Колонна особого назначения 9 страница
Трос лежал на земле, а мы тем временем ездили «отдыхать» в Припять. Фон в то время был там жуткий, но, конечно, полегче, чем возле реактора. «Отдыхали» мы там минут сорок - час и возвращались, забирали нашу гирлянду. Для этого надо было выйти из «бэтээра», навернуть трос на барабан и уехать. И вот когда выскочили и навернули эту гирлянду на барабан, оказалось, что крышечки контейнеров, в которых лежали наши миниатюрные датчики, открутились. Что делать? Чтобы эксперимент даром не пропадал, я выскочил из «бэтээра» и побежал вдоль этой линии, чтобы хоть что-то найти, посмотреть... Я нашел эти датчики. И это нам очень помогло. Дело дошло до того, что один ученый стоял на броневике и наблюдал за мной, а я бегал как угорелый, и когда он увидел, что я что-то несу в руках, кричит: «Я тебя не пущу в броневик, потому что это остатки топлива, зачем тебе это нужно?» Я говорю: «Знаешь, дорогой, мне топливо тоже совершенно ни к чему, я тоже жить хочу. Но я свои датчики знаю». Я в перчатках был, естественно. Это было в начале мая.
Та неудача - то, что датчики высыпались из контейнера, помогла нам. Мы сделали новые контейнеры, не пропускавшие альфа-частицы, и крышечки застопорили так, чтобы они больше не вылетели, и убедительно доказали, что цепной реакции там нет, реактор заглушен.
Он разворочен, температура большая, выброс радиоактивных осколков есть, но цепной реакции нет, реактор не работает.
Это самое главное».
Валентин Иванович Шаховцов, заместитель директора Института физики АН УССР (Киев):
«Так же как и наши коллеги из Института ядерных исследований, мы приняли участие в организации контроля молока на молокозаводах. Уже второго мая мы укомплектовали группу сотрудников - человек 70, - и нам выделили в Дарнице самый крупный, 2-й молокозавод. Где-то пятого - шестого мая начало поступать из северных и северо-западных районов области молоко, не соответствовавшее по радиоактивной загрязненности введенным нормам. Его браковали, организовали завоз более чистого молока из восточных районов.
Примерно в те же дни нашему президенту Б. Е. Патону позвонил академик Е. П. Велихов и попросил организовать группу киевских физиков для непосредственной работы на станции. Седьмого мая я выехал в Чернобыль. Была у меня дозиметрическая аппаратура, которую я постоянно держал включенной от Киева до Чернобыля. Ясно было, что дорога загрязнена, что фон колеблется в зависимости от характера местности. Я обратил внимание на то, что транспорт, который мы обгоняли, был сильно загрязнен, потому что стрелка на приборе скакала, а начиная от села Феневичи, наш приборчик зашкалило, пришлось взять другой дозиметр... Шел бесконечный поток грузов к Чернобылю - огромное количество самосвалов, военной техники. Навстречу мчались миксеры, бравшие бетон в районе Киева и возвращавшиеся обратно. Тогда еще в Зоне не было своих бетонных заводов.
В тот день фон в Чернобыле был достаточно высокий, он колебался в зависимости от направления ветра: когда ветер дул со стороны станции, радиоактивность усиливалась. Мы познакомились с физиками, уже работавшими в Чернобыле. Там был ряд групп. Ведь и задач для физиков было множество. Президиум Академии наук УССР сформировал группу специалистов-физиков, которые откомандировывались в распоряжение оперативной группы нашего украинского Совета Министров. В состав этой группы вошли шесть человек из Института ядерных исследований, в частности заместители директора Виктор Иванович Гаврилюк и Александр Александрович Ключников, и один человек - я - от Института физики.
Пришлось летать на вертолете над реактором. Зрелище было очень тяжелое. Серьезнейшие разрушения: по существу, был разнесен весь четвертый блок, разбита крыша машинного зала и крыша соседнего третьего блока, очень сложные большие завалы бетонных конструкций, металлических обломков - все это вывалилось наружу, свисало со стен. Под стенкой на земле - кучи обломков, завалы со стороны машинного зала, всевозможные обломки на крышах... Ясно стало сразу, что вблизи станции уровни радиации были очень высокие. На высоте 250-280 метров над четвертым блоком, причем не впрямую над самым реактором, а чуть в сторону, радиация была очень высока. Легко было подсчитать, что творится на земле.
Седьмого мая разрушенный блок еще немного «курил» - над ним вился легкий дымок. Через неделю уже никакого дыма не было. Единственное, что косвенно говорило о довольно высокой температуре внутри реактора под завалом, - это то, что ночью, в темноте, бетонная крышка реактора, так называемая «Елена» (она обозначалась буквой «Е», оттуда и имя «Елена»), торчащая из завала, частично светилась красным, таким калиновым цветом. Поэтому одной из основных задач, стоявших тогда перед физиками, было - определить температуру внутри реактора. Ведь самым драматичным моментом был тот период, когда все ждали - будет ли проплавление конструкций реактора и днища. Никто не знал, в каком состоянии находятся остатки активной зоны. И для того, чтобы в любом случае предотвратить возможное попадание расплавленной активной зоны, так называемого кориума (кориум - это вещество разрушенной активной зоны, термин впервые был предложен американцами после аварии на станции Тримайл-Айленд, от слова «кор» - сердечник, сердцевина), - так вот для того, чтобы этот кориум не попал в грунтовые воды, чтобы не возник так называемый «китайский синдром», решили соорудить знаменитую охлаждающую плиту под фундаментом реактора.
Для этой цели со стороны третьего блока выкопали котлован и из него стали гнать штрек под четвертый блок. Это все хорошо знают, это освещалось в прессе, показано в кино- и телефильмах. Это была тяжелая, но самая необходимая перестраховка. Плиту сделали очень быстро, но тем не менее остро стоял вопрос: что же будет дальше?
И тогда одновременно в нескольких научных группах, в частности в группе «курчатовцев», возникла идея: попытаться контактным методом измерить температуру как можно ближе к активной зопе реактора. Проработкой этой идеи руководил москвич Борис Георгиевич Пологих - специалист высочайшего класса, интеллигент в лучшем смысле этого слова. Человек спокойный и дотошный. Борис Георгиевич и его сотрудники - и одновременно наша украинская группа - присматривались к барботеру. Барботер - это довольно сложная система бетонных отсеков непосредственно под реактором. Они заполнены водой, через которую фильтруются газы, содержащие радиоактивные примеси, В момент аварии, если я не ошибаюсь, в барботере находилось где-то порядка 20 тысяч кубометров воды. И если бы был разрушен низ реактора и кориум попал в воду... трудно предсказать, что могло произойти и со станцией, и с Киевом, и со всеми нами.
Для того чтобы можно было поставить эксперимент по измерению температуры, нужно было сделать крупные отверстия в вертикальной бетонной стенке бассейна-барботера. Толщина бетона там - 1,6 метра. Очень толстая стена. Нашли специалистов, которые умели резать бетон, и они приступили к работе. Учитывая радиационную обстановку и то, что доступ туда затруднен, подступались к барботеру со стороны третьего блока - через технологические каналы, через кабельные коридоры.
Аппаратуру для этого эксперимента параллельно стали готовить два института - Институт атомной энергии им. И. В. Курчатова и наш Киевский институт ядерных исследований. Москвичами руководил Владимир Федорович Шикалов - энергичный, толковый физик, киевлянами - Александр Александрович Ключников, СКТБ которого разрабатывало свою систему.
25 мая мне дали машину директора ЧАЭС, и мы вместе с сотрудником ИЯИ Сеней Гринбейном поехали на станцию, чтобы произвести осмотр того места, где надо ставить аппаратуру. Дырку в стене уже кончали резать. С нами были сотрудник станции Вениамин Александрович Прянишников (кстати, он одним из первых, еще в начале мая просверлил небольшое отверстие в стенке бассейна-барботера, когда шла борьба за охлаждение реактора) и начальник лаборатории автоматики Евгений Иванович Бородавко.
В те дни станция была пустынна. Персонала почти не было. В основном солдаты. Самое острое впечатление, когда мы попали впервые в бункер ГО - это на АБК-1, влево и вниз по лестнице от главного входа. Там можно разместить человек пятьсот, в этих бункерах. И вот представьте эти подвальные помещения: нары, молодые ребята, спящие, отдыхающие от работ, а рядом - стол дежурного, телефоны, непрерывные переговоры, суета, беготня - это на меня оказало сильное эмоциональное воздействие.
Там же, в подвале, я впервые увидел температурные показания первого, второго и третьего реакторов - они по специальным каналам телеметрии были выведены в бункер. Самописцы записывали эти показания.
Оттуда, из подвала, мы и совершили поход к помещению барботера. Вел нас В. Прянишников, который великолепно ориентировался в станции, во всех этих запутанных переходах и коридорах. Путь был очень сложный, потому что четвертый блок был сильно разрушен. Начинался наш маршрут от АБК-1, через коридор третьего этажа - его часто в кино показывали - на БЩУ-3 и далее - под реактор. Там были забавные моменты. Когда идешь через первый и второй блоки - они, как вы знаете, разобщены достаточно солидно. там коридор без окон и его надежно защищают монолитные бетонные стены даже при наличии сильного гамма-фона А коридор второй очереди - третьего и четвертого блоков - решили построить эстетично и экономно: превратили его в эдакую застекленную галерею с одинарным стеклом. По сути - стеклянный коридор. Внешняя его стена выходит на улицу, и потому там тогда так «светило», что приходилось бежать, чтобы не нахвататься никому не нужных лишних рентгенов. Потом этот коридор завесили свинцовыми шторами.
Чем ближе к барботеру - тем запутаннее путь: спускались через технологические люки, пролезали под всевозможными трубами метров пятьдесят, потом поднимались вверх. Прянишников блестяще знал радиационную обстановку на маршруте. Как он этот путь нашел в таком лабиринте не знаю... Вентиляция тогда не работала, было очень душно, мы были все мокрые.
Зашли в помещение, из которого дыра ведет в барботер. Радиоактивное загрязнение барботера несусветное - ведь там находилась радиоактивная вода. Воды, правда, уже не было, немного на полу осталось. Это я все увидел, когда засунулся туда. Темно было, естественно. Я лег на срез дыры, срез застелили пластикатом, осветил тот бункер фонарем. Я бывший спортсмен - волейболист, велосипедист - поэтому особых проблем не было. Форму поддерживаю. Осмотрел помещение - там трубы свисали. Прикинул, где ставить датчики, как срезать трубы. Вылез обратно, поговорили с моими коллегами. В той комнатке перед барботером было тесно, много труб, но фон небольшой. Зарисовал это все дело... Интересно, что там чувствовалась большая тяга воздуха снаружи. Нас как бы втягивало в подреакторное пространство. Это хорошо, потому что это место вентилировалось, было немножко прохладнее.
- Вы тогда думали, что над вашей головой клокочет неуправляемый горящий разрушенный реактор?
- Да нет, некогда было думать об этом. Главное - чтобы не зря мы поставили приборы.
Назначили всю операцию на 29 мая. В Киеве в это время мои друзья В. Гаврилюк и А. Ключников с сотрудниками заканчивали подготовку аппаратуры. Ведь ее нужно было не просто изготовить, а развернуть все кабели, подключить их, проверить на имитаторах, как они работают, - то есть смоделировать все. Там были датчики температуры, теплового потока, гамма-излучения и нейтронного потока. В итоге это все потом развилось в стройную систему диагностики реактора. Но тогда об этом никто еще не думал: это была конкретная практическая задача тех дней.
29 мая мы автобусом выехали из Киева, из Института ядерных исследований. Ехало нас тогда человек двенадцать. За нами шла грузовая машина с аппаратурой и катушками кабеля. Катушки внушительно выглядели, потому что как-никак - 360 метров толстого кабеля.
Разыскали Прянишникова. Он сказал, что возникли определенные трудности и что сегодня ставить не будем. Мы с Гаврилюком заняли жесткую позицию: ставить только сегодня. Мы знали, что и Институт имени Курчатова готовит аппаратуру в то же помещение, в ту же трубу. Конечно, было научное соперничество, была жесткая конкуренция, так и должно быть при данной ситуации. Это ведь на пользу делу - сопоставление данных, полученных разными методами.
Тем более что зампредсовмина СССР Л. А. Воронин дал задание: к 7 вечера определить температуру реактора. И хоть ты стреляйся. Все дело в том, что без надежной информации о тепловых потоках нельзя было приступить к проектированию саркофага. А концепция саркофага возникла очень рано - еще где-то седьмого мая я услыхал впервые слово «саркофаг» из уст Е. П. Велихова и В. Д. Письменного. Первая трудность 29 мая была такая: трубу, которую надо было обрезать, чтобы в нее поставить штангу с датчиками, не обрезали. В чем дело? Резали трубу ребята-сварщики из того помещения, в котором мы были. Я вам рассказывал о нем - тесно, жарко, но фон небольшой. Резали автогеном на длинной штанге, в сам барботер они не лазили. У сварщиков были дозиметры, все как полагается. Один из этих парней снял брезентовую робу - ему было очень жарко - и положил ее на трубу, проходившую рядом. Отработал он свои пятнадцать минут - работа эта очень тяжелая, - надел обратно свою робу, смотрит - а дозиметр зашкалило! Что за чертовщина? Он поднял крик, и они покинули помещение. Вновь туда пришли дозиметристы, и оказалось, что в одном месте эта труба «светит». А когда я туда лазил - не было ничего, это абсолютно точно. Это была труба охлаждения, и, поскольку она проходила через разрушенный реактор, видимо, какой нибудь осколок топлива попал вниз, залетел в горизонтальную часть трубы и образовался такой сумасшедший фон. Совершенно идиотский случай, но в помещение нельзя было заходить. Дозиметристы тщательно все замеряли и решили погасить свечение: постелили на трубу толстый кусок свинца, и все. Полностью погасили. Когда бригадир убедился, что там все в порядке, он разрешил своим людям работать, и они быстро обрезали трубу.
Это одна задержка.
Там вообще на каждом шагу были неожиданности.
А вторая задержка - когда мы начали разгружать кабель, оказалось, что катушку нельзя пронести через дозиметрические стойки коридора, идущего вдоль первого и второго блоков. Черт знает что. Возник легкий переполох, но потом был найден довольно изящный выход: решили кабель размотать на шесть-семь бухт, катушку выбросить, каждому человеку надеть на себя эту бухту - как альпинисту в связке - и тащить ее. Кабель толщиной миллиметров 25, страшно тяжелый.
И потащили мы его, как бурлаки на Волге. На каждого приходилось килограммов по 40. Процессия была - обхохочешься. Первым шел Виктор Гаврилюк. Он бывший десантник, физически сильный, тренированный, очень большой юморист и весельчак. Потом шел Алик Никонов, а я замыкал. Расстояние между нами было метров десять. Кабель волочился по полу. Ну а самый был смех, когда мы побежали по тому коридору, где высокий уровень. Это картина! Сначала решали, как бежать: в ногу или не в ногу. Потом Витя Гаврилюк говорит: «Пошли вы... туда-то и туда-то. Главное, чтобы никто не упал, а в ногу или не в ногу - не имеет значения». Пробежали мы там совсем немного... невозможно... Тяжело очень. Пришлось просто быстро идти.
На БЩУ-3 отрубили прямо топором кусок двери и втащили кабель.
Когда вниз тащили кабель, к барботеру, - это была дьявольски тяжелая работа. Проложить вверх-вниз по такой пересеченке 360 метров кабеля, нигде его не порвать, не перегнуть - это... Замучились мы страшно с этим кабелем. А тянули мы сразу не один, а три кабеля. И когда мы наконец подошли к помещению перед барботером, откуда вышли эти ребята-сварщики, замученные, страшно злые, и сказали: «Все. Мы свое дело сделали. Теперь вы...»
Последний этап с датчиками мы начали примерно в 16.00. Немножко отдохнули вверху перед этим. Попили водички... Как назло, в тот день на станцию не завезли минеральную воду. Мы были вынуждены пить воду из крана. Не пить не могли, потому что пот градом катил, пили беспрерывно. Был один кран на третьем блоке, мы туда бегали по очереди, бутылками беспрерывно набирали эту воду.
Потом пошли вниз. Сама установка датчиков заняла максимум двадцать минут. В телефильме «Чернобыль: два цвета времени» сказано, что Прянишников туда вошел первый, в барботер. Это не так. Вошел Валерий Николаевич Шевель, начальник службы радиационной безопасности нашего киевского реактора. Очень четкий и педантичный человек, он сказал, что никто не войдет туда, пока он не узнает дозобстановку. Мы дали подписку о согласии на такую работу.
Мы были полностью переодеты - пластикатовый костюм, бахилы, перчатки. И вот Шевель первый влез туда, четко все промерял, определил перепады фона по высоте и площади. Далее пара - Прянишников с кем-то, не помню - с кем. Он поставил свою термопару. А мы ставили свою систему. На телескопическую штангу насаживались датчики, штанга раздвигалась, и датчики упирались в днище реактора.
Последними вошли туда мы с Витей Гаврилюком, когда уже все было поставлено, - просто залезли, чтобы все проверить. Зашли на пару минут, проверили, зафиксировали и пошли обратно на БЩУ-3 - подключать приборы к кабелям. Это, конечно, по тревожности был самый-самый момент. Мало ли что могло быть. Закон пакостности срабатывает ведь безошибочно.
И здесь сработал.
Все подключили, прозвонили всю цепочку от барботера до БЩУ-3, информация шла, но... оказалось, что один прибор не работает. Цифровой электронный вольтметр вылетел. А он как раз был посажен на температуру. Самый важный параметр. Мы в ужасе. Главный разработчик этой системы Юрий Львович Цоглин и еще несколько человек пошли обратно. В то же самое помещение перед барботером. Там находились разъемы: соединения датчиков с кабелями. Пошли, развинтили соответствующий разъем. Увидели, что все в порядке - информация от датчика поступает. И когда шли обратно, встретили бегущих навстречу Велихова, Письменного, Пологих. Мы поняли, что они тоже волнуются - будет или не будет информация о состоянии реактора?
Все вместе вернулись на БЩУ-3, где-то там нашли вольтметр, заменили неисправный, через полчаса включили, и все пошло нормально.
Определили температуру, другие показатели. Когда потом мылись в санпропускнике на станции, Велихов, Пологих и Письменный прикидывали на пальцах - что творится внутри. Там ведь надо было много факторов учесть - и толщину бетона, и расстояние между конструкциями. Считали пока приблизительно, на глазок. Но, как оказалось, безошибочно. Потом в Чернобыле уже все точно просчитали. И успокоились.
Стало ясно, что никакого проплавления днища реактора не будет».
Лирики
Юрий Геннадиевич Коляда, телеоператор Гостелерадио УССР:
«Об аварии я узнал в понедельник, 28 апреля, в поликлинике. Услышал разговоры о том, что был огромный взрыв, что выехала туда большая группа врачей, что больных вывезли в Москву, но общие размеры аварии еще не доходили... Потом поползли слухи. И когда я работал на первомайской демонстрации и смотрел в камеру - я видел: совсем другой народ шел. Я стоял прямо под трибуной, и обычно, знаете, народ «собирается»: здесь же руководство стоит. Но даже перед трибуной, шли совсем другие люди. Все вроде было как всегда - плакаты, цветы, - но печать какая-то на лицах уже лежала.
Первого мая руководство нашего комитета приняло решение ехать туда и снимать. И сразу же появились первые отказники. Я служил в воздушно-десантных войсках, и отказниками у нас назывались те, кто отказывался прыгать с парашютом. Первыми отказниками у нас стали водители. Они отказались ехать второго мая утром. Поехал за рулем Володя Ракай, инженер ТЖК. С ним поехали покойный оператор Валя Юрченко и Юра Жуков. Я второго мая не ездил. Они доехали до Чернобыля, там тогда был полный бедлам и трудно было чего-нибудь сообразить: им «режимники» сначала говорили «да», потом «нет», потом отфутболили их куда-то. Короче - не сняли.
Я поехал одиннадцатого мая. Поехали в пионерлагерь «Сказочный». Там нас встретили, мы переоделись. У входа - гора выброшенных пластикатовых костюмов и рядом лежит собака в неестественной позе. А я обожаю собак. Думаю - ну все, умер песик, ноги завалил в сторону, вот что делает радиация... Вдруг песика что-то вспугнуло, он вскакивает и лает. На душе стало веселее.
Самый-самый запомнившийся день - двадцать пятое мая.
Приехали мы в Чернобыль и долго искали - с кем поехать на станцию. Нам нужна была «грязная» машина: я очень хотел снять развал четвертого блока. Нашли парня, который дежурил на проходной бывшей Сельхозтехники. Попросили его. Он, по-моему, из Ворошиловграда. Он пошел в гараж и вывел поливалку. Разваленную, страшную, но она ездила. Мы с Пашей Власовым - это журналист, который вел телерепортажи, - сели в машину. Надели «лепестки». Едем к станции. Этот парень спрашивает: «У вас есть какое-нибудь разрешение? Хоть что-нибудь?» - «Какое разрешение? Командировок нет». - «Ну, тогда я вас повезу со стороны монтажного района, там у вас ничего не спросят. Там можно подъехать к реактору вообще без всяких пропусков».
И вот мы едем на этой развалюхе, она рассыпается по дороге, а дорогу мы не знаем. Мы уверены, что, поскольку парень там работает, он все знает. Подъезжаем к въезду в Припять, справа «Рыжий лес». Но со стороны шоссе он еще какого-то непонятного цвета. «Вот здесь мы проскочим», - говорит наш парень и сворачивает направо.
Едем, едем - мне как-то неуютно становится. Я говорю: «Ребята (а я уже слышал это название «Рыжий лес»), а какого цвета этот лес?» Этот парень: «А-а-а...» - и матерится. Он перепутал поворот и свернул чуть раньше. Покатал нас по «Рыжему лесу». Картинка совершенно фантастическая. Сосны были не ржавого цвета, не осенние, не сгоревшие. Цвет был свежий, желтого оттенка. Жуткое зрелище. Сверху донизу такой цвет. И кроны. Неестественное ощущение, фантастическое. И даже не то чтобы страшно - нет. Противно. Потому что знаешь, что по глупости залез. Развернулись и поехали дальше.
Но на этом наши приключения не закончились.
Проезжаем мы бетонный завод, приближаемся к АЭС и видим - в ста метрах от нас работают бульдозеры. Боже мой, прекрасно! Я расталкиваю Пашку, пристраиваюсь с камерой. Поехали! Парень наш подъезжает, вот они - в двадцати метрах от нас. Вдруг я вижу: ВНУТРИ НИКОГО НЕТ! Я говорю: «Ребята, мы неправильно заехали, они радиоуправляемые. Поехали вон отсюда...»
Ну и денек у нас выдался... Все-таки я успел снять эти бульдозеры. Наконец мы вырулили правильно, приехали на станцию, пошли в бункер к генералу Гольдину. Он очень внимательный, симпатичный человек. И тут в бункере оказался капитан Яцына. Его батальон чистил территорию. Генерал говорит ему: «У тебя «бэтээр» есть?» - «Есть». - «Подвези людей, надо снять». Там в армии все просто решается.
Мы отпустили нашего поливальщика несчастного. Вышли на территорию, подошли к третьему блоку, там работали солдаты. Меня удивило ужасно, что они работали без дозиметров, дозиметр был только у командира, ребята работали в «лепестках», но пыль они поднимали невообразимую. Они очищали те места, куда не могла подойти техника, примитивным способом - лопатки и мусорные баки для листьев. Вот и все. Там мы отсняли один «синхрончик». Паша сбросил на минутку с лица «лепесток», сказал два слова на фоне этих работ. Потом мы за это получили по голове. «Вы что, без респиратора?» - сказали Паше. И эти кадры в эфир не пустили.
Но это было не самое обидное.
Потом мы начали подбираться к четвертому блоку. С Яцыной были дозиметристы. Мы со двора шли, и, когда до него оставалось метров 200, ребята говорят: «Ну все. Дальше идти нельзя. Можно только подъехать». Яцына кого-то посылает за «бэтээром». Приходят и говорят, что нет «бэтээра». Куда-то его послали. Но уехать, не сняв эти кадры, - нельзя. Я бы в жизни себе этого не простил. У нас был «уазик», и мы все-таки подъехали, дозиметристы показали нам более-менее чистую трассу. Приблизились к реактору на сто метров.
Подъехали и дозиметристы, показывают нам вначале две минуты, потом - минуту. Мы с Пашей выскочили на вспаханное поле - здесь только что прошли радиоуправляемые бульдозеры, они прямо к развалу ходили. И хотя нам объяснили, что каждый шаг вперед - это сто рентген, все-таки сняли этот развал.
И вот когда мы выскочили с Пашкой, злость у меня была безумная. Вы знаете, никогда в жизни ничего подобного не ощущал: я настолько ненавидел вот этот блок, словно это было живое существо. У меня было такое бешенство, безумное бешенство, но я был спокоен. Спокойное бешенство.
Хотелось его руками разорвать. Как живого ненавистного человека, живого врага. Просто потрясающе его ненавидел. С таким чувством можно руками изорвать десять человек, наверно. Я стою перед ним и вижу - дымочек над ним поднимается, дрожит воздух, видно еще, как шлейф идет... Все это есть, и вот он рядом. За всю свою жизнь я такой ненависти не переживал.
У Паши было перепуганное лицо, хотя он явно не трус. Он стал спиной, чтобы у него на фоне оказался развал, и проговорил свой текст за одну минуту.
После этого мы сели в машину и уехали. Потом этот материал разрешила к показу цензура. И что вы думаете? Один наш высокий чиновник запретил. В семь часов началась «Актуальная камера» (информационная программа Украинского телевидения, ежедневно освещавшая события в Чернобыле.), идет передача из Чернобыля. Вдруг вижу, что нет Паши на фоне разлома, а есть коротюсенький планчик, причем конец «наезда» камеры. Совершенно непонятно - где же это? Нет реактора со стороны разлома, есть только сам разлом. Я, возмущенный этой историей, бросаюсь к редактору информации, попадаю на заместителя главного редактора, смотрю на него ясным взором и говорю: «В чем дело?»
Он объясняет: уже после того, как цензура дала «добро» на все наши съемки, тот чиновник посмотрел по нашему внутреннему каналу и сказал:
«Убрать вот это место. Нашему зрителю не нужны такие эмоциональные вещи». А там Паша всего-навсего сказал: вот теперь мы можем вам показать развал (я не помню точно - или «место взрыва»), но поскольку здесь еще небезопасно оставаться долгое время, то, пожалуйста, посмотрите, мол, и все. Что-то в этом роде. «Не надо», - сказал чиновник. Наши нервы берегли таким способом.
А потом этот сюжет появился в передаче ЦТ под другой фамилией.
Того, кого не было на станции.
Я много раз ездил туда, снимал разных людей. Все, что я видел там, напоминало атомную войну, вернее - события после атомной войны. Мы работали там японскими камерами «Бетакам» фирмы «Сони». Я думаю, что фирма заплатила бы большие деньги, чтобы заполучить камеры обратно. Это была бы прекрасная реклама для «Сони». Даже в условиях мощной радиации камеры работали безотказно.
Но никому отдать эти камеры мы не можем. Они набрали радиацию и «звенят».
Хем Елизарович Салганик, руководитель творческого объединения документальных фильмов студии «Укртелефильм», один из авторов документального телефильма «Чернобыль: два цвета времени»:
«Двадцатого мая мы уже были в бункере. Мы получили доступ к самому сердцу - к командному пункту, где решались все вопросы. Ни одна съемочная группа таких возможностей не имела. В бункере работал оперативный дежурный Валентин Мельник - воспитанник Чернобыльской АЭС. Мы с ним подружились. Интересно, что все питомцы Чернобыльской АЭС слетелись сюда, как только услыхали об аварии, - без всякого приказа. Оперативные дежурные работали сутками. Все сходилось к ним, все решения исходили от них. Поэтому мы знали - что сейчас происходит на станции самое важное. Первые дни нам говорили: «Есть нечто важное, но вы же туда не пойдете». Мы говорили:
«Пойдем». - «Ну идите. Сейчас готовится очень интересная операция: под четвертым блоком делается прожиг, и в эту дырку войдет человек и поставит первые приборы под реактор».
Мельник пожал плечами и говорит генералу Гольдину: «Дайте им БТР, они хотят туда ехать». Нас туда привезли. Мы снимали этот прожиг под четвертым реактором. В том помещении было нас четверо: наш осветитель и мы с режиссером Игорем Кобриным и оператором Юрой Бордаковым. И когда мы сняли этот прожиг, к нам уже было полное доверие. И нам уже говорили: «Хлопцы, снимите вот тут, вот тут, вот тут».
Там еще одна была сумасшедшая история, мы очень хотели ее снять. Дело в том, что на крыше куски графита вплавились в битум. И никакая техника не была в силах выдрать этот графит. Рвались траки даже у «Владимирца».
Возникла такая идея: ставится помост, на него водружается крупнокалиберный пулемет, и в 6 утра, когда еще можно контролировать ситуацию, когда людей еще нет, куски графита расстреливаются настильным огнем, превращаются в пыль. А после этого можно будет туда пустить какую-то машину, которая толкнет этого желтого западногерманского робота, который там застрял. Когда военные сказали: «Ребята, мы вам не гарантируем, что не расстреляем этого вашего робота» - то Юра Самойленко, наш герой, говорит:
«Да черт с ним, с этим бездельником!» К сожалению, Правительственная комиссия, не найдя возможным обеспечить полную безопасность людей, запретила эту операцию. Ведь работа шла круглые сутки. Не было гарантии, что пуля не срикошетит. Мы в шесть утра там уже были, ждали этого фейерверка. Не получилось.
Мы там настолько стали своими людьми, что когда Мельник выходил покурить, он оставлял меня возле телефонов на КП. Я уже знал многих людей.
Однажды прибегает Игорь Кобрин и говорит: «Хем, нас не пускают». - «Кто это? У нас же проход всюду!» - «Не пускают, говорят, там что-то закрыли». Я иду. Стоит часовой. А вид у меня очень солидный: седые усы, форма белая, как у всех. Я говорю внятно, чтобы он понял: «Генерал Кузнецов... - а потом дикой скороговоркой: - далразрешениесниматьгдемытолько...» Он говорит: «Товарищ генерал, я не знаю, там есть прапорщик». Я: «Где прапорщик?» Он берет телефон и звонит. Дает мне трубку. Я беру трубку и снова говорю: «Генерал Кузнецов... далразрешениеснимать гдемытолько...» Прапорщик говорит: «Извините, товарищ генерал. Дайте трубку караульному солдату». Я даю - и он нас пропускает. На войне как на войне - без хитрости не обойдешься.