, мог бы перенести на боговещанных мучеников имеющий грязную охоту до недоумений, и баснословии, и шуток с тем, что и среди серьезного неприкосновенно?
Ибо не составляет никакого труда сказать применительно к первому виду недоумений, что Христос принял убиение и пролитую кровь, одобряя не кровь подвижников, но их намерение, — так же как и добавить, что мученики были убиты и пролили кровь за Христа в собственном смысле, а «принесли», «приносили» и тому подобное суть выражения, содержащие метафору. Поэтому и нет никакой необходимости разыскивать, кому они ее принесли, так же как и исследовать, каким образом можно было бы назвать приносящими умерщвленных телесно излиянием крови, и каким образом они приносили, отдавая не что-то другое [помимо себя], как свойственно приносящим в собственном смысле. Ведь такие вещи настолько далеки от образа [настоящих] недоумений, что лучше оставить их без внимания, чтобы тебе не показалось, будто мы, связываясь с шутниками, не без основания тоже можем называться таковыми, потому что как шутить с серьезными вещами неразумно, так серьезное отношение к смехотворным заслуживает осмеяния. Оставив же позади явные нелепости, и то, что в самом себе содержит опровержение, что доставляет смущение и беспокойство слуху толпы и людей, не имеющих суждения, чтобы отличать слова, сказанные без переноса, от построенных по закону метафоры, — потому что видящим их различие легко опрокинуть и рассеять затруднительность кажущегося недоумения, — итак, надлежит привести слова и определить, в каком смысле мы их обычно употребляем, зная, что следует за каждым из них, и сохраняя без смешения их значения и особенности.
Видеть же можно и вот откуда: гражданский свидетель, подтверждая правоту одной из сторон, уличает другую в лжесвидетельстве, тогда как судья выносит участникам беспристрастное решение. А применительно к богословствующему свидетелю-мученику где относительность, или откуда возьмется смелость вынести таковое?3Опять-таки, атлет4 добивается победного венка, руками и кулаками нанося удары противнику и окончательно одолев его, — а тут поражаемый, и уязвляемый, и умерщвляемый огнем, или железом, или что еще изобрела свирепость палачей против человеческого естества, чтобы лишать людей жизни, увенчивается победной диадемой. Есть и тысячи других отличий. Итак, разве не глупо в обоих обозначениях стремиться усмотреть одно и то же, и насильственно навязывать одному то, что присуще другому?
Многие из имен, применяемых к разным вещам, содержат очевиднейшее различие, так что даже люди крайнего бесстыдства или слабоумия не перенесут на другое то, что признано за одним, без стыда или осторожности. Многие же имеют скрытую инаковость, как свидетель, подвижник, искупление, победный трофей, царство ада, как тысячи других, в которых, встретив недоумение, и самому легко обмануться, и других незаметно ввести в заблуждение. Поэтому нужно брать мерило оттуда, где разница наиболее очевидна и решение возникающих вопросов лежит на самой поверхности, и с помощью общего подхода разбирать и те вещи, которые, будучи очень близки друг к другу, придают заблуждению большее правдоподобие, и таким образом, взяв безошибочное суждение от первых, сохранять его и для вторых.
Вот «крыло храма» (Мф. 4:5; Лк. 4:9): крыло же знатоки аттической речи одни называют «орлом», а другие и «орликом»5, и говорят, что это кровля священных чертогов, формой напоминающая летящего орла, — кое-кто называет ее и «окрылием»6. А некоторые отличают «крыло» и «окрылие» от «орла» и «орлика», утверждая, что ими скорее обозначается воздвигнутое перед храмом высокое каменное сооружение. Тем не менее, если кто-нибудь, предложив слово «крыло», будет спрашивать, простиралось ли оно в воздухе и движением своим способствовало полету птицы, или же было опущено и сложено, придавая пернатому положение покоя, он, я думаю, вместо поиска ответа на недоумение доставит [только] смех. Впрочем, он, может быть, придумает что-то новенькое — кто выберет одно из двух, будет уличен в невозможном утверждении, потому что и вытянутое крыло не сможет выдержать нагрузку и вес тела, а в сложенном положении тем паче даже не даст возможности на себя взобраться. И разве предлагающие такие вопросы вместо того, чтобы приводить других в недоумение, не сделают еще прежде самих себя предметом насмешек? Ведь, я думаю, и любой случайный человек легко ответит: «Эти твои каверзные вопросы, любезнейший, применительно к дру-гому значению вызвали бы недоумение, а тут ни того, ни другого нельзя сказать, и не видно никакого повода для недоумения». И вот от того, в чем есть настолько явственное различие, сподручно и совсем нетрудно, пользуясь общим мерилом, превратить недоумение в уразумение7 и там, где это различие скрыто.
Крест есть трофей8, воздвигнутый Христом против диа-вола, и самый блистательный из трофеев, раз даже образ его, начертанный в воздухе, прогоняет всю дьявольскую рать. И не потребуется глубоких раздумий, если кому-нибудь захочется высказать недоумение по поводу этого выражения, поскольку из вышеизложенного различение легко видимо. Например, если Крест есть трофей, то кто водрузил трофей? Если победивший, то зачем иудейское племя понапрасну обвиняют в христоубийстве? Если же они сами поставили его (ибо в этом и нет сомнения), то каким образом говорится, что Христос воздвиг Крест как трофей против диавола?
Точно так же и если кто-то, упомянув в речи царство ада (Прем. 1:14)9, затем будет спрашивать, а есть ли адово царство, то ясно, что он подразумевает и царя. Павел, глашатай истины, тоже где-то говорит: «Смерть царствовала от Адама до Моисея»(Рим. 5:14), не только над теми, кто согрешил по подобию Адамову, но и над теми, кто не грешил таким подражанием. Если же она царь, а царю его достоинство вручается законом и решением подданных, какой разумный смысл в том, что обладатель этого, вместо того, чтобы получать почет, лишается чести справедливого царствования? Но и то, и другое высказывание, возможно, представляет в самом себе и решение ничуть не хуже, чем недоумение, — для отчетливо видящих, а особенно для тех, кто легко извлекает ответ из вышеизложенного.
Ибо ясно, что Крест называется трофеем по переносу слова от трофея против неприятеля, потому что через него Христос блестяще ниспроверг врага, — а не потому, что Он поставил Крест, раз Он не Сам его ставил. Воздвиг его народ-богоборец, но не как трофей против врага, а как наказание всеобщему Спасителю, — а Тот, обратив их злодейство в победу над врагом, воспользовался Крестом, словно трофеем. Поэтому и преступление иудеев не поставило трофей, но и Спаситель рода [нашего] не воздвиг Крест для Самого Себя, но когда те воздвигли его ради наказания Владыки, Он превратил его в трофей во спасение нашей природы.
И «царство ада» говорится, и что смерть — царь, не потому что по закону и воле подданных она получила господство над ними (ибо это сопутствует называемому царем в собственном смысле), но поскольку царствующий на земле имеет [никому] не подвластное правление над теми, кто под рукой его, и то же захватила смерть через грехопадение, в этом смысле с переносом имени можно называть ее царем и говорить о ее царстве. И до Креста такое ее господство над нами было необоримым, пресекая и умерщвляя всякую надежду на воскресение, — а когда Владычнее страдание совершенно лишило ее силы, мы правильно и разумно говорим, что адское царство было разорено.
Итак, я думаю, можно говорить радостным духом и свободным языком, что смерть Сына была и желанна, и нежеланна Отцу, и что и то, и другое представляется применимым к Врагу; и что Человеколюбец претерпел за нас Крест и пролил Собственную кровь, но не принес ее кому-либо, потому что целью Его было не принести, а страданием спасти погибшее. Посему Он не принес, если только кому-то не захочется метафорически назвать приношением то, что Он пострадал за нас, — ибо вследствие подобия можно беспрепятственно употребить это слово в так называемом переносном смысле, так же как непозволительно требовать от него же свойств собственного наименования. И очевидно, что Агнец Божий, Который беретгрех мира (Ин. 1:29), не принес и не приносил кровь, спасительную и очистительную для нашего рода, даже если говорится, что Отец, из-за исхода страдания, принял кровь Сына с удовольствием и радостью.
Может быть, не столь полно, как ты надеялся в своей просьбе, однако в сокращенном виде это изложено — потому что я не забыл, что в занятиях, посвященных священнейшим нашим догматам, твоя добродетель часто слышала рассуждения о таких вещах, и если даже забвение поглотило какие-то мысли, из того, что есть, легко восстановить память о пропущенном.