Часть 2. Не пугайте меня, я еще ничего вам не сказал 4 страница

В процессе последующих сессий проблемы пациентки приобрели более ясные очертания. Она рассказала, что периодически она впадает депрессию, и тогда ее беспокоит страх, что ее в чем-то обвинят. Чуть позднее пациентка высказала предположение, что все окружающие мужчины (включая сына) думают, что она их соблазняет (но ей «вообще никого нельзя соблазнять»). Она не испытывала удовлетворения от брака и своей сексуальной жизни, сообщила о трудностях в установлении контактов (особенно— с женщинами), об отвращении к косметике и всем другим атрибутам женственности (включая кольца, серьги, юбки). Несколько раз она обращалась к одной и той же теме, рассказывая, что «внутри нее есть какая-то червоточина», что в 15 лет она как будто «потеряла резвость» и «тело стало не ее». Приведу несколько характерных фраз: «Мне нужно не только делать вид, что я не хочу нравиться мужчинам, а действовать так, чтобы действительно им не нравиться…»; «Я не могу сказать, что в брюках я себя чувствую меньше женщиной, но платье к чему-то обязывает…»; «Мне так неприятно, что это моя мать меня родила, я ненавижу себя за то, что сосала ее грудь!»; «Я не могу любить!»…

При огромном разнообразии материала первых 153-х сессий, практически на каждой пациентка так или иначе обращалась к предельно идеализированному образу отца: «У него были представления о добродетели, ия — по его мнению — не могу их нарушить уже потому, что я — его дочь, его часть, он не воспринимал меня как самостоятельную личность…»; «Моей заветной мечтой было умереть вместе с папой…»; «Он был такой честный, правильный, не то что я… [А вы?] Я грязная, порочная… [Да?] Знаете, кем бы я хотела быть? [Кем?] Помойной кошкой. Найти вонючую рыбью голову в грязном баке и грызть ее… Быть самой собой…».

Каждая наша встреча начиналась с ее желания «не говорить ни о чем», и мне все время приходилось преодолевать ее сопротивление и стимулировать ее предельно заторможенную вербальную активность. Ни с одним другим пациентом мне не приходилось столько говорить, так как, фактически — после каждой фразы из 5_7 слов, пациентка замолкала и продолжала только после моего дополнительного вопроса или повторения ее последних слов как подтверждения того, что я ее слушаю.

Когда этот случай был опубликован впервые, один из моих уважаемых коллег покритиковал меня за то, что я слишком много говорю. А мне припомнился случай супервизии, на которой другой коллега сообщил, что его пациент молчит уже около тридцати сессий, и он также молчит, исходя из тезиса Фрейда о целесообразности фрустрации пациента молчанием.

Думаю, не стоило бы так уж некритически воспринимать все постулаты Фрейда, которые формулировались в начале XX века (с учетом качественно иной психологической культуры). Тезис о целесообразности фрустрации пациента, который и так страдает, вообще вызывает у меня большие сомнения. Мне ближе тезис о создании безопасной и доверительной атмосферы и раскрепощение вербальной активности пациента. Поэтому одно из моих основных правил можно было бы сформулировать следующим образом: «Пациент говорит — молчи, пациент молчит — побуждай его говорить».

Только на приведенных ниже сессиях пациентка начала говорить чуть больше (читатель скоро поймет, что значит это «чуть больше»), но мне все равно приходилось постоянно сопоставлять и соединять ее отдельные фразы, не столько для себя, сколько для того, чтобы донести до ее сознания суть ее бессознательных предчувствий и предсознательных суждений.

К описываемому периоду мы работали с ней уже три года, при этом, в связи с ее частыми командировками и поездками, периодичность наших встреч была крайне непостоянной: от одной-двух сессий в месяц до пяти в неделю. Обычно мы встречались вечером, но первая из приведенных здесь сессий была внеочередной, назначенной на дневное время. Поскольку, как мной уже было отмечено, в отличие от большинства других случаев мне все время приходилось поддерживать ее вербальную активность, весь материал изложен в форме диалога и лишь кое-где мной даны некоторые характеристики ее невербальной активности.

 

Я сессия

 

 

П.: Я шла и ругалась: какое неудобное время!

А.: Почему было не обсудить это в прошлый раз?

П.: Я думала, вам так удобнее…

А.: Мы договаривались все обсуждать…

П.: Хо-ро-шо… Я помню… Ну вот… Я все сказала…

А.: Впереди — еще час.

П.:…Что это за свеча у вас в шкафу?..

А.: Подарок.

П.: Чтобы вы не угасли?..

А.: Почему такая ассоциация?

П.: А есть другие?..

А.: Масса.

П.: Да? Но я чувствую так… Угасание, смерть, страх…

А.: Чего-то боитесь?

П.: Угасания, смерти…

А.: А кто не боится?

Д.: Раньше я думала, все боятся, а сейчас нет. Это связано с завистью и жадностью. Щедрый — не боится…

А.: А вы?

Я.: Этот страх разный. Когда я раньше думала о папе… Как это будет? Сейчас думаю: как мои дети будут говорить? И будут ли?..

А/. Сомневаетесь?

Я.: Нет. Будут…

А.: Что?

Я.: Не знаю… У меня что-то изменилось. Я сейчас по-другому ощущаю… папу. Это время ближе, и мое. Раньше думала, как будто это было с кем-то другим. А теперь понимаю — со мной. И когда я смотрю на свои детские фото, возникает чувство узнавания. И очень приятное… Возникло ощущение, что вы меня изучаете… (привстает на кушетке и оглядывается).

А.: Зачем?

Я.: Чтобы отобрать?..

А.: Что?

Я.: Что-то…

А.: Я уже делал так?

Я.: Нет. Но чувство такое есть…

А.: Мы уже говорили об этом: я — не изучаю, мы — вместе исследуем и пытаемся понять, и только в ваших интересах, и только то, что вы хотите.

Я.: Но я не должна доверяться. Иначе могут украсть… Есть какие-то ценности, о которых не подозреваешь… Знаете, как старушка: продает картину по дешевке, а оценщик знает, что она дорогая, но виду не подает, и тут старушка догадывается…

А.: Я могу подтвердить, что эта «картина» — ваша, и она — бесценна. Все, что я способен сделать, это только направить на нее свет, обратить внимание на возможное прочтение сюжета или детали, которых вы, возможно, не замечали.

Я.: Но это еще и опасно…

А.: Что?

Я.: Говорить о себе…

А.: Почему?

Я.:…Что-то откроешь, а оно взорвется… Или выйдет и не вернется…

А.: А может быть, стоит выпустить? Пусть выходит.

Я.: Это не-воз-мож-но… О себе нельзя говорить…

А.: А о ком мы говорим?

Я.: А-а-х… Го-во-рим, но как-то не так…

А.: А как надо?

Я.: Внутри меня ничего нет. Как в «Маске Красной Смерти»… И часы эбенового дерева… Я не то говорю, но… У меня ощущение, что я… — где-то, и ко мне подходит мужчина, и что-то там начинает… А я сразу: нет!..

А.: Как это можно было бы связать: под маской ничего нет и мужчине — «нет!»?

Я.: Да, что-то есть…

А.: Вы — в маске?

Я.: Конечно!..

А.: А если снимете?

Я.: Все умрут!..

А.: Под маской что-то ужасное?

Я.: Да… Все… Точнее — я умру, и все умрут для меня…

А.: То, к чему подходит мужчина и где ничего нет, — это кто?

П.: Женщина, естественно…

А.: А он может ее найти?

Я.: Нет, конечно… Меня даже удивляет, что он ее надеется найти!..

А.: А если он ее найдет?

Я.: Это какой-то… м-м-м, вопрос…

А.: Какой?

Я.: Бессмысленный… Это все равно что надеяться выиграть в лотерею… Думать: а вдруг я выиграю?.. Эту вероятность можно рассчитать, но она не имеет никакого значения… Я никогда не играла и не верю в выигрыши…

А.: Мы говорим о мужчине?

П.: Да…

А.: И чтобы выиграть, то есть — найти женщину, ему должно сильно повезти? Значит, она там все-таки есть?

Я.: Мне стало как-то не по себе… Как будто вы посягаете…

А.: На женщину или на идею, что ее там нет?

Я.: И на то и на другое. И мы с вами соперничаем…

А.: За что?

Я.: За что-то важное для нас обоих. Но оно — только одно. Неделимое…

А.: Если вы скажете — за что [мы соперничаем], я отдам это вам. Всё.

Я.: Я не знаю — что? Но… Вы — не отдадите…

А.: Но, хотя бы примерно, что?

Я.: Это связано… связано… связано с… превосходством…

А.: Превосходством… И чем-то еще, почему это так болезненно? Почему вы никому не хотите это отдать?

Я.: Боль… Боль… У-у, как странно вы говорите… Не знаю… Не знаю… Как-то… Как-то… Когда кто-то ко мне приближается — это покушение на мою боль…

А.: Я не хочу причинить вам боль. Мы можем сменить тему.

Я.:…Здесь есть что-то оскорбительное… Он покушается… не видя эту боль…

А.: Кто он?

Я.: (без ответа)

А.: Мы начали с попыток флирта со стороны какого-то мужчины и пришли ка- ким-то образом к тому, что он покушается на вашу боль. Ваша сексуальность, ваша женственность— это что-то болезненное?

Я.: Да… И это большой секрет… Как в рассказе, помните: мальчик предлагает девочке покататься на велосипеде, а она — не умеет, но говорит: «Я не хочу»… — Зачем об этом говорить?..

А.: Вы хотите сказать, что женщина с более чем 20-летним супружеским стажем и мать двоих детей не умеет… «кататься на велосипеде»?

П.: Х-м…

А.: Что вы не умеете?

Я.: Предположим… Не знаю… Я бы никогда не смогла вступить в сексуальные отношения с человеком, который мне нравится…

А.: Откуда такой запрет?

Я.: Не знаю… Считается, что я— верная жена и люблю мужа. Хотя он мне и не нравится. Но если мне мужчина нравится… это — просто невозможно…

А.: Невозможно.

Я.: Вдруг возникла мысль: а о ком это я вообще говорю?.. Нет никакого конкретного мужчины…

А.: Действительно, о ком?

Я.: Не знаю. Какое-то приближение к невозможности…

А/. Очень интересное выражение: «приближение к невозможности».

Я.: Да… Гипотетически… если бы это было… это — невозможно… Я подумала об отце, но это не отец… Я помню, что соперничала с мамой, за любовь… но телесно — нет…

А.: Мне почему-то вновь пришла в голову ваша фраза о «велосипеде».

Я.: Это о сексе?..

А.: Может быть.

Я.: Тогда — да… Вы правы…

А.: В чем?

Я.: Я как бы запрещаю себе…

А.: Что?

Я.: Получать удовольствие от секса…

А.: Почему?

Я.: Как только за мной начинают ухаживать, у меня возникает жуткое ощущение скуки… Вдруг вспомнила, как я ходила с папой на футбол. Он был страстный болельщик… Но сам футбол — это такая скука. Но я всегда соглашалась с ним пойти. Мама не ходила…

А.: Только вы и он?

Я.: Да… Я понимаю… Но я не согласна, что это как-то связано: секс и скука…

А.: Разве я сказал, что это связано?

Я.: Нет, не говорили, но это так… подразумевалось…

А.: Что-то в этом есть: ваши ощущения на футболе действительно сходны с отношением к сексу: папа страстный, а вам скучно, и с мужчинами потом — то же самое.

Я.: Да. Страсть — это не любовь. Любовь — это другое… И вообще, можно жить без секса…

А.: Можно.

Я.: Хотя что-то там есть. А любовь— это тихая спокойная беседа…

А/. Тогда мы с вами— самые настоящие любовники.

Я.: Да. (Смеется.) Хотя нет! Любовь— это еще и обида…

А.: Любовь — это обида. Страсть — это скука. Так необычно.

Я.: (Вздыхает.)

А.: У меня вдруг появилось такое чувство злости к вам (я всегда сообщаю пациентам о своих чувствах и стараюсь доверять своему бессознательному). Злость плохой советчик, и я не могу пока объяснить — почему? Но что-то вы сделали такое…

Я.: Лишила чего-то мужа… И себя… Да, я вредная, с детства. Вот возьму, и сделаю себе плохо…

А.: И что?

Я.: Вот они будут тогда знать!..

А.: Что они будут знать?

Я.: Какие они плохие, что надо их наказать!..

А.: Кого наказать?

П.: Всех. Если мне будет плохо, и им всем будет плохо…

А.: Прохожему у нас под окном — тоже?

Я.: Нет. Ему нет…

А.: А кому?

Я.: Тем, кто со мной…

А.: Я чего-то не понимаю: вы делаете себе плохо, чтобы стало больно тем, кто вас любит?

Я.: Они плохо любят! Они не понимают, не ценят, а надо, чтобы они оценили…

А.: Как это можно узнать?

Я.: Если я сделаю себе больно, они спохватятся и поймут, что они меня любят. Это примитивно, но верно…

А.: Вы им как будто мстите?

Я.: Ну да! Здесь такая ситуация: например, человек знает, как надо, а другой ему советует — неправильно, но нужно сделать так, как он советует, даже зная, что — неправильно…

А.: Зачем?

Д.: Очень важно, чтобы человек увидел, что он не прав… Это связано с превосходством. Его нужно устранять. Чтобы другой увидел: он — ничто!..

А.: И вот вы доказали… Что дальше?

Д.: Они меня все равно не любят… Родители… И я мщу!..

А.: Вы думаете это возможно, например, по отношению к отцу?

Д.:… (Пациентка долго ничего не отвечает, но выражение ее лица демонстрирует какие-то поиски ответа.)

А.: К сожалению, наше время истекло.

Д.: А у меня после вашей фразы тут же появилось чувство: нет, я докажу, что это возможно! — говорит она скороговоркой.

А.: Если бы для этого нужно было отомстить еще двум-трем людям или «пометить» еще 2–3 года, я бы сказал: мстите интенсивнее. Но чувство, которое вы испытываете, — оно необъятно. И отца — уже нет.

Д.: И что?..

А.: Я не знаю.

Д.: Просто забыть?..

А.: Если бы это было возможно, я был бы безработным.

Д.: И что тогда остается?..

А.: Не знаю.

Я.: Знаете! Вы хотите сказать: «Простить!».

А.: Тоже маловероятно.

Я.: Да уж… Не думаю… У меня сейчас ощущение, что я говорю с папой в тот момент, когда умерла мать… (я знаю, что мать пациентки жива, а отец умер, но я умышленно пропускаю эту ошибку, которая скоро вскроется сама).

А.: И что?

Я.: Я вспоминаю… Но как это связать?… Я не думаю, что я скорбела о бабушке…

А.: Вы говорите о матери отца?

Я.: Ну да!

А.: Но вы сказали просто: «…Когда умерла мать».

Я.: Да?.. Да, я так сказала…

А.: Вы хотели ее смерти?

Я.: Сейчас кажется, что нет. Хотя раньше думала, что да…

А.: Продолжим в следующий раз.

 

Я сессия

 

 

Она была очень краткой, так как пациентка опоздала и обсуждение опоздания, в данном случае незначимое, можно опустить без ущерба для основного материала.

Я.:…Какая все-таки хорошая погода! И снег, и дождь одновременно. Я люблю такую… Прихожу— и не хочется говорить о том, что до этого хотела сказать…

А.: Почему так происходит?

Я.: Когда хочешь заранее что-то рассказать, это вначале… м-м… всегда неприятно… Хочется, чтобы это уже было рассказано…

А.: О чем вы хотели рассказать?

Я.: Когда я вчера говорила, что умерла мама (пациентка привстает и, поворачиваясь ко мне, добавляет очень выразительно) — ПАПИНА! — мама папина… (вновь ложится и около минуты молчит, морщит лоб и теребит край пледа, которым она укрыта, что-то напряженно обдумывая)… Я помню свою маму в этот день. Мне очень хотелось, чтобы бабушка выздоровела. Для папы. Чтобы ему было лучше… У нас, знаете, такая семья… очень плохая… Мама никогда не ходила к бабушке в больницу. Ходили я и папа. И мы сами все покупали…

А: Да?

Я.: Я знаю, что невестка может не любить свекровь. Но ведь смерть — это важнее… Пришел папа и сказал, что умерла бабушка… Было лето… А мама была в таком сарафане (презрительно)…

А.: Почему это запомнилось?

Я.: В ней было что-то такое отвратительное…

А.: Что?

Я.: Что-то очень естественное и… отвратительное…

А.: Как это связано с сарафаном?

Я.: Это был такой отвратительно открытый сарафан… Я ее и его разглядывала. Я вообще не любила… я избегала на нее смотреть… Она, конечно, была рада этой смерти… Может быть, и я хотела ее смерти… Я как будто все время сравнивала что-то с чем-то?…

А.: Что?

Я.: Ее с собой… Но этот сарафан… такой открытый… И что она хотела смерти свекрови… И ее сарафан… Ей не надо было прикрывать ее желание смерти… Ей не надо было прикрывать даже свою радость перед папой…

А.: Что это значит?

Я.: Она не прикрывалась, так как она знала, что ОН— конечно, ее! Умирает

королева, какое-то время— борьба за власть, какое-то смятение, или, как в истории, смутное время… А здесь — смутное чувство…

А.: Смутное чувство.

Я.: Соотношение каких-то сил, борьба, какая-то «перестройка»… Чувство отвращения к ней. Тоска. Злость… У меня не было чувства, что лучше бы она умерла, но вот сейчас… И этот сарафан… Она небольшого роста, полная, и очень большая грудь… Я еще думала: зачем ей такое декольте, такой вырез?… Я все время смотрела на папу. А папа на меня не смотрел… И еще помню, когда ее похоронили, прошли поминки, папа сказал: «Пойдем погуляем». Мама ответила: «Это неприлично!» А папа: «Какая ерунда!». Мы пошли гулять. Но без мамы… Он никогда не рассказывал мне о своей матери. И это не случайно…

А.: Что — не случайно?

Я.: Не хотел. Может быть, ему было больно… Когда он сказал, что я похожа на его мать, я очень удивилась… Именно тому, что он это сказал…

А.: Что здесь удивительного? — Внучка похожа на бабушку.

Я.: Именно, что он сказал!..

А.: Что это значило?

Я.: Что он меня любит. И мать свою тоже любил…

А.: А маму?

Я.: Она здесь не участвует! Ее здесь нет! Это хорошо… Мы без нее устроились…

А.: Как это?

Я.: А вот так! Устроились. Хорошо, уютненько. Такая замечательная троица… По крайней мере, бабушка не носила таких сарафанов…

А.: Вы сказали «троица», но ведь бабушки там уже не было…

Я.: Да, идея другая: вот, если бы не мама… Это как бы невинно прикрывает идею, что папе было бы лучше… лучше…

А.: С вами?

Я.: Да…

А.: Разве это возможно?

Я.: Невозможно, конечно…

А.: Мне кажется, что вы до сих пор не принимаете то, что это невозможно…

Я.: Да, как идея — это есть… Я не хочу смириться с тем, что это невозможно…

А.: Я понимаю, как дорого вам это чувство и мечта, но это — невозможно.

Я.: С этим связано… связано…

А.: Что?

Я.: Страх изменения чего-то…

А.: Изменения или — измены?

Я.: Отцу?… Да…

А.: К сожалению, наше время истекло.

Остановимся на этом.

 

* * *

 

Думаю, что эдипальная природа конфликта пациентки для любого психодинамически ориентированного специалиста была предельно ясна уже из материала предварительного интервью. Но мы немногого бы достигли, сделав такую интерпретацию не только в процессе первых сессий, но даже в процессе первых двух лет терапии. В этом случае она бы, скорее всего, просто ушла. Напомню, что пациентка сразу обозначила, еще в процессе первой встречи, что есть вещи, которых она «не принимает в психоанализе, в частности, всякую ерунду о сексе, Эдиповом комплексе и т. д.». Но как раз эти «вещи» составляли ее основную проблему, отравлявшую все ее межличностные отношения, в том числе с мужем и детьми.

Образ отца был всегда инцестуозно окрашенным, но пациентка на протяжении длительного (почти двухлетнего) периода ни разу не озвучила это чувство. Естественно, что не говорил об этом и я, предоставляя ей продвигаться в терапии с той скоростью, которая была для нее приемлемой. Несколько раз она задавалась вопросом: «А зачем я вообще к вам хожу?». Я возвращал ей вопрос: «Действительно, зачем?». Ответом, как правило, было: «Я не знаю. Но зачем- то мне это нужно». Напомню, что еще при первой встрече она сообщила, что пришла, чтобы «найти истину», а это всегда процесс чрезвычайно индивидуальный и далеко не простой.

В ее переносе я, естественно, был ее отцом, и периодически она вела себя соблазняюще, но гораздо чаще в ее отношении ко мне была заметна тщательно скрываемая агрессия. Ее короткие фразы и молчание — это тоже агрессия, которую было очень непросто переносить. Амбивалентность ее чувств к матери была достаточно очевидной и в данном случае естественной.

Можно предположить, что инфантильные фантазии пациентки о желании быть «соблазненной» отцом приобрели характер фиксации вследствие того, что со стороны последнего ни разу не была четко обозначена невозможность этого, при этом отец был «почти явно соблазняющим» и неосознанно демонстрировал подрастающей дочери свою особую привязанность к ней. Сразу отмечу, что в этой констатации нет даже намека на какие-либо его притязания к дочери. Он действительно был хорошим человеком, искренне любил ее и, наблюдая конкурентные отношения девочки с недостаточно хорошей матерью, пытался, как мог, компенсировать ей недостаток тепла и заботы. Это нередкая ошибка воспитания дочерей в подобных не очень счастливых семьях, и, возможно, отец в последующем мог бы осознать и исправить ее, но ранняя смерть лишила его такой возможности. В связи с этим перенос пациентки и тщательно завуалированные попытки соблазнения меня в процессе трехлетней работы многократно и чрезвычайно деликатно обсуждались, при этом — всегда с полным принятием этой темы как возможной для обсуждения, но одновременно с позиций, исключающих какую бы то ни было двусмысленность в отношении ее реализации. Достаточно типично, что первые два года эти обсуждения сопровождались чувством вины пациентки и страхом отвержения ее уже в самой аналитической ситуации. Этот страх присутствовал и в последующем, но уже гораздо меньше.

В этой же бессознательной вине, как мне представляется, были скрыты корни самопораженчески-мазохистических стереотипов ее отношений с мужчинами вообще (впрочем, как и с женщинами), постоянный эдипальный страх и желание отдалиться от детей (особенно — сына, по ее определению в предварительном интервью: «чтобы не навредить»), а также ее неспособность к глубоким объектным отношениям. Отыгрывание эдипальной вины вовне продолжалось на протяжении всей терапии, но после этих двух ключевых сессий у него была уже немного другая окраска. Пациентка приняла то, что об этом можно говорить и что это доступно для обсуждения. Иногда она делала это даже с оттенком юмора («Я-то всегда думала, что я, в отличие от мамы, хорошая, а оказалась — «стерва»»). Эта вина периодически проецировалась и на меня. На одной из сессий она достаточно четко сформулировала свой перенос: «Вот и вы, как папа: «Я тебя люблю, я тебя люблю»… — А потом объясняете, что это просто ваша работа…», — и мы это также обсудили.

Постепенно от символизации своих переживаний (например, под маской «девочки, которая не умеет кататься на велосипеде») она смогла перейти к их более откровенному обсуждению. Бессознательное вначале стало предсознательным и затем просто осознаваемым. Но, вопреки распространенному мнению, это всегда является только началом следующего этапа аналитической работы.

Период проработки ее эдипального конфликта и ее амбивалентности отношений с обоими родителей был не очень продолжительным — около 8 месяцев. Самым большим вознаграждением за все эти годы было одно из заключительных признаний пациентки: «Я стала как будто более счастлива, хотя не знаю— почему?». Я немного догадывался, почему, но все равно ждал, пока она сама мне об этом расскажет. Незадолго до этого мне был преподнесен еще один подарок: пациентка впервые пришла на сессию в юбке и с красивой прической. На одной из последних сессий она мне сказала, что в процессе нашей работы у нее не раз возникало ощущение, что я умышленно демонстрировал свое полное непонимание того, о чем она говорила. Это было правдой, но лишь отчасти. Я действительно многого не понимал — я не знал ни ее отца, ни ее матери, ни ее бабушки, я никогда не был женщиной, а кроме того для меня было куда важнее, чтобы она сама осознала содержание своих проблем и самостоятельно прожила их преодоление в терапии. Иногда полезно быть предельно тупым аналитиком.

 

Догнать себя

 

 

Высокая голубоглазая блондинка с печальными глазами и перекинутой на грудь косой, которая доходила почти до талии (что в наше время — большая редкость), вначале произвела на меня впечатление старой девы, но это первое впечатление оказалось неверным. Возможно, на мое восприятие как-то повлияли ее близорукость и черная оправа очков, которую я оценил как старомодную, но позднее узнал, что она как раз самая модная. Мне также показалось, что для бизнес-леди, как она представилась по телефону, она одета слишком скромно, но затем я поменял свое мнение — это была скорее строгая изысканность и, судя по всему, достаточно дорогая. По тому, как она выглядела, я предположил, что ей около 35–38 лет, но на самом деле ей было 42.

«Мне нужно обсудить с вами одну проблему, но я пока не уверена, что смогу четко ее обозначить», — сказала она, осматривая мой кабинет, и было заметно, что он не произвел на нее особого впечатления, чуть позднее я понял — почему.

«Все не так просто. У меня есть муж, точнее — гражданский муж. Он талантливый композитор, правда — пока не очень известный… Чтобы вы не подумали, что это я так считаю — я спрашивала мнение профессионалов. Я вообще предпочитаю получать информацию от профессионалов. Я окончила философский факультет, но занимаюсь дизайном, оформлением офисов, помещений, ну и так далее… Если хотите, могу бесплатно дать рекомендации по вашему кабинету…». Я поблагодарил и сказал, что возможно, воспользуюсь ее предложением, но после того, как мы завершим наши терапевтические отношения.

Она начала свой рассказ с предельно далеких событий, и я подумал, что актуальная проблема, скорее всего, чрезвычайно болезненна для нее и появится не скоро. Я узнал, что ее прабабушка была крепостной, но при этом ключницей у какого-то помещика в Польше. Потом ей дали вольную и «подобрали хорошего жениха». Дед, уже каким-то образом переселившийся в Россию, окончил семинарию, служил в церкви, а потом «всем сердцем принял революцию 1917», закрыл приход и стал председателем сельсовета в той же деревне. Погиб от руки раскулаченного им крестьянина. Тот подкараулил его и заколол вилами…

Общение с пациентами нередко предоставляет уникальные исторические материалы, и иногда у меня возникает желание написать совсем другую историю страны. Историю, основанную не столько на датах декретов и постановлений съездов, которую когда-то мне довелось изучать, сколько на мироощущении конкретных людей, их внутренних переживаниях, достижениях и утратах, воспоминаниях, наиболее значимые из которых передаются из поколения в поколение.

Родители поженились поздно, матери было уже 38, когда она родилась. Но у пациентки есть младшая сестра и, судя по ее рассказу, родители уделяли «последышу» куда больше внимания. Повзрослев, ее сестра не сильно радовала родителей — «вела беспорядочный образ жизни» (хотя «порядки в семье были строгие»), но затем «вышла замуж и преобразилась». Пациентка вскользь упомянула о матери, сообщив, что «жизнь у нее как-то не сложилась», «не было в ее жизни радости», — после чего добавила: «И у меня жизнь не складывается»…

Дальше я приведу выдержку из ее рассказа: «Отец был намного моложе матери, скрытный, неразговорчивый, в семье жил как-то особняком, в другой комнате. Меня в детстве даже удивляло— откуда у них могли взяться дети? — Не было никаких отношений… Отец все время куда-то ездил, а когда приезжал, закрывался и оформлял какие-то отчеты. Я никогда не видела, чтобы он что-то дарил маме, даже цветы… Я как-то поняла, что папа и мама — не родственники. Но были чем-то привязаны друг к другу… Мама тоже много работала, на заправке. Оказывается, и в советский период это было прибыльное место…».

Больше всего пациентка любила свою тетку, бездетную сестру матери, и бабушку, у которых часто и подолгу гостила. Она также особенно выделила свою воспитательницу из детского сада, которая ей одной (во всяком случае, она так считала) сделала подарок — куклу Таню, когда она пошла в первый класс. Но куклу затем «конфисковали» (она использовала именно это выражение) в пользу сестры. Образцом для подражания для нее стала учительница математики — «строгая во всем и очень логичная». «Я всегда старалась быть на нее похожей, даже сейчас», — сказала пациентка.

В процессе этого сбивчивого рассказа о семье пациентка, вне связи с перечисляемыми персонажами и событиями, как-то вставила две личных фразы: «Измена у меня запрещена воспитанием»; «Я хочу любить и быть любимой».

По-видимому, считая, что психоаналитику нужно обязательно приносить свои сновидения, пациентка уже в процессе первых встреч сообщила: «Снов я не вижу. Помню один… Львы— статуи такие, на постаментах. А потом один лев ожил, постамент рассыпался, а мне нужно перейти через какие-то руины, и никак. А лев меня догоняет… Весь сон. Никакого смысла не вижу… Скажете что-нибудь?».

Я, естественно, объяснил, что сказать пока ничего не могу— у меня для этого слишком мало информации о ней, о ее чувствах, переживаниях, прошлом и настоящем, но я постараюсь сделать все необходимое, чтобы она смогла понять этот сон. Я не сказал пациентке, что не интерпретирую сны, точнее — не делаю это в типичном варианте и всегда предоставляю эту чрезвычайно интересную работу самим пациентам— у них это получается лучше. Ведь это их сны, и они находят для их содержания и персонажей куда более значимые внутренние связи и ассоциации. Мы еще вернемся к ее интерпретации этого, вначале казавшегося ей бессмысленным, сна.

Через несколько сессий таких далеких, но важных для нее воспоминаний, пациентка начала говорить о своих страхах и опасениях. Но эта тема долгое время была какой-то туманной, и лишь постепенно начала проясняться. «Я иногда боюсь завтрашнего дня… за то, как я живу… Нет, на работе все нормально. Там я все понимаю… Я завистливая, но в хорошем смысле… Хочу, чтобы все всегда было идеально… Вдруг пришла в голову мысль, что, может быть, у Виктора другая сексуальная ориентация?.. Чушь какая-то…».