Чем мельче шрифт — тем важней инфа, блять! 3 страница
— Ты мог этого избежать. Вы могли бы этого избежать! Вы могли бы обратиться в полицию.
— Да никто нас не стал бы слушать! Всем было бы плевать!
Полицейский в этот момент повернулся к зеркалу и чётко в него посмотрел.
— Всем было бы плевать... — сквозь слёзы заявил я.
Через несколько недель я сидел дома. Мой друг попрощался со мной в зале суда. Он смеялся над моей трусостью и говорил, что пожалует ко мне в гости после тюрьмы.
— Сколько ему дали? — спрашивал тогда мой отец.
А мне было плевать. Каждый раз я называл ему разные цифры. Мне было не по себе, что он оказался за решёткой. Но если бы оказался там я, то мне было бы не по себе ещё сильней.
— Я думал, ты сядешь раньше, чем твой дружок! — говаривал порой отец. И я на него сильно злился. Мне было хреново. По большей части времени мне было плохо. Очень плохо. И не потому только, что мой друг сидел. Я видел убийство. И никак не мог выкинуть из головы это. Мне часто снилось, что я сам убиваю этого засранца! И я просыпался в поту. По прибытии в реальность я удивлялся, что сам не в тюрьме. А потом вспоминал, что я никого не убивал.
Иногда отец смотрел на меня и говорил, что, может быть, они ошиблись и не мой друг убил того козла, а я. Он говорил, что такой пустой взгляд не видел ещё ни у кого. Со временем в мой дом пришли галлюцинации.
Я общался с телевизором. Там люди улыбались мне, и я с ними разговаривал. Всё это было при отце. Иногда он засыпал под моё бурчание. Он не понимал поначалу, что происходит и думал, что я шучу. Потом он понял, что у меня депрессия, и, возможно, шизофрения. Я не отвергал его нападки. Он предлагал мне сходить к психиатру или психотерапевту. Эти деньги, что он давал мне, я пропивал. Мне было тогда только 18. Да и друга посадили на пять лет лишь из-за того, что ему в зале суда стукнуло так же 18 лет. Поэтому он улыбался, когда уходил. Он тоже обезумел. Мне так казалось...
В этот момент у меня появилась девушка. Мы вместе стали принимать наркотики. Всё кончилось тем, что я избил её и убежал из квартиры. После этого я не видел ни отца, ни того города, где я жил прежде.
II
— Мы его убили... — расстроено заявил я.
— Ты об этом говоришь уже не в первый раз, — озабоченно сказала она. Она втянула воздух в себя, а потом положила в рот марку.
Это какое-то наркотическое безумие... Мне это поможет?..
— Думаешь, мне это поможет? — сказал я ей.
— Поможет! Обязательно поможет. Иначе зачем мы это делаем?
После этих слов я тоже положил под язык марку.
— Через сколько начнётся? — спросила она.
— Через минут 15. Может, чуть больше... Надеюсь, будет нормально, — с недоверием заявил я.
— Будет нормально!
Мы располагались в комнате, в её квартире. Её звали Лизой. Телевизор посылал мне двусмысленные сигналы. Он знал, что я принял наркотик. Неужели он был против? Там шла какая-то странная передача. Мы смотрели без звука, чтобы не слушать эту чушь.
— Может, включить звук? — предложил я.
— Да к чёрту его! Ты же знаешь, что там обсуждают какое-то дерьмо.
Знаю. Я знал это. Но мне стало неуютно в тишине. Мне о чём-то говорили из телика. О чём-то намекали. Я не понимал этих намёков. Там шёл фильм... Что это за фильм? Актёры намёками мне предлагали включить звук. Я не соглашался с ними. Вы говорите чушь! Какую-то чушь!
Всё поблекло. Небо за окном постепенно стало розоватым, вместо синего, потом и вовсе превратилось в красное, огненное! Я испугался.
— Ты ничего не замечаешь, Лиз? — спросил я взбудоражено.
— Да. Меня чуть-чуть начинает трясти от этой марки, — с улыбкой заявила она.
Я осматривал поверхность стены. Обои, показалось мне, вышли из своих рамок наружу и стали губчатыми, сильно-шероховатыми, необычными в моих глазах. Я потрогал и обомлел. Поверхность идеальная для прикосновения пальцев или мазков кисточки, я пошёл за краской и начал разрисовывать стены. Лиза не возмущалась. Ей, наоборот, нравилось это.
Я тянул линию до самого угла, как вдруг она превратилась в змею, и я упал. Я сильно испугался!
— О, боже, змея! — крикнул я неожиданно. Лиза упала на пол и закрыла глаза, с криком: «Где?»
Змея исчезла. Её не было. Мне всё показалось. Трип был непредсказуемым, поэтому я задрожал ещё сильней. Посмотрел на небо. Оно пылало!
Всегда было интересно, почему именно я стал собой. Почему именно я нахожусь в этом теле, а не кто-то другой. Почему я родился здесь, в России, а не где-то ещё, в другой стране. Почему мои гены породили моё же сознание. Почему я всё чувствую так, как должно чувствовать мне, а не кому-то другому. И ещё много «почему».
Неожиданно всё в комнате начало меняться. Небо с улицы переместилось на потолок, и я видел, находясь в комнате, Солнце — оно было расположено на одной из стен, служившей опорой для этой комнаты и для моего сознания. Лиза куда-то подевалась: её не было. Я начал звать её, но мой голос куда-то пропал... Я сильно перетрухал, и вскоре после этого в комнате появился человек. Он был одет в чёрный пиджак, на нём были чёрные брюки. Выглядел он как джентльмен из Англии, в чёрной шляпе. Однако лицо его было красным, и оно горело вместе с Солнцем и вместе с этим ужасным небом.
— Скучаешь? — подозрительно заявил мне джентльмен.
— Кто вы? Как же тут поскучаешь, когда такое творится... — сказал я ему и присел в кресло.
— А что творится? Всё так, как и должно быть! Ты несколько несчастен, — заявляет он мне и садится на корточки рядом со мной, с моей ногой.
— Как же? Я всего лишь устал... — сочиняю я, а он подвигается всё ближе:
— Устал значит? Выходит, ты не несчастен? — он трёт висок и упирается локтём в свою горящую морду.
— Вы не ответили мне... Кто вы?
— Я? А разве непонятно? Ты не читаешь книжек? Томас Манн, Достоевский? Тебе ничего обо мне неизвестно?
— Нет. Я не изучаю чужих работ.
— А как же ты хочешь сам засветиться со своей поэзией?
— Как-нибудь да засвечусь... Вы мне хотите помочь?
— Конечно. Разве я не похож на некоего ценителя? Я так любопытно одет. Мне понравилась ваша работа «от 60 до 65». Начало вызывающее...
— Жалость и тоску оно вызывает! — с вызовом заметил я и даже поднялся с кресла; опёрся на подлокотники руками.
— Цинично. Как и всё в твоей прозе.
— Не думаю. Есть и поэтические моменты...
— Разве они не могут носить циничный характер?
— Скорей, они пессимистические.
— Скорей, трагические!
В воздухе запахло чем-то жареным.
— Ещё попкорна добавить, да? — сказал вдруг он.
— Зачем ты здесь? — криком пронзил я реальность.
— Оу, уж больно ты заносчив. Не считаешь ли так? И зачем ты писал работу, которая тебе не понравится?
— Я же не знал, что мне не удастся сделать из неё конфетку.
— Надо было править до седьмого пота! А ты сидел над ней годами, а потом решил оставить без поправок! Ужас.
— Я посчитал, что это идеальная работа.
— Считать нужно было лучше! Это не идеальная работа. До идеальной тебе развиваться ещё целых семь лет. Сколько тебе, 24?
— Да.
— В 31 год ты познаешь, что значит писать так, как хотят боги.
— Богов только не существует.
— А как же я тут оказался? — добавил он и засмеялся.
— Это галлюцинация.
— Пища для богов!
Он продефилировал по комнате. Выполнил пируэт, совершил моцион до балкона, а потом вернулся обратно. В руках у него появилась элегантная трость, и он начал напоминать мне Гессе, тихонько шарахается по ковру, разрисованному какими-то зигзагообразными линиями. Смотря на них мне стало не по себе, и я упал на колени.
— Лиза! — крикнул я, но её не было.
— Разве она здесь? Опять курит на балконе, я уверен! — произнёс этот колдун, этот чёрт; он меня ужасно бесил, но я не мог ничего поделать с ним, он никак не хотел пропадать из моего поля зрения, из моего сознания, из моей видимой реальности.
— Уйди отсюда! ПРОВАЛИВАЙ! — крикнул я ему. Он, похоже, не обратил на это никакого внимания.
— Неужели ты думаешь, что в этом мире всё так просто, Давид?.. — неожиданно он превратился в белого и пушистого: его наряд стал полностью белым, а трость стала золотой. — Столько книг написано зря! — закричал он. — Столько книг возникли из пустоты и созданы были для пустоты! Рождены в этой Вселенной, чтобы гнить на полках, пылиться в старых библиотеках. Да что там библиотеки! Часть из них, больше половины этих книг, никогда даже не перелезут край библиотечных окон и дверей. Они даже пылиться не будут, представь себе!
— он снова обогнул комнату и посмотрел на балкон: — А она всё курит. Ей вообще плевать, что с тобой происходит! Что с тобой творится, будто её вообще не касается, представь это. Заметь, я лишь твоя галлюцинация — так ты меня зовёшь! Так я настолько глуп, что даже не могу эту речь развивать... Представь, что ты, твой слабый глупый мозг, ничерта не может продвинуться в игре слов, и эта речь тихо скручивается, сворачивается, уходит в небытие. Тебе 24 года, а ты даже не можешь сломать барьер. Вспомни Керуака!.. Да к чёрту Керуака. Вспомни Томаса Манна. «Будденброки» уже были написаны. Ну, конечно, это не самый сильный его роман. Самый сильный... Ух! «Волшебная гора» или «Доктор Фаустус»? Выбирай смелей... Похоже, ты даже не можешь это сказать... Я понимаю, что твой скудный мозг до всего этого даже не дорос. Ты даже не читал эти вещи. Ты их прочтёшь только к 26-ти годам. Я понимаю. Повезло миру, что ты вообще их прочтёшь. Что же ты ещё прочитаешь... Может быть, «Эпос о Гильгамеше»? Хочешь сказания про героя? А как же Кэмпбелл и его «Тысячеликий герой»? О ужас! Ты даже не знаешь ещё, о чём я говорю! Это ужасно, Давид! Ужасно знать и то, что ты в 26 уже прочтёшь все эти вещи. Я знаю то немногое, что сможет воздействовать на твою психику сейчас так, чтобы ты стал знаменитым писателем! Нет! Что я мелю чепуху под твою дудку! Ты же изгой. Тебе не нужно быть знаменитым, ты скоро и сам это поймёшь. Когда тебя будут преследовать голоса...
— Голоса?..
— Голоса. Я уверен, что это не последняя доза наркотиков, которые ты хочешь принимать. Ещё год, Давид. Ещё год.
— Ещё год? А что дальше?
— Психушка, — крикнул он и судорожно засмеялся. Огонь охватил его, и он исчез.
— Что тут с тобой происходило? — вошла Лиза.
— Какая-то чушь. Мне привиделось... Боже... Что же мне привиделось?..
— Ты что, забыл уже, глупыш?
— Нет, я не глупый. Ты снова курила? — посмотрел я прямо на неё.
— Мне стало грустно. Ты опять разглядывал картину.
— Похоже, я в ней вновь пропал.
После этого я отошёл от картины и направился к Лизе в объятия. Она как-то странно оттолкнула меня, и я взглянул на экран. Там что-то происходило. Герои фильма двигались, эмоционировали, что-то говорили друг другу, но казалось, что они общаются со мной. Я что-то проэмоционировал в ответ. Начался диалог.
— Так что, ты её убьёшь? — сказали из экрана.
— Нет. Зачем? Кого? — промигал лицом я. Лиза лежала и смотрела этот фильм, похоже, ничего не замечая. Я продолжил с ним беседу, просто сидя как вкопанный.
— Её. Она много знает. Ты сможешь с ней что-нибудь сделать? Это поможет не только тебе, но и миру!
— Какому нахрен миру? Вы что, издеваетесь? — снова промигал головой я. Уже начал жестикулировать. Лиза подозрительно на меня покосилась, но я резко выпрямился и улыбнулся ей. Посмотрел на экран:
— Ты что, глуп? Она не важна! Ты важен. Убей эту гадину!
— Вы что, с ума посходили что ли? Я её люблю. Зачем мне её убивать? — вдруг подумал я, а в мыслях дальше крутилось: «А если теперь подумают, что я собираюсь её убить? Вдруг они решили, что я собираюсь её убить? Вдруг они неправильно меня поняли! Чёрт, что же делать...»
— Мы видим, что тебе это сложно, но ты же хочешь этого!.. Ты же этого хочешь... Чёрт возьми, просто бери нож и режь её, эту тварь! Режь её!
«Они что, идиоты? А что, если они захотят убить её сами...» — я испугался. Тихонько я покосился на Лизу, она так же, безучастно, смотрела фильм. Ей он вообще, такое чувство, казался скучным. На меня он производил самое неизгладимое впечатление.
— Убей её или мы её убьём!
— Как вы меня найдёте?.. Вы же не знаете, где я живу!
— Мы всё про тебя знаем.
Казалось сами линии в фильме говорят со мной, а порой герои мне подмигивают и хотят чем-то со мной поделиться тайным на секретном языке. Я был в ужасе.
«Что же делать? Что же теперь мне делать?» — полагал я своею головой, но ничего не предпринимал. «А что если я покажу им, что хочу убить её, а сам спасу её... Пусть она испугается и убежит из квартиры. Давай, я её напугаю».
Неожиданно я встал. Поднялась и Лиза. Она хотела обняться со мной, а я её оттолкнул и сказал:
— Давай подерёмся! — оттолкнул её ещё раз. Она ударила меня по щеке, чтобы я очнулся. Но я не смог очнутся. Я смотрел по сторонам и всё мне казалось зловещим. Я должен был избавиться от неё. Из экрана говорили, что я должен избавиться от неё посредством ножа. Но я думал по-другому. Я решился и ударил её по щеке. Очень сильно. Она упала. Она закричала, что я не в своём уме. Я ей крикнул, чтобы она сваливала нахрен из квартиры. Она так и сделала. Почему-то я побежал за ней. Автоматически. Я не хотел её догнать, да и не должен был, поэтому я бежал медленней. Она стучала по всем дверям соседей, ей поподавшимся, но открыли лишь последние. Вышел огромный мужик и остановил меня. Он попросил успокоиться, завёл мою девушку к себе — оставил со своей подругой или женой, чёрт его знает с кем. Я дико испугался. Не за себя. Я испугался за свою девушку. Но до конца я не понимал, как выглядит всё со стороны. Думал, что всё гладко. Она позвонила родственникам. Её отец тут же приехал. Меня оставили наедине с самим собой.
Всю ночь я беспокойно спал. Разговаривал и общался с духами. Общался с богами. Моя крыша ехала медленно, но верно.
III
Ночь эту я провёл в её квартире. Я разглядывал обои и потолок. Смотрел через окно на звёзды. Не выдержав, я сразу бросился через дверь на улицу. Всю ночь я прогулял.
К утру мои мысли похорошели. Я уже не ощущал потерю. Мне всё казалось сном. «Это было вчера?» — произносил я себе.
Это было неделю назад.
Это было месяц назад.
А потом я уже и запутался в датах и числах, да и забыл, когда же это было. Я, конечно, помнил произошедшее, но остальное позабыл.
Уродливая тень лилась из-под ног девочки, что держала раковину в одной руке; второй рукой она в это время снимала кожу моря, — как описал это один живописец, — под которой спала спокойно собака, похожая на корову... Не сказать, что собака была по размерам как корова. Нет. Собака довольно-таки обычных размеров, но окраска её больно похожа на коровью. У девочки рыжеватые волосы, и она совершенно голая. Она — Сальвадор Дали собственной персоной в его ночных переживаниях и снах.
Камень, плавающий в море, рассекает его гладь, отдавая волны левой стороне картины. С той же стороны, словно айсберг, из глади океана торчит часть горного выступа; цвет моря украшает лунную поверхность камня... В нём вся Вселенная. Зеркальная поверхность моря, кажется, отражает и небо, но оно чисто. Лишь мелкие тучки приближаются к зеркальной поверхности и хотят быть отражёнными от неё, унесёнными вглубь сознания моря.
Удивительно, но тень от самого моря падает на эту бренную землю. Уродливая рука девочки, что является одновременно и тенью, держится за поверхность морскую, а собака спит. Тень закрывает глаза девочки. Но что она ищет под плёнкой моря? Спокойствия? Вокруг всё спокойно и тихо. Кажется, она искала там бурю... Спящая собака будет для неё сюрпризом. Если только в раковине она снова не услышит прибои моря и воздушного цвета океан. А вдали плавные горы, танцующие на равнине с гладью моря и с поверхностью земли.
Девочка парит в воздухе. Несколько сантиметров над землёю делают её подобной блаженным девам, что упиваются в блаженное небо своими глазами. У девочки глаз не видно. Их закрывает гордая тень. Именно она ложится на правое плечо девочки...
Выстрел
— Когда он приезжает?..
Тот, кто задал этот вопрос, выглядел крайне беспокойным. Весь в лохмотьях, сырой вид его не вызывал уважения. Кожаные сапоги истёрты, в некоторых местах есть дыры даже. На улице осень. Довольно холодно.
— Когда же он приезжает?.. — повторилось в воздухе. Снова тишина и задумчивое выражение лица нашего героя. Пиджак весь во вмятинах и тускнеет от надоедливого летнего Солнца. Вид его очень беден.
— Когда ж этот тип приедет?.. — лицо его, несмотря на его бедность, выглядит свежо. Молодой человек, лет под
30-ть. Занимательная внешность, если в это слово впихнуть только лицо. Нос прямой, губы полные, сами черты ровные; брови густые, нахмуренные, но полностью лицо даёт о себе позитивную информацию: смеха в его жизни было больше, чем огорчений; а в глазах видна безмятежность и беспечность молодости — кажется, что смотришь на него, и твоих проблем у тебя и в помине нет! Такое лицо даёт только позитивную отладку. Но глаза...
«Он пробудет ровно неделю и даст 7-мь концертов! Величественный и неповторимый М-кий. Билет стоит всего
3 тыс. рублей. С 13-го по 20-е октября».
Номер
I.
Дверь отворилась, и комната осветилась приятным тусклым светом. Человеческая тень прошлась по ковру самого обычного вида и остановилась на секунду-другую в его центре; послышались два голоса.
— Я снимаю эту комнату ровно на неделю, — прошипел низкий мужской; по всей видимости бархатный баритон, наверное, такой же был у Муслима Магомаева. Можно сказать, он напевал им горничной, которая осведомлялась о том, когда можно будет приходить и убираться в номере. — Завтра в полдень меня не будет... И вы могли бы зайти, — отрезал он.
Тут же дверь захлопнулась, и комната осветилась лунным светом. На улице мелькали огни машин и светофоров; другие дома тоже участвовали в освещении пути горожанам и другим жителям этого небольшого городка под названием Н.
Комната приняла мысли квартиранта:
«Я сбежал сюда! Теперь я здесь, да!.. Что же мне делать? Как проживать свою жизнь далее, зная то, что знаю я сам? В большом городе мне будут не рады... А этот городок...» — он в ужасе посмотрел в зеркало. Зеркало отпечатало физиономию думавшего: это был мужчина лет 30-ти с бакенбардами и густыми волосами на голове, лицо прямое с ровным носом, он был точь рок-звезда: в кожаной куртке и порванных джинсах, — рядом стоял гитарный футляр.
Он присел на кровать: она провалилась под ним и издала жалобный скрипящий звук. Парень вздрогнул и провёл пальцами по щеке.
«Эта пощёчина... Было не больно! Было гнусно смотреть на неё, когда она дошла до того, чтобы взять и ударить. Но это не повод!» — и его взгляд снова очутился на поверхности зеркала. Нахмуренный он смотрел на себя, как вдруг подмигнул себе и улыбнулся. Что означал этот жест?
— Как же я устал! — прозвучал его голос в темноте, и снова кровать проскрипела, но уже плавней. Он растянулся на ней и отдался порыву наслаждения пробудившемуся отдыху; весь отдался ему.
Мысли плавно перебегали с одного на другое, а иногда он резко замирал и жмурился, будто вспоминая что-то негативное, неприятное, даже раздражающее его воображение.
«Если бы я это сделал, что бы обо мне подумали?»
Приблизилась ночь и раскрыла свои ладони людям, которые шатались по улицам. Живая природа обнимала страждущих и бродящих в неведении. Все мы чего-то не знаем. Всякий взгляд скользит по реальности и ищет самого удобного в ней расположения. Чем удобнее мы устроились в нашей Вселенной, тем лучше созревает жизненный плод и семя любви, развиваясь и даря себе опыт, знания; печали и огорчения...
Он лежал. Он смотрел по сторонам, но старался не шевелить головой. Нет, ему не было лень; ему было не по себе.
«Я ударил её ножом! Она жива, да... Но я трус; я сбежал».
Он повернулся набок и попытался заснуть; закрыл глаза и сжался клубком.
«Я ощутил сначала радость... Мне стало так легко. Она заливалась кровью, а я смеялся... Ей богу, я смеялся как помешанный. Но потом она завопила от боли или от злости, или от того, что потеряла меня...»
— Забери меня! — кричала эта сука.
Я потихоньку собирал вещи. Потом начал собираться быстрей. Она звонила отцу. Я испугался.
— Папа, забери меня! — кричала в трубку эта тварь.
Вскоре она положила её и кричала уже мне, обзывала меня всякими словами. Что я чувствовал? Я не совсем отдавал себе отчёт в этом. Мы поссорились минуты две назад, а сейчас из её рёбер торчал нож. Под левой грудью.
«Грудь у неё классная» — подумал я тогда.
— Что ты сделал, пидор? Что ты сотворил со мной, гад? — кричала дрянь, а кровь лилась из неё.
В детстве я жил долго с отцом. Он научила меня резать куриц, убивать коз и коров. Помню, отец напился до смерти и бил корову железным ломом по спине. Она стояла и хрипела... Никак не могла упасть и сдаться. Он бил её потом топором... когда лом погнулся. Он бил её по спине, прямо по костям. Лилась какая-то белая жидкость. Это был спинной мозг. «Ей конец!» — подумал я и усмехнулся. Мне было лет 15-ть.
Помню в 17-ть мы с ребятами ходили ночью и искали всяких забулдыг. Пиздили их ногами по лицу, по зубам, по челюсти. В кровь. Я много смеялся в те дни. Мне было очень не по себе, но уж очень весело. Эти беззащитные пьяницы меня смешили. Мать спросила однажды:
— Кирилл, почему у тебя в последние дни такое хорошее настроение?
Оживляясь, я отвечал:
— Да я с пацанами гуляю вечером и с людьми уже со многими пообщался.
И смеюсь.
Мать:
— Я рада, — улыбнулась и ножом начала что-то резать. — Просто общаетесь?
— Ну, да, — точно заявил я. Больше об этом разговора не было.
Город был большой. Никому неизвестно, что в нём происходит. Событий много. Много убийств...
Я с жадностью смотрел новости. Поглощал эти известия с большим восторгом. Много вспоминал об отце. О его «методе» воспитания. Улыбался, когда вспоминал, как мы вместе с ним напали вечером на моего дядю. Мы ненавидели этих алкашей, а дядя часто бухал; много он пил жидкостей, да не тех, что могли освежить твою голову, твоё сознание — рожа его красная ужасно меня бесила. Я, помню, рыдал на кровати отца, когда дядя впервые избил меня. Он избил меня! Ебучий урод. Отец увидел это. Ну... то, что я плачу. Он нежно начал меня ласкать, трепать по щекам.
— Кирилл, да что же ты? Разнюнился как девка! Что с тобой, Кирюша? Любовь замучила? — он мечтательно посмотрел в сторону матери, которая озабоченно околачивалась рядом.
— Этот пидор... дядя! Он избил меня, — и я показал отцу следы побоев; я впервые сматерился перед отцом и матерью.
Отец жутко разозлился, рассвирепел даже! Потом я уже не плакал. Никогда после этого я не плакал. Тогда мне было 15-ть... То есть уже 15-ть лет не ныл. Я же не баба!
Мы пошли к дяде в тот вечер. Подошли к дому и начали кричать. Он не выходил. Мы не выдержали и разбили окно бутылкой, валявшейся тут, рядом. На улице зима. Минус двадцать пять. Было и больше... Под сорок. В то время мы с отцом ходили к баням. Я жил с ним в деревне. Тогда я и понял, что маленькие сёла и места — прекрасное жилище для уголовников. В большом городе им делать нечего. Их не уважают. Их не боятся. Никто не знает, чего они натворили. А в селе. Каждого убийцу знали в лицо и обходили. Отца тоже обходили. Убийство трёх человек в драке. Дядя тоже сидел. За изнасилование. Но мы-то с вами знаем, что делают в тюрьме с такими... как он. Однако он с гордостью кричал однажды мне в пьяном бреду: «Петухом я не был! В тюрьме всегда был мужиком!» В детстве я верил. Но сейчас...
Мы разбили окна ему, ибо нехуй! Тут он сбоку вышел... и на меня киданулся. Я ему в морду кулаком ударил, а отец достал кастет (не знаю, откуда он у него) и начал его по печени и почкам бить. Тот кашлял кровью потом. Вскоре он умер, кстати. Так сильно его отец избил. За меня. Я себя не обвинял. Да и отца не винил. Дядя получил по заслугам. Ибо...
А тут я к матери переехал. Она давила на меня по поводу работы. Учёбу я давно бросил. Поэтому вечером и выходил «гулять». Говорил, что ищу работу. На самом деле мы избивали людей и грабили их. Сначала смеха ради. А потом стало спортом. Началось с развлечения, а кончилось профессиональным развитием.
День кончился. Луна загородила часть неба и выбросила напоказ свой свет. Жалкий человек засыпал в своём номере в городке Н. Ему никто теперь не мешал, и он чувствовал впервые, возможно, что-то похожее на свободу. Свобода ли была это? Он улыбался, когда вспоминал кровь, которая полилась из её раны; из её рёбер.
«Классная грудь» — вспомнил он снова и заснул.
II.
Утром он исчез из номера. Он решил прогуляться по городку. Такой маленький городок содержит много тайн. Больше, наверное, чем большой город, который открывается всем безустанно, впускает в себя всех и вся; маленький город усерден в тщательном отборе жильцов — не каждого он впускает в свои просторы.
Гулял он по главной улице и пытался рассматривать людей, их лица, походку и движения их тел. Отчего-то он любопытствовал этим. Некоторым дамам он улыбался. И знаете, они улыбались ему в ответ. Он был чрезвычайно красив и молод.
ЦЕЛКА
Ничем особенным от неё не пахло.
Недалеко заправка. Мы остановились минуты две назад. Бензобаки пусты. Желудок пуст. Голова пуста, несмотря на то, что там есть мозги и немного дыма от сигареты, которую я закурил ещё в машине; здесь уместно было бы написать марку машины, как это делают в самых крутых романах и бестселлерах, но я решил оставить макулатурой свою прозу.
Ничем особенным от неё не пахло, но в сортире воняло жутко. Нейтральный запах растворился и смешался с запахом дерьма, кала, говнища и других отвратительных синонимов вымышленного отвращённого бытия.
Пол состоял из квадратиков, наполненных каплями мочи и спермы... Как я узнал, что на полу была сперма? Было не сложно догадаться, когда я заметил на стыке двух квадратов презерватив, из которого вылезла наружу жидкость со странным и отнюдь не здоровым цветом болезни и разложения. Близко к нему расположилась газета с застывшими фекалиями неизвестного происхождения. Конечно, газета, может быть, и знала их обладателя, но я нисколько не эксперт подобных взаимоотношений бумаги и организма, поэтому на глаз мне было бы сложно определить обладателя. Я выдаю эти сведения к тому, что это могло быть и собачье дерьмо. Однако, насколько мне известно, собаки сами не умеют подтирать себе анальное отверстие, поэтому, возможно, это мог быть и хозяин некоторой собаки; вероятно, он по природе своей настолько чистоплотен, что и хозяйство своей псины вытирает всякого рода чтивом, типа того, что вы сейчас читаете. Подробности не всем нравятся, поэтому я перестал мыслить и перевёл взгляд на свою девушку.
Всегда сложно иметь сношения с теми, кто чего-то не испробовал в своей жизни, когда ты уже в этом искусе завяз и не то, чтобы не можешь, а даже не пытаешься вырваться. Это всё равно, что с алкашом говорить о наркотиках и наркоманах. Это всё равно, что с безногим говорить о том, как приятно гулять на природе. Это всё равно, что слепцу попытаться рассказать о том, как выглядит закат на горизонте. Моя девушка была целкой.
Кто-то спросит: а что можно делать с целкой в сортире одной из заправок? Кто-то ответит: многое. А я скажу: ждать, пока она отольёт.
«Мне противно одной находится в подобных местах, придурок! Никогда не позволяй мне быть в таком дерьме одной!.. Обязательно будь рядом. Ты обязан!» — она мямлит это ртом, которым не только ни разу не брала напряжённый мужской член, но и ни разу не целовалась и не пробовала чужой слюны и нежного языка партнёра.
«Держи мою руку!» — говорит она. Колени её сгибаются под тяжестью её хрупкой фигуры, тоненькие ножки сильно дрожат, а задница пятится назад, в сторону стены, к которой прикреплён унитаз, на который никак невозможно сесть такой чистой и божественной девушке. Это ангел, спустившийся с неба. Ангел, который говорит мне:
— Кажется, мне придётся ещё и посрать!
Теперь начинаю дрожать я и с завистью думаю: «Хоть что-то пройдёт по твоему аналу...»
— Не смотри! Ты не должен это видеть! — кричит она, и я отворачиваюсь. Перед глазами окно. Кто-то подходит к нашей машине. Садится в неё. И уезжает.
— Какого...? Ты оставила ключ в зажигании?
Я бросаю её руку, и она падает на унитаз со всеми своими издержками, породившей её чистой природы. Солнце упало на горизонт, а наша машина стремится к закату. Я выбегаю из сортира с криками, которые переходят в её крики:
— ЧТО ТЫ НАТВОРИЛ! Я СИЖУ В СВОЁМ ГОВНЕ! КАКОГО ЧЁРТА ТЫ УБЕЖАЛ? ЧТО МНЕ ТЕПЕРЬ ДЕЛАТЬ С ЭТИМ ПЛАТЬЕМ? ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ? ДА ПОШЁЛ ТЫ...
Кровь стреляет по вискам. Дыхание перехватывает. Слюни летят в разные стороны. Хватаешься руками за голову. Смотришь куда попало и пытаешься понять: «Это что, сейчас со мной произошло?» Смотришь наверх... Хочешь обвинить кого-нибудь там, наверху! Это они виноваты... или... По сторонам. Судьба! То, что скрыто от глаз подвело тебя, перехитрило и надуло, как воздушный шар. Не такая сильная метафора, но что делать, когда твою машину угнали несколько секунд назад? Писать новую пьесу, имитируя Шекспира? Создать шедевр композиции, подобно Моцарту? Нарисовать на полотне то, что не смог воплотить в жизнь сам Леонардо да Винчи? Нет. Ты думаешь не о сильных метафорах. Не о шикарных пьесах Шекспира и божественных симфониях Моцарта. Ты думаешь о том, что твоя машина стояла здесь, а теперь её нет. Это как потерять руку, которой ты всю жизнь дрочил. Это как потерять травку, на которую ты копил целый месяц. Это как потерять свою любовь!.. Нет. Даже не близко... Это машина! «Боже... За что ты так жесток со мной?» — кричу я на улице. «Боже... За что ты так жесток со мной?» — кричит моя девушка из сортира. «Боже... За что ты так жесток со мной?» — кричит вся планета. Одинокая планета, у которой, тем не менее, есть Луна! А у меня теперь нет даже тачки!..