Смерть с открытыми глазами 5 страница
Но здесь и сейчас, в этом ресторанчике, пребывая в состоянии эмоциональной неопределенности, ощущая на плечах солнечные лучи, я держал Нурию в руках и вновь ощущал, как охватывает меня удивительная печаль, такая же, что я испытал, когда мы слились в первом любовном объятии. Вновь пережил чувство узнавания, нет, даже не чувство, а предчувствие. Как же могли мы зайти так далеко, и почему это случилось так быстро?
Нурия порывисто схватила бутылку пива, стоящую в убывающей тени, слева от меня.
– Оно неважно охлаждено, – предупредил я.
– Ну и ладно. – Нурия сделала большой глоток, отерла губы тыльной стороной ладони и смахнула со щек невысохшие слезы. – Знаешь, как поплачу, мне лучше делается, – призналась она. – А сейчас мне надо было плакать по меньшей мере двадцать четыре часа. – Она рассмеялась, вновь расцеловала меня в обе щеки и, вплотную приблизив лицо, прошептала: – Мне так хочется тебя, я просто горю…
– Я тоже. Сейчас кончу.
– Но и растянуть наслаждение тоже хорошо.
– Кончено. Растянуть. Да. – Я поцеловал ее в шею, потом в щеку, приближаясь постепенно к опасной зоне, где располагались уши.
Нурия отпрянула от меня:
– Хватит. А то нам обоим будет стыдно.
Она отпила еще немного пива, прополоскала рот и сплюнула.
– Действительно теплое. Пошли выпьем чего‑нибудь похолоднее, или кофе.
Пройдя два квартала, мы свернули на Рамблас. В «Кафе дель Опера» было прохладно и тихо. Интерьер в стиле fin de siecle, приятный полумрак контрастировали с ярким светом полуденного солнца. К счастью, столик у окна пустовал. Туда мы и сели, заказали кофе. Снаружи все было как обычно. Памятники, птицы в клетках, восторженные туристы, подгоняемый легким ветерком мусор.
– Жила‑была девушка, – начала Нурия, глядя прямо мне в глаза, – обычная девушка. Однажды утром она проснулась и обнаружила на месте затылка второе лицо.
Подошел официант, и Нурия на мгновение замолкла.
– Это было лицо мальчика или мужчины, – продолжала она. – Девушка могла его разглядеть, встав перед зеркалом и держа другое зеркало позади себя, а свободной рукой отбросив волосы. Лицо вело себя отвратительно. Оно показывало ей язык, подсвистывало, надувало губы, как рыба. – Нурия показала, как это выглядит. – Естественно, девушка пришла в шок. За минувшую ночь она превратилась в урода. Весь день бедняжка не выходила из комнаты, что, впрочем, не имело особого значения, ведь жила девушка одна. Слава Богу, лицо не разговаривало, хотя издавало вздохи и какие‑то квохчущие звуки. В общем‑то хихикало лицо в определенные моменты, и, естественно, девушка быстро сообразила, что смеется оно над ее мыслями.
Так прошло несколько дней. Рано или поздно девушке придется выйти на люди. Она надела платок. Это был солнечный летний день. Девушка записалась к хирургу на одиннадцать утра и пришла за несколько секунд до назначенного времени, чтобы не дожидаться в приемной – а ну как ее новое мерзкое лицо издаст неприличный звук. Девушке повезло. Не прошло и двух минут, как ее позвали в кабинет.
Доктору было за пятьдесят. Девушка знала его с самого детства. Добрый и скромный человек. Настоящий джентльмен. Девушка сняла шарф, он откинул ей волосы с затылка и негромко воскликнул:
«Карамба! Ничего подобного раньше не видел. Больно?»
«Нет. То есть нет, если вы говорите о физической боли. Но душе больно, и хочется умереть. Мне не нужно другое лицо, особенно такое мерзкое. Можете вы избавить меня от него?»
Доктор был весь сочувствие, но что он мог сделать?
«Очень жаль, – вздохнул он, – но, похоже, тебе придется отныне жить с этим лицом. И как знать, может, со временем привыкнешь».
Все это время лицо вело себя наилучшим образом. Но едва осмотр закончился и девушка вышла из клиники на улицу, оно вздохнуло, издало неприличный звук и принялось хихикать. Хихикало беспрерывно до супермаркета, где девушка собиралась запастись провизией.
Времени она не теряла. Увидев полки с продуктами, броскую рекламу каких‑то новейших изделий, покупателей, весело болтающих с кассирами, она осознала, что больше не принадлежит к этому миру. Девушка добралась до дома, пустила воду, принялась ждать, пока ванна наполнится доверху. Интересно, если полежать в воде подольше, лицо утонет? «А если нет, я просто буду сидеть дома до тех пор, пока не умру от голода, – решила она. – Дверь никому не открываю».
Когда ванна наполнилась, девушка разделась, и, обнаженная, не устояла перед соблазном посмотреться в два зеркала. Какое‑то время лицо на затылке оставалось неподвижным, но потом, приглядевшись, девушка обнаружила, что оно очень похоже на ее собственное. От этого открытия ей стало еще хуже. Лицо слабо улыбнулось, затем приобрело уже привычный рыбий вид и, выпучив глаза, тяжело задышало, опять‑таки как выброшенная на берег рыба. Девушка растянулась во весь рост в ванне. Сейчас она напоминала обнаженную с картины Боннара. Солнце зашло. Горячей воды девушка добавлять не стала. Вскоре она заснула.
Нурия замолчала, бросила беглый взгляд в окно и осушила чашку с кофе.
– И что дальше? – осведомился я.
– А ничего. Остального я не знаю. Есть истории, которые заканчиваются сами по себе и смысла своего не раскрывают. Уж тебе‑то это должно быть известно лучше других, – вкрадчиво добавила Нурия и, накрыв мою руку обеими ладонями, поцеловала меня. – Мне пора, – сказала она. – До вечера. Adeu.
В пятницу, под конец второй недели нашего романа, я взял на вторую половину дня отгул и отправился навестить свою приятельницу Евгению. Попивая мятный чай, мы стояли у нее на веранде, и я рассказывал ей обо всем, что произошло после нашей случайной встречи в сауне, – о знакомстве с Нурией и нашем стремительном романе. Евгения внимательно выслушала меня.
– Похоже на детектив, – изрекла она. – Похоже, но вообще‑то во всей этой истории только одна загадка. Остальное просто – мальчик знакомится с девочкой. На самом деле ты пытаешься объединить тайну с рутиной, чтобы твое знакомство с девушкой выглядело не просто случайным совпадением, а таило в себе некий смысл. Или даже предопределенность. Что вообще‑то не исключено. Но совершенно не обязательно в том смысле, как это тебе представляется.
Опираясь на железные перила террасы, где стояла большая кадка с полыхающими вовсю цветами и иными представителями флоры, Евгения поправила очки в стальной оправе и устремила взгляд вниз, на улицу.
– А ты уверен, что не сам отправил себе открытку? – судя по тону, она всерьез предполагала такую возможность. – Допустим, чтобы напомнить себе о чем‑то забытом. Ты ведь у нас таким дурачком бываешь.
Я уже привык к уничижительным эпитетам Евгении, так что не обиделся. К тому же предположение ее не такое уж фантастичное, каким могло показаться. В прошлом пристрастие к наркотикам и алкоголю толкало меня – и Евгении это было известно – на действия, которым я впоследствии не мог дать разумного объяснения. А тут еще зеленые чернила. Открытка была написана зелеными чернилами – а у меня имелась зеленая автоматическая ручка. В общем, идея автопослания, сам не знаю почему, мне понравилась. Быть может, я постепенно превращался в кого‑то другого. Так или иначе я начал ее обкатывать.
– Нет, вряд ли, уж сейчас‑то я бы вспомнил, – возразил я. – Да и не такой уж я лунатик. Зачем посылать себе открытку по почте? Не проще написать записку и оставить ее на кухонном столе?
– Ну, скажем, потому, что ты ушел из дома, а возвращаться не хотелось. Или ключ куда‑то задевался. Ты уже написал открытку и держал ее в руке. Вот и сунул под дверь.
– Да нет, чепуха какая‑то. К тому же она написана ровным, аккуратным почерком. У меня совсем не такой.
– Значит, ты писал в момент удивительного просветления. Сквозь твои пальцы протекал божественный свет.
Так, поиграть решила. Ну и на здоровье, это часть ее речевого репертуара, Евгения любит подначить собеседника.
– Чистые спекуляции. У меня разум не так работает.
– Да ну? А откуда ты знаешь, как работает твой так называемый разум? Надо, чтобы тебя как‑нибудь сняли на видео. Пожалуй, я сама этим займусь – разумеется, из сострадания и любви к тебе. Тогда ты и получишь представление о своем «разуме».
– Любовь и сострадание. Запомню. И тебе напомню. Спасибо.
– Не за что.
Пожалуй, Евгения понимала меня лучше, чем кто бы то ни было, включая родных. Отчасти благодаря дружбе с ней я и приехал впервые в Каталонию и прожил тогда неделю в ее барселонской квартире. Неизменно оказывая мне дружескую поддержку, проявляя удивительную выдержку в общении со мной – дружбу и сострадание, – мирясь с моими выходками, которые другие терпеть бы не стали, Евгения на собственную жизнь упорно накидывала завесу тайны. Она была лесбиянкой, имела несколько романов с женщинами. Не то чтобы она скрывала свою сексуальную ориентацию – совершенно открыто говорила о некоторых сторонах своей былой жизни, – просто не любила обсуждать личные дела. Чрезмерной откровенности избегала. У нее были возлюбленные, но жить она предпочитала одна.
Во многом Евгения – типичная просвещенная барселонка, но детские годы ее совпали со временами правления Франко, так что она стала свидетельницей больших перемен, пережитых ее родным городом. Барселона была мировой столицей маргиналов, заповедником транссексуалов, мужчин, одевающихся, как женщины, и наоборот, фетишистов и садомазохистов. Все то и те, что Франко ненавидел больше всего, и то и те, что раньше скрывались за благопристойной наружностью, теперь вышло наружу – каталонцы (естественно), анархисты, гомики. И все же неизменное очарование Барселоны состоит в ее неиссякаемой силе перевоплощения, упорной созидательной воле, которую ощущаешь, даже оказываясь здесь ненадолго. Не случайно Пикассо, переживший в творчестве массу превращений, начал свои метаморфозы именно здесь. К тому же Барселона – морской порт. А если город, любой город – место неподвижное, четко закрепленное в определенной географической точке, то к порту это относится в наименьшей степени, ибо здесь жизнь находится в постоянном движении, которое привносят мореплаватели и торговцы. В этом смысле мы живем в городе‑бродяге, с каким не сравнится ни один из европейских городов, и сама Евгения – тоже кочевница в буквальном смысле. Она постоянно снимается с места, отправляясь в долгие одинокие прогулки по Пиренеям, многомесячные путешествия по Андам, Гималаям и австралийской глубинке. Высокие горы и обширные открытые пространства. И если возможно, Евгения странствует по миру в одиночку.
Скульптуры и рисунки Евгении представляют собою полуабстрактные изображения загадочных мужчин и женщин, стремящихся избежать последствий надвигающейся катастрофы, однако же не способных к движению, к освобождению от уз, которые их сковывают. На любимом моем рисунке тушью изображены две смутные фигуры, одна – явно мужчина, другая – андроген с псиной головой, венчающие коринфскую колонну; захваченные, подобно персонажам карикатур, в остановленном на мгновение полете – бегстве от огнедышащего дракона, они застыли в вышине. Собачьи уши, опущенные на воображаемом ветру, подчеркивают безнадежность попытки бегства. Именно эти уши и заставляют думать, что, при всей быстроте, от дракона не скрыться.
Скульптуры Евгении – это фигуры, застывшие в напряженных позах. Лицами повернуты в сторону, словно в попытке избежать слишком яркого света, прямого взгляда. Почти все они выставлялись как незаконченные работы. Каждая – лишь стадия продолжающегося процесса творчества. Но она с охотой отпускала их на волю, а люди платили большие деньги. Однако, за вычетом художественных произведений, хотя и на них лишь более или менее условно, – демоны, или, если угодно, драконы Евгении, были не для общего «употребления».
С третьего этажа, где расположилась веранда Евгении, открывается поразительная панорама уличной жизни, сходящаяся в фокус на главной артерии города – Грации. Прямо под нами двое полицейских давали указания водителю транспортного грузовика, пытавшемуся сдвинуть с места машину, припаркованную в неположенном месте. Грузовик был снабжен подъемным краном. Один из полицейских подцепил крюком бампер новенького серебристого «БМВ». Полицейские перешучивались с водителем, который, высунувшись из окна, медленно разворачивался в сторону «БМВ». Из соседнего дома выскочил какой‑то тип, яростно жестикулируя, выкрикивая нечто нечленораздельное, бросился к месту события. Этот лысеющий, краснолицый, в дорогом костюме мужчина был явно вне себя от ярости. Полицейские выжидательно смотрели на него. Мужчина принялся орать на них еще издали. По жестам было видно, что для патрульных вся эта сцена не внове, им тысячу раз приходилось сталкиваться с разъяренными автовладельцами в тот самый момент, когда машину прицепляют к буксировщику. Для них это просто служба. Стоит колесам тяжелой бюрократической машины начать вертеться, как дорожная полиция вызывает буксировщика, и – все, теперь ничего не поделаешь (сейчас мы с Евгенией это наблюдали воочию). Владельцу «БМВ» придется сесть в полицейскую машину либо в грузовик, – можно, впрочем, и такси взять, если угодно, – последовать с ними в отстойник, заплатить штраф, получить квитанцию и лишь затем вернуть себе машину. Владелец оглашал своими воплями всю округу. Он размахивал руками, как мельница, потом вытащил из бумажника кипу денег и принялся трясти ими перед носами полицейских. Но ничего не помогало. Бюрократия есть бюрократия. Буксировка автомобиля – неизбежная часть равнодушного механизма закона. Правила должно выполнять.
Один из полицейских сделал знак водителю, и тот медленно отъехал от тротуара с прицепленным под углом тридцать градусов «БМВ». Вынужденная передвигаться на одних задних колесах, серебристая красавица выглядела униженной. Владелец, пребывая в состоянии бессильного гнева, бросил ей вслед прощальный взгляд, выдал последнюю порцию проклятий и наконец покорно сел на заднее сиденье полицейской машины.
Гомон чаек, рассевшихся на крыше соседнего дома, положил конец этой сцене. Я проследовал за Евгенией внутрь квартиры, где она принялась протирать платком очки. Я понимал, что следует сказать нечто, но не знал, с чего начать. Суть заключалась в том, что впереди меня ждет новое начало, что‑то удивительно славное готовится произойти в моей жизни, и у меня появится возможность двигаться этим новым путем, по которому я пойду с Нурией, дорогой, которая уже не будет упираться в бесконечные тупики и на которой не будет ненужных связей, какие сопровождали мою жизнь доныне.
Но я так и не смог заставить себя выговорить все это вслух.
Глава 7
Человек в зеленом костюме
Домой от Евгении я отправился пешком. Сгущались сумерки, и магазины на широких улицах центрального района города – Эйкзампль открывались после полуденной сиесты. Я обогнул площадь де Каталуния и направился вниз по улице Лаэтана. Пересекая улицу, я заметил солидного на вид мужчину в светло‑зеленом костюме, который пристально смотрел на меня с противоположной стороны. У него были коротко постриженные седые волосы и подвижное загорелое лицо. Я узнал в нем человека, кормившего чаек в тот вечер, когда мы с Нурией ужинали в «Барселонете». Он не сводил с меня глаз, что, признаться, несколько раздражало. Тем не менее я продолжал свой путь и, миновав полквартала, все еще ощущал, как спину прожигает его пристальный взгляд. Я нарочно остановился у витрины книжного магазина, а потом, зайдя в соседнюю табачную лавку, осмотрел оттуда улицу. Но человека в зеленом костюме уже не увидел.
Вновь выйдя на улицу Лаэтана, я стал свидетелем необычной сцены. Через широкую и, как правило, запруженную людьми и машинами улицу двигалось стадо коров – голов тридцать. Коровы шли медленно, обмахиваясь хвостами, словно их раздражал шум улицы и пронзительные сигналы автомобилей. Гнали их вниз, в сторону моря, двое решительных на вид, с обветренными лицами фермеров. Возможно, это было нечто вроде демонстрации протеста против новых цен на молоко. Мне снова надо было пересечь Лаэтану, и, пропуская шествие, я стоял на тротуаре. Скосив взгляд влево, я обнаружил прямо рядом с собой человека в зеленом костюме. Он немедленно заговорил со мной на чистом кастилийском.
– Удивительно, однако, что мы с вами оказались вместе в самом центре города посреди стада коров, – говорил он так, словно мы давно знакомы.
– Точно, – откликнулся я, удивленный его непосредственностью, в которой, впрочем, было нечто привлекательное. – Правда удивительно. Не знаете, кстати, чего они добиваются?
– Демонстрация протеста. Против введения новых налогов. Вернее, против европейских субсидий сельскому хозяйству. Рассчитывают на встречу с президентом Пужолем, – добавил он с улыбкой.
– Ясно.
– Однако удивительно не это, – продолжал незнакомец. В блестящих его голубых, с зеленым оттенком, глазах, под стать сшитому из отличного материала костюму, угадывалась почти болезненная напряженность. – Трудно поверить, что здесь, на перекрестке, плечо к плечу, стоят двое таких разных во всем людей, как мы с вами.
– И что же здесь удивительного? – озадаченно осведомился я.
– Скоро сами поймете. Вы уж мне поверьте. Кстати, вы по‑английски не говорите?
– Говорю.
– Ах, ну да, конечно. Превосходно, превосходно. – Он открыл зажатый под мышкой атташе‑кейс и, вытащив оттуда несколько аккуратно скрепленных листов с машинописью, протянул их мне. На первом четко выделялся заголовок, набранный прописными буквами: «СКОТОВОДСТВО И ГОРОДСКОЙ МИСТИК. ТРАКТАТ». Ни имени автора, ни адреса, ничего – только название. А в правом нижнем углу листа виднелся какой‑то знак, точнее, изображение – хряк в красных тонах.
– Спасибо. – Я перешел на английский. – Люблю хорошее чтение. Это ваше сочинение?
– Разумеется. Посмотрите, коли будет охота. Уверен, это не последняя наша встреча. А засим позвольте пожелать вам доброго вечера.
Он стремительно удалился, так что я едва успел заметить его легкий прощальный поклон, вполне соответствующий и одеянию, и манере поведения этого человека, – поклон японского бизнесмена, адресованный нижестоящей персоне, однако совершенно неуместный в сугубо демократической атмосфере шумной Лаэтаны, да еще под ленивым взглядом бредущей скотины.
Когда дорога наконец очистилась, я пересек проспект Франческо Камбо и двинулся по площади Святой Катарины в сторону дома, но потом передумал и решил выпить кружку пива в баре у Энрико. Рукопись, переданная мне Зеленым (так я его мысленно называл), походила на живое существо, оказавшееся у меня в руках, – она настоятельно требовала внимания. В баре было пусто. Встретила меня Иксия, басконка, приятельница Энрико. Ее двухлетняя дочь мирно играла за стойкой бара, всячески пытаясь сбить пластмассовым молоточком крышку бутылки из‑под пива. Я сел у окна и наугад открыл рукопись.
Уход за животными в целях употребления их в пищу сам по себе не является чем‑то недостойным, хотя общепризнанным является тот факт, что на лестнице духовной эволюции плотоядные существа занимают нижние ступени. В то же время уход за крупно‑рогатым скотом, козами, овцами, кроликами и курами ради продажи с этической точки зрения сомнителен. Людям, стремящимся поднять порог самосознания, следует воздерживаться от употребления мяса и, более того, призывать других следовать их примеру. Потому уход за животными, даже если целью его является сбыт, должно признать пагубным для здоровья духа. Городской мистик, о котором у нас идет речь, должен относиться к жизни животных с величайшим почтением, а к тем, кого употребляют в пищу наши не столь просвещенные братья и сестры, – в особенности. Потому – не убий животное, даже если оно стоит на низшей ступени развития, – от него может зависеть ваше будущее.
Кошки – случай особый, ибо в отличие от собак не употребляются в пищу, не могут служить человеку как четвероногие спутники в прогулках либо для охраны. Роль кошек в домашнем хозяйстве в условиях современной системы борьбы с грызунами может стать предметом дискуссии. С одной стороны, хозяин может приласкать их, поговорить. От этого он получает радость. И уж конечно, нельзя признать кошек дьявольским созданием. В то же время легкость, с какой они отвергают ласку, может угнетать людей. К тому же кошки привносят ревность в свободный чувственный ритм жизни, которую ведут, оказываясь в среде трудящейся человеческой массы. Как минимум кошек следует чтить за независимость духа и отказ от человеческой опеки. В то же время всегдашняя плотоядность обрекает их на вечное пребывание на низких уровнях воплощения…
Я пролистал рукопись. Придерживаясь академического стиля, безымянный автор трактует о таких предметах, как вегетарианство, забота о телесном здоровье, уход за мертвыми и воспитание того, что сам называет «мистическим сознанием».
Горожанам следует признать свою удаленность от мира сверхчувственных сущностей, обделенность мистическим сознанием, которое в массовом сознании всегда ассоциировалось с жизнью на природе, особенно в горах или близ водоемов. В том, что мы испытываем такую обделенность, в том, что переживаем утрату изначально данного нам права общения с природой и, таким образом, обогащения духа, нет ничего удивительного. В то же время горожанин способен создать нечто вроде дубликата природной жизни. Для этого ему следует представить окружающие его большие здания – горами, запруженные людьми улицы – ревущими потоками воды, людей, проходящих мимо с остекленевшим взглядом, – духами или водяными, реликтами человеческой памяти, лишенными соков, которые порождаются повседневным духовным общением с Богом…
Всегдашняя плотоядность? Остекленевший взгляд? Водяные? С одной стороны, могло показаться, что сочинение адресовано какой‑то части модной ныне «альтернативной» аудитории, но, с другой, оно явно выдержано в тоне евангелических трактатов XIX столетия. Как можно ожидать, что такую чушь всерьез воспримут в XXI веке? И все же я был заинтригован личностью человека в зеленом костюме, если только это плод его усилий. Он будто заранее выделил меня в качестве своего конфидента. Если бы это произошло вне связи с некоторыми событиями последних дней, скорее всего встреча бы меня мало заинтересовала. Но она встраивалась в цепь слишком явных совпадений, не последним из которых был факт, что я уже видел его. Всего две недели назад видел и запомнил. Возможно, из‑за цвета костюма. Людям свойственно придавать значение ряду событий, каждое из которых в отдельности может и не привлечь к себе внимания. Вот почему я воспринял человека в зеленом костюме как участника некоего направленного против меня заговора.
Я отложил рукопись и заказал еще кружку пива. На улице становилось все оживленнее. На противоположном тротуаре уселись, покуривая травку, два подростка. Одному из них, маленькому, похожему на эльфа парнишке было, судя по виду, лет тринадцать, другой выглядел постарше. На обоих – кроссовки, джинсы, безрукавки и легкие жакеты. Вели они себя так, будто болтаться на улице с косячком в зубах вошло у них в привычку. Я попытался представить себе того, что поменьше, за партой, на уроке, скажем, физики, когда учитель объясняет, что такое переменный ток, или истории, когда рассказывают о череде гражданских войн в Испании. Но ничего у меня не получилось – образно говоря, рамка без картины. Мальчишка, должно быть, заметил мой взгляд. Скорчил гримасу, дернул рукой, будто собираясь мастурбировать, неприлично высунул язык. Раньше меня в этом баре соблазнить не пытались, тем более какой‑то пацан. Я отвел взгляд, поерзал на месте и повернулся к Иксии, словно призывая подтвердить (кому? мальчишке? себе?) мои гетеросексуальные полномочия. Иксия сбивала пену в моей кружке с помощью ножа.
– Эти двое, там, на улице, – начал я, – они что, на работе?
Иксия даже глаз не подняла, продолжая заниматься своим делом.
– Младший – да. Другой, как говорится, присматривает за ним.
– О Господи…
– Да уж. Но такое в этом баре в порядке вещей. А чего вы ожидали?
– И что же, когда дочка вырастет, ты все равно здесь будешь жить?
Судя по тому, как Иксия закатила глаза, вопрос мой показался ей верхом глупости.
– Нет, конечно. Если удастся поднакопить деньжат, вернемся в «Страну басков». Купим бар в каком‑нибудь хорошем районе Бильбао. Действительно в хорошем, не то что этот.
Интересно, подумал я, машинально кивнув, что такое в ее представлении хороший район.
– Это помещение вы, стало быть, арендуете?
– Конечно, и не дешево. Все же откладываем потихоньку, только крутиться приходится так, что не присядешь.
– Налей себе кружечку.
– Спасибо. Разве что маленькую.
Она принесла себе пива и села рядом со мной. Из‑за стойки появилась малышка. С бутылкой она, видно, справилась и теперь размахивала пластмассовым молоточком как томагавком. Двинулась было со вскинутой ручкой через зал, потом остановилась, внимательно посмотрела на меня и уронила молоток на пол.
Иксия отхлебнула пива. На губах у нее остался тонкий слой пены. Она скрестила ноги и откинулась на спинку стула. Ноги у нее красивые, одета во все черное – черный обтягивающий свитер, черная короткая юбка, черные сетчатые рейтузы. Ногти покрыты алой краской, густые прямые волосы падали на плечи. Лицо у молодой женщины было приятное, но всем своим видом она напоминала хлебнувшую немало лиха в жизни труженицу, хотя в складке рта и глазах угадывалось нечто, похожее на нежность. Я предложил ей сигарету.
– Вы ведь поблизости живете? – Иксия прикурила от протянутой мною зажигалки.
– Да, на площади Святой Катарины.
– А почему?
– Катариной звали мою первую приятельницу.
– Я серьезно спрашиваю.
– Я тоже не шучу.
– Я часто вас вижу в этих краях. Бывает, вы так шикарно одеты. Наверняка у вас хорошая работа и денег куры не клюют. Зачем же вы выбрали такой район?
– Нравится он мне. И верхний этаж, где я живу, тоже нравится. Сверху на мир смотришь.
– А с людьми крыши не сталкиваетесь?
Люди крыши. Мне уже приходилось слышать это выражение, хотя уверенности в том, что они действительно существуют, не было. Говорят, это нечто вроде неорганизованной шайки ночных бродяг, ютящихся на чердаках кирпичных домов в Барио‑Готико. Никто из известных мне людей в глаза их не видел, так что у меня было твердое подозрение, что все люди ночи – всего лишь призраки, носящие, по слухам, капоры и маски. Словом, род массовой паранойи. Фантомы.
– Нет. А тебе о них что известно?
– Только то, что все говорят. Живут они, как птицы, на чердаках, прокрадываются ночами в квартиры и обирают людей. Вроде и детей, случается, уводят.
– Детей выкрадывают?
– Говорят так. И хотя всегда возвращают их еще до рассвета, дети после этого неделю не узнают родителей.
– И ты этому веришь?
– Нет. Конечно, нет. Но так говорят.
Способность испанского языка напустить большого тумана относительно того, что и кем говорится, вынуждает порой дальнейшие расспросы.
– И кто же такое говорит?
– Не знаю. Старухи, как обычно. – Иксия вдруг сменила тему, словно ее поймали на чем‑то: – Кстати, вы‑то чем на жизнь зарабатываете?
– В издательстве служу. Словари выпускаем, энциклопедии. Толстые книги с длинными словами и маленьким шрифтом.
– Ясно. Классная работенка. Стало быть, вы – яппи.
Иксия произнесла это слово как «йопии». Захихикала и смахнула волосы со лба, хотя в этом не было необходимости. Ребенок, подражая матери, тоже коротко рассмеялся – словно пулемет застрекотал. Во время нашего разговора малышка подбиралась все ближе и теперь стояла, переминаясь с ноги на ногу, рядом с Иксией.
– И хоть по выговору сразу не угадаешь, вы ведь иностранец, правда?
– А разве мы все не иностранцы?
Она улыбнулась, но наживку не проглотила.
– Я слышала однажды, здесь, у нас, как вы говорили по‑английски с кем‑то из приятелей. С мужчиной, на котором было много одежды. Маленький человек, но много одежды. Большой пьянчуга.
Наверное, она имела в виду Игбара Зоффа, на него все обращают внимание.
– Это верно, по‑английски я говорю.
– А знаете, что он, этот ваш друг, сказал мне по‑испански?
Мне даже представить было страшно.
– En la boca de un caballo cabe una persona. Каково? У нас тут, знаете ли, много пьянчужек бывает. Язык распустят, черт‑те что молотят. Но ваш приятель – это что‑то особое, просто чокнутый. По‑английски это что‑то означает?
Я покачал головой. Нет, такое выражение мне неизвестно, ни на одном из языков. Буквально означает: в пасти лошади помещается. Вполне в духе Игбара. Может, это какая‑то фантастическая ассоциация с живописью Шагала, хотя вообще‑то я склонен согласиться с диагнозом, который поставила Иксия.
– Знаете, чему я научилась? Еще в школе. – Иксия ухмыльнулась и, подтянув поближе стул, облокотилась на столик. – По‑английски у платяных шкафов, столов и пианино есть ноги, в точности как у людей. Одно и то же слово. А по‑испански не так, ноги у людей – одно, у животных – другое, у предметов – третье. А по‑английски все одинаково. Очень странно. Разве можно представить себе пианино с ногами? Я хочу сказать, с ногами, как у мужчины или женщины? Я как‑то гуляла и все раздумывала о мебели. Тоже чокнутая, да?
Мальчишки поднялись с тротуара и нарочито расслабленной походкой, выдающей знатоков нравов улицы, двинулись прочь. Я допил пиво и посмотрел на часы. Мы договорились с Нурией, что я буду ждать ее дома после работы. Малышка посмотрела мне в глаза, словно ожидая чего‑то необычного.