Ф. Достоевский о природе зла.

Когда в разгар «охоты» террористов на русского царя Ф. Достоев­ский обсуждал очередное неудавшееся покушение с журналистом А. Сувориным, писатель спросил: «Представьте, что мы случайно ус­лышали разговор о том, что сейчас Зимний дворец будет взорван. Обра­тились бы вы в полицию?». Суворин, монархист и «махровый реакцио­нер» (как его называли в советской печати) ответил:

— Нет, не пошел бы...

— И я бы не пошел, — сказал Достоевский. — Почему? Ведь это ужас. Это — преступление. Мы, может быть, могли бы его предупре­дить. Но я боюсь прослыть доносчиком».

Доносительство в ту эпоху было для порядочного человека не только противным, но и невозможным делом. Достоевский тоже был монархистом, и речь ведь шла о жизни царя, но пойти в полицию и до­нести все равно считал невозможным. Можно попытаться самому обез­оружить террориста, но доносить в принципе нельзя.

За полстолетия до этого подобная же проблема поднималась в кру­гу декабристов. После разгрома восстания многие деятели декабрист­ского движения вели себя очень странно. Так. П. Пестель — человек большого личного мужества, будучи арестованным, на допросах назы­вал много фамилий людей, которые даже не были причастны к движе­нию, видимо, оправдывая для себя такое поведение тем, что царское правительство, узнав о таком большом количестве сторонников декаб­ристов, испугается и пойдет на реформы.

Но был другой известный декабрист Михаил Лунин, который вел себя очень последовательно и достойно, ни в какие переговоры не всту­пал, никаких фамилий не называл и вообще считал, что всякое доноси­тельство и предательство невозможны. «Какое мне дело, — мог бы ска­зать он, — до царя и правительства, до того, что оно напугается и пой­дет на реформы, так что в будущем жизнь станет легче. Какое мне дело до будущего? Ведь я сейчас погублю свою бессмертную душу, выдав кого-нибудь. Как же я буду после этого жить?».

Лунин прекрасно понимал, что есть вещи гораздо более важные, чем собственные жизнь и благополучие, есть честь и достоинство — 46 тот невидимый материал, из которого ткется человеческое существо­вание. Нет совести, нет любви, нет чести — нет и человека, а есть жи­вотное — с мускулами, нервами, со многими знаниями, умное, хитрое, но животное.

Это же понимал и Достоевский, который весь свой могучий та­лант писателя посвятил воспитанию в человеке человеческого. Досто­евский понимал, что человек не рождается человеком, что он должен еще им стать, снова родиться — уже в духе, в стихии человечности, что великий символ любой религии — «второе рождение» — не кра­сивый образ, а насущная необходимость для каждого человеческого существа.

В XX веке в России все радикально поменялось. Павлик Морозов, донесший на собственного отца, стал национальным героем. Доноси­тельство, тем более по идейным соображениям, стало нормой жизни, к нему призывали на партийных съездах, его восхваляли в литературе. Государство рубило сук, на котором сидело, подрывало нравственное здоровье народа. Народ испортить легко, а для воспитания его нужны столетия. Тот уровень нравственной деградации нашего общества, ко­торый мы сейчас имеем, в числе прочего рожден пропагандой преда­тельства и доносительства.

Достоевский удивительно глубоко проанализировал природу зла. По его мнению, зло всегда будет в мире, пока в мире есть свобода. Зло идет от свободы человеческой воли. Человек не хочет счастья, особенно если это счастье принудительное, он хочет свободы, хочет своеволия, хочет «по своей глупой воле пожить». Любой закон человек восприни­мает как насилие над собой, даже если это закон математики, вроде «дважды два — четыре». Человек готов на любую глупость, даже на преступление, лишь бы не быть «штифтиком» (сейчас говорят «винти­ком»), игрушкой в руках судьбы и сильных мира сего. Человек согласен на несчастья и страдания, лишь бы остаться свободным.

«Подпольный» человек Достоевского кричит: «Господи Боже, да какое мне дело до законов природы и арифметики, когда мне почему-нибудь эти законы и дважды два четыре не нравятся? Разумеется, я не пробью такой стены лбом, если и в самом деле сил не будет пробить, но я и не примирюсь с ней потому только, что каменная стена, у меня сил не хватило».

Главные герои Достоевского — это люди, решившиеся на преступ­ление, чтобы доказать себе и другим, что они свободные существа (Рас­кольников, Карамазов, Шатов и другие).

Можно, конечно, избавить мир от зла, но для этого нужно отнять от людей свободу, чтобы они не имели возможности ни капризничать, ни выражать свое недовольство, ни тем более совершать преступления. В таком мире все будут счастливы, но это будет счастье муравейника.

Интересно, что все деспотические режимы успешно боролись с преступностью, поскольку сводили до минимума человеческую свобо­ду, жестоко карая любое нарушение закона (говорят, Гитлер в один день покончил с безбилетниками, расстреляв пару человек). От преступности в таком обществе быстро избавляются, люди могут свободно гулять по вечерам, не опасаться карманных и квартирных краж, но в то же время они совершенно несвободны, они рабы мощного государственного ап­парата.

Наоборот, в демократических странах уровень преступности всегда довольно высок: злые люди пользуются предоставленными свободами, потому что в демократическом государстве человека нельзя просто так арестовать, а надо долго и тщательно готовить и обосновывать обвине­ние, чтобы самим не нарушить какой-нибудь закон, не ущемить свободу человека, даже если его подозревают в преступлении.

У польского писателя-фантаста Станислава Лема есть прекрасный роман «Возвращение со звезд». Космонавты возвращаются на землю после двадцати лет отсутствия. За это время на земле произошла Вели­кая Гуманитарная революция — всем сделали прививку, после которой человек уже не способен на агрессию, грубость, насилие. Осуществи­лась извечная мечта — нет больше преступлений и войн. Но космонав­ты, у которых такой прививки не было, пользуются, как ни странно, огромным успехом — в них все видят нормальных полноценных людей. Способность к злу, агрессивность оказалась тесно связанной с талан­том, упрямством в достижении целей, смелостью. А люди с прививкой стали напоминать послушных овец.

То, что влечет отдельных людей к преступлению, влечет и обще­ство к революции, считал Достоевский. Революция не уничтожает зло, потому что зло не во внешних обстоятельствах, а во внутренней при­роде человека. В глубине человеческой души борются между собой Бог и дьявол. А революционеры, уверенные, что достаточно уничто­жить несправедливые условия — и зло исчезнет, творят, на самом де­ле, еще большее зло. Человек должен победить зло в себе, внутренне освободиться. Без этого никакие социальные преобразования не помо­гут. Много лет спустя другой знаменитый русский мыслитель Николай Бердяев в работе «Духи русской революции» (1918) напишет по этому поводу:

«Слишком многое у нас привыкли относить на счет самодержавия, все зло и насилие жизни хотели им объяснить. Но этим только сбрасы­вали с себя русские люди бремя ответственности и приучили себя к без­ответственности. Нет уже самодержавия, а русская тьма и русское зло остались. Тьма и зло заложены глубже, не в социальной оболочке наро­да, а в духовном его ядре. Нет уже старого самодержавия, а самовластие по-прежнему царит на Руси. По-прежнему нет уважения к человеку, к 48 человеческому достоинству, к человеческим правам. Нет старого само­державия, старого чиновничества, старой полиции, а взятка по-преж­нему является устоем русской жизни... Сцены из Гоголя разыгрываются на каждом шагу революционной России, она полна мертвыми душами. Хари и рожи гоголевской эпохи появились на почве омертвения русских душ».

То же самое можно сказать о нашем времени: нет больше КПСС, нет тоталитарного режима, а хари и рожи все равно остались. По-прежнему берут взятки, по-прежнему осталось неуважение к личности, к ее правам, по-прежнему власть считает народ и его жизнь полем для своих экспериментов. И по-прежнему народ не верит власти, боится ее и раболепствует перед нею. Все это глубоко заложено в характере наро­да и будет изживаться еще очень долгое время. Хотя какие-то трещинки и появились в этом монолите — например, более или менее свободная пресса, более или менее свободное предпринимательство, люди, осоз­нающие свою свободу.

По Достоевскому, есть две формы выражения человека: богочело­веческая и человекобожеская. Человек есть постольку, поскольку он есть образ Божий. А если человек сам себя считает Богом, ставит себя на место Бога, провозглашает «Человек! Это звучит гордо!», полагает, что он венец вселенной и ему все дозволено (перекраивать мир, исто­рию), — это в человеке торжествует не божественное, а дьявольское, злое начало.