НЕУДАЧНЫЙ ЗАГОВОР. ПРИСЯГА МЕШИКО 4 страница

Пленный командный состав мы согнали в одно место; подле был и Нарваэс, которому наскоро зако­вали ноги, Кортес, весь измученный, мокрый, в грязи и поту, показался здесь на короткое время, внушая нам крайнюю бдительность, а затем опять умчался в другие пункты. Дождь то переставал, то опять на­чинал; кромешная темнота лишь изредка сменялась слабым лунным светом, но она нам была привычна и даже помогла: светляки принимались нашими врагами за тлеющие фитили, и они немало были напуганы столь большим количеством аркебуз.

Нарваэс, сильно из­раненный, с выколо­тым глазом, просил Сандоваля дозволить врачу, которого он привез с Кубы, занять­ся им и другими ранеными капитанами. Просьба, конечно, была уважена. Как раз во время перевязки Кортес вновь приблизился, и Нарваэс, узнав об этом, сказал ему: "Воистину, сеньор полководец, Вы немало можете гордиться сегодняшней викторией и моим пленением". Кортес ответил: "Богу слава, давшему мне столь храбрых товарищей. А насчет виктории могу Вас уверить, что она невелика в сравнении с другими нашими победами в Новой Испании". После сего Кортес велел Сандовалю выделить Нарваэса, отвести его в другое место и приставить к нему особую стражу, среди которой находился и я. Ибо, несмотря на победу, нам все же было не совсем по себе: ведь не хватало еще 40 всадников, ко­торых Нарваэс выслал для охраны переправ; они каждую минуту могли нагрянуть, освободить плен­ников и наделать великих дел.

Бдительность посему была удвоена, а кроме того, Кортес отрядил Кристобаля де Олида и Диего де Ордаса к ним, чтобы уговорить их сдаться. Они сели на только что добытых коней — мы с собой не взя­ли ни одного — и так умело повели дело угрозами, обещаниями и ловкими речами, что скоро достигнуто было полное соглашение.

Между тем, совершенно рассвело. И когда было получено известие о сдаче конницы, музыканты кор­пуса Нарваэса сами собой, без всякого приказа, сыграли туш, а затем воскликнули стройным хором: "Ве­лика слава римлян! Она возобновилась победой немногих над великим войском Нарваэса!" А уморитель­ный шут, негр Гидела, приплывший с Нарваэсом, орал во всю мочь: "Что римляне! Таких побед и они не знали!" И вот начались приветствия, крики, победный шум людей и инструментов в такой мере, что Кор­тес велел схватить и наказать одного барабанщика, полусумасшедшего Тапию. Тогда все стихло.

Как раз в этот момент прибыли Кристобаль де Олид и Диего де Ордас с конницей, среди которой бы­ли Андрес де Дуэро, Агустин Бермудес и многие друзья нашего предводителя; все они отправились при­ветствовать Кортеса. Тот успел уже снять доспехи и принял их, сидя в кресле, в свободной оранжевой мантии, окруженный своими верными товарищами. Лицо его сияло, и каждого он сумел одарить улыб­кой и задушевным словом. Конечно, не на малую высоту славы и могущества он вознесен был столь вне­запно! Подсчет потерь показал, что со стороны Нарваэса погибли: альферес [(знаменосец)] де Фуентес — идальго из Севильи, капитан Рохас, уроженец Старой Кастилии, и двое других, и один из трех солдат, пе­ребежавших от нас, Алонсо Гарсия "Каретник" [(Carretero)][321], и многие ранены. А с нашей — 4 человека и несколько ранены; ранен был и толстый касик, который с начала военных действий был помещен в ла­герь Нарваэса, его Кортес поручил попечению медика и строго-настрого запретил его чем-либо беспоко­ить. Плохо пришлось нашим двум изменникам-перебежчикам, молодому Эскалопе и Сервантесу "Сумасшедшему"[322]: первый получил тяжелую рану, а Сервантес — изрядное количество палок; третий, "Карет­ник", как уже сказано, погиб. Наконец, что касается горе-героя Сальватьерры, то редко кто-либо являл столь плачевный образ трусости, как он; достаточно сказать, что при первых кликах о победе и несча­стье с Нарваэсом с ним сделалось дурно! Что же касается молодого Диего Веласкеса, то он и другие ка­питаны, бывшие с ним, были ранены и попали в плен к нашему капитану Хуану Веласкесу де Леону, ко­торый, однако, обошелся с ними великодушно и по-рыцарски... Вот и весь рассказ о нашей битве[323] с Нарваэсом!

К вечеру следующего дня прибыло 2 000 вспомогательных индейских войск, присланных нам касиком Чинантлы. Командовал ими один наш солдат, Варриентос, и вошли они в Семпоалу в добром по­рядке, рядами, все великолепно сложенные молодцы, с громадными щитами и длинными копьями; фла­ги и оперение их развевались, музыка их гремела, звякала и свистела, а приветствие их было: "Да здрав­ствует король! Да здравствует король, наш сеньор, и его полководец Эрнан Кортес!" Воистину картина была сильная, и многие из людей Нарваэса удивлялись, а втайне радовались, что они не пришли днем раньше и не приняли участие в битве.

Кортес принял их радушно, благодарил за трудный переход, одарил их и велел вновь вернуться, строго наказав никого по пути не обижать. Вернулся с ними и наш Варриентос.

Разоружив весь корпус Нарваэса, Кортес отправил Франсиско де Луго к берегу, где находился флот Нарваэса, со следующим приказом: "Маэстре и пилотов со всех 18 кораблей направить к нему в Семпоалу; снять и снести на сушу паруса, рули, компасы и вообще всячески позаботиться, чтоб Диего Веласкес на Кубе не получил ни малейшего известия о судьбе всей экспедиции; кто ослушается, сейчас же заковать в цепи и бросить в трюм.

Так и случилось. Маэстре и пилоты без всякого возражения присягнули на верность; адмиралом на­значен был некто Педро Кабальеро, один из прежних маэстре, и хотя говорили, что он куплен был не­сколькими золотыми слитками, он верой и правдой служил Кортесу. Педро Кабальеро было строжайше указано, чтоб ни один корабль не покидал бухты; если же появятся, как можно было ждать, новые кораб­ли с Кубы, то их захватить, разоружить и разгрузить, о чем и сообщить немедленно Кортесу.

Дальнейшие распоряжения были таковы. Хуану Веласкесу де Леону поручалось завоевание страны Пануко и постройка там колонии; для этого ему дали 120 человек, 100 из войска Нарваэса и 20 из наших, ибо те еще не знали ни местности, ни здешних способов ведения войны. Придано было им и два корабля для обследования побережья и реки Пануко. Второй отряд такого же состава, тоже с двумя кораблями, должен был под командованием Диего де Ордаса направиться к реке Коацакоалькос, чтобы там осно­вать колонию и послать людей на остров Ямайка для закупки лошадей, крупного рогатого скота, овец, коз и кур, ибо для скотоводства эти места были особенно подходящи.

Далее Кортес велел освободить всех прежних наших противников как капитанов, так и солдат, за ис­ключением Нарваэса и Сальватьерры, который, кстати, будто бы болел желудком. Когда же велено бы­ло вернуть им и их снаряжение, и вооружение, недовольство было немалое: ведь многие из нас обзаве­лись за их счет — кто лошадкой, кто отличным клинком, кто доспехами или иной ценной вещью, и нико­му не было охоты расставаться с этим. Указывали, что это законная добыча, ибо Нарваэс формально объявил нам войну. Но Кортес остался непреклонным, и мы скрепя сердце должны были повиноваться наше­му генерал-капитану. Помню, мне лично пришлось отдать, к великому моему огорчению, лошадь с пол­ным снаряжением, два меча, три кинжала и одну дагу[324]...

Алонсо де Авила, капитан, смелый и заслуженный во­яка, мог, конечно, откровенно высказать свое мнение. Вместе с падре из [Ордена Нашей Сеньоры] Милостивой [Бартоломе де Ольмедо] они серьезно возражали против такого обидного и пагубного распоряжения. Они указали, что Кортес напрасно подражает Александру Македонско­му, который после побед[325], как известно, честь и добычу предоставлял побежденным, а не своим соратникам. Ведь и на сей раз все подарки и подношения индейцев, прибыв­ших поздравить с победой, были распределены не между нашими капитанами и солдатами, а между капитанами Нарваэса. Это не дело; это раздражает, ибо является странной неблагодарностью. Кортес ответил указанием, что готов нам отдать все, что имеет, но что в настоящий момент иначе поступать нельзя, так как прежних врагов следует расположить к себе подарками и обещаниями; ведь не следует упускать из виду огромного их числа: что если они взбунтуются! Алонсо де Авила тем не менее не унимался. Слово за слово, и Кортес отрезал: "Кто не хочет повиноваться, должен уйти! Испанские женщины родят немало детей, и каждый испанский мальчишка — будущий солдат!" "Да, — горячился Алонсо де Авила, — но среди этих же мальчишек немало и будущих полководцев, а по­рой труднее достать солдат для полководцев, нежели пол­ководцев для солдат!"

Кортес принужден был в то время проглотить обиду, но с тех пор он охотно отсылал Алонсо де Авилу, хотя и с почетными по­ручениями; так, он его послал и в Испанию для вручения импера­тору гардероба и всех сокровищ великого Мотекусомы, что, как известно, кончилось бедой, ибо корабль был атакован и захвачен французским корсаром, Жаном Флорином[326]...

Среди людей Нарваэса был негр, болеющий оспой. От него страшная болезнь и пошла по всей Новой Испании, где никто раньше о ней не слыхал; опустошения были ужасающи, тем бо­лее, что темная индейская масса не знала никаких способов ле­чения, кроме омовений, которыми они еще больше заражались. Так умерло великое множество несчастных, не испытав даже счастья быть сопричтенными к христианской вере...

В бытность нашу в Семпоале случилось также, что гарнизон Вера Круса потребовал своей доли в зо­лотой добыче. Они правильно указывали, что своей стойкой службой на побережье они столь же ревно­стно служили Богу и королю, как и те, которые проникли в Мешико. Кортес с этим вполне согласился и заявил, что их доля давным-давно отделена и хранится в Тлашкале и что стоит туда послать лишь упол­номоченных для ее получения. Они и выбрали двух доверенных, между прочим, Хуана де Алькантару "Старого". Вскоре мы узнаем, что случилось и с ним, и с золотом, ибо колесо фортуны резко поверну­лось, и за радостью и покоем последовали дни печали и боевой суеты: прибыло известие, что весь Меши­ко восстал, Педро де Альваро осажден, укрепления разрушены или подожжены и что урон одними уби­тыми достиг уже семи солдат, а многие были ранены!

 

ВОССТАНИЕ И БОИ В МЕШИКО

 

Первое известие о боях в Мешико принесено было двумя тлашкальцами; вскоре последовали и другие, а также письмо Педро де Альварадо[327]... Нас точно громом сразило! Ясно было, что помощь нужна немедленная. Решено было идти форсированным маршем со всей нашей силой; экспедиции в Пануко и Коацакоалькос наших капитанов Хуана Веласкеса де Леона и Диего де Ордаса были отмене­ны, и лишь малая часть, включая сюда и всех больных, была направлена в Вера Крус, где должны бы­ли содержаться Нарваэс и Сальватьерра, отданные под охрану капитану Родриго Рангелю, новому ко­менданту крепости.

Как только мы готовы были двинуться в путь, прибыло посольство из Мешико в составе четырех са­новников с жалобой на Педро де Альварадо. Со слезами на глазах они рассказали, что тот, без всякой видимой причины, напал со своими солдатами на главный си [(пирамиду храма)], когда там, с его же раз­решения, происходило празднество их идолов Уицилопочтли и Тескатлипоки и священные танцы, и пе­ребил множество видных военачальников, касиков и жрецов; только тогда они прибегли к самозащите, и шестеро испанцев пало. Кортес, грозно нахмурившись, ответил, что сам прибудет в Мешико и лично разберет все дело, и послы вернулись к Мотекусоме, который очень опечалился краткостью ответа и су­ровостью приема. Послал Кортес также письмо Педро де Альварадо, чтобы он держался до последнего и зорко следил бы за Мотекусомой[328].

Люди Нарваэса не очень-то охотно примкнули к нашему походу на Мешико. Кортес немало по­возился с ними, разъясняя, что это — наивернейший путь к славе и богатству, что такой случай выищется не скоро и тому подобное. Наконец, он их обработал настолько, что они все до едино­го возгорелись желанием участвовать в слав­ном и прибыльном деле. Если бы они знали размеры Мешико и величину опасности, ни один из них не согласился бы!

Мы продвигались большими переходами. В Тлашкале мы узнали новые подробности: оказывается, мешики без устали штурмовали наш дворцовый крмплекс, пока полагали, что мы сражаемся с Нарваэсом; семеро испанцев уже убито, часть дворцового комплекса сожжена; когда же они узнали о нашей победе, штурм не­медленно прекратился, хотя Альварадо по-прежнему не снабжался ни припасами, ни водой. Тут же, в Тлашкале, Кортес устроил смотр и точную перепись; всего оказалось 1300 солдат, 96 всадников, 80 арбалетчиков и столько же аркебузников. Кортесу казалось тогда, что с таким войском без труда можно проникнуть в Мешико; к тому же великие касики Тлашкалы дали ему еще отряд в 2 000 отборных воинов.

Нигде не задерживаясь, мы быстро достигли Тескоко. Здесь, в этом большом городе, мы впервые убедились, насколько отношения изменились: никто нас не встречал, никто да­же не показывался. С таким предзнаменова­нием мы и вступили в столицу, в день Сеньо­ра Сан Хуана[329], 24 июня 1520 года.

Это был второй наш въезд в Мешико; но какая разница с предыдущим! Город точно вымер, на улицах — никого, никаких встреч и приветствий. Лишь по прибытии в наш дво­рец Мотекусома вышел к Кортесу, чтобы при­ветствовать его и поздравить с победой. Но Кортес, упоенный успехом, еле прислушался, и монарх скорбно уда­лился в свои покои.

Нас разместили по прежним нашим залам, а люди Нарваэса были помещены особо. Начались бесконечные походные рассказы, ибо как мы, так и люди Альварадо, пережили немало. Кортес же немедленно на­чал следствие о действительных причинах возмущения Мешико. Все больше выяснялось, что Альварадо кругом виноват, а Мотекусома, наоборот, очень огорчился, и, не будь его, не осталось бы, по мнению сол­дат, никого в живых; нападающие были страшно ожесточены, и Моте­кусома с величайшим лишь трудом мог пресечь военные действия.

Сам Альварадо, разумеется, представил все в совершенно ином све­те. Нападение, по его мнению, имело целью освобождение Мотекусомы; к тому же все больше рос фанатизм ввиду помещения изображения На­шей Сеньоры Девы Санта Марии и Креста на главном си; наконец, когда выяснилось, уже после победы над Нарваэсом, что Кортес и не думает садиться на корабли, хотя и получил их в достаточном количестве, что, наоборот, он помышляет вернуться в Мешико и привес­ти с собой еще большую силу, то они окончательно решили сперва справиться с отрядом Альварадо, освободить Мотекусому, а затем приняться за истребление всех испанцев вообще. Но Кортес этим не удовлетворился, а ребром поставил вопрос о нападении на мешиков во время их религиозных цере­моний в честь Уицилопочтли. Альварадо объяснил, что он поступил так на основании сведений, буд­то непосредственно за этой церемонией должны были начаться военные действия. Конечно, праздне­ство устроено было с его разрешения, он этого не отрицает; но, зная о готовящейся измене, он прину­жден был опередить ее и установить устрашающий пример, дабы наперед отбить охоту напасть на кучку вверенных ему испанцев.

Кортес навряд ли удовлетворился этими объяснениями, ибо сказал, что всему делу государя нане­сен непоправимый вред и что Наш Сеньор Бог не дал освободить Мотекусому лишь потому, что не хотел допустить кажущегося торжества языческих богов — Уицилопочтли и Тескатлипоки. Больше он уже не касался этого вопроса; среди же нас, солдат, долго еще ходили самые разнообразные расска­зы. То говорили о чуде, а именно: Альварадо и его отряд почувствовали нужду в пресной воде и вдруг наткнулись на нее, выкопав яму тут же во дворе дворцового комплекса, хотя все знали, что во всем Мешико при рытье можно найти лишь солоноватую воду. На это скажу, что помощь приспела вовре­мя, но все же мне известен и другой такой же колодец в самом городе. Или говорили, что Альварадо устроил кровавую баню, желая овладеть богатыми украшениями, какие нацепили на себя мешики по случаю священного танца. Думаю, что это враки. Во всяком случае, все более выяснялось, что нет тут никакой вины Мотекусомы, что, наоборот, за ним большие заслуги, ибо много и энергично он ста­рался прекратить нападение...

Кортес уже во время продвижения к Мешико не раз с самодовольством указывал капитанам, ка­кая, дескать, разница между нашим поспешным уходом и теперешним могучим возвращением. Он не скрывал, что повсюду ждал торжественных встреч, преклонения, ликования бесчисленного множест­ва туземцев; Мешико теперь, дескать, вполне ему покорится, и никто, не исключая Мотекусомы, не посмеет ослушаться малейшего его хотения, а дары так и потекут широкой рекой. Но, увы, будто вы­мерший Тескоко сразу оборвал эти мечты, и чем дальше, тем больше росло его раздражение. Когда же в самом Мешико ему и его великому войску не возобновили доставку провианта, он пришел в окончательный гнев, так что на просьбу Мотекусомы о посещении ответил, в присутствии посланных, следующее: "К черту этого Мотекусому, раз он не в силах открыть рынки [(tianguez)] и доставить при­пасы!" Слыша это, наши капитаны Хуан Веласкес де Леон, Кристобаль де Олид, Алонсо де Авила и Франсиско де Луго заметили ему, чтобы он обуздал себя и не забывал, сколь много чести и выгод мы получили от мешикского монарха; что не будь его, нас давно бы уже зарезали и скушали. Но Кортес не унимался: "Чего тут церемониться с собакой! Не он ли вел тайные переговоры с Нарваэсом! А те­перь еще хочет нас уморить голодом!" Слишком сильно Кортес надеялся на численность своего вой­ска, не хотел утихомириться и велел посланным передать их сеньору, чтобы он немедля открыл рын­ки, иначе он, Кортес, принужден будет прибегнуть к крутым мерам.

Мешики же поняли ругательства Кортеса, о чем и сообщили Мотекусоме. Конечно, нападение решено было уже раньше, но не прошло и четверти часа, как прибежал один из наших, израненный, еле переводя дух. Его послали в Тлакопан, куда Кортес отправил своих мешикских женщин перед по­ходом на Нарваэса. "На обратном пути, — рассказывал он, — город точно преобразился: и дороги на дамбах, и улицы полным-полны вооруженными; женщин у него отбили; сам он получил две раны и едва вырвался, так как его уже волокли к лодке, чтобы вести на заклание; главная дамба уже разо­брана в нескольких местах".

Не сладки были нам эти вести. Мы отлично знали, какими неисчис­лимыми средствами владели враги и что на­ше усиление нисколько не избавит нас от гроз­ной опасности; страш­ны были также голод и изнеможение от непре­станных боев. Посему Кортес сейчас же отря­дил капитана Диего де Ордаса с 400 людьми, среди них много арбалетчиков и аркебузников, чтобы они прове­рили донесение ранено­го; от употребления оружия они должны были по возможности удержаться.

Но было уже позд­но. Не успел Ордас пройти и половины улицы, как со всех сто­рон он был окружен на­падающими, и с балко­нов и крыш понеслись такие тучи стрел, дротиков и камней, что вскоре не было в его отряде ни одного целого (сам Ордас получил 3 раны), а 18 были убиты, 19-й же, хороший солдат по имени Лескано, умер уже при отступлении.

Но еще гуще были толпы врагов, одновременно с этим штурмовавшие наш дворцовый комплекс; скоро у нас, несмотря на прикрытия, было 46 раненых, из которых 12 вскоре скончались. Как ни не­истовствовали наши пушки и аркебузы и как ни разили стрелы наших арбалетов, наши копья и мечи, враги все напирали, как бы сами напарываясь на наше оружие, ряды их все вновь смыкались, и враг не поддавался ни на шаг. С великим трудом Ордасу удалось пробиться к нам, но уже 23 человек у не­го не хватало, а остальные, все до единого, были ранены. Враги же вели себя, как бесноватые: не толь­ко бились оружием, но и исступленно выкрикивали бранные и обидные слова. Они одновременно штурмовали с разных сторон, причем кое-где удались поджоги, и мы, ослеп­ленные огнем и задыхающиеся от дыма, еле-еле успевали тушить, в то время как враги заваливали во­рота и выходы, чтобы заставить нас сгореть живьем.

Весь день и значительную часть ночи продолжалась битва[330]. А ведь только ночью мы могли и са­ми немного отдохнуть, и о раненых позаботиться, и исправить повреждения.

На следующий день Кортес решил со всеми нашими силами произвести вылазку, дабы либо совер­шенно прогнать неприятеля, либо нанести ему такой урон, чтоб он не оправился. Но такая же реши­мость была, по-видимому, и у врага: в бой они ввели столько сил, что десять тысяч троянских Гекто­ров и столько же Рольданов [(Роландов)] напрасно бы пытались пробиться! Помню как сейчас эту ужасную резню; стойкость врага была выше всякого вероятия, самые громадные потери как будто про­ходили незамеченными, а неудачи лишь увеличивали боевую ярость. Иногда они как будто поддава­лись назад, но лишь для того, чтобы заманить нас в глубь улицы, а затем круг опять смыкался, и при отступлении мы теряли наибольшее количество людей. Пробовали мы поджечь их дома, но каждый из них стоял особняком, окруженный водой, и огонь не только не распространялся, но и вообще плохо при­нимался, а сверху, с крыш и балконов, по-прежнему лился дождь стрел, дроти­ков, камней... Право! Я не в силах описать этот бой. Мои слова слабы и холодны. Ведь говорили же не­которые из наших солдат, побывавшие в Италии и еще более далеких странах, что никогда не видали ничего подобного, что такое ожесточе­ние не встречалось им ни в битвах с королем Франции, ни с самим великим турком.

Вылазка стоила нам 10 или 12 солдат, и все вернувшиеся были сильно изране­ны. Впрочем, на ночь штурм прекратился, мы могли очнуться и пораздумать насчет дальнейших шагов. За два дня, как решили, из крепкого теса смастерили четыре махины в виде башен, в которых могли поместиться 25 человек, нужные и для продвижения их, и для дальнейших операций; по бокам были бойницы и выступы, чтобы в любом направлении можно было стрелять из пушек, а также из аркебуз и арбалетов, сохраняя стрелка в полном прикрытии. Каждую такую махину-башню должен был сопровождать отборный отряд из пехотинцев и конных. На второй день была некоторая передышка, хотя нападения и возобновлялись в десяти или двенадцати местах одновременно, а ино­гда больше, чем в двадцати. Между тем мы достраивали наши махины-башни, а также спешно исправ­ляли самые тяжкие проломы и иные повреждения наших укреплений. Зато к вечеру без перерыва шел дикий натиск, ни на минуту не прерывавшийся; множество отрядов атаковало нас, невзирая на наши пушки, аркебузы и арбалеты. Они кричали, что принесут всех нас в этот день в жертву, дав своим бо­гам наши сердца и кровь, а ноги и руки возьмут для праздничных пиршеств, туловища же бросят со­держащимся взаперти ягуарам, оцелотам и пумам, ядовитым и неядовитым змеям; а тлашкальцам, ко­торые были вместе с нами, они кричали, что напихают их в клетки, откормят и постепенно будут их также приносить в жертву. И ночью точно так же все время было много свиста и воплей, и сыпались градом дротики, камни и стрелы.

А к утру мы, вверив себя Богу, наконец, пустили в дело наши движущиеся махины-башни. Задание было — во что бы то ни стало пробиться к главному си [(пирамиде храма)] Уицилопочтли. Самого боя не смею описать. Скажу только, что наши махины-башни нам очень пригодились и что главная тя­жесть падала на конницу, ей то и дело приходилось идти в атаку, хотя всюду зияли каналы или щетинился целый лес копий; преследовать врага не было никакой возможности, а врубаться в него не дава­ло почти пользы, так как всякий урон моментально восполнялся. Таким образом, дошли до ограды дворов главного си с их идолами, в которых было больше 4 000 мешиков, не считая военачальников, с большими копьями, камнями и дротиками; и затем мы пошли на приступ. Долгое время все наши при­ступы отражались, несмотря на действия наших махин-башен, пушек, арбалетов и аркебуз, к тому же кони наши легко спотыкались на слишком гладкой и скользкой мостовой дворов главного си. Но вот махины-башни наши, сильно уже пострадавшие, продвинулись к самым ступенькам главного си; наши пушки выбивали по 10 или 15 врагов, но их тут же заменяли многие другие; мы выскочили из махин-башен и ступенька за ступенькой стали продвигаться к верхней площадке. Кортес и здесь, как и везде, показывал чудеса храбрости; из-за пораненной руки он не мог владеть щитом, но он велел его прикре­пить к руке и во главе самых храбрых бился в первых рядах; уже потом, на большой высоте, он едва не погиб от отважного замысла двух мешиков: жертвуя собой, они повисли на нем, чтобы увлечь его своей тяжестью и всем троим разбиться насмерть. По чистой случайности им это не удалось. Но бой был отчаянный, небывалый. Уже 40 человек из нас было убито, и лишь после неимоверных усилий мы дошли, наконец, до верхней площадки; все было залито кровью и завалено ранеными и трупами. Во всем нам помогали тлашкальцы. Ни изображения Нашей Сеньоры, ни Креста здесь уже не было; говорят, Мотекусома велел их убрать, но с подобающим почтением. Зато мы сейчас же выбросили, разбив, их идо­лов Уицилопочтли и Тескатлипоку, запалив их нечестивые святилища, продолжая одновременно борь­бу с теми врагами, которые столпились против нас на верхней площадке. А всего на этом великом си защитников было три или четыре тысячи индейцев, все знатные, в том числе и papas [(жрецы)]. На верх­ней площадке погибли 16 наших солдат, и все мы были изранены уже не раз[331].

Но всему есть предел. Наши махины-башни были разрушены, все мы до единого покрыты рана­ми, язык онемел, руки деревенели — нужно было подумать о возвращении опять сквозь то же море вра­гов, да еще отягченным пленными, между прочим, двумя знатнейшими жрецами, щадить которых Кортес особо приказал.Часто я видел потом у мешиков и тлашкальцев картины штурма этого вели­кого си; они считали это редким военным подвигом, и, думаю, читатель согласится с правильностью такой оценки. Пробились мы к нашему лагерю в са­мый надлежащий момент, чтобы ли­квидировать грозную опасность: часть стены была повалена, и непри­ятель широкой ре­кой вливался внутрь. Многих мы тут уложили, но обстрел и шум длились всю ночь. А ведь ночью было немало дел: заботы о раненых, исправ­ление попорченно­го оружия и стен, похороны убитых. Собрался также во­енный совет, но ни к каким результа­там не привел. Бедственное наше по­ложение усилива­лось еще безобраз­ным настроением людей Нарваэса: они без устали проклинали Кортеса и даже Диего Веласкеса, говорили жалкие речи о домашнем уюте на острове Куба, словом, совсем потеряли голову и не внимали никаким ободрениям.

В конце концов, все же пришлось решиться просить мешиков о мире, а затем покинуть Мешико. Но на следующий день нападение не только возобновилось, но и превосходило все прежние дни; а средств и сил у нас становилось все меньше. Тогда Кортес принял решение — пусть великий Мотекусома поговорит с ни­ми с плоской крыши и прикажет им прекратить военные действия, так как мы хотим уйти из их города. А когда великому Мотекусоме передали приказ Кортеса, он с большой горечью воскликнул: "Что же еще хо­чет от меня Малинче?! Я не хочу жить и слушаться его, так как он причина такого положения и исчезнове­ния моего счастья". И он не хотел идти и разговаривать, сказав, что не хочет видеть Кортеса и слышать его фальшивых речей, обещаний и лжи. А падре [Бартоломе де Ольмедо] из [Ордена Нашей Сеньоры] Мило­стивой и Кристобаль де Олид долго, очень дружески и сердечно, уговаривали его выполнить приказанное. И Мотекусома сказал: "Я попытаюсь совершить невозможное, ибо никак не удастся остановить войну, по­скольку они поставили над собой другого сеньора и решили не выпускать вас живыми отсюда; так что я полагаю, что всех вас убьют".

И он направился к сражавшимся, где мы его ожидали. Мотекусома встал у парапета плоской крыши вместе со многими нашими солдатами, которые его охраняли, и начал доброжелательно говорить своим, чтобы они прекратили военные действия, и мы уйдем из Мешико. Многие знатные и военачальники мешиков сразу его узнали и тотчас приказали своим людям замолчать и прекратить обстрел дротиками, камня­ми и стрелами; и четверо из них подошли к месту, где возвышался Мотекусома, чтобы говорить с ним, и со слезами на глазах ему сказали: "Ох, сеньор! Наш великий сеньор! Не­счастье Ваше и страдание Ваших детей и родствен­ников глубоко нас печалит! Уведомляем Вас, что мы уже поставили над со­бой другого сеньора, Ва­шего родственника". И там ему назвали они имя — Куитлауак, сеньор Истапалапана; а когда его не стало, сеньором стал Куаутемок. И еще сказа­ли они, что войну не пре­кратят, пока всех нас не умертвят, это они обеща­ли своим идолам; и что они просили каждый день своих Уицилопочтли и Тескатлипоку, чтобы он [Мотекусома] смог освободиться целым и не­вредимым из нашего пле­на, а как он выйдет, как они и желали, они будут относиться к нему с вели­ким почтением, как к прежнему своему сеньо­ру; и они принесли ему извинения. И лишь они закончили разговари­вать, тотчас мешики мет­нули столь много камней и дротиков, а наши, прикрывающие Мотекусому круглыми щитами, пре­небрегли в тот момент своим долгом защищать его, поскольку видели, что во время его разгово­ра с мешиками не было военных действий, и в Мотекусому попали три камня: один — в голову, другой — в руку, а третий — в ногу; и мы, положив его, просили лечиться и подкрепиться, говорили ему это доброжелательно, но он не хотел, а вскоре неожиданно при­шли нам сказать, что он умер[332]. Все мы: Кортес, капи­таны, солдаты — оплакивали его ис­кренно; многие пе­чалились так, точ­но он был им род­ной отец; пусть никто не дивится нашему поведению. Мотекусома был великий и добрый человек! Никогда Мешико не имел лучшего сеньора. Уважали мы его и за храбрость: три­жды он решал во­прос о спорных землях единоборством с сеньорами этих земель.

Итак, Мотекусома был мертв, и хотя монах [Бартоломе де Ольмедо] из [Ордена Нашей Сеньоры] Мило­стивой неотступно был около него, Мотекусома так и не выразил жела­ния принять хри­стианство. Для из­вещения о смерти великого Мотеку­сомы Кортес велел освободить одного из самых важных жрецов, а также видного сановни­ка, прося их как очевидцев засвиде­тельствовать глу­бокую нашу пе­чаль. Они должны были также сообщить касику, возве­денному в сеньоры, которого звали Куитлауак, и его военачаль­никам, что мы готовы выдать тело для торжест­венного погребения, а кроме того, что у нас в плену находится тот сень­ор, который имеет наи­большие права на пре­стол — двоюродный брат Мотекусомы[333], а также де­ти последнего. Пусть они также расскажут подроб­но, как и при каких об­стоятельствах умер Мотекусома, ибо они при­сутствовали при послед­них его минутах. Нако­нец, пусть они передадут, что если теперь не про­изойдет замирения, то весь город ужасно поплатится, ибо до сих пор мы щадили его из любви к умершему. С телом отправили мы большое количество знатных и жрецов, бывших у нас в плену. Но... события от этого мало изменились. Правда, при виде уби­того раздались крики горя, завывания и причитания, но уже в следующий момент штурм возобновился с еще большим ожесточением. Они лезли на нас, как безумные, издавая ди­кие возгласы вроде: "Не заботьтесь о погребении других! Думайте лучше о собственной смерти — через два дня ни один из вас ее не минует!"