Хозяйка Медной горы — Золотая Баба? 5 страница
В христианские времена была воспринята положительная ее оценка (возрождение, омоложение посредством линьки, страстное стремление к духовному — свету); она изображается на фонарях, ладанках и т. п. Подобно пчеле, ящерица может воплощать душу и в таком виде вышмыгнуть изо рта спящих, которые получают свидетельства этого после возвращения пресмыкающегося. В популярном средневековом трактате «Физиолог» сообщается, что, когда ящерицы стареют и глаза у них затухают, они вползают в щели стен, обращенных к востоку. И когда встает солнце, их глаза открываются и они «становятся здоровыми»49, то есть как бы вновь возрождаются.
То, что индоевропейский прообраз Хозяйки Медной горы первоначально одинаково органично сопрягался и с ящерицей, и со змеей, доказывает хотя бы польская сказка «О королевне, обращенной в змею»50. Здесь Хозяйка горы, куда она уводит приглянувшегося юношу, — змея, заколдованная королевна. Внутри горы — богатство и достаток. Когда спустя год Женщина-Змея наконец отпускает своего избранника, то награждает его по-сказочному — дает кошелек, в котором никогда не иссякают деньги. В общем, схема почти та же самая, что и в бажовских сказах. Только конкретика и антураж чуть-чуть другие…
* * *
Итак, развернутый ответ на сформулированный выше вопрос о причинах неотделимости двух фантастических образов уральских сказов — Великого Полоза и Хозяйки Медной горы — сводится к тому, что оба они являются прямыми наследниками единой общемировой культуры, наиболее наглядно представленной в культе Великой Матери и ее змеиных атрибутах. Великий Полоз дополняет Хозяйку Медной горы в космотеллурическом плане, выражая в наглядно-образной форме единство двух великих космических начал — Женского и Мужского. В китайской мифологии то же самое и еще более показательно демонстрируют первопредки Фу-си и Нюй-ва — одновременно горные и змееногие боги51. Согласно древним канонам, они всегда изображались в виде человекоподобных существ с переплетенными змеиными хвостами. Аналогичную взаимосвязь змеиного (мужского) и людского (женского) начал наглядно выражает тантрический рисунок, на котором мужская творческая энергия в виде фаллоподобной кобры вползает (выползает) во влагалище индуистской богини. Средиземноморская эллинистическая традиция вообще отбросила какую бы то ни было человеческую атрибутику и ограничилась в герметическом символе кадуцея одними лишь переплетенными змеями. В предельно абстрактной форме эту же фундаментальную идею выражает знаменитая восточная идея единения Женского и Мужского начал — инь и ян — и соответствующая ей всем хорошо известная пиктограмма.
* * *
Древнеарийское мировоззрение сформировало и другие устойчивые мифологические образы змееподобных существ. Прежде всего, это наги — мудрые полубожественные существа ведийского и индуистского пантеона, полулюди и полузмеи; их змеиное туловище оканчивается человеческой головой. Они — хозяева Подземного царства Поталы, где живут в блистающих золотом и драгоценностями дворцах и владеют несметными сокровищами земли (в дальнейшем мифологема Потала трансформировалась в понятие рая). Им принадлежит тайна эликсира бессмертия, с его помощью они способны не только неограниченно продлевать жизнь и сохранять вечную молодость, но и оживлять мертвых (русские предания о «живой и мертвой воде» проистекают именно отсюда). Наги легко принимают человеческий облик и часто вступают в любовную связь со смертными людьми. Особенно изощрены в любовных утехах красавицы нагини. Но жизнь их вовсе не полна одного лишь благополучия: они находятся в непрерывной и далеко не победоносной войне с воинством птицечеловека Гаруды, который, как и наги, был порожден первопредком Кашьяпой. Похоже, что в обоих случаях мы имеем дело с обобщенной тотемной символикой. Кроме того, образ Гаруды смыкается со всей вереницей древних птицелюдей, прообраз коих, несомненно, восходит к Гиперборее и ее летающему народу.
Любопытно, что древнеиндийское слово nāga фонетически созвучно с современным русским понятием «нагой» в смысле «голый» и совпадает с ним семантически (змеи, как известно, всегда голые). Это объясняется тем, что оба слова наидревнейшего происхождения и восходят к общей индоевропейской лингвистической праоснове. На санскрите слово «нагой» звучит также почти по-русски — nagnas. Но можно спуститься еще глубже в сторону былого языкового единства. Библейский змей (тот самый, что соблазнил Еву) по-древнееврейски зовется Нахаш.Корневая основа этого семитского слова «нах» (с учетом оглушенной согласной на конце) та же самая, что и в индоевропейском. И смысл тот же самый.
Следы древнейшей серпентомифологии (от латинск. слова serpens — «змея») сохранились и в русском архаичном мировоззрении. Народный фольклор и бажовские сказы обнаруживают на сей счет множество реминисценций и позволяют приоткрыть завесу над одной из загадок тысячелетий. Для примера достаточно обратиться к русскому былинному сказанию, условно именуемому «Лука, змея и Настасья». В таком странном сочетании и последовательности имен она изредка публикуется в фольклорных сборниках. В пяти записанных вариантах, кроме печорской глубинки, нигде более неизвестных, рассказывается о сказочной стране, к самой Печоре имеющей отношение весьма косвенное:
Среди-то, братцы, было синя моря,
Как синя-деморя было, на острови,
Как стояло ведь царство привеликое.
Там ведь жил-то удалой доброй молодец…52
Остров посреди моря-океана хотя и не назван, но это — несомненно легендарный остров Буян русских волшебных сказок и архаичных заговоров. Царство на острове — воспоминание о древней Стране Счастья (в античной традиции — острова или островов Блаженных, где царит Золотой век). Дальнейшее развитие сюжета только подтверждает такое предположение. Герой печорской былины по имени Лука, сын Данилович, терпит крушение во время небывалого шторма, напоминающего, скорее, потоп (причем подробности, сообщаемые русским былинопевцем, живо напоминают картину потопа, воссозданную в Библии или же в эпосе о Гильгамеше)53. Как и библейский Ной, он чудом спасается у горы (правда, не Араратской, а Сарочинской) и вот здесь-то встречает красавицу оборотня, змею, которая на глазах добра молодца превращается в прекрасную девушку и пытается его соблазнить:
Сотворим-ко-сь мы с тобой любовь телесную,
А телесну любовь со мной, прилесную,
Кабы вывьём мы с тобой, право, тепло гнездо,
Кабы выведём с тобой да мы малых детей…54
Не правда ли, данный эпизод живо напоминает сюжетные линии некоторых известных бажовских сказов (особенно если читать их между строк)? Точно так же Хозяйка Медной горы (а также другие женщины, появившиеся из Подземного царства) соблазняет уральских парней. Точно так же властительницы гор и земных недр легко превращаются из пресмыкающихся в людей и обратно. (Хотя в приведенной русской былине концовка истории совсем иная: Лука убивает соблазнительницу, а сам женится на прекрасной царевне Настасье, дочери царя Салтана — правителя чудесной страны на острове посреди моря-океана. Здесь множество пересечений с фабулой и действующими лицами пушкинской «Сказки о царе Салтане», сюжет которой, как известно, почерпнут в русском фольклоре.)
Но вернемся к оборотничеству в бажовской мифологии. Ясно, что здесь уральские сказы целиком и полностью опираются на фундамент древнего мировоззрения, — беллетризированного, осовремененного и приспособленного к уральским реалиям. Вот типичный пример из сказа «Змеиный след», где хитрый приисковый паренек Костька пытается нечистоплотным путем завладеть тайнами Подземного царства и «берет в заложники» (как бы сейчас сказали) его посланницу:
«Схватил ту девчонку за ноги да что есть силы и дернул на себя в яму. Девчонка от земли отстала, а все пряменько стоит. Потом еще вытянулась, потончала, медяницей стала, перегнулась Костьке через плечо, да и доползла по спине. Костька испугался, змеиный хвост из рук выпустил. Уперлась змея головой в камень, так искры и посыпались, светло стало, глаза слепит. Прошла змея через камень, и по всему ее следу золото горит, где каплями, где целыми кусками. Много его. Как увидел Костька, так и брякнулся головой о камень. На другой день мать его в дудке нашла. Лоб ровно и не сильно разбил, а умер отчего-то Костька». 55
В бажовских сказах, как и во всем мировом фольклоре, действуют змееподобные существа обоих полов. Если «усреднить» уральских волшебных пресмыкающихся (от исполинского Великого Полоза до маленькой Голубой змейки), то они вполне сойдут за арийских нагов — хранителей сказочных пещер, освещенных блеском золота и драгоценных камней. Как и наги, бажовские змеиные персонажи бывают лютыми и, напротив, покладистыми. Причина? Она проста: во все времена практиковалась дискредитация обычаев, традиций, кумиров, тотемов, религиозных воззрений и идеологии чужих народов и племен. Со временем это нередко приводило к полной демонизации культовой системы и нетерпимости к взглядам чужаков. Подобная тенденция закреплялась и в фольклорных образах. С точки зрения современного человека, воспитанного на европейской традиции, дракон или змей (вроде русского Змея Горыныча) — абсолютное зло. Не так у восточных народов (китайцев, японцев, вьетнамцев, корейцев, тайцев, бирманцев, индонезийцев и т. д.), где дракон нередко является олицетворением мудрости и добрых деяний.
Данная тенденция отчетливо прослеживается и в великом индийском эпосе «Махабхарата», где многие главы целиком посвящены исключительно змеям (нагам), а одна из начальных книг традиционно именуется «Сожжение змей». В ней рассказывается о ритуальном убийстве (сожжении) сотен тысяч (если не миллионов) змей в отместку за умерщвление внука Арджуны Парикшита властителем Подземного царства, царем нагов Такшакой. Во время этого жертвоприношения, несомненно имеющего исторические корни, и была рассказана «Махабхарата» в полном ее объеме и с экскурсами в легендарную историю змей-нагов. Полное истребление змей, как известно, предотвратил легендарный мудрец Астика, рожденный от отца-человека и матери-нагини; он был внуком одного из трех великих царей-нагов — Васуки (двое других — Шеша и Такшака). В великой индийской поэме характеристика добрых змей-нагов вложена в уста одного из них:
<…> Ответствовал змей: «О мудрец знаменитый!
Не все мы свирепы, не все ядовиты,
Не все мы жестоки и втайне трусливы,
Не все мы коварны и алчно кусливы,
Не все мы злодействуем, жалим, клевещем,
Не все мы в сообществе слиты зловещем!
Вот наша порода — людей не кусает
И даже порою от яда спасает.
Мы многих творений добрее, честнее,
О странник, мы только по запаху змеи,
Мы обликом схожи, окраскою кожи, —
Зато мы душою и сердцем не схожи.
Мы связаны с ними названием общим,
Но разное любим, по-разному ропщем.
Мы связаны с ними несчастьем единым,
Но счастьем не схожи со счастьем змеиным.
Не схожи по нашим делам и стремленьям,
Хоть нас презирают единым презреньем.
Иное мы жаждем, иное провидим,
И змей мы не меньше, чем вы, ненавидим».56
В русском фольклоре можно найти отголоски подобных взглядов. Достаточно еще раз обратиться к уже упоминавшемуся циклу русских былин о Добрыне Никитиче и колдунье и обольстительнице Маринке (Марине Игнатьевне). Скажем, такой эпизод былины, как сожительство Маринки со Змеем Горынычем, трудно назвать тривиальным. Из-за Змея, собственно, из-за нанесенной чудовищному полюбовнику обиды и затеяла Маринка проучить Добрыню и обратила его в тура (о чем уже говорилось выше).
Змей — полюбовник колдуньи Маринки — живет не в каких-то там пещерах где-нибудь далеко в горах, а в самом Киеве, в обыкновенном тереме; мало того — еще и в посиделках с красными девушками участвует. Добрыня, бросив камень в окно, так напугал Змея, что тот сначала обделался с головы до ног, а затем бросился бежать из дома своей подруги, где до того жил припеваючи. А Маринка ему вослед:
«Воротись, мил надежа, воротись, друг!
Хочешь я Добрыню оберну клячею водовозною?
Станет-де Добрыня на меня и на тебя воду возить,
А еще — хошь, я Добрыню обверну гнедым туром?»
Обернула ево, Добрыню, гнедым туром,
Пустила ево далече во чисто поля,57
А девять туров, девять братиников,
Что Добрыня им будет десятый тур,
Всем атаман-золотыя рога!58
Одним словом, мы вновь вернулись к тому, с чего начали. Но на этом злоключения Добрыни с Маринкой не заканчиваются. Они становятся мужем и женой. Правда, медовый месяц продолжался недолго, точнее — и вовсе его не было. Ведьма она и есть ведьма — какая бы ни была распрекрасная и любвеобильная. Потому и настигла ее заслуженная кара: Добрыня искромсал колдунью саблей на куски.
Акценты на еретичество колдуньи Маринки — результаты позднейшей литературной обработки: сказители, певшие былины, были ревностными христианами да еще и старообрядцами — путем добавления соответствующих эпитетов и крепких словечек они также пытались внести свой посильный личный вклад в борьбу с остатками язычества. В целом же за конкретными былинными образами и сюжетами просматривается древнейшая мифологема соединения (и соития) двух начал — Мужского (змеиного) и Женского. Носительницей последнего становится колдунья Маринка, которая, как уже отмечалось выше, является фольклорной визуализацией архаичного женского божества смерти Морены. В обобщенном философском плане получается: и Мужское, и Женское начала — оба воплощают в себе единство жизни и смерти.
Во взаимоотношениях Змея Горыныча и Добрыни тоже много неясного. В хрестоматийном варианте былины о Добрыне Никитиче, записанном еще Александром Федоровичем Гильфердингом (1831–1872) от знаменитого онежского сказителя Трофима Григорьевича Рябинина, рисуется следующая, знакомая со школьной скамьи, картина:
Да издалеча-далеча, из чиста поля,
Из-под западной да с-под сторонушки,
Да й не гром гремит, да шум велик идет:
Налетела на молодого Добрынюшку
А й Змеинище да то Горынище,
А й о трех змеинище о головах,
О двенадцати она59 о хоботах…60
Вопросы между тем возникают — и небезосновательные — даже при чтении классической былины. Никакой битвы между Добрыней и Змеем, как это обычно преподносится на полотнах известных художников или современных книжных иллюстрациях, в данном варианте былины (а также в большинстве других) не происходит. Между ними, оказывается, заключен договор (и даже на бумаге оформлен) — до бою-драки и кровопролития дела не доводить:
«…А у нас-то с тобой записи написаны
Да у тоя ли у славныя пучай-реки:
Не съезжаться б нам в раздольице чистом поле,
Нам не делать бою, драки-кролития
Да промеж собой бы нам великого…»61
Это Змей говорит. А Забава Путятична, любимая племянница Владимира Красное Солнышко, похищенная у стольнокиевского князя, чувствует себя в змеиных чертогах вполне комфортно. Добрыня совершенно спокойно и без особых проблем вывел ее из подземных пещер вместе с другими заложниками. В чем же дело? Откуда такая идиллия? Да ничего особенного, в общем-то обычная повседневность любой войны: обмен пленными, переговоры с парламентерами. Весь вопрос: кто с кем воюет? И почему? В другом варианте всё той же былины Змей (точнее — Змея, ибо там чудище выступает в женском роде) величает Добрыню старшим братом, а себя — его младшей сестрой. Это что еще за родственные отношения? Да все те же, о коих уже говорилось выше! Тотемные отношения, кажущиеся странными и непонятными современным людям.
* * *
Арийская «нагическая» традиция закрепилась и сохранилась в мировоззрении всех индоевропейских народов, и в частности, в наиболее древних былинах. К таковым относится цикл эпических сказаний о Вольге (Волхе Всеславиче). По существу, Вольга — сын Змея, от которого забеременела его мать-княгиня:62
Ходила княгиня по крутым горам,
Ходила она с горы на гору;
Ступала княгиня с камня на камень,
Ступала княгиня на люта змея,
На люта Змея на Горыныча,
Вокруг ее ножки змей обвился,
Вокруг ее башмачка сафьянова,
Вокруг ее чулочка скурлат-сукна,
Хоботом бьет ее в белыя груди,
Во белы груди человечески;
Целует во уста ее сахарныя,
От того княгиня понос понесла,
Понос понесла, очреватела;
Носила в утробе чадо девять месяцев. <…>63
Странная, конечно, ситуация, но не вполне безнадежная для понимания и объяснения. Если представить, что в описаниях фантастической любви отвратительного Змея и прекрасной молодой женщины в скрытом и трансформированном виде говорится не о пресмыкающемся, а о тотеме змея, то всё становится на свои места: представители соседнего племени, клана, протоэтноса, покланявшиеся змею, брали в жены славянских красавиц, и от этого союза рождались будущие богатыри. Но не только это. Общеизвестны представления славянской мифологии об Огненном змее, который прилетает по ночам через печную трубу к одиноким женщинам и вступает с ними в плотскую связь, сосет их кровь или молоко из грудей. Женщина или девушка, которую посещает змеевидный любовник, начинает сохнуть, чахнуть и, как правило, быстро умирает. Особенно этот мифологический сюжет распространен среди южных славян, но другие славянские народы тоже не исключение. Одним из самых любимых произведений русского народа на протяжении многих веков была «Повесть о Петре и Февронии», которая начинается с того, как жене муромского князя дьявол вселил на блуд «неприязненного летящего змея», совершившего над княгиней насилие. В результате княгиня конечно же начала чахнуть… Можно пойти еще дальше в глубь веков и тысячелетий — в эпоху матриархата, когда женщины сами определяли себе избранников (именно — во множественном числе!), среди которых могли оказаться и представители мужского братства, связывающего свои сакральные ритуалы и традиции всё с тем же змеем.
Рождение Вольги столь же чудесное, как и его зачатие:
А и на небе просветил светел месяц,
А в Киеве родился могуч богатырь,
Как бы молодой Волх Всеславьевич:
Подрожала сыра земля,
Стряслося славно царство Индейское,
А и синее море сколыбалося
Для-ради рожденья богатырского
Молода Волха Всеславьевича;
Рыба пошла в морскую глубину,
Птица полетела высоко в небеса,
Туры да олени за горы пошли,
Зайцы, лисицы по чащицам,
А волки, медведи по ельникам,
Соболи, куницы по островам.
А и будет Волх в полтора часа,
Волх говорит, как гром гремит:
«А и гой еси, сударыня матушка,
Молода Марфа Всеславьевна!
А не пеленай во пелену червчатую,
А не поясай во поесья шелковые, —
Пеленай меня, матушка,
В крепки латы булатные,
А на буйну голову клади злат шелом,
По праву руку — палицу,
А и тяжку палицу свинцовую,
А весом та палица в триста пуд».
А и будет Волх семи годов,
Отдавала его матушка грамоте учиться,
А грамота Волху в наук пошла;
Посадила его уж пером писать,
Письмо ему в наук пошло.
А и будет Волх десяти годов,
Втапоры поучился Волх ко премудростям:
А и первой мудрости учился
Обертываться ясным соколом;
А и другой-то мудрости учился он, Волх,
Обертываться серым волком;
А и третей мудрости-то учился Волх
Обертываться гнедым туром — золотые рога <…>64
В приведенном фрагменте существенным представляется и поминание Индейского царства. С чего бы это вдруг? В былинах или сказках подобное географическое понятие встречается крайне редко. И всё же кое-где проскальзывает. Случайно это или не случайно? «Специалисты» по фольклору в один голос скажут: случайно! А я возражу им не менее твердо: нет, не случайно. В былине о Вольге в десятижды трансформированном и приспособленном к русским реалиям виде содержатся смутные воспоминания о стародавней гиперборейской эпохе, когда племена индоариев при своем продвижении с Севера на Юг соприкасались с другими индоевропейскими протоэтносами (в данном случае — со славянскими и проторусским).
В русских былинах нетрудно уловить и другую архаичную реминисценцию. В русском героическом эпосе всегда подчеркивается решающее значение матери богатыря. Об отце же либо не говорится ничего, либо говорится вскользь и очень скупо, либо предлагается совершенно уж непонятная для современного читателя версия, вроде вышеприведенного зачатия Вольги от змея. На сей удивительный факт ученые-мифографы обратили внимание еще в XIX веке, справедливо усмотрев в нем несомненный отголосок матриархальных времен65. И следовательно — добавлю от себя — происхождение таких былин следует отнести к весьма отдаленной исторической эпохе. (Точно так же совершенно, на первый взгляд, невинные и в чем-то наивные сказки о Белоснежке и семи гномах или о Мертвой царевне и семи богатырях содержат намек на бытовавший в старину групповой брак. Появление же в этих сказках прекрасного принца (царевича, королевича) символизирует переход от группового к моногамному браку.)
Имеется еще одно поразительное соответствие, установленное еще в конце XIX века одним из основоположников фольклорной гипотезы самозарождения сюжетов М. Лангом и подхваченное ее последователями в России. В своей книге, посвященной религиозным мифам и культам, Ланг выявил явное сходство сюжетной линии былины о Вольге, касающейся чудесного рождения главного героя, и древнемексиканскими (ацтекскими) сказаниями о боге войны Уицилопочтли 66. Согласно сохранившимся, записанным и неоднократно опубликованным легендам, мать будущего бога — Коатликуэ (подробнее о ней ниже, в другой главе) — забеременела от «оперенного волана (мячика)». За сей грех ее ранее рожденные четыре сына и дочь решили убить мать жесточайшим образом (ничего себе нравы царили в ацтекском обществе!). Но находившийся во чреве Уицилопочтли предотвратил убийство матери, родился чудесным образом в полном вооружении к моменту появления убийц и сам расправился с ними.67
Безусловно, приведенные подробности ацтекского мифа имеют мало общего с известным содержанием былины о Вольге, но эпизод чудесного зачатия и рождения говорит сам за себя и определенным образом свидетельствует об общем источнике сюжетов подобного рода. Не менее показательно в указанном плане и сказание о боге-просветителе Виракоче , но уже другого индейского народа — кечуа, проживающего в Андском нагорье Южной Америки. В данном конкретном случае речь идет не о его собственном рождении, а о соблазнении прекрасных девушек. Виракоча ронял каплю своего семени на землю, обращал ее в аппетитный плод, избранница съедала его и через девять месяцев рожала ребенка.68
Но точно такая же схема зачатия обнаруживается и в мифологиях народов Евразии. От бруснички беременеет девушка Марьятта в «Калевале», и брусничка та при ближайшем рассмотрении и дедуктивной реконструкции оказывается каплей спермы, пролитой Вяйнямёйненом. Похожим образом рождается и центральный персонаж осетинского нартовского эпоса Сослан-Созырыко , имевший — в точном соответствии с его происхождением — прозвище Камнерожденный. Когда один из нартовских пастухов увидел обнаженную белотелую Сатбну, — самую прекрасную и знаменитую из нартовских женщин, купающуюся в горной реке, — он не смог пересилить вожделения и пролил семя на прибрежный камень (в южноосетинских вариантах — на скалу), из которого через девять месяцев и родился могучий Сослан.
Пойдем дальше. Уже в вышеприведенном фрагменте былины о Вольге проступает одна из главных особенностей былинного Вольги — его оборотничество. Вольга — богатырь, способный менять облик, превращаясь то в рыбу, то в птицу, то в зверя. Он и дружинников своих может оборотить в муравьев и вместе с ними незаметно проникнуть во вражескую крепость. Однако если взглянуть на превращения (воистину — индоарийских!) аватар Вольги сквозь призму буддийских принципов, то в этих чудесных метаморфозах вполне прочитываются всем хорошо знакомые перерождения души, облеченные в тотемную оболочку. Отсюда, между прочим, следует, что фундаментальные буддийские основоположения коренятся в более древнем — индоевропейском и доиндоевропейском мировоззрении. Обращение к буддийским первоисточникам вполне подтверждает эту мысль.