Традиционный и современный расизм
Скромное обаяние расизма
Вряд ли найдется идеология, более дискредитированная, чем расизм. Но вряд ли найдется идеология или, по меньшей мере, умонастроение, более распространенное, чем расизм.
Стоит задуматься над тем, что происходит в Европе в связи с Йоргом Хайдером. Приход Хайдера вторым номером на выборах в австрийский парламент был воспринят в Европе как скандал. Но возмущению европейцев просто не было предела, когда хайдеровская Партия Свободы вошла в правительство. Сотни тысяч демонстрантов в Вене, Париже и Брюсселе скандировали: “Хайдер — это Гитлер!” и требовали отставки австрийского правительства. Но разве за Хайдера не отдали голоса около 24% австрийских граждан? Странным образом внушительная, прямо скажем — массовая поддержка вдруг сменилась не менее массовой обструкцией. Так что же случилось? Случилось то, что г-н Хайдер нарушил правила приличия. Он привел к языку то, что не принято проговаривать. Каждый пятый, если не каждый четвертый австриец в глубине души тяготеет к идеалам национально-культурной чистоты, но не каждый осмелится об этом сказать вслух. Огромная часть австрийского общества не имела бы ничего против, если бы иммигранты куда-нибудь исчезли. Или если бы они сделались менее заметны, как-то стушевались, перестав мозолить глаза. Иными словами, чтобы само собой произошло то, к чему призывает Хайдер. Но мало кто наберется духу заявить об этом своем побуждении открыто. Ведь Fremdenhass (ненависть к чужим) и Ausl д nderfeindlichkeit(враждебность к иностранцам),не говоря уже о расизме, — вещи морально неприемлемые. Абсолютно неприличные, граничащие с непристойностью.
Случившееся кажется мне весьма симптоматичным. По сути, одно и то же общество в один и тот же момент высказывает диаметрально противоположные пожелания. Оно жаждет экономической и финансовой стабильности, снижения уровня преступности и боится наплыва иммигрантов из неблагополучных стран и в то же самое время хотело бы сохранить за собой лестный имидж либерального, демократического, толерантного и, разумеется, открытого. Можно, конечно, возразить, что за разные ценности голосуют все же не одни и те же люди, что за правыми радикалами, с одной стороны, и за либералами, с другой, стоят разные сегменты электората. Но это мало утешает: число тихих симпатизантов Хайдера больше, чем число его избирателей; вся разница между ними и сторонниками Партии Свободы в том, что ценности, декларируемые Хайдером с неприличной откровенностью, они хотели бы провести в жизнь в “политически корректной” форме.
Однако симптоматичность событий в Австрии этим не ограничивается. На демонстрациях против Хайдера громко звучало слово, привычное скорее для Северной Америки, чем для Европы, — расизм. “Свободных” обличали не в ультра-национализме, не в шовинизме, а именно в расизме. Те, разумеется, открещивались от такой клички. В век политической корректности причастность расизму — слишком тяжелый балласт, избавиться от которого не стремятся разве что откровенные маргиналы. Думаю, Хайдеру не будет стоить большого труда доказать, что к расизму его партия не имеет отношения. Ведь язык, которым он пользуется, свободен от тех особенностей, которые привычно ассоциируются с расизмом. Ничего из лексикона графа Гобино в речах и писаниях лидера австрийских правых не найти. Тем не менее расистский смысл его программы несомненен. И в этом нет никакой загадки. Просто расизм, практикуемый сегодня, заметно эволюционировал по сравнению с классическими его образцами.
Что есть расизм?
Некоторые полагают, что расизм свойствен людям в той мере, в какой им свойственна ксенофобия — боязнь чужого и враждебность к чужому. Но ксенофобия спонтанна и спорадична, расизм же предполагает некоторую связную совокупность взглядов.
Казалось бы, установить границы расистской теории не слишком сложно: членение человечества на отдельные, замкнутые в себе группы (“расы”), приписывание этим группам биологически определенных черт, постулирование иерархии между расами, в силу которой одни оказываются интеллектуально или культурно выше, а другие ниже. Однако при внимательном рассмотрении выясняется, что расизм не укладывается в такую дефиницию. Во-первых, он может не настаивать на отношении соподчинения между расами. Во-вторых, он может вообще обходиться без термина “раса”. Наконец, в-третьих, взаимная обособленность больших человеческих групп (чаще всего не называемых расами) может мыслиться не в биологических терминах. Что же тогда остается от расизма? Что позволяет квалифицировать взгляды политиков-ксенофобов именно как расизм? Для ответа на этот вопрос нам придется совершить небольшой понятийно-исторический экскурс и проследить эволюцию расизма от традиционного, или классического, до современного.
Историю расизма ведут с эпохи великих географических открытий. Можно назвать точное время его возникновения — 1492—1498 годы: открытие Америки и Индии. До сих пор “белые” люди (европейцы, арабы, берберы, евреи) не сталкивались с человеческими особями, разительно отличными от них на визуальном уровне. Люди же, которых европейские мореплаватели увидели в Америке, Южной Африке и Западной Индии, не просто верили в других богов и говорили на других языках, но имели кожу другого цвета.
Политику испанских и португальских колонизаторов Южной Америки с XV по XVIII век включительно иначе как геноцидом назвать нельзя. Но люди, его творившие, считали себя христианами. Из противоречия между христианскими нормами и вопиюще нехристианской практикой было бы не выпутаться, если бы колонизаторы не прибегли к учению, согласно которому объекты бесчеловечного обращения — не совсем люди или если и люди, то не совсем полноценные. Расизм выступил как идеология колонизации, как “теория”, придававшая колониализму легитимность. Он расчленил человечество на группы, одни из которых, в силу своего превосходства, предопределены к господству, другие, в силу своей ущербности, — к подчинению.
В XVIII столетии, в рамках становящейся биологической науки, возникла теория полигенеза — происхождения человечества от разных прародителей. И хотя эта теория достаточно скоро была опровергнута (Дарвином, в частности), попытки научного обоснования расизма предпринимались вплоть до конца XIX века. Однако задолго до того, как расизм стал пробовать себя на почве науки, он существовал в религиозно-мифологических версиях. Предопределенность “негра” к рабству у “белого человека” возводили к Книге Моисея. В трех сыновьях Ноя — Симе, Хаме и Иафете — видели праотцов трех ветвей человечества, или трех “рас”: от Иафета пошли белые, или европейцы, от Сима — семиты, а от Хама — негры. Предопределенность потомков Хама к рабству у отпрысков Иафета и Сима обосновывалась проклятием Ноя сыну Хама Ханаану (“И сказал: проклят Ханаан; раб рабов будет он у братьев своих” (Бытие, 9, 25)).
В русле этой мифологии Гергий Хорниус в 1666 году писал о трех расах — яфетской, семитской и хамитской.
Справедливости ради стоит заметить, что сам термин “раса” не всегда был аксиологически нагружен. Первые попытки антропологической дифференциации человечества — от Бернье (в 1684) и Карла Линнея (в 1735) — в большинстве своем носили ценностно нейтральный характер. Ученые стремились упорядочить антропологические сведения, сведя многообразие человества к конечному набору больших групп. Так, в классификации Иммануила Канта человечество делится на четыре расы: “белую”, “негритянскую”, “монгольскую” (она же — “хунну”, она же — “калмыцкая”) и “индийскую”, или “индостанскую”. Согласно французскому анатому Кувье, человеческих рас три — белая (кавказская), черная (эфиопская) и желтая (монгольская). Этот подход стал впоследствии господствующим, хотя среди антропологов наметились значительные расхождения. Андерс Ретциус, например (1796—1860), признавал существование только двух рас — долицефальной (с удлиненным черепом) и брахицефальной (с коротким черепом), а Иоганн Фридрих Блюменбах (1752—1840) насчитал пять рас — кавказскую, эфиопскую, американскую, монгольскую и малайскую. То, что количество рас в разных теориях колебалось от двух до двадцати (!), не случайно. Внешность — слишком ненадежный критерий классификации. Его ненадежность постоянно сказывалась в том, что признаки, закрепленные за одной “расой”, обнаруживались в другой, что один и тот же народ оказывался одновременно принадлежащим разным “расам”.
История попыток создания расовой теории весьма показательна. Она прекрасно иллюстрирует тезис Фуко о знании-власти — о встроенности отношений власти в структуру научного знания. Сколь бы явно ни противоречила эмпирия основным допущениям расизма, это ни в коей мере не влияло на убежденность расистов в своей правоте. Движущая сила расизма лежит не в интеллектуальной, а в политической плоскости, его аргументы черпаются не в сфере науки, а в сфере идеологии. Мотив активности расистов — легитимация господства, моральное и, по возможности, теоретическое обоснование статус-кво, сложившегося в ходе колонизации.
Понятно, что расистские теории были особенно в ходу в странах, где на них был политический и общественный спрос. В 1860-е годы из Лондонского Этнографического общества выделилась группа ученых, образовавших Антропологическое общество. Основатель этой организации Джеймс Хант написал книгу под названием “Место негра в природе”, где утверждался биологически низший статус африканца по отношению к европейцу. Книга была восторженно встречена плантаторами из южных штатов Северной Америки, противившимися отмене рабства.
Расистская теория никогда не скрывала своего инструментального характера: она обслуживала расистскую практику. Содержание этой практики составлял прежде всего коннубий — запрет на браки между представителями “высших” и “низших” рас. Кстати, коннубий был отменен в Соединенных Штатах не так уж давно. Это формально. А неформально, негласно этот запрет не отменен до сих пор. Он действует и в Америке, где межрасовые браки составляют чуть более одного процента от общего числа заключаемых браков, и в Европе, где подобные браки сопряжены с еще большими неприятностями. Борис Беккер был всеобщим любимцем в Германии ровно до того момента как позволил себе жениться на темнокожей. Атмосфера недоброжелательства, сгустившаяся вокруг супружеской пары, заставила теннисиста заявить: “Я не могу жить в этой стране!”.
Один из крупных исследователей расизма Оливер Кокс выдвинул в 1940-е годы тезис, согласно которому эта идеология составляет структурный момент капитализма вообще. Мировоззрение, которое оправдывает и обосновывает субординацию одних групп населения (“черных” и “цветных”) другим (“белым”), необходимым образом встроено в функционирование капиталистической экономики. Тому свидетельство — расовое (и этническое) разделение труда.
Институционализация расовой дискриминации не могла не привести к тому, что экономические и социальные различия между группами приобрели характер культурных различий. У тех, кто на протяжении столетий принадлежал к “низшим”, выработались коды социальной коммуникации, принципиально отличные от кодов, которыми пользовались “высшие”: свой диалект, свои кумиры, свои ценности, свои поведенческие стандарты. Различия, обусловленные прежде всего социальными факторами (раздельным образованием, в частности), предстали в качестве “естественных” — различий в “ментальности”, психологическом складе и т.п. Различия, являющиеся результатом дискриминации, стали выглядеть как ее источник.
Ирония ситуации в том, что в естественность различия уверовали не только угнетатели, но и угнетенные. Начиная с 1960-х годов появились мощные “антирасистские” движения, теоретический багаж которых составляет все тот же расизм, только с перевернутыми “плюсом” и “минусом”.
Традиционный и современный расизм
Расизм, практиковавшийся вплоть до конца XIX столетия (рецидив которого имел место в Германии между 1933 и 1945 годами), можно назвать традиционным, или классическим. Он отличался наивной прямолинейностью. Он простодушно постулировал первенство “белого” над “небелым” во всех областях — ментальной, эстетической, культурной. Кристиан Майнерс (1747—1840), например, без обиняков обозначает известные ему две расы как “прекрасную”, или белую, и “отвратительную”, или черную.
Густав Лебон (1841—1931) в своих широко известных “Психологических основах эволюции народов” говорит о четырех расах: примитивных (пигмеи, австралийские аборигены), низших (темнокожие), средних (китайцы, монголы, семиты) и высших (индоевропейцы). И, наконец, самый знаменитый теоретик и практик “классического” расизма — Адольф Гитлер. Как все помнят, последний был убежден в том, что на свете живут представители трех рас: основатели культуры (арийцы), носители, или распространители культуры (неарийские народы, например, славяне), и разрушители культуры (прежде всего евреи и цыгане).
Холокост, инспирированный нацизмом, подвел черту в истории и теории расизма. Расизм как идеология и как практика был подвергнут всеобщему остракизму. После 1945 года прослыть расистом означало исключить себя из цивилизованного общества. Единственной страной, открыто проводившей во второй половине XX века расистскую политику, оставалась ЮАР, которая, как известно, в последние десятилетия своего существования подвергалась международному бойкоту. ООН приняла ряд резолюций, направленных на преодоление рецидивов расизма * . В развитых странах приняты антирасистские законы. Наступил век политической корректности. Журналисты и телеведущие строго следят за проявлениями расизма в прессе и массмедиа. Расизм стал табу, нарушить которое нельзя, не поставив на карту репутацию. Словом, расизм, как кажется, загнан в угол, и немногочисленным еще не окончательно вымершим его приверженцам ничего не остается как перевоспитываться. И тем не менее реальное положение дел выглядит совсем не так.
С победой политкорректности расизм не сдал ни дюйма своих позиций. Он лишь поменял форму, превратившись из эксплицитного в имплицитный. Расистов наших дней трудно заподозрить в расизме. На уровне декларируемых тезисов они абсолютно корректны. Но их молчаливые допущения по существу совпадают с допущениями, на которых основывали свои построения классики расизма. Граф Гобино и его единомышленники верили, в частности, в то, что биологические различия суть источник социокультурных различий. Они устанавливали отношение детерминации между “расой” (биологической принадлежностью) и “цивилизацией” (культурной принадлежностью). Они полагали, что мышление и поведение индивидов определено (или, точнее, предопределено) сущностными характеристиками групп, которым эти индивиды принадлежат. Если отбросить отдающий анахронизмом термин “раса”, то перед нами совокупность постулатов, безоговорочно разделяемых сегодня немалой частью современных интеллектуалов, не говоря уже о так называемой массовой аудитории. Главный из этих постулатов — неснимаемость различия. Различия между большими человеческими группами (называемыми или не называемыми расами) носят фундаментальный характер и потому принципиально не могут быть преодолены.
Так что расизм, причем не в метафорическом, но в прямом смысле этого слова, продолжает оставаться полноправным игроком на поле сегодняшних дискуссий.
Расизм может выступать и как культурализация биологии, и как биологизация культуры. Он может вовсе отказываться от биологистской терминологии, не меняя при этом своей сути: служить натурализации социального.
Я не хочу тем самым сказать, что биологических различий между людьми не существует. Дело заключается не в отрицании или утверждении таких различий, а в их интерпретации. В частности, в выведении из антропологических фактов социо-культурных следствий. В логическом скачке от антропологии к истории, из сферы природы в сферу культуры.
Представители так называемой расово-антропологической школы (Гобино, Чемберлен и т.д.) тем и отличались от антропологической науки своего времени, что констатация различий в телесной конституции служила им достаточным основанием для философско-исторических и культур-философских спекуляций. Например, для умозаключений о разных “судьбе” и “предназначении” различных рас, а в конечном итоге — для отрицания единства человеческого рода.
Суть расизма — в интерпретации различий (социальных, культурных, психологических, политико-экономических) в качестве естественных, а также в закреплении связи между Различием и Господством. Различия, сложившиеся в ходе социальной интеракции, обусловленные множеством технологических, исторических, военно-политических, т.е. в конечном итоге случайных — факторов, истолковываются расизмом как нечто само собой разумеющееся, природой или Богом данное, как необходимость. Расизм сначала интерпретирует различия как “естественные”, а затем увязывает их с существующими отношениями господства. Группы, стоящие выше других в социальной иерархии, стоят там по “естественному” праву превосходства.
Расизм в наши дни вербует себе новых и новых сторонников, большинство из которых об этом даже не догадывается. Но это уже не то мировоззрение, которое мы выше обозначали как “классический” расизм. Современный расизм носит рафинированный, или, если угодно, сублимированный характер. Сублимированный расизм решительно отходит от биологизма. Однако, дистанцируясь от “биологизаторства”, присущего “классическому” расизму, современные адепты этой идеологии утверждают, по сути, то же, что и их простодушные предшественники: естественность — и потому неустранимость — различия.
Логика “инфериоризации” (от англ. inferior — неполноценный) окончательно уступает место логике дифференциации. Отсюда и предикат современного расизма, предложенный французским социологом Пьером Тагуевым, — дифференциалистский. Представители другой группы не ниже и не примитивнее нас. Они суть другие, причем радикально другие. Их инакость означает их принципиальную несовместимость с нами, пусть корень этой инакости и не в крови (не в генах, не в биологическом строении), а в “духе”. Или, пользуясь более современной терминологией — в культуре. “Культура” при этом — эвфемизм. Стыдливый, политически корректный заменитель того, что раньше называли природной конституцией.
Классический расизм считал, что ценности западноевропейского (читай — белого) человека полагались всеобщими и, соответственно, обязательными для человечества как такового. Из этой посылки следовало, что всем, кто до этих ценностей не дозрел, последние необходимо привить. Сублимированный расизм отказался от этой идеи. Он заметно помягчел. Не надо никому ничего навязывать, говорят его приверженцы. У всех должно оставаться право на инакость. Пусть все живут там, где родились. Никаких смешений. Никаких размываний границ. Причем размывать границы непозволительно не потому, что от этого пострадает чистота крови, а потому, что пострадает инакость. Культурное своеобразие — то, что делает “нас” и “их” непохожими — понесет ущерб.
Нетрудно заметить, что движение этой весьма рафинированной аргументации направляется тем же мотором, что приводил в движение “классический” расизм. Этот мотор — страх смешения.