ПУТЕШЕСТВИЯ ГЕРМАНА. ОТСТУПЛЕНИЕ В СЕНТЯБРЬ

Нью-Йорк — Лонд

Стандартный, с прожилками гнусавости, объявляющий тон «Attention! Flight number...» разнесся по залу дворца, именуемого аэропортом Кеннеди, и этот холодный, равнодушный призыв не вольно заставил организоваться разрозненную людскую массу.

Пройдя через жернова таможни, паспортного контроля и прочих формальностей, Герман примостился в одном из кресел и беззаботно покуривал сигарету, мысленно прощаясь с Нью-Йорком, фантастическим спрутом, этаким Вавилоном двадцатого века. Это было его третье посещение гиганта, и он уже чувствовал себя его бездонном жерле вполне свободно, легко ориентируясь в его немыслимых ритмах, и плавно, естественно вписываясь в них. Также привыкший к ритмам далеких переездов и перелетов, он научился не суетиться и не уставать от извечной сутолоки, сопровождающей подобного рода странствия по миру. И в этот раз он не позволил увлечь себя инстинкту толпы, мысленно отделился от нее и спокойно дожидался той минуты, когда очередь поредеет и можно будет спокойно пройти в самолет.

Лайнер зажужжал, завибрировал, и вскоре его грузное тело оторвалось от земли. Герман привычно расслабился и прикрыл глаза. В подобных ситуациях он всегда вспоминал уроки по внутренней концентрации, полученные некогда у одного тибетского монаха. И теперь, погружаясь в медитативное состояние, он как бы издалека воспринимал различные раздражители. Вот проплыла мимо мила стюардессса, элегантно покачивая попкой.

— What would you like?

— Water, please.

— Anything else?

— No, thanks.

Она лучится доброжелательностью, и утонченная дымка Issey miyake окутывает ее изысканно сексуальные жесты, настолько изыс­канные, что почти и не воспринимающиеся как сексуальные. Гер­ман, погрузившись в релаксацию, отвечает полуавтоматически, од­нако, мозг его, натренированный профессией, не только смотрит, но и наблюдает. Вот ее очаровательные матовые глаза скашиваются вниз и влево — значит в данный момент она переживает какие-то ощу­щения. Сейчас она предпочитает что-то чувствовать. Но что? Она поблескивает улыбкой, приоткрывая соблазнительную щелочку меж­ду свежими губами, но зрачки сужены — стало быть, ощущения, которые она испытывает, нельзя назвать приятными.

— You OK?

— Pardon me?

— Nothing. Nothing special. Sorry.

Она задерживает на нем взгляд. Зрачки слегка расширяются. «И зачем я к ней прицепился ?» — думает Герман и легонько выпры­гивая из своей медитации, пролетает через монотонный гул турбин и растворяется в таинственной тишине сна, в глубину которой еще прокрадывается странное бормотание соседки старухи «evil... evil is coming soon», но и оно вскоре затихает.

Сон глубок, черен и пуст. Сон — нора, куда можно нырнуть, спря­тавшись от чужих посягательств, влияний, претензий, уйти в глу­хую защиту и не пускать никого. И свободно плавать в этом про­странстве, куда никому не дано проникнуть. И он парил невесомо в этой исцеляющей пустоте.

Но случается и так, что в самых глубоководных пучинах про­мелькнет, фосфорически высвечиваясь, какой-нибудь скат, да и на­рушит своим электрическим появлением покой затаившегося мира. И так случилось, что в глубоководном сне Германа промелькнули, подрагивая, этакие непрошенные рыбки в образе странной старуш­ки, отстраненно бормочущей свое «evil... evil is coming soon». И не­что тревожное проникло, проползло сквозь его защиту. Он выныр­нул на поверхность и вновь очутился в кресле салона. Голова слегка звенела, словно тонким отдаленным эхом вторила гулко гудящим турбинам. Его соседка старушка, раскидав причудливые букли, мирно спала, и через ее приоткрытый рот тонко прорывался посапываю­щий дискант.

«Ну надо же — с интересом подумал Герман, — и с какой стати она мне приснилась?»

Лондон

Аккуратный домик в Хэмпстеде уютно устроился среди обособ­ленной тишины на спрятанной от суетливого потока Марсфилд Гар-Денс. Здесь, в доме-музее Фрейда проходит семинар по социально­му психоанализу. Докладчик рассуждает о тенденции к возрастанию агрессии в обществе, демонстрируя добросовестные выкладки, и прибегает к тщательно отобранным цитатам. Его выступление отличается добротностью и научной компетентностью. Но все-таки среди версий, гипотез, виртуозных логико-психологических по­строений и убедительных доводов мелькает этакое маленькое белое пятнышко — вопрос, а почему, собственно, агрессия в обществе возрастает?

Зловещий прообраз проблемы можно усмотреть в русской ре­волюции, которая явилась яркой иллюстрацией механизма того, как эдипов комплекс действует в недрах социальных. Если проанали­зировать язык, употреблявшийся в России того времени, то удаст­ся выявить достаточно призрачные аналоги, которые указывают на параллельность народного менталитета и душевного мира ребен­ка. Царь назывался не иначе как царем — батюшкой и, таким обра­зом, представлял собой отцовский символ, между тем как земля именовалась «мать — земля». Царь властвовал над землей, иными словами отец обладал матерью, как и положено. А дитя, то есть сам народ, естественно, любил и почитал своих родителей — царя и землю. Но в конце концов приходит время, когда ребенок подра­стает, и это закономерное созревание пробуждает в нем сексуаль­ные инстинкты, объектом действия которых становится мать. Внут­ренняя жизнь маленького существа наполняется поистине драма­тическим содержанием — а как же иначе? Ведь в детской душе вступают в схватку мощные и противоборствующие силы — вле­чение к матери как к сексуальному объекту и ревность, смешанная со страхом, а в то же время и с любовью, к отцу. Желание обладать матерью, занять место отца сопровождается, однако, трагическим осознанием своей слабости и беспомощности перед последним, который может покарать за подобные помыслы. Однако по мере взросления и усиления психического аппарата половой инстинкт перенаправляется с матери на адекватные объекты своего возрас­та, сексуальная жизнь входит в нормальную колею, и душевные конфликты благополучно угасают.

Но если по мере взросления физического, психическая орга­низация остается на прежнем инфантильном уровне, то инцестуозные тенденции не исчезают и в некоторых случаях ведут к кро­восмесительным связям. В принципе само государство как тако­вое обязано своим возникновением тому, что подобная практика являлась довольно распространенной среди первобытных наро­дов. Сыновья могли свободно совокупляться со своими матеря­ми, дочери с отцами, братья с сестрами, что, разумеется, ставило под угрозу существование и развитие человеческого рода. Нужен был некий, может быть даже и насильственный аппарат, который бы предотвратил кровосмешение. Государство и стало таким аппаратом.

Тем не менее с развитием цивилизации проблема ушла, но не исчезла. Она ушла в глубину, внутрь смутных, неосознанных поры­вов, в толщу символических отношений.

... Итак, народ взрослел физически, но психически оставался на уровне все того же шестилетнего ребенка, охваченного переживани­ями, порожденными комплексом Эдипа. Он уже не хочет слушаться отца, он испытывает желание свергнуть его с пьедестала власти, убить его, чтобы беспрепятственно завладеть матерью, а если она не отда­стся добровольно, то изнасиловать ее. Но какое-то время еще дер­жится страх, который, однако, вскоре уступает неконтролируемому напору, царя (отца, «батюшку») убивают и насилуют мать (землю), обильно орошая ее потоками крови.

Итак, отец повержен, мать растерзана, и дикий ребенок, выпус­тивший наружу зверя, полон первобытного восторга. Движимый волей к разрушению, он ликует и упивается чувством собственного могущества и власти. Но младенец, получая столь вожделенную сво­боду и самостоятельность, увы, не становится взрослее и, когда ос­лабевают первые экзальтация и эйфория, наступает осознание сво­ей беспомощности — что делать, как выжить? Все разрушено до основания, «а затем» не наступило. Слабый и беззащитный ребенок интуитивно начинает искать властного и жесткого отца, «сильной руки». Психологически не созревшая толпа подсознательно, а впро­чем, и сознательно ждет нового покровителя, и последний не зас­тавляет себя долго ждать. Вождь и тиран поднимается на трон, что­бы наказать непокорного отпрыска.

Что же касается современного общества, то вероятно все те же законы извечной психологии людей действуют и тут.

Но в чем тогда кроется проблема — в клинической патологии или в фатальной предрешенности человеческого бытия?

Бэрридж Рауд, Ист Сайд, Лондон

Увлеченный насыщенной атмосферой семинара, Герман в состо­янии глубокой концентрации добрался до своего жилища, трехэтаж­ного дома, где он занимал мансарду. Перед его мысленным взором пробегали образы идей, и он с тем наслаждением, которое может приносить интеллектуальная деятельность, осознавал поток своего думания. Он думал и осознавал себя думающим, почти осязаемо ощущал это, и в то же время весь этот процесс воспринимался им как некая медитация, впрочем, он и полагал, что занятие любым твор­чеством представляет собой медитативный акт. От того любое его Действие и ощущение себя доставляло ему удовольствие и приноси­ло чувство спокойной удовлетворенности.

Ощутив голод, он съел несколько пончиков и выпил стакан мо­лока, после чего решил подняться к себе в комнату, чтобы порабо­тать над теми вопросами, которые, как ему показалось, не нашли достаточного освещения на семинаре — они представлялись ему не столько темными, сколько туманными. Уже поднимаясь по ступенькам узенькой лестницы, он понимал, что, возможно, решение и не придет прямо так сразу, но в данном случае важен был не столько сам результат, как его поиск, разработка оптимальной модели, способной привести к определенному и четкому заключению. И, кроме того, разве можно упустить такую счастливую возможность посидеть за столом среди вороха бумаг, заметок, тезисов, что-то набрасывать, править, выслеживать ускользающую мысль и изредка поглядывать в окно на водяную пыль моросящего дождя?

Он подошел к столу, предвкушая вожделенный миг, сел в кресло, взял карандаш и лист чистой бумаги, но в это время заметил кон­верт, лежавший чуть поодаль. Видимо, хозяин дома, разбираясь с почтой, отнес его наверх, так как на нем было указано имя Германа.

Он быстро распечатал письмо, полагая, что оно может оказаться сообщением из психоаналитического общества, но обнаружил все­го лишь несколько строчек довольно странного содержания: «Если вы хотите получить ответы на интересующие вас вопросы, будьте сегодня в семь часов в Сохо, на углу Поланд Стрит. Я знаю нечто».

Это была вся информация и, видимо, ее автор пожелал остаться анонимом.

Однако события начинают развиваться, как в романе, — поду­мал Герман. Он почему-то сразу исключил возможность розыгрыша — некому разыгрывать, так как в Лондоне у него не было ни друзей, ни знакомых, а если бы даже таковые и объявились, то, ко­нечно, подобным образом шутить бы не стали. С другой стороны, ситуация действительно складывалась не совсем обычным образом и представлялась такой, что ее не могла объяснить ни одна версия, впрочем, при таких обстоятельствах и какой бы то ни было версии трудно возникнуть. В подобных условиях Герман всегда руководствовался двумя правилами. Одно из них принадлежало Наполеону (он в свое время даже опубликовал о нем небольшое исследование): «Главное ввязаться в бой, а там посмотрим». Вторым была древняя китайская мудрость: «Лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и пожалеть».

Что ж, как бы там ни было, и что бы это ни значило, надо соби­раться и ехать. А там посмотрим.

Станция Гипси Хит — вокзал Виктория

Плавно покачиваясь, к перрону подошла электричка. Герман вошел внутрь полупустого вагона и занял место у окна. Вскоре поезд дрогнул и, набирая скорость, заскользил сквозь смутный мист. Капельки дождя покрыли стекло, и мир снаружи казался нечетким, размытым, смазанным. Движение поезда убаюкивало, и Герман почувствовал, что его ощущения и восприятие также становятся размытыми и смазанными. Он ощутил, что начинает погружаться в некое дремотное оцепенение, чем-то сродни лег­кому трансу. Но в этот момент он вдруг заметил ту самую стару­ху, с которой рядом летел. Она медленно шла вдоль вагона и, ког­да поравнялась с Германом, он услышал ее странное, но уже зна­комое бормотание «evil... evil...evil... evil is coming soon». Герман мгновенно вышел из своего сонного оцепенения и посмотрел в сторону старухи. Та продолжала идти, пока не заняла место в са­мом углу, возле тамбура, раскрыв какую-то миниатюрную кни­жонку, и продолжала что-то нашептывать под свой уныло нави­сающий над тонкой синюшной губой нос.

Вокзал Виктория — Сохо

Этот путь Герман проделал пешком, неторопливо погружаясь в замысловатые лабиринты лондонских улиц. Протискиваясь сквозь плотную толпу, он добрался до Пикадили Циркус, там выкурил си­гарету и затем шагнул в знаменитый своим прошлым и настоящим квартал. В этот момент он почувствовал себя неким безымянным камешком, медленно погружающимся на дно темного водоема. Так­же медленно и неизбежно, сквозь водоросли красных фонарей, при­тонов, накуренных бритых и накрашенных существ он погружался на дно общества, пока не добрался до условленного места на углу Поланд Стрит.

Словно пьяные тени, скользили мимо проститутки и здоровен­ные парни, в чьих зрачках таилась пугающая неизвестность. Герма­ну стало немного не по себе, слегка замутило — не то чтобы это был страх, но разумные опасения были, ведь он попал в совершенно чу­жой, фантастический мир, чьи законы причудливы и чреваты для незнакомца, каковым он и являлся. Сохо, разумеется, менее опасен, чем Гарлем, но кто его знает...

Однако вскоре к нему подошел мужчина средних лет, внешне отличающийся от здешних обитателей. Он чуть наклонился и про­изнес по-русски:

— Вы, как я понял, Герман?

— Да, я Герман. А вы, как я понял, тот, кто назначил мне встре­чу?

— Правильно, — мужчина удовлетворенно кивнул.

— Однако, — продолжал Герман, — я, признаться, несколько отвык от нашей речи...

— Я тоже.

— Вы русский?

— Да. Но я уже около десяти лет живу здесь.

— Эмиграция?

— В своем роде, — уклончиво ответил мужчина.

— Вы живете в Сохо?

— Неподалеку. На Риджент Стрит.

— Довольно солидно...

— Но мне нравится бывать в этих местах. Нет-нет, во мне нет дурных наклонностей. Я, видите ли, в своем роде свободный фило­соф. Однажды я задался вопросом — а почему, собственно, существует грязь человеческая, и вообще, каков удельный вес грязи в са­мом человеческом существовании? С тех пор я решил изучать жизнь отбросов, подонков и прочей нечисти, которая занимает определен­ные этажи здания, именуемого человечеством. Как-то я просто под­считал одну вещь и выяснил в результате этого подсчета нечто инте­ресное — оказывается, почти все время своего существования че­ловечество провело в войнах. Если же подсчитать общее количество мирных лет, то оно окажется ничтожно малым. О чем это может го­ворить? Я пока еще не делал никаких выводов. Но я знаю факт, кото­рый говорит сам за себя.

— Хорошо, но откуда вы узнали о моем существовании и чем, собственно, я могу вам быть полезен?

— Понимаю, понимаю ваше нетерпение, молодой человек. Но коль уж вы пришли, не спешите уходить. Я исколесил весь мир и научился такому, что взгляду постороннему может показаться весь­ма удивительным и даже неправдоподобным. Что же касается ва­шей персоны, милейший, то я вас просто увидел. Знаете, есть такое внутреннее видение, так называемое психическое зрение, которое управляется третьим глазом, слышали?

— Слышал, но не слишком во все это верю.

— И не надо верить, и не надо, — простодушно ответил зага­дочный собеседник, — когда вы с этим столкнетесь, то у вас и воп­роса такого не встанет — верить или не верить. Вы просто с этим столкнетесь и примете это как данность. Вот и все. И никакой веры. Разве вы задумываетесь над тем, верить или не верить в силу зем­ного притяжения, когда спотыкаетесь и падаете? Ну да не в этом суть. Суть в другом.

Тон незнакомца принял при этом заговорщицкий оттенок. Он наклонился к самому уху Германа и быстро зашептал:

— Суть в другом... совершенно другом... я, знаете ли, исколесил весь мир... и однажды я видел, видел, видел... я убедился в его суще­ствовании... я убедился, что оно существует, именно в его концент­рированном, персонифицированном виде. Все дело в том, что оно воплощено. И я сталкивался с его воплощением.

— Но о чем вы говорите? Что существует?

— Зло, — коротко бросил в ухо Герману странный субъект, — зло, молодой человек, и я его видел. — При этих словах он слегка отстранился, и Герман ненароком заглянул в его глаза. Тусклые и безжизненные, они ничего не выражали. Только холодок пустоты сквозил из полуприкрытых век.

Лондон — Москва

«Я не верю в мистику, — убеждал себя Герман, — но как объяс­нить ту встречу в Сохо? Объяснить практически нельзя. Но с другой стороны, если случается какое-нибудь событие, то ясно, что у этого события существует какая-то причина. Описание этой причины и есть объяснение. Однако описание причины, ускользающей из це­почки очевидных логических связей принято называть мистикой».

Рациональный Герман усмехнулся про себя, и решив отложить проработку проблемы до лучших времен, заснул спокойным креп­ким сном.

ЛУКИН. НОЧЬ ФАНТАСМАГОРИЙ

Лукину показалось, что луна отскочила куда-то в сторону, а его некая невидимая сила вытягивает в окно. Лизочка продолжала си­деть, неподвижная и отрешенная, как кукла. Он почувствовал страх, обычный животный страх. И не имело значения, происходило ли это на самом деле или же происходящее разворачивалось в его иска­женном воображении — и то и другое представлялось жутким, ибо в первом случае пугало присутствие чьего-то недоброго воздействия, во втором возможность наступающего безумия. «Не дай мне бог сойти с ума, уж лучше посох да сума», — мимолетно подумал он, будто попытался пушкинским стихом удержаться за земную реаль­ность, плавно, но настойчиво ускользающую от него. И тут же где-то в комнате хриплым эхом отозвалось: «Да чем же лучше?» И голо­ва его наполнилась сиплым хохотом. Лукин стиснул виски ладонями и уставился в одну точку, стараясь сконцентрироваться и привести в порядок свои мысли. На какое-то время смех затих, и в наступившей тишине он успел подумать: «Надо срочно позвонить Николаю Пав­ловичу», однако в следующую секунду услышал резкий окрик: «Ни­какого Николая Павловича!», и через мгновенье ощутил страшный удар в спину, после которого, однако, почувствовал странное, чисто телесное облегчение, причину которого Лукин почти тут же и по­нял — он оказался в состоянии невесомости. Он свободно висел в воздухе, между тем, как тело его продолжало оставаться внизу, не­подвижное и безучастное. И там же, рядом, проступали контуры Лизочкиного туловища.

Одновременно он почувствовал, что его с новой силой тянет к окну, и потеряв свои последние способности к сопротивлению и противодействию, он обреченно предоставил себя власти неведомого. В этот же миг его пронзило ощущение полета, вскоре переведшего в стремительное скольжение через узкий черный тоннель, внутри которого периодически вспыхивали ослепительно яркие

разноцветные пятна. И он уже не думал, не чувствовал, а просто несся вдоль этого тесного лабиринта, неизвестно зачем и неизвестно куда, потеряв ощущение времени и реальности. Его воля, если о таковой и можно говорить в данном положении, была полностью выключена, и он представлял собой безымянный сгусток энергии направляемый неким чужим и потаенным импульсом. Временами он, однако, испытывал ощущение, будто леденящий холод врывает­ся в черную трубу, по которой он скользит. И этот ветер пронизывал насквозь и сотрясающим ознобом наполнял душу, да ведь тела-то и не было, и он буквально ощутил то состояние, про которое говорят: «Холод заползает в душу.».

Но по мере своего стремительного скольжения существо, отде­лившееся от тела, принадлежавшего некогда Сергею Лукину, посте­пенно снова начинало осознавать себя, во всяком случае в той мере, которая подразумевает осмысленное употребление слова «я». В со­ответствии с этим стали возвращаться и какие-то чувства, и какие-то переживания, первое из которых побудило задать вопрос: «Что же все-таки происходит»? В ответ последовали странные звуки, на­поминающие то ли тоненькое хихиканье, то ли бренчание малень­ких колокольчиков, то ли и хихиканье, и звяканье колокольчиков од­новременно.

«Если я сплю, то тогда почему я осознаю себя? Если это галлю­цинации, то почему я осознаю себя галлюцинирующим? Ведь пос­леднее совсем невозможно, так как состояние психоза исключает всякую возможность осознавания и критического восприятия».

Тоненькие колокольчики будто загремели все разом в унисон и лопнули раскатистым взрывом, ударная волна которого прокатилась по всему тоннелю громоподобным хохотом. И когда этот демони­ческий смех рассеялся, Лукин услышал некое подобие голоса, именно подобие, настолько оно казалось механическим, бесцветным, слов­но вещала плохо отлаженная говорящая машина:

— Это и не сон, и не психоз, голубчик. Это выход в астрал. М-м-м... ну если хочешь, это что-то вроде сна, одна из разновиднос­тей сна, скажем так.

После короткой паузы невидимая машина вновь загнусавила:

— Вскоре ты войдешь во владения Демиурга.

— А кто такой, этот ваш демиург?

— В свое время узнаешь, — коротко отрезала машина.

Наступила тишина, и астральная тень Лукина плавно скользила среди призрачного безмолвия. Им овладело равнодушие, и все происходящее воспринималось теперь отстраненно. И когда навстречу хлынул яркий поток света, Лукин никак не отреагировал — не испугался, не удивился и не метнулся в сторону, он равнодушно и спокойно продолжал дви­гаться в одном направлении, и уже обволакиваемый ворвавшимся в трубу свечением, оставался безучастным и бездеятельным.

Между тем интенсивность света нарастала, и все пространство, залитое этим напором, потеряло свои контуры и очертания, как те­ряет очертания дорога, размываемая расползающимся знойным рас­каленным полуднем. Одновременно скольжение прекратилось, и Лукин завис в неопределенном, подвешенном состоянии, окутанный непрерывно излучаемым ослепительным маревом. Впрочем, доволь­но скоро внутри этого свечения обозначились темные линии, выри­совывая нечто вроде человеческой фигуры, хотя сходство и пред­ставлялось весьма приблизительным. Тем не менее новоявленный фантом начал быстро уплотняться, приобретая объем и детали, свой­ственные человеческому телу. Он словно бы поглощал энергию све­та, питался ею, и Лукину показалось, что вокруг стало как-то тускнее, а вскоре в тоннеле и вовсе померкло, и только проявившийся призрак фосфорически мерцал в серовато-белесом тумане.

Наконец он кивнул, словно приглашая следовать за собой, и мед­ленно поплыл вдоль тоннеля. Лукин тут же почувствовал, что его тянет за ним и, отпустив свою волю, беспрекословной тенью потя­нулся за проводником.

Труба сделала несколько изгибов, и они вскоре очутились в неко­ем подобии пустой комнаты, в центре которой зияла дыра то ли люка, то ли колодца.

— Жди здесь, — коротко бросил призрак и рассеялся в млечной дымке, наполнявшей комнату, после чего из колодца поднялось чер­ное облачко и зависло над дырой. Некоторое время оно неподвижно висело, затем завибрировало, и тень Лукина, улавливая эти вибра­ции, ощутила смысл сообщаемой информации, исходящей от обла­ка — происходящее напоминало телепатический контакт.

— Приветствую тебя в мире теней, — исходило от облака.

— А что представляет собой этот мир? — завибрировал Лукин.

— Э-э, — всколыхнулось облако, — как бы тебе попонятнее это объяснить... видишь ли, мы на время как бы похитили твою душу. Такое чаще всего происходит во сне, но не всегда.

— И я сейчас сплю?

— И да и нет.

— Как это понять?

— Твое сновидение — осознанное сновидение. То есть ты спишь и в то же время осознаешь, что находишься во сне. И это очень важно.

— Почему это важно?

— А потому что в таком состоянии связь с твоим телом практи­чески отсутствует.

— А что же происходит с моим телом там, внизу?

— Да ничего особенного и не происходит. Оно будто в летарги­ческом состоянии. Но еще не мертво.

— Как это понять — еще не мертво?

— А никак понимать и не надо. Чего тут понимать?

— Ну хорошо, а если оно умрет, и от чего зависит, умрет оно или нет?

— Не от чего, а от кого, — поправило облако, — не от нас, голуб, чик, не от нас. Но в какой-то степени и от нас тоже.

— Ясно. Ну а где я сейчас нахожусь конкретно?

— В преддверии.

— В преддверии?

— Да, то есть ты еще по ту сторону двери, которая отделяет мир поверхностный от мира более глубокого. Но твое время проникнуть в мир более глубокий еще не настало.

— Я так понимаю, что мир более глубокий — это то, что ожида­ет нас после смерти?

— Правильно понимаешь.

— А преддверие — это чистилище?

— Преддверие — это преддверие. Ну ладно, хватит болтовни, пойдем, я покажу тебе свою коллекцию.

Лукин не успел отреагировать, как оказался втянутым в колодец, наполненный концентрированным черным мраком. Он ощутил, что находится в тесной норе, которая, постепенно сокращаясь, начинает стягиваться в одну точку. Вместе с тем он почувствовал невырази­мую боль и страдание, заключившееся в переживании тоскливого одиночества. И теперь это уже была концентрация тоски, воплощен­ная в энергетическом сгустке. Казалось, еще мгновенье, и он разор­вется в этой тоске и будет поглощен зоной абсолютного мрака. Но, когда мгновенье минуло, он обнаружил, что попал в освещенный зал и вновь ощутил вибрации, исходящие от черного облака:

— Что, голубчик, испугался? — и беззвучный хохоток пробежал под сводами зала. — Ты, главное, ничего не бойся. Но, впрочем, смотри. — Облако встрепенулось, и пространство наполнилось те­нями. Они отрешенно плыли по залу, как инфузории в бульоне. Мед­ленно и безучастно проплыла тень Лизочки и также отстранение просочилась в пол. Сгинула.

Вслед за ней потянулась вереница неизвестных очертаний, в тол­пе которых, однако, иногда попадались лица знакомые, и каждый раз при их появлении Лукин вздрагивал. Когда мимо скользнул об­раз Риты, он хотел приблизиться к нему, но непонятным способом был оттеснен назад, сопровождаемый все тем же знакомым хохот­ком, а унылая тень красавицы, прошествовав в своей одиозной со­средоточенности, скрылась в одной из стен.

— А что с ними происходит и почему они здесь? — послал свой мысленный вопрос Лукин.

— Охотно отвечу, — участливо отозвалось облако. — Все, кого ты здесь видишь, находятся у нас под колпаком. Они по тем или иным причинам интересуют Демиурга. У нас как бы своеобразная лицензия на право обладания ими, понимаешь?

— Не совсем.

— Видишь ли, все, что существует во Вселенной, существует именно потому, что поддерживает свое существование. Вот ты, на­пример, живешь потому, что так или иначе поддерживаешь свою жизнь. Ты питаешься, дышишь и тем самым позволяешь себе быть. Согласен?

— Вполне.

— Но в мире существует множество самых различных уровней существования, и отнюдь не все из них поглощают ту же пищу, что и люди. Вот мне, например, накрой хоть самый изысканный стол, он меня никак не прельстит. И Демиургу абсолютно наплевать на все ваши разносолы. Мы питаемся другим, у нас иная пища. Мы поеда­ем души.

— Вы питаетесь энергией, как вампиры?

— Вампиры питаются кровью, но если тебе понятнее такое срав­нение, то изволь. И, действительно, подобно тому, как чужая кровь дает вампиру силу, так и нам дает силу чужая душа. Но насколько душа сильнее крови, если б ты знал!

— А у нас среди людей бытует такое понятие, как энергетичес­кий вампир.

— А, понимаю, понимаю. Весьма ценные для нас существа. И мы весьма бережно к ним относимся.

— В каком смысле?

— В смысле? Знаешь, зачем откармливают свиней?

— Знаю.

— Ну вот в этом самом смысле.

— А чьи же души вы охотнее всего поглощаете?

— Незащищенные.

— Что это значит?

— А все-то тебе возьми и расскажи. А ты пойдешь и защитишься.

— Так я тоже кандидат на вашу кухню?

— В общем-то, да. Видишь ли, мы тщательнейшим образом на­блюдаем за вашим миром. И практически на каждого человека заво­дим этакое своеобразное досье, которое по мере поступления мате­риала становится все обширнее и обширнее. А затем, используя это Досье, мы преспокойненько задействуем того, на кого оно составле­но, разумеется, если его содержание дает повод для этого.

— Досье на человека?

— Вот именно, милейший, вот именно. Служба наблюдения и Дознания у нас прямо отменная, скажу без ложной скромности.

— А я... извините... на меня тоже досье составлено?

— Непременно, милейший, а как ты думал?

— И по этому досье я представляю для вас интерес?

— Еще какой! — не скрывая удовольствия, ответило облако и даже стало от этого чуточку чернее.

— И настанет момент, когда душа моя ляжет на разделочный стол вашей астральной кухни?

— Ну... — уклончиво завибрировало облако, — об этом рано говорить точно, но вероятность такого момента довольно высока. Хотя уже сейчас мы позволяем отщипывать от тебя понемножку.

— На каком основании?

— На том, что ты сам позволяешь это. И вообще, очень многие люди сами виноваты в том, что теряют свою душу. А многие ее дей­ствительно теряют еще при жизни. Понимаю, ты хочешь сейчас спро­сить: «Как же они живут, если теряют душу?» Отвечаю, но только по секрету — за счет рефлексов. Души нет, а рефлексы остаются как одно из низших проявлений жизненной энергии. А известно, что своровать можно лишь то, что плохо лежит. Вот мы и крадем то, что плохо лежит. Иногда такому бедолаге дается шанс в виде некоторого недвусмысленного намека: мол, там то и там то душа твоя, пойди и подбери ее, и если он догадлив, то не заставит себя долго ждать, а если нет, то не обессудьте — сам виноват.

— А кем намек дается, вами?

— Нет, не нами, но из мира, расположенного рядом с нашим.

— И мне дается намек?

— Фу, какой ты дотошный.

— А Лизочка?

— Какая Лизочка? А-а, убиенная тобою... ну она уже побывала разок у нас. И сейчас ее душа томится, как жаркое на медленном огне. — Облако затряслось мелким хихиканьем. — Каламбур. Ну да ладно, пойдем, я покажу тебе наш балаганчик. Там развлекаются те, кого уже почти можно назвать нашими обитателями.

И в следующий миг они оказались в другом помещении, не­большой комнатке с прозрачными стенами, за которыми разыгры­вались различные сцены.

— Вот посмотри сюда, — обратило его внимание облако. За од­ной из стен, как на сцене, разворачивалось действие, героиней кото­рого выступала юная прелестная девственница, чья пробудившаяся чувственность искала выхода и удовлетворения.

*

Она надкусила кислое зеленое яблоко. На тугом шраме глянце­вого брюшка осталась пениться ее слюна вперемешку с вязким све­жим соком. Но через несколько секунд все прекратилось, и осталась только ржавая вмятина.

Она состроила брезгливую гримаску. Острые зубки ее оскали­лись, и щечки свело. По лицу проскочила судорога и растворилась в кудрявых дебрях пышного волосяного покрова.

Тонкие капризные губки прошептали, скривившись в горько-кислой усмешечке: «А где же Адам? Кто же надкусит мое яблоко и тем самым ощутит своими губами след моих губ и наполнится вожделением ко мне?»

Адам не шел, и никто ее не слышал. И ее причитания глухо уда­рялись о толстые стены.

Но вот зашевелилась портьера, будто ветерок пробежал по не­подвижно свисающему тяжелому полотну. И из-за черной бархат­ной ткани показалась мохнатая рука со скрюченными пальцами.

Она вскрикнула и упала без чувств, и было только слышно, как обмякшее тело стукнулось о дерево пола.

Когда же ресницы ее открылись, она увидела над собой кос­матое лицо со сплющенным носом и тлеющими, как угли, глаза­ми. Лиловые губищи чудовища вытягивались к ней в дрожащем поцелуе.

Монстр хрипло прошептал: «Я тронул твое яблоко. Вкус твоих губ отдает ржавчиной», — и вдруг раскатисто захохотал, и ноздри у него раздувались, как у возбудившегося быка, и оттуда стекала, по­висая в воздухе, тягучая сизая слизь и падала ей на лоб.

Не то, чтобы закричать — она не могла вымолвить ни слова. А монстр схватил ее крепкими лапами и поволок в постель.

*

— Ужасное окончание, — содрогнулся Лукин.

— Но вполне закономерное, — с тоном знатока ответствовало облако.

— А кто же этот монстр?

— Наш человек, тьфу ты... то есть наша сущность.

— И он может действовать на земле?

— Что и делает. Это его основное место работы. Разумеется, в различных ситуациях он принимает различные обличья, но сумма, как говорится, его свойств не меняется. Проникая же в душу, он ста­новится монстром невидимым, но и в своем невидимом состоянии продолжает руководить и направлять зараженного им человека, чему иллюстрацией является следующая сцена. Обрати внимание, это событие происходит в действительности и, как ты выражаешься, на земле, в одной из московских квартир.

Завороженно Лукин посмотрел сквозь другую стену и увидел жуткую картину, где больной фанатик творил свое безумие.

*

«Ну и страшилище! Ну и урод! Ух, до чего же безобразен!» — воскликнул он, в который раз посмотревшись в зеркало.

«Ну ладно, хватит с меня», — промолвил он и схватил стул, кото­рый не преминул услужливо оказаться под рукой, и яростно швыр­нул его в свое отражение.

Но, будто нож в масло, прошел сквозь зеркало стул и плавно опу­стился там на свои короткие кривые ножки.

Тогда он в ярости принялся за посуду, но и ее постигла та же участь. За посудой вслед полетели одежда, обувь, часы и прочие вещи, которые можно было схватить и швырнуть.

Когда комната опустела, и осталось только то, что поднять ему было не под силу, он пробубнил: «Неужели это волшебное зеркало, зеркало, которое является своеобразной дверью в потаенные лаби­ринты пространства? Я не раз слышал, что пространство неодно­родно и даже искривлено. А раз так, то мне представляется счаст­ливая возможность проникнуть в таинственное и прекрасное зазеркалье тем более, что часть моих вещей уже там. Ну что ж, все складывается как нельзя лучше. Меня ждет новая жизнь. Это чудо должно положить конец моим страданиям».

И он разбежался и нырнул вперед головой...

А на утро в пустой и холодной квартире был обнаружен труп с разможженной головой, утыканной тускло поблескивающими оскол­ками зеркала.

«Убийство с ограблением», — с ужасом обсуждали соседи это страшное известие.

*

— Ну это уж почти совсем фантастика, — недоверчиво заметил Лукин, — наверное, ваши астральные штучки.

— Обижаешь, — надулось облако, —мы работаем честно, ника­ких фикций и подтасовок. А что касается фантастики, то сейчас я тебе покажу один сюжет. Про старика Бусыгина, который тебе и вовсе покажется абсурдным. Но вспомни некоторые эпизоды из своей жизни, и ты убедишься, что абсурдное — необязательно нереаль­ное. А сейчас посмотри через стену, что сзади тебя.

Лукин собрался обернуться, но тут же понял, что в этом нет никакой необходимости, ибо в том состоянии, в котором он пре­бывал, его существо могло воспринимать в любых направлениях, не прибегая при этом к действиям, обычным для состояния бодр­ствования. И просто, слегка настроившись на то, что ему предла­галось, он начал воспринимать разворачивающийся перед ним сюжет.

*

Дождь прекратился. Мягкий вечерний воздух наполнился звоном и гомоном. Бурые лужи словно бы застыли, изредка тревожимые случайными каплями.

Гулко застучали шаги по асфальту.

Выскочили во двор дети, и по лавочкам расселись старушки.

Стало светло и прозрачно, и листья на деревьях посвежели и при­обрели сочный глянец.

В мире воцарился покой. Но...

*

Но выглянула из-за угла зловещая фигура Бусыгина. Он тихо, ядовито шипел и водил по воздуху усами, словно старался уловить некий запах. Затем развернулся и легкой трусцой побежал по на­правлению к Ордынке.

Почти на лету он пересек Пятницкую улицу, влетел в Ордынский тупик, а возле Третьяковской галереи его вдруг понесло в чащобу замоскворецких дворов, изрезанных веревками с бельем.

*

В одном совершенно глухом и мрачном дворике, который петли­стой дорожкой сообщался с улицей Кадашевской, он увидел стран­ную картину.

Маленький котенок посреди двора лакал из блюдца молоко. И по мере того, как котенок лакал молоко, он на глазах увеличивался в размерах.

Вот он уже стал величиной с пуделя.

А вот он уже почти что превратился в бульдога.

Далее мог последовать слон...

Бусыгин, злобный старичок-пенсионер, промышлял тем, что со­бирал пустые бутылки.

И заодно он хотел прихватить блюдце, из которого лакал коте­нок, но теперь уже не смел.

Между тем ненасытный зверь продолжал лакать, а молока не убывало.

«Эге-ге, — прогнусавил Бусыгин, — да ведь тут целый источник неиссякаемый. Но сей цербер стережет его».

Цербер поднял на старичка отяжелевшие посоловелые глаза и хрипло мяукнул, демонстрируя мясистый, багровый язык и мощные клыки.

«Надо завтра сюда прийти, пока он будет еще маленьким со­всем», — опять произнес Бусыгин и потрусил прочь.

*

Он круто взял влево.

Пробегая мимо старого охрокирпичного дома, он краем глаза приметил в одном из окон, во втором этаже, голую женщину, стояв­шую в полный рост с распущенными волосами и задумчивым взгля­дом.

Когда же Бусыгин остановился, переводя дыхание, и обернулся, чтобы осмотреть женщину как следует, то она показала ему кукиш.

«Ну уж это фантазм», — огорчился собиратель бутылок и поспе­шил дальше.

*

Кое-где уже светились огни. Пустых бутылок уже не было нигде.

Снова заморосил дождик. Но как на зло зонтика у Бусыгина не оказалось.

*

Эту ночь он спал тревожно, и сны ему снились неспокойные. Посреди двора из блюдечка лакает молоко голая девица, а рядом маленький котенок сидит и из хвоста своего сворачивает ему кукиш.

И при этом скалится злорадно и вперивает в него острые, как вы, щелки зрачков.

Проснулся Бусыгин потный и понял, что его знобит. Часы показывали час по полуночи.

Неведомые страшные силы разгуливают в это время в пространстве.

И ветры ломились в оконные рамы, и ливень страшный хлестал.

*

Бусыгин, охваченный страхом, боялся пошевелиться, но в этом и не было никакой надобности — вся его фигура, парализованная, лишилась способности шевелиться.

Возможно, что и марафоном утомленный, лежал старик, лишив­шись способности шевелиться, а не скованный страхом. Возможно.

А, может, и страх... Кто его знает...

Но оцепенение потихоньку прошло.

И вдруг ощутил Бусыгин легкий толчок в спину, очень мягкий и деликатный, но настойчивый. Старик робко оглянулся, однако нико­го не увидел.

И в это время он опять ощутил толчок. Какая-то сила подняла его с постели.

Бусыгин надел спортивный костюм, бесшумно открыл дверь и просочился из парадного, и плавной трусцой припустил по пустын­ным замоскворецким улицам.

*

Он кружил и кружил, что-то бормоча под нос. И теплый июль­ский ветерок подхватывал и уносил прочь его унылое бормотание.

А ноги несли, а ноги покоя не давали ни телу, ни обуви, ни одеж­де, ни душе, ни голове. Последняя же, в свою очередь, словно в от­местку, не давала покою старческим варикозным ногам.

Была темень. Было беспокойство. Была магистраль, взлетаю­щая на мост. Мрачной громадой проплывал рядом кинотеатр «Ударник».

И была одинокая фигурка Бусыгина, полушепотом вопиющая посреди бетонной остывающей пустыни.

*

И сверху изливалось безмолвное звездное величие.

И почувствовал он, что тянет его вверх.

Бусыгин растерялся и стал дрыгать руками и ногами. Ему хоте­лось приземлиться, но в то же время он боялся упасть.

Он оказался в подвешенном состоянии подобно безымянной ча­стице в растворе, которая в силу особых обстоятельств, обусловлен­ных физико-химическими взаимодействиями, никак не может вы­пасть в осадок.

«Может, я умер, — тоскливо подумал Бусыгин, — от разрыва сердца, например. И вот возношусь на небеса».

Смутило его лишь то обстоятельство, что он, оторвавшись от зем­ли, оказался в затруднительном положении относительно конечной цели своего путешестввия, предназначенного для усопших, подняв­шись не выше пятого этажа.

Кроме того, сбивало с толку еще и то, что он воспарил телом, но никак не душой. Душа, напротив, была подавлена.

*

Так висел Бусыгин, находясь в состоянии глубокой задумчи­вости.

Неизвестно, сколько бы он провисел. Но вскоре подул все тот же, на время утихший, легкий ветерок, и собиратель бутылок почув­ствовал, что тело его пришло в движение.

Он растопырил руки и поплыл, полный восторга от того, что парит.

Ему вдруг захотелось взмыть еще выше, взлететь над черной, размытой громадой города, чтобы искупаться в свежих воздушных потоках и струях.

От этого желания у него закружилась голова.

В мечтаниях своих он не заметил, как плывет прямо на фонар­ный столб. Очнулся он от вожделенных мечтаний своих, когда по­чувствовал резкую боль в плече.

*

Грезы рассыпались искрами из глаз, и Бусыгин мягко спланиро­вал прямо к троллейбусной остановке.

«Так что же это было?» — уже чувствуя под собой твердыню зем­ную, воскликнул Бусыгин шепотом.

Ответ не шел. Тогда пошел Бусыгин. А потом побежал. Явление полета забылось, вылетело из головы.

Потянулись мимо бесшумными составами мрачные, неживые витрины.

*

Старый бутылочник продолжал свой упорный марафон. Ноги уже сами несли его. Усталости он не чувствовал.

Закончилась Полянка. Закончилась и ночь. Забрезжил рассвет. Сперва робко и, как бы спрашивая позволения на то, а потом вдруг обрушился, грянул безмолвно и заполнил собой улочки и переулки, растекся по площади и чуть с ног не сбил Бусыгина.

*

И тут Бусыгин осознал, что кончилось его ночное бдение.

И измотанный, и жалкий, он поплелся домой, слегка пошатываясь.

Дома ждали его серые облупленные стены, трухлявый диванчик, с которого соскочил он посреди ночи, увлекаемый неведомой силой, несколько табуреток, сколоченных грубо и наспех, да графин с водой, сверху накрытый граненым двухсотграммовым стаканом.

Стакану тому позавчера минуло двадцать лет.

Диванчик жалобно заскрипел под обессилевшим обмягшим телом Бусыгина, резко и надрывно зазвенели какие-то пружины, глухо что-то стукнулось с сухим деревянным звуком, и в комнате воцарилась тишина, продолжавшаяся, однако, недолго — через несколько минут раздался приглушенный храп.

Бусыгин провалился в сон.

На этот раз он спал спокойно.

*

А город с лязганьем расправлял свои железобетонные суставы.

Город постепенно наполнялся зловонием, распространяя угарный смрад. Нервозность и остервенение воцарились на улицах. В мутном небе завис плавящийся огненный шар.

К полудню стало парить еще сильней. Духота навалилась потной тяжелой массой.

И где-то за покатыми замоскворецкими крышами собирались тучи.

И где-то к часу «пик» к придавленной чертыхающейся земле мет­нулся первый зигзаг молнии. Грохнул гром. Обрушился ливень.

Людские потоки схлынули, уступая потокам водным, пузырящим­ся и нахрапистым.

*

Изливши страсти свои, дождь прекратился. Свежий вечерний воздух наполнился звоном и гомоном. Бурые лужи словно бы засты­ли, изредка тревожимые случайными каплями. Гулко застучали шаги по асфальту. Выскочили во двор дети, и по лавочкам расселись ста­рушки.

Стало светло и прозрачно, и листья на деревьях посвежели и при­обрели сочный глянец. В мире воцарился покой.

*

... И выглянула из-за угла зловещая фигурка Бусыгина. Он тихо, ядовито шипел и водил по воздуху усиками, словно старался уло­вить некие запахи.

*

— А где же сейчас этот Бусыгин?

— Мается.

— Как так?

— А очень просто. У него круговая программа. Он обречен вы­полнять одно и то же действие. Как только ситуация заканчивается, он повторяет ее вновь и вновь. Как бы по кругу бегает.

— Но когда-нибудь он вырвется из этого круга?

— Где-то в середине этого круга он умрет, тогда и вырвется.

— И тогда сразу попадет к вам?

*

— А он уже давно у нас. Сейчас его существование поддерживает­ся только рефлексами. А рефлексы, как я уже говорил, работают напо­добие часов — в один момент завод кончается, и они останавливаются. И дальнейшая их судьба уже зависит от руки часовщика. Ну а Часовщи­ком даже Демиург не может стать, только — Мастер. Ну да ладно, боль­ше не буду тебя утомлять ни рассуждениями, ни картинами. Вот только последнюю сценку покажу тебе и отправлю обратно, в тело.

И тут Лукин увидел себя самого, тем, каким был лет двадцать назад. Он давно уже забыл эту историю, у которой, кажется, не было никаких свидетелей, но, как выяснилось, он ошибался, ибо свидете­ли нашлись, а само происшествие оказалось занесенным в его, Лукина, досье. И теперь, испытывая некоторую смесь интереса и сты­да, он смотрел за призрачную стену и видел тусклый и пустынный вагон метро поздним вечером.

*

— Извините, вы не возражаете, если я вас провожу?

— (Сделав глубокий вдох и утвердительно кивнув, громко и ле­дяным тоном.) Возражаю.

— Подумайте, ведь уже поздно. А места глухие. Мало ли что?..

— Я вам ясно сказала.

— Нет, дело, конечно, ваше, но я бы на вашем месте подумал и согласился.

— Будьте на своем месте.

— К сожалению, я уже давно на своем месте.

— Ваши сожаления меня не интересуют. После короткой паузы.

— А вы красивая.

— (Надменно улыбается). Очень приятно, но вы мне не интерес­ны. Понимаете?

— Но может быть, есть надежда, что я стану для вас интерес­ным? Откуда вы знаете? Представьте себе такую ситуацию. Мы с вами сейчас расстаемся и через несколько минут вы начинаете со­жалеть об этом. Но положение уже не исправишь, так как между нами будет лежать вечность. И уже никакой случай не поможет нам встретиться вновь.

— Вы знаете, у меня нет абсолютно никакого желания занимать­ся с вами гаданием.

— Но поверьте, у меня мистическое чутье. Вы только представь­те себе, что наша встреча предопределена. Ведь ее могло не быть, а она взяла и состоялась. И теперь между нами возникла невидимая связь. Мы скреплены одной ниточкой. А вы эту ниточку хотите обо­рвать и сделать непоправимое.

— (Смягчившись и улыбнувшись.) Я вижу, вы очень разговорчи­вый молодой человек.

— Здесь вы не угадали. Я обычно замкнут и неразговорчив. И только вы совершили чудо. Вы вдохновили меня. Конечно, мне было бы достаточно просто молча ехать с вами и смотреть на вас. Я так и думал вначале. Но, знаете ведь, какая ненасытная приро­да у человека. Мне этого показалось мало. Я захотел услышать ваш голос. И вот, когда я услышал ваш голос, у меня появилось почти неодолимое, чуть ли не маниакальное желание вас прово­дить, идти рядом с вами, говорить с вами и смотреть на вас.

— (Холодно улыбнувшись) А вашей ненасытной природе не по­кажется и этого мало?

— Не знаю. Это уже будет зависеть от вас. Если вы сочтете нуж­ным продолжить со мной знакомство...

— Вряд ли...

— Не торопитесь. Ведь вы же еще не знаете, о чем подумаете через минуту и какое примете решение. А может быть, вам ужас­но захочется провести своей рукой по моей щеке и сказать: «Вы ужасно милый». Я не утверждаю, что вы непременно так и посту­пите и подумаете, но все-таки, знаете, какие бывают парадоксы в этой жизни.

— А вы действительно не такой уж пустой. Я сначала подумала, что вы просто хам.

— И теперь, надеюсь, переменили мнение. Ведь я очень застен­чивый и робкий. От того я замкнут и немногословен. И никогда не знакомлюсь с женщинами на улице.

— И никогда раньше не пробовали?

— Пробовал.

— И что же?

— А то, что и следовало ожидать. Я краснел, конфузился и не­мел. Кончалось тем, что я еле-еле выдавливал из себя «извините» и бросался наутек.

— А что же вас побудило тогда к этому знакомству?

— Попытка избавиться от собственной застенчивости. Это мой комплекс. Вот вам еще один парадокс. Я учусь журналистике, а об­щаться боюсь.

— Но сейчас то вы общаетесь.

— Это вы меня исцеляете. Теперь я просто обязан вам. И было бы просто неблагодарно с моей стороны быть с вами неблагодар­ным. И я окажусь последним нахалом, если не сделаю для вас что-нибудь хорошее — приятное или полезное — выбор за вами. Если пожелаете, то можно и совместить одно с другим.

—

— Спасибо, но я как-нибудь обойдусь.

— А вот здесь ошибаетесь. Здесь вообще многие ошибаются. Когда человек вас благодарит, а вы отклоняете его благодарность, вы его оскорбляете, вы даете ему понять, что его чувство не заслуживает никакого внимания и уважения и тем самым аннулируете его. А ведь это чувство. И одно из самых благородных чувств.

— Ну хорошо, извините. Я принимаю вашу благодарность. Но что вы хотите сделать для меня приятного или полезного или и то, и другое? Кстати, мы уже подходим к моему дому.

— Ну вот видите, кое что я для вас уже сделал. Во-первых, вы шли не одна, а это значит: во-первых, вам не было скучно — согла­ситесь.

— Соглашаюсь.

— И во-вторых, все-таки уже ночь и женщине, тем более такой привлекательной, как вы, ходить темными глухими переулками не­безопасно. Хоть вы и сильная женщина и гораздо сильнее меня, но тем не менее вы женщина и физически существо беспомощное. А случиться может всякое.

— Вы слишком драматизируете ситуацию. Не каждую женщину можно изнасиловать. И не каждый мужчина сможет. Вот, например, вы бы не смогли меня изнасиловать.

— Почему?

— Потому что вы сами возвысили меня над собой.

— У меня и в мыслях этого не было. Просто я в вас как-то сразу влюбился. И к этому чувству приметались и уважение, и нежность.

— На счет нежности вы говорите неправду. Я сразу поняла ваш взгляд. В нем было слишком много желания. Это был взгляд самца, оценивающего самку.

— Но вы действительно очень сексуальны!

— И тем не менее я не лягу с первым встречным. А вы знаете, что вы выполнили чужую функцию? Ведь я ехала от любовника. Я провела с ним весь вечер. Но провожать он не любит. А вы вот взяли и проводили меня.

— А хотите, я вас постоянно буду встречать и провожать?

— Ой, да что вы... ну... мне пора. Спасибо вам. До свидания.

— А как скоро состоится наше свидание?

— Да вряд ли оно состоится. Зачем? Вы очень приятный чело­век. Но как мужчина вы меня не интересуете. Вы очень милый (сни­мая перчатку, она рукой проводит по его щеке), но...

Перебивая ее.

— Вот видите!

— Что вижу?

— Все идет так, как я сказал. Помните, я говорил вам, что быть может, вам захочется погладить меня по щеке и сказать, какой я милый? Смеется.

— Ах, как вы поймали меня. Ну что с вами поделаешь? Хорошо, можете позвонить мне на работу. Вот вам телефон. Спросите Ольгу Андреевну.

— Спасибо.

— Ну а теперь до свидания. Я устала. И вы идите домой. Уже поздно.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Она идет к подъезду. Он смотрит ей вслед. Вскоре она скрывает­ся в проеме парадного, и он остается один.

— Однако уже за полночь. И метель, по-видимому, затевается. Вселенская пляска какая-то. Ветер, обрывки старых афиш и, как было обещано, гололед на дорогах. Ах, черт возьми, какая женщина! Да это волшебная женщина. Я люблю ее! Пусть она не питает ко мне никаких чувств. Я и не в праве требовать и даже просить у нее люб­ви. Я уже был бы счастлив, если бы она снизошла до меня своим разговором со мной или встречей, пусть и недолгой, как сегодня, чтобы только побыть рядом с ней. Я люблю вас, Ольга Андреевна, я люблю вас. И, что интересно, я совсем не ревную ее к ее любовнику. Нисколечки. Эта женщина, полная сладострастного обаяния, созда­на для любви. И странное чувство, как представлю себе ее в объяти­ях мужчины, так не ревность, не злоба и грусть подступают ко мне, а сладострастие пронизывает все мое существо. О волшебная Ольга Андреевна. Солидная, дорогая и неприступная. Вы сейчас войдете к себе в квартиру. Вы снимете шубу. Вы взглянете в зеркало, и рот ваш чувственно дрогнет при воспоминании об этом вечере. Потом вы войдете в комнату и станете раздеваться. Блузка, юбка аккуратно лягут на спинку стула. Вы останетесь только в колготках, трусиках и бюс­тике. Вы еще раз подойдете в таком виде к большому зеркалу и оце­ните свое тело. Потом вы снимете и бюстик, и колготки, и трусики, и, совсем голая, только домашние тапочки на ногах, еще походите по квартире, а потом накинете халатик и пойдете ставить чай. Я знаю, что так оно сейчас и будет, но я не посмею войти к вам. Самое сме­лое, на что я решусь, это то, что я сяду на лавочку у вашего подъезда и просижу всю ночь, думая о вас. Потому что домой я идти уже не в силах, но и к вам попроситься я не смею.

Уверенно направляется к лавочке. Садится. Закуривает.

— А ветер все усиливается. Но мне не холодно. Меня греет ее образ, ее, которую я даже в мыслях не смею назвать Ольгой, не то что Оленькой. Интересно, если б я даже лежал с ней в одной постели, даже в пылу ласки я назвал бы ее, наверно, не иначе как Ольга Андре­евна. И как бы это кощунственно ни звучало, я бы очень хотел ока­заться с ней в одной постели, чтобы мои дрожащие пальцы снимали с нее трусики и расстегивали бюстгальтер, чтобы мои руки гладили ее теплые бедра. О, одну ночь с ней, а потом можно хоть на следующий день умереть. А если бы я жил с ней, я бы стирал ее белье, гладил, готовил, убирал квартиру, я бы ей служил вернее и преданнее самого верного и преданного пса. Что ж вы со мной делаете, Ольга Андреев­на! Да ведь только я для нее ничто. Она даже имени моего не спросила. И телефон дала только рабочий, да и то неизвестно, правильный ли телефон. Даже самому последнему идиоту станет ясно, что делать здесь больше нечего. А я еще на что-то надеюсь, чего-то жду. Пыта­юсь заполучить благосклонный кивок судьбы. Но как видно, напрас­но. И все же, она сводит меня с ума. Таких женщин я еще никогда не видел. Да и вряд ли увижу. (Резко вскакивает со скамейки). А сейчас мы и решим все разом. Я просто уже не могу находиться в этой безве­стности, когда даже надежды все против меня. Прямо сейчас я пойду к ней, и все выяснится. (Опять садится на лавочку). Да, но ведь я не знаю ее квартиры. (Пауза. Через некоторое время). Но это легко выяс­нить. Уже далеко за полночь. Все окна черные и лишь у нее должен быть свет. (Смотрит вверх на окна. Потом радостно и возбужденно). Вот оно, вот! На втором этаже свет в окне. Я почему-то предчувство­вал, что именно на втором.

Резко распахивает дверь и входит в подъезд. Дверь с шумом зах­лопывается. Затем резкий, отрывистый звонок в дверь. Дверь от­крывается. На пороге появляется Ольга Андреевна. На ней розовый халатик, чуть повыше колен. Яркая губная помада уже стерта. Она удивленно вскинула тонкие черные брови.

— Вы?!

— Как видите. Ольга Андреевна, ради бога, умоляю вас, прости­те меня, но я не в силах куда-либо идти после того, как встретил вас. Я понял: моя судьба — возле вас. И еще я понял, сидя там, у подъез­да, что должен еще раз увидеть вас и говорить с вами, и если я этого не сделаю, то я сойду с ума. И вот я здесь. Я в вашей власти. И если вы не пустите меня к себе, то позвольте хотя бы остаться у вас в прихожей. Хотите, я уберу вам всю квартиру, все подмету, все вы­мою и перемою? Хотите, я вымою вам ноги, перестираю ваше бе­лье? Только позвольте мне быть рядом с вами, любимая моя, вол­шебная моя!

Становится на колени и целует ее домашние тапочки, потом на­чинает целовать ее ноги. Она — раздраженно и нетерпеливо:

— Уходите прочь. Позвоните завтра на работу.

— Не гоните меня, прошу вас, не убивайте мою надежду.

— Прекратите лизать мои тапочки и ноги.

— Я люблю вас. Я не могу без вас жить.

— О господи, да вы ненормальный какой-то. Говорю же, по­звони завтра на работу, ко мне в парикмахерскую. Может, завтра и встретимся.

— Я не вынесу разлуки с вами.

Раздается мужской бас из глубины квартиры.

— Оленька, что там случилось?

— Да ничего страшного, милый, это с работы. В дверях показывается крепкого телосложения муж и видит, как его жене целуют ноги. Муж принимает грозный вид и повышает тон.

— Что здесь происходит?

— Сашенька, выгони его, только ты не очень... А то мало ли... он просто пьян.

Молодой Лукин отрывается от ног Ольги Андреевны.

— Сашенька? Ты на нее не злись. Она прекрасна. И пальцем ее тронуть не смей. Мы оба должны склониться пред ней за ее волшеб­ное обаяние. Ведь мы же мизинца ее не стоим. Я ее вызвался прово­жать до дому и понял, что жить без нее не могу, хоть она и призна­лась мне, что была сегодня у любовника.

Ольга Андреевна, заметно нервничая.

— Сашенька, посмотри, он же пьян и несет всякую чупуху. Муж оборачивается к ней.

— Иди в комнату, мы с тобой еще разберемся.

Затем снова поворачивается к нему и, ни слова не говоря, резко выбрасывает кулачище в пылающее лицо влюбленного. Тот скаты­вается по лестнице. Дверь громко захлопывается. Тишина. Он ути­рает кровь и шепчет завороженно:

— И все-таки я ее люблю.

Затем достает карандаш и пишет на стене крупными буквами: «Я люблю вас, Ольга Андреевна». После чего, медленно пошатыва­ясь, выходит на улицу, достает бумажку с ее телефоном, рвет ее на мелкие клочки, медленно и тщательно, и скрывается в одном из чер­неющих проемов подворотни.

*

И теперь, словно опять пройдя через эту подворотню, Лукин воз­вратился в полутемную комнату и тихо спросил:

— Неужели же и эта история отмечена в моем досье как фактор, приближающий меня к вам?

— А ты как думаешь, приятель?

— Но ведь я был молод.

— Все мы были молоды.

— Это была страсть и... я никого не убил, не ограбил. Я действительно любил эту женщину.

— У-ухты!

— А что в этом предосудительного?

— Ничего.

— Тогда зачем же вы мне показали это?

— А так просто. Чтобы освежить твою память. Впрочем, я в ко­торый раз с тобой заболтался. А между тем уже светает, время пету­хов. Нужно возвращать тебя обратно.

Раздался громкий хлопок, Лукин вновь испытал ощущения сжа­тия и невероятной тоски, затем почувствовал, что куда-то уносится по черному извилистому коридору и в следующий момент осознал себя лежащим в собственной кровати. Рядом, тихо посапывая, спала Лизочка.

ГЕРМАН. СНЫ И СОМНЕНЬЯ

В эту ночь Герману снился тревожный сон, представляющий со­бой смесь кошмара и абсурда, — к нему снова явилась та самая ста­руха, с которой он встречался в самолете и затем в лондонской элек­тричке. Выпятив тощие синюшные губы, она опять бормотала мо­нотонное причитание о грядущем зле. И когда она вперивала в него свой пустой и мертвый взгляд, он ощущал, как из глаз ее излучается неведомая сила, от воздействия которой все тело начинало раство­ряться в нехорошей тяжести и становилось беспомощно слабым. Временами у него возникало отдаленное осознание, что это сон, но быстро исчезало, и погруженный в оцепенение, он не мог ни про­снуться, ни даже пошевелиться внутри этих наплывающих кошма­ров. Иногда из-за спины старухи выплывала фигура странного не­знакомца из Сохо. Она безмолвно улыбалась и наподобие китайско­го болванчика покачивала головой. Впрочем, больше не было ника­ких других сюжетов и других персонажей.

Проснулся Герман рано, разбитый, с гудящей головой. За окном все еще чернело. Светящийся дисплей будильника показывал три часа. Рядом с кроватью смутно вырисовывался расплывчатый силу­эт книжки по мистике, которую врач начал изучать по приезде из Лондона. И он вспомнил, как накануне прочел: «Ночное время меж­ду двумя и тремя часами — время, когда властвуют силы зла».

Из дневника Германа

Определенно что-то странное, если не сказать, страшное, проис­ходит в последнее время. Теперь я готов допустить существование таинственных сил, проявляющихся во вселенной. И они вторгаются в нашу жизнь в соответствии с той мерой, с какой мы притягиваем их к себе. Если бы я это замечал раньше, то, возможно, был бы зас­трахован от целого ряда проблем и неприятностей.

Сейчас я, например, по другому смотрю на один клинический слу­чай, с которым мне пришлось столкнуться около полугода назад. На прием пришла девушка, характером жалоб и поведением напоминаю­щая личность с истерическими расстройствами, — у нее возникали неожиданные приступы, когда все тело начинает ломать, скручивать, появляются ужимки и гримасы. Начало подобного пароксизма продол­жается в стремительных судорогах, пробегающих от головы к ногам, в паху появляется сильное жжение, а в солнечном сплетении словно вы­растает раскаленный клубок, жар от которого поднимается вверх и впол­зает в голову. Вся эта картина сопровождается глухими стонами, пере­ходящими в яростное рычание, глазные яблоки вылезают из орбит и закатываются под лоб. А через несколько минут пронзительный хохот сотрясает ее измученное туловище, гримасы и ужимки еще сильнее мнут лицо, как каучуковую маску. Отключения сознания при этом не проис­ходит, что позволяет исключить возможность эпилептического припадка. Но интересно другое... Практически у каждого психиатра, которого я знал или знаю, существуют такие случаи, которые трудно, почти или даже вовсе невозможно объяснить только лишь с точки зрения психи­атрии. Этому случаю, пожалуй, можно было бы дать классическое обо­снование, если бы не одно но. Все дело в том, что, когда я принялся выяснять у нее историю ее заболевания, она рассказала, что никогда в жизни не страдала подобными состояниями до тех пор, пока не присо­единилась к одной группе, которая увлекалась различного рода оккуль­тными экспериментами. Воодушевленная возможностью пощекотать свою нервную систему, восторженная девица пылко погрузилась в са­танинские мистерии и медитации на знаменитом числе 666, которые сопровождала практикой по вызыванию духов с помощью различных заклинаний. Вначале духи не приходили, а полуночные таинства закан­чивались милыми сексуальными потасовками, в которых, однако, и проглядывали элементы таинственного символизма, но в одну прекрас­ную ночь, когда полная луна тихо нависла над земными страстями, по­клонница темного культа, устроившись перед магическим зеркалом, вдруг ощутила озноб, пробежавший по спине. В следующую секунду из зеркала выпрыгнула юркая тень и скользнула в сторону заклинатель­ницы. Почти в это же мгновение она почувствовала, что тело ее неесте­ственным образом выгибается, а сознание куда-то уплывает. Испыты­вая жуткий страх, она хотела закричать и прийти в себя, стряхнув это наваждение, но будто, парализованная, она не смогла издать ни звука. И тут ей показалось, что кто-то входит к ней внутрь. В это время с ней и случился первый приступ.

Здесь, конечно, можно предположить, что некие предрасполага­ющие личностные особенности привели ее в конце концов к тому состоянию, в котором она и обратилась за помощью. Такое предпо­ложить можно, если бы были эти особенности. Да ведь дело в том, что никаких таких особенностей не было, о чем говорят и свиде­тельства родителей, которые знали дочь как натуру уравновешен­ную, спокойную, даже в период властного пубертата, и уж никоим образом не склонную к различного рода демонстративным реакци­ям или к поведению, которое у окружающих может вызвать некото­рое недоумение. Единственным экстраординарным событием в жиз­ни молодой особы явились ее игры с тремя шестерками.

Увы, я не смог ей помочь. Медицина отступила перед этим на­тиском Неведомого.

*

• ⇐ Назад
• 1
• 2
• 34