Михаил, каково положение маркиза де Сада и его книг во французской литературе? 18 страница

Слушание закончилось, друзья пожелали совершить какую-нибудь глупость до ужина; Герцог прижал к себе Огюстин. «Я не удивляюсь, – говорил он, поглаживая ее по клитору и заставляя хватать кулачком его член, – я не удивляюсь, что иногда Кюрвалем овладевают соблазны нарушить договор и сорвать какую-нибудь девственность, ибо я чувствую, что в эту минуту сам от всего сердца послал бы к черту девственность Огюстин.» – «Которую? – спросил Кюрваль.» – «Черт возьми, обе, – сказал Герцог, – но нужно быть благоразумными: ожидая таким образом наших удовольствий, мы сделаем их еще более сладостными. Ну же, девочка, – продолжил он, – покажите мне ваши ягодицы; это, может быть, изменит природу моих мыслей…Черт побери! Какая красивая задница у этой маленькой блудницы! Кюрваль, что ты мне советуешь с ней сделать? – «Уксусный соус, – сказал Кюрваль.» – «Да будет угодно Богу! – сказал Герцог. – Но терпение… Ты увидишь, что все придет со временем.» – «Мой дорогой друг, – сказал прелат прерывающимся голосом, – вы ведете речи, которые пахнут семенем. – Эх! Как раз то, что я очень желаю потерять.» – «Эге! Кто же вам мешает? – спросил Епископ.» – «О! Таких вещей много, – ответил Герцог. – Во-первых, нет дерьма, а я бы его хотел; и потом мне хочется чрезвычайно многого.» – «И чего. например?» – спросил Дюрсе, которому Адонис опорожнялся в рот.» – «Чего? – переспросил Герцог. – Маленькой гнусности, которой я должен предаться.»

После того как они прошли в дальний будуар вместе с Огюстин, Зеламиром, Купидоном, Дюкло, Ла Дегранж и Геркулесом, через минуту стали слышны крики и проклятия, которые доказывали, что Герцог сумел наконец успокоить и свою голову, и свои яйца. Нам совсем неизвестно, что он сделал с Огюстин; но несмотря на его любовь к ней, по возвращении ее увидели плачущей, и один из ее пальцев был завязан. Прискорбно, что мы пока не можем объяснить все это, но достоверно известно, что господа, украдкой и прежде, чем это было разрешено, предавались запретным вещам и тем формально нарушали договоры, ими же установленные; но когда все общество совершает одни и те же ошибки, оно их себе прощает весьма обыкновенно. Герцог вернулся и с удовольствием увидел, что Дюрсе и Епископ не тратили даром времени: Кюрваль в руках «Разорванного Зада» изящно делал то, что можно делать со всеми сладострастными предметами, которые он мог собрать вокруг себя. Подали кушанье. Оргии провели, как обычно, и пошли спать. Как ни была разбита Аделаида, Герцог должен был ее иметь этой ночью и так как он, по своему обыкновению, вернулся с оргий немного пьяным, решили, что он ее не пощадит. Ночь прошла, как все предыдущие, то есть в жару бреда и разврата; светлая Аврора явилась, как говорят поэты, открыть двери дворца Аполлона, и этот бог, сам достаточно развратный, взобрался на лазурную колесницу только для того, чтобы осветить новые сладострастия.

 

Двадцать пятый день

 

Тем временем еще одна интрига рождалась в неприступных стенах замка Силин! У нее не было таких опасных последствий, как у интриги Аделаиды и Софи. Это новое сообщничество плелось между Алиной и Зельмир; сходство характеров этих двух девушек связало их: нежные и чувствительные, с разницей в возрасте самое большее в два с половиной года; много ребячества, много простодушия, одним словом, почти одни и те же добродетели у обеих и одни и те же пороки, потому что Зельмир, мягкая и нежная, была беспечной и ленивой, как Алина. Короче говоря, они так поладили, что утром двадцать пятого дня их нашли в одной кровати, и вот как это произошло: Зельмир, будучи предназначенной Кюрвалю, ложилась, как мы знаем, в его комнате; в ту же ночь Алина была постельной женщиной Кюрваля; но Кюрваль, вернувшийся мертвецки пьяным после оргий, захотел лечь только со «Струей-в-Небо» и, воспользовавшись этим, две маленькие голубки, оставленные и соединенные случаем, забрались, боясь холода, в одну кровать; там, можно было смело утверждать, их маленькие пальчики чесали совсем другие места, нежели локти. Кюрваль, открыл утром глаза и видя двоих птичек в одном гнезде, спросил у них, что они там делали, и приказал прийти немедленно обеим в его кровать. Там он обнюхал их клиторы и совершенно ясно признал, что они обе были еще в семени. Случай был серьезный: судьи решили, что наши девицы были жертвами бесстыдства, но требовали, чтобы было соблюдено приличие. Чего только ни потребуй распутство в своих вечных непоследовательностях! Словом, если девушки выражали желание иногда позволить себе быть нечистыми между собой, то нужно было совершать это по приказу месье и у них на глазах. Обсуждение было вынесено на совет; обеим нарушительницам, которые не осмеливались отказаться от своих слов, было приказано показать, как они все это проделали. Они это сделали, сильно покраснев, плача и прося прощения за проступок. Было бы неинтересно наказывать эту маленькую и красивую парочку в следующую субботу, хотя, разумеется, никому не пришло в голову пощадить их. Девушки были немедленно записаны Дюрсе в роковую книгу, которая, между тем, наполнялась. Покончив с этим делом, друзья завершили завтрак, и Дюрсе возобновил свои визиты. Роковые расстройства желудка породили еще одну преступницу: это была маленькая Мишетта; она говорила, что больше не может терпеть, что ее слишком сильно накормили накануне и она приводила тысячу маленьких извинений, которые не помешали ей быть записанной. Кюрваль в сильном возбуждении схватил комнатный горшок и проглотил все, что было внутри. Бросив затем на нее гневный взгляд, он сказал: «Ну нет же, черт возьми, маленькая плутовка! Ну уж нет, черт бы меня побрал, вы будете наказаны, и к тому же моей рукой. Непозволительно так срать; вы должны были нас предупредить, по крайней мере, вы отлично знаете, что нет такого часа, когда мы не были бы готовы получить говно.»

При этом он сильно нажимал на ее ягодицы, пока давал наступлении. Мальчики остались нетронутыми; не было предоставлено ни одного разрешения на испражнение, и все сели за стол. Во время обеда порассуждали о поступке Алины: думали, что она святая недотрога, и вдруг получили доказательства ее темперамента.

«Ну! Что же вы скажете, мой друг, – спросил Дюрсе у Епископа, – можно ли доверять невинному виду девочек?»

Пришли к согласию, что нет ничего особенно обманчивого, что все девицы неискренни и всегда пользуются уловками, чтобы блудить с большой ловкостью. Эти речи перевели русло разговора на женщин, и Епископ, у которого они вызывали отвращение, тут же прошелся по ним с ненавистью, которую женщины ему внушали; он низвел их до состояния самых подлых животных и доказал, что их существование настолько бесполезно в мире, что можно было бы стереть их с поверхности земли, ни в чем не повредив замыслам природы, которая, сумев некогда найти способ воспроизводить человечество без них, найдет его еще раз, когда останутся одни мужчины.

Перешли к кофе; он подавался Огюстин, Мишеттой, Гиацинтом и Нарциссом. Епископ, одним из самых больших удовольствий которого было сосать пушечки маленьких мальчиков, забавлялся несколько минут игрой с Гиацинтом, когда вдруг закричал, с трудом раскрывая наполненный рот: «Ах! Черт возьми, друзья мои, нот так девственность! Этот маленький негодник извергает первый раз, я в этом уверен.»

И действительно, никто еще не видел, чтобы Гиацинт занимался такими вещами; его считали слишком юным, чтобы у него получилось; но ему было полных четырнадцать лет, это возраст, когда природа имеет обыкновение одаривать своими милостями, и не было ничего более обыкновенного, чем победа, которую одержал Епископ. Тем временем все захотели удостовериться н этом факте, и так как каждый хотел быть свидетелем события, все уселись полукругом вокруг мальчика. Огюстин, самая знаменитая качальщица в серале, получила приказ мастурбировать ребенка на виду у всего собрания, а молодой человек получил разрешение щупать ее и ласкать в той части тела, в какой пожелает; никакое зрелище не могло быть более сладострастным, чем вид молодой пятнадцатилетней девушки, прекрасной, как день, отдающейся ласкам юного мальчика четырнадцати лет и побуждающей его к извержению семени путем самого прелестного рукоприкладства. Гиацинт, может быть, по велению природы, но более вероятно, с помощью примеров, которые у него были перед глазами, трогал, щупал и целовал только прекрасные маленькие ягодицы качалыцицы, и через минуту его красивые щеки окрасились, он два или три раза вздохнул, и cm хорошенькая пушка выбросила на три фута от него пять или шесть струек маленького фонтана семени, нежного и белого как сметана, которые упали на ляжку Дюрсе, сидевшего ближе всего к нему; тот заставлял Нарцисса качать себе, следя за операцией. Уверившись, как следует, в факте извержения, обласкали и перецеловали ребенка со всех сторон; каждый хотел получить маленькую порцию юной спермы, и так как показалось, что в его возрасте для начала шесть извержений не будет слишком много, к двум, которые он только что сделал, наши развратники заставили его присоединить каждый по одной, которые он им пролил в рот. Герцог, разгоревшийся от такого зрелища, овладел Огюстин.

Было поздно, они были вынуждены отменить послеобеденный отдых и перейти в залу для историй, где их ждала Дюкло. Едка только все устроились, она продолжила рассказ о своих приключениях следующими словами:

«Я уже имела честь говорить вам, господа, что трудно охватить, все пытки, которые человек изобретает против самого себя, чтобы снова найти – в унижении или болях – искры наслаждения, которые возраст или пресыщенность отняли у него. Поверите ли, один из таких людей, человек шестидесяти лет, удивительно равнодушный ко всем наслаждениям похоти, возбуждал их в своих чувствах, только заставляя обжигать себе свечой все части тела – главным образом те, которые природа предназначила для этих наслаждений. Ему с силой гасили свечу о ягодицы, о член, об яйца и в особенности в дыре зада; в это самое время он целовал чью-либо задницу, и когда в пятнадцатый или двадцатый раз болезненная операция возобновлялась, извергал семя, сося анус, который ему подавала его прижигательница.

Я видела еще одного человека, который вынуждал меня пользоваться лошадиным скребком и скоблить его им по всему телу так, как поступили бы с животным, которого я только что назвала. Как только его тело было в крови, я натирала его винным спиртом, и вторая боль заставляла его обильно извергнуть семя мне в глотку: таково было поле брани, которое он хотел оросить своим семенем. Я становилась на колени перед ним, упирала его орудие в мои сосцы, и он непринужденно проливал туда едкий излишек своих яичек.

Третий заставлял меня вырывать, волосок за волоском, всю шерсть из своего зада. Во время операции он поедал совсем еще теплое дерьмо, которое я ему только что сделала. Затем, когда условное «черт» сообщало мне о приближении кризиса, нужно было, дабы ускорить процесс, бросать в каждую половину зада ножницы, от которых у него начинала идти кровь. Вся задница у него была, в результате, покрыта ранами; и я с трудом могла найти хоть одно нетронутое место, чтобы нанести свежие; в этот момент его нос погружался в дерьмо, он вымазывал в нем свое лицо, и потоки спермы венчали его экстаз.

Четвертый клал мне хобот в рот и приказывал, чтобы я его кусала изо всех сил. В это время я раздирала ему обе половины задницы железным гребнем с очень острыми зубьями, затем, в тот момент, когда я чувствовала, что его оружие готово расплавиться, о чем мне сообщала очень слабая и легкая эрекция, необыкновенно сильно раздвигала ему ягодицы и приближала дырку его зада к пламени свечи, помещенной с этой целью на полу. И только после того, как он ощущал жжение этой свечи в своем анусе, совершалось извержение; я удваивала укусы, и мой рот скоро оказывался полным.»

«Минутку, – сказал Епископ, – сегодня я в который раз слышу, как говорят о разгрузке, сделанной в рот; это расположило мои чувства к удовольствиям такого же рода.»

Говоря это, он привлек к себе «Струю-в-Небо», который стоял на страже возле него в этот вечер, и принялся сосать ему хобот со всей похотливостью голодного малого. Семя вышло, он заглотил его и вскоре возобновил ту же операцию над Зефиром. Он был возбужден, и это состояние не приносило ничего хорошего женщинам, если те попадали ему под руку. К несчастью, в таком положении оказалась Алина, его племянница.

«Что ты здесь делаешь, потаскушка, – спросил он у нес, – когда я хочу мужчин?»

Алина хотела увернуться, но он схватил ее за волосы и увлек в свой кабинет вместе с Зельмир и Эбе, двумя девочками из ее сераля: «Вы увидите, – сказал он своим друзьям, – как я сейчас научу этих бездельниц не путаться под ногами, когда мне хочется члена.»

Фаншон по его приказу последовала за тремя девственницами, и через мгновение все ясно услышали, как кричит Алина, и рев разгрузки монсеньора соединился с жалобными звуками его дорогой племянницы. Они вернулись… Алина плакала, держась руками за задницу. «Покажи-ка мне это! – сказал ей Герцог. – Я безумно люблю смотреть на следы жестокости моего брата.»

Алина показала пострадавшее место, и Герцог вскричал: «Ах! Черт, это прелестно! Я думаю, что сделаю сейчас то же самое.»

Но после того, как Кюрваль заметил ему, что уже поздно и что у него есть особый план развлечения, который требовал и его головы, и его семени, все попросили Дюкло продолжать пятый рассказ, которым должен был завершиться вечер.

«В числе необыкновенных людей, – сказала наша прекрасная Девушка, – мания которых заключалась в том, чтобы позорить и унижать себя, был некий председатель Казначейства, которого звали Фуколе. Невозможно представить себе, до какой степени этот человек доводил эту страсть; нужно было совершать над ним образчики всех известных казней. Я вешала его, но веревка вовремя обрывалась, и он падал на матрацы; спустя минуту растягивала его на кресте Святого Андрея и делала вид, что отрезаю ему члены при помощи картонного меча; я ставила ему клеймо на плечо почти горячим железом, которое оставляло, впрочем, легкий отпечаток; я хлестала его по спине, как это делает палач. Все это нужно было перемежать ругательствами и горькими упреками в различных преступлениях, за которые он в одной рубашке и с восковой свечкой в руке униженно испрашивал прощения у Бога и у Правосудия. Наконец, представление заканчивалось на моей заднице, где этот развратник терял свое семя, когда его голова была в последней стадии накала.»

«Ну, хорошо! Теперь-то ты дашь мне спокойно разгрузиться, когда Дюкло закончила? – спросил Герцог у Кюрваля.» – «Нет, нет, – сказал Председатель, – побереги семя; я говорю тебе, что мне оно нужно для оргий.» – «О! Я к твоим услугам, – сказал Герцог, – ты принимаешь меня за изношенного человека и воображаешь, что то малое семя, которое я сейчас потеряю, заставит меня сдаться перед гнусностями, которые тебе взбредут в голову через четыре часа? Не бойся, я буду всегда готов; но моему брату было угодно дать мне здесь маленький урок жестокости, который я весьма охотно повторил бы с Аделаидой, твоей дорогой и любезной дочерью.»

И, толкая ее в кабинет вместе с Терезой, Коломб и Фанни, женщинами из ее катрена, он совершил то же, что Епископ сделал раньше со своей племянницей. Все услышали ужасный крик юной жертвы и вой прелюбодея. Кюрваль захотел решить, кто из двоих братьев вел себя изящнее; он заставил приблизиться к себе двух женщин и, осмотрев обе задницы, решил, что Герцог оставил более заметные следы пребывания.

Все если за стол и, начинив при помощи какого-то снадобья газами внутренности всех подданных, мужчин и женщин, после ужина сыграли в «пукни-в-рот.» Друзья – все четверо – лежали на спине на диванах, с поднятой головой, и каждый по очереди подходил пукать им в рот; Дюкло было поручено подсчитывать очки, и так как к услугам господ было тридцать шесть пукальщиков и пукалыциц, каждый получил до ста пятидесяти пуков. Именно для этой-то церемонии Кюрваль и хотел, чтобы Герцог поберег себя, но это было совершенно излишне: он был слишком развращен, чтобы новая забава утрудила его, и это не помешало ему во второй раз извергнуть семя на мягкие ветры Фаншон. Для Кюрваля это были пуки Антиноя, которые стоили ему семени, тог-па как Дюрсе потерял свое, ободренный пуками Ла Мартен, а Епископ – свое, возбужденный пуками Ла Дегранж.

 

Двадцать шестой день

 

Поскольку ничто для наших друзей не было более сладостно, чем наказания, и ничто не обещало им столько удовольствий, они придумывали все, чтобы заставить подданных впасть в ошибки, которые доставили бы им сладострастие от последующего наказания. Для этой цели, собравшись нынешним утром, они добавили в устав различные статьи, нарушение которых должно было при необходимости повлечь за собой наказания. Сначала категорически было запрещено супругам, молодым мальчикам и девочкам пукать куда-нибудь, кроме как в рот друзей; как только их охватит это желание, нужно было немедленно пойти, найти какой-нибудь рот и отправить в него все, что они имели; позорное наказание было наложено на нарушителей. Так же было запрещено пользование ночными умывальниками и подтирками зада: всем было приказано без какого-либо исключения никогда не мыться и никогда и нигде не подтирать своего зада после стула; если чей-то зад будет найден чистым, нужно будет, чтобы подданный доказал, что его вычистил один из друзей и назвал его имя. Пользуясь этим названный друг имел возможность легко отрицать факт, когда он того захочет, что обеспечило ему сразу два удовольствия: вытереть чей-нибудь зад языком и наказать подданного, который только что доставил это удовольствие… Мы еще увидим примеры, это подтверждающие.

Затем была введена новая церемония: с самого утра, во время кофе, как только друзья входили в спальню мальчиков, каждый из подданных должен был, один за другим подойти ко всем четверым друзьям и сказать громким и внятным голосом: «Мне насрать на Бога! Не желаете ли моей задницы? Есть дерьмо!»

Те, кто не произносил богохульство и предложение громким голосом, должны были быть немедленно записаны в роковую книгу. Легко представить себе, как трудно было набожной Аделаиде и ее юной ученице Софи произносить такие гнусности; именно это бесконечно развлекало друзей. Установив все это, они поощрили доносы, этот варварский способ умножать притеснения, принятый у тиранов; он был принят с распростертыми объятиями. Было решено, что всякий подданный, который принесет жалобу на другого, заработает уничтожение половины наказания за первую допущенную им ошибку; это совершенно ни к чему не обязывало, потому что подданный, который приходил обвинять другого, никогда не знал, какое он заслужил наказание, половину которого, как его уверяли, он отработал; пользуясь этим, было очень легко оставить ему наказание и уверить его, что он – в выигрыше. Было обнародовано, что доносу будут верить без доказательств и что достаточно быть обвиненным неважно кем, чтобы быть немедленно записанным. Кроме того увеличили власть старух, и по их малейшей жалобе, справедливой или нет, подвластный немедленно осуждался. Одним словом, над маленьким сообществом были установлены все притеснения и несправедливости, какие только можно себе представить. Сделав это, друзья посетили уборные. Коломб оказалась виновной; она оправдывалась тем, что ее заставили съесть накануне между сдой какое-то снадобье, чтобы она не могла воспротивиться; она чувствовала себя очень несчастной, так как вот уже четвертую неделю подряд ее наказывали. Дело обстояло именно так, и следовало обвинить только ее зад, который был самый свежий, самый стройный и самый милый, который только можно было встретить. Дюрсе лично осмотрел ее зад, и после того, как у нее действительно был найден большой прилипший кусок дерьма. Ее уверили, что с ней обойдутся с меньшей строгостью. Кюрваль, который возбудился, овладел ею и полностью вытер ей анус; он заставил принести себе испражнения, которые съел, заставляя ее качать себе член и перемежая еду энергичными поцелуями в рот с требованиями проглатывать, в свою очередь, остатки, которые он ей возвращал от ее собственного изделия. Они навестили Огюстин и Софи, которым было велено после испражнений, сделанных накануне, оставаться в самом грязном состоянии. Софи была в порядке, хотя она спала у Епископа, как требовало ее положение, но Огюстин была необыкновенно чиста. Уверенная в себе, она гордо вышла вперед и сказала то, что всем было известно: мол, она спала, следуя своему обыкновению, у господина Герцога и перед тем, как заснуть, он заставил ее прийти к нему в постель, где обсосал ей дыру в заду, пока она ему восстанавливала член своим ртом. Спрошенный Герцог сказал, что он не помнит об этом (хотя это было ложно), что он заснул с хоботом в заду у Дюкло, так что можно было призвать ее в свидетельницы; послали за Дюкло, которая, хорошо видя, о чем шла речь, подтвердила рассказанное Герцогом, и сказала, что Огюстин была позвана только на одну минуту в кровать к монсеньору, который и насрал ей в рот. Огюстин настаивала на своем и оспорила Дюкло, но ей велел молчать, и она была записана, хотя была совершенно невиновна. Потом зашли к мальчикам, где Купидон был пойман с поличным: О н отложил в свой ночной горшок самый прекрасный кал. Герцог накинулся на него и проглотил все сразу, пока молодой человек сосал ему орудие любви. Были отменены вообще разрешения испражняться, и все перешли в столовую. Прекрасная Констанс, которую иногда освобождали от прислуживания по причине ее положения, почувствовав себя хорошо в этот день, появилась голая, и ее живот, который начинал понемногу раздуваться, вскружил голову Кюрвалю; он начал сжимать довольно грубо в руках ягодицы и грудь этого бедного создания, поэтому ей было позволено больше не появляться в этот день во время рассказов. Кюрваль снова принялся говорить гадости про несушек и заверил, что будь его воля, он бы установил закон острова Формозы, где беременные женщины менее тридцати лет толклись в ступке вместе со своим плодом; когда бы заставили следовать этому закону во Франции, в ней стало бы в два раза больше народу.

Перешли к кофе. Он подавался Софи, Фанни, Зеламиром и Адонисом, но очень необычным образом: они давали его проглатывать своим ртом. Софи прислуживала Герцогу, Фанни – Кюрвалю, Зеламир – Епископу, а Адонис – Дюрсе. Они набирали полный рот кофе, полоскали им внутреннюю полость и в таком виде выливали в глотку того, кому прислуживали. Кюрваль, который вышел из-за стола очень разгоряченный, снова возбудился от этой церемонии и по окончании ее овладел Фанни и извергнул ей в рот семя, приказывая глотать под страхом самых серьезных наказаний, что несчастный ребенок и сделал, не моргнув глазом. Герцог и два его друга заставили детей пукать и срать им в рот. Отдохнув после обеда, все пришли слушать Дюкло, которая принялась за продолжение своих рассказов:

«Я быстро пробегусь, – сказала эта любезная девушка, – по Двум последним приключениям, которые мне остается вам рассказать, о странных людях, находящих свое сладострастие только в боли, которую они заставляют себя испытывать; потом мы поменяем тему, если вы найдете это угодным. Первый, пока я его возбуждала, был совсем голый, он хотел, чтобы через дыру, проделанную в потолке, на нас лили все время, которое должно было продолжаться это занятие, потоки почти кипящей воды. Напрасно я объясняла ему, что не имея той же страсти, я окажусь, как и он, ее жертвой; он уверил меня в том, что я не почувствую никакого неудобства и что эти обливания полезны для здоровья. Я ему побрила и позволила так сделать; так как это происходило у него дома, я не знала о степени нагретости воды – она была почти кипящей. Вы не можете себе представить удовольствие, которое он испытал. Что до меня, то, продолжая обслуживать его, я кричали признаюсь вам, как ошпаренный кот; моя кожа потом облупилась, и я обещала себе больше никогда не возвращаться к этому человеку.»

«Ах! Черт возьми, – сказал Герцог, – меня берет желание ошпарить таким образом прекрасную Алину.» – «Монсиньор, – смиренно ответила та, – я не поросенок.»

После того, как наивная откровенность ее детского ответа заставила всех засмеяться, друзья спросили у Дюкло, каким был второй пример, который она хотела привести.

«Он совсем не был таким же тягостным для меня, – сказала Дюкло, – требовалось лишь защитить руку хорошей перчаткой, затем взять этой перчаткой гравий со сковороды, стоявшей на жаровне, и натереть моего клиента им от затылка до самых пяток. Его тело было таким привычным к этому упражнению, что, казалось, это была дубленая шкура. Когда мы дошли до орудия, нужно было взять его и качать в пригоршне горячего песка; он очень быстро возбуждался; другой рукой я клала под его яички красную от жара лопатку, нарочно приготовленную для этой цели. Это натирание и этот жар, который пожирал его тестикулы и, может быть, немного прикосновений к моим ягодицам, которые я должна была всегда держать на самом виду, заставляло его спускать; он делал это, тщательно заботясь о том, чтобы его сперма текла на красную лопатку, с наслаждением наблюдая за тем, как она сгорает.» – «Кюрваль, – сказал Герцог, – этот человек, мне кажется, любил человечество не более, чем ты.» – «Мне тоже так кажется, – сказал Кюрваль, – не скрою, что мне понравилась мысль сжигать свое семя.» – «О! Я отлично вижу, сколько наслаждения она тебе доставляет, – сказал Герцог, – ты бы его сжег с тем же удовольствием, не правда ли?»

– «Клянусь честью, я этого сильно боюсь, – сказал Кюрваль, совершая нечто с Аделаидой, от чего она в ответ громко закричала.» – «С чего это ты? – спросил Кюрваль у своей дочери. – Так орать… Разве ты не видишь, что Герцог говорит мне о том, как сжигать распускающееся семя; и что есть ты, скажи, пожалуйста, как не капля семени, распустившегося при выходе из моих яичек? Ну же, продолжайте, Дюкло, – добавил Кюрваль, – потому что я чувствую, что слезы этой непотребной девки побудят меня извергнуть еще раз, а я этого не хочу.»

«Теперь мы, – сказала Дюкло, – остановимся на подробностях, которые понравятся вам, может быть больше. Вы знаете, что я Париже есть обычай выставлять мертвецов у дверей домов. Был на свете один человек, который платил мне двенадцать франком за каждое посещение такого покойника. Все его сладострастие состояло в том, чтобы приблизиться к гробу как можно ближе, к самому краю; я должна была качать ему таким образом, чтобы его семя извергалось в гроб. И так мы обходили три или четыре места за вечер, в зависимости от того, сколько мне удавалось обнаружить; мы совершали со всеми операцию, он трогал мне задницу, я ему качала. Это был мужчина около тридцати лет, я поддерживала с ним связь более десяти лет; за это время, я уверена, заставила его залить спермой более, чем две тысячи гробов.»

«Говорил ли он что-нибудь во время своей операции? – спросил Герцог. – Обращался ли он с какими-то словами к вам или к мертвецу?» – «Он осыпал бранью умершего, – ответила Дюкло, – он говорил ему: «Постой, мошенник! Постой, плут! Постой, злодей! Забери мое семя с собой в преисподнюю!» – «Вот уж странная мания, – сказал Кюрваль.» – «Мой друг, – сказал Герцог, – будь уверен, что этот человек был одним из наших и что он на »этом, разумеется, не останавливался.» – «Вы правы, монсиньор, – сказала Ла Мартен, – и у меня будет случай представить вам еще раз этот персонаж.»

Дюкло, пользуясь тишиной, продолжала так:

«Другой гость, фантазии которого шли дальше, хотел, чтобы я имела лазутчиков в деревне, чтобы предупреждать его каждый раз, когда хоронили на каком-нибудь кладбище молодую девушку, умершую без опасной болезни (это было условие, которое он требовал соблюдать). Как только я находила усопшую, он платил очень дорого за находку, и мы отправлялись вечером на кладбище, к яме, указанной лазутчиком, земля которой была свежеперекопанная; мы оба быстро раскапывали труп; как только он мог до него дотронуться, я начинала качать член, пока он ощупывал труп со всех сторон, в особенности, ягодицы. Иногда, возбуждаясь во второй раз, он срал и заставлял меня срать на труп, по-прежнему ощупывая те части тела, которые мог достать.»

«О! В этом деле я знаю толк, признаюсь, мне приходилось заниматься подобным несколько раз в моей жизни. Правда, я добавлял к тому несколько эпизодов, о которых еще не время рассказывать… Как бы там ни было, она меня возбуждает; раздвиньте ваши ляжки, Аделаида… «Диван прогнулся под тяжестью тел, и господин Председатель совершил инцест. «Председатель, – спросил Герцог, – держу пари, тебе казалось, будто она мертва?» – «Да, по правде говоря, – сказал Кюрваль, – так как я бы без этого не кончил.»

Дюкло, видя, что никто не берет больше слова, так закончила свой рассказ:

«Для того, чтобы не оставлять вас, господа, в таком унылом настроении, я закрою свой вечер рассказом о страсти герцога де Бофор. Этот молодой сеньор, которого я забавляла пять или шесть, раз и который для той же цели часто навещал одну из моих подруг, требовал, чтобы женщина, вооруженная годмише, голая качала самой себе перед ним: и спереди, и сзади, три часа подряд без перерыва. Перед вами ставились часы, чтобы вы не сбились; если вы прекращаете это занятие до полного истечения третьего часа, вам ничего не заплатят. Он же – перед вами и наблюдает за вами, поворачивает то в одну, то в другую сторону и требует от вас, чтобы вы лишились чувств от наслаждения; если вам в действительности случится потерять сознание посреди удовольствия, очень вероятно, что вы ускорите и его финал. В противном случае, ровно в то самое время, когда часы пробьют третий час, он подойдет к вам и извергнет вам в лицо.»

«Клянусь моей верой, – сказал Епископ, – я не знаю, почему, Дюкло, ты не предпочла оставить нас в предшествующих историях. В них было что-то привлекательное, что нас весьма возбуждало, а эта слащавая пресненькая страсть, которой ты заканчиваешь вечер, ничего не оставляет у нас в голове.» – «Она поступила правильно, – сказала Жюли, которая сидела рядом с Дюрсе. – Что касается меня, то я ей за это благодарна, это позволит всем лечь спать более спокойными, когда не будет в голове гадких мыслей, которые рождают рассказы мадам Дюкло.» – «А! Это не спасет вас, прекрасная Жюли! – сказал Дюрсе. – Не стоит забывать о прошлом, но и настоящим не нужно пренебрегать. Поэтому соблаговолите следовать за мной.» И Дюрсе бросился в свой кабинет, прихватив заодно и Софи. Кому из них пришлось тяжелее, неизвестно, но Софи издала ужасный крик и вернулась красная, как петушиный гребень.