Владимир Маканин. Где сходилось небо с холмами 3 страница
сплошным свинством. Башилов сидел за столиком, курил. Он уже ограничивал
себя в куреве, это была третья за вечер. Башилов думал: музыка - это музыка,
и разве я такой уж высоколобый? или сноб?.. Он как бы пинал себя все
усиливающимися пинками: а разве, мол, я не хочу написать песню или музыку к
лирическому фильму? Разве я не хочу сделать тепло простому человеку, который
устал, наработался, который настоялся к тому же в очередях и которому
недосуг искать и находить изыск в моих сонатах и трио?.. Так или почти так
думал тогда композитор.
Песни были написаны в течение полугода. Башилов не перешел в ряды
приспособленцев фольклористского толка, не стал он, разумеется, и
песенником, но несколько он написал; среди них были удачные.
Конечно же, истинные музыканты судачили в тот год о том, почему,
порывая с традицией (что еще вчера была модой), Георгий Башилов вывел из
нового своего квинтета сопранный саксофон, заменив его еще более
традиционным фортепьяно; да, музыканты судачили, спорили, восторга-лись, но
куда большее число людей, неизмеримо большее, пусть даже совсем не
музыкантов, восторженно приняло в тот год новую появившуюся песенку Тополя
меня помнят мальчишкой. Эстрадники подхватили сразу же. Радио распевало
Тополя беспрерывно, и уже студенты пели в электричках ее под гитару.
Совестясь, да и просто на всякий случай, Башилов загодя все же взял себе
псевдоним.
Две из них, из песен, как знак земляческой привязанности и любви, он
подарил для первого исполнения Геннадию Кошелеву, когда же обе они произвели
впечатление и, что называется, прозвучали, Геннадий с ними впервые в жизни
попал на радио; он их там спел, записал, а единожды просочился даже и на
голубой экран в специальную передачу о новых растущих певцах: это было
счастьем, нечаянным счастьем! Больше его никуда не приглашали, но Кошелев уж
и тем был потрясен. Теперь он знал, что жизнь прошла не напрасно. Он твердо
знал, что, как бы ни опускался, у него до конца дней будет теперь что
ответить знакомцам и знакомицам, тычущим в его сторону пальцем. Он долго не
мог прийти в себя. Ошалевший, он беспрерывно в те дни звонил (?Нет,- говорил
ему Башилов,- не могу, никак не могу...?), зазывая композитора в ресторан,
где его будут угощать каждый день и где каждый день ему будут петь песни, а
если шлягерная музыка противна, он Георгия Башилова и тут вполне понимает:
он приглашает Георгия Башилова в понедельник или, скажем, в среду, когда
оркестр не работает и когда в ресторане совсем тихо,- можно просто посидеть
покушать. Башилову приглашения стали в тягость, он и слышать не хотел про
?Петушок?.
За окнами тогда кропил дождь. После одиннадцати в пустом и полутемном
ресторанном зале, при одной лишь несильной люстре, его угощали Геннадий и
два его лабуха с гитарами и саксофоном, немножко пьяненькие и сильно
счастливые гостем. Рядом с ним, крутясь, подсаживались и тоже пробовали
хрипленько подпеть молоденькие официантки, иногда вдруг милые. С улицы в
окна заглядывала, даже тарабанила, какая-то молодая пара без зонта, умоляя,
чтобы пустили внутрь. Пустые столики и емкая полутьма ресторана создавали
настроение, время не двигалось, было тихо, и Геннадий, сидя за столом, пел
совсем негромко.
Чуткий, он не надоедал, не лез с башиловскими, с теми песнями, и лишь в
ряду прочих он как-то спел одну из них, спел вдохновенно. Башилов был под
хмелем, спросил: знает ли Геннадий, как эта песня возникла?
Расслабившийся, он повторил:
- Знаешь ли, откуда она?
- Конечно,- с готовностью ответил Геннадий. Он как бы выдернул из рук
лабуха гитару, побренчал, а затем, аккомпанируя, чистым и без хрипа голосом
пропел маршеобразное вступление Второй виолончельной сонаты. Он совсем
неплохо выявил соотношение тональностей, а ведь они несли характер. А затем
- что было куда более удивительно! - он пропел отдаленный прообраз этого
вступления, мелодию поселка, которую Башилов отчасти уже и забыл.
- Молодчина! - похвалил Башилов.
Слово упрощает, и если Башилов говорил, что ?использовал мелодию
поселка?, это не означало, что он и впрямь вплел некую мелодию в ткань
музыки: речь не шла о некоем заглядывании в сборник поселковского мелоса, ни
даже в память, речь шла о довольно сложных фольклорных усечениях, когда,
репризно усиленная, вдруг возникала завораживающая, заклинающая башиловская
музыка; не без пышности в статьях писали, что музыке присуще то долгое
раздумье, которое прежде всего мучительно, какому бы веку человек ни
принадлежал.
- Молодчина!..
От похвалы просиявший и молниеносно опрокинувший в рот стопку, Геннадий
запел теперь сохраненные памятью поселковские голосовые ходы той же темы; он
пел и ясно наслаждался ускользающей, отмирающей полифонией; Башилов же,
покуривая, думал о чуткой его музыкальности, о том, что голос простенький и
несильный, а жаль. Башилов расслабился, выпил еще; кажется, он выпил много,
и уже с подробностями он рассказал вновь о посещении поселка, в частности о
крикливой Василисе-старой, по мнению которой оба они, музыканты, сосут из
родных мест соки.
- Это про меня ведьма кричала. Про меня. - Геннадий смеялся, а Башилов
покачивал головой - не только, мол, про тебя.
Вспомнив больше, Башилов сказал:
- А знаешь, Гена, они перестали петь именно те песни, которые я хорошо
играл... Удивительно?
И вновь Геннадий поразил: он ответил, что это совсем неудивительно, что
вот сейчас, к примеру, он только что спел праоснову башиловской песни - и
что же? - а то, что рядом с башилов-ской она как-то потускнела, постарела, и
петь ее как отдельную песню теперь, конечно, не хочется.
Башилов спросил, уже больше доверяя его музыкальности:
- Почему, Гена?
- Был бы певцом, сразу бы почувствовал.
- Я пел мальчиком...
- Написав песню, ты собрал с молока самые легкие сливки. Мужики и бабы
начинают петь вроде бы свое, поют, но твоя-то удобнее для пения,
мастеровитее; она встает им поперек горла - сбивает, заворачивает в свое
русло...
- И что же?
- Они или немеют, или поют твое...
Разговор прервался, так как Геннадия позвали попробовать шашлыки, да, в
ночное время шашлыки уже второй раз готовились специально для гостя. Гость
же (напомнили!) неожиданно впал в мрачность: в сущности, Башилову было
неприятно, что Геннадий так легко понял и тем более так легко и просто
отнесся к тому, что болело,- когда выхватываешь из пьяных рук гитару, пой,
но не поучай. Кругом Башилова в полумраке стояли пустые столы. Тихо...
Музыка не подымается ступенькой выше, если заигрывает с формами, из которых
ушла жизнь. Мысль Геннадия ясна и не без глубины, но распорядился он давней
башиловской болью, как шашлыком, как девицами. Башилов недовольства не
выказал, но слова маленького певца сделались той каплей, что точит и точит.
Он слышал их голоса - да, древесный уголь, да, привезенный!.. а глаза
для чего?.. а чтобы мясо не сгорело, кропите водой!..
Известность Башилова в музыкальном мире к этому времени заметно
выросла, давались авторские концерты, а уж камерные ансамбли за композитором
следили неотрывно и уже в год написания спешили дать жизнь его сонатам и
трио. И начавшееся расхищение его музыки песенниками было также своеобразным
признанием. Но ведь так или иначе его музыка шла к людям. Популяризация
вовсе не презренна, а даже необходима, и Башилов, сын двухэтажных
облупленных домишек, это вполне осознавал. Так было, так будет: более всего
композиторы-песенники черпают из классики, но, если современник чего-то
стоит, как не взять у него. Он вспомнил: в поезде, за чаем, когда он ехал в
Киев,- он тогда же, за чаем, исполнявшуюся по радио песню узнал и улыбнулся.
Сложными ходами искусства он, Башилов, создал на основе поселковского мелоса
квинтетное скерцо, из которого, в свою очередь, предприимчивый и талантливый
песенник сотворил свой маленький шедевр. Песня и впрямь была неплоха, и в
поселке грузную глубинную песню-праматерь, надо полагать, петь больше не
станут, зато начнут петь именно эти вот куплеты песенника; круг замкнулся.
Башилов давным-давно не играет на гармонике, он больше не сочиняет песен, но
его музыка все равно бьет и бьет по поселку.
- Я поеду, пора.
- Геннадий сейчас же придет...
Но гость с неожиданной посреди ночи твердостью повторил, что поздно,
что ему пора, и, не дождавшись вторых шашлыков, отбыл.
Когда несколько лет спустя Башилов решился навестить поселок, он
предвидел, что перво-родных песен уже не услышит, и сказал жене: ?Еду на
песенные руины?. А она: ?Скучно не будет?? Он не сразу ответил, думая как
раз о музыке, выпорхнувшей из его квинтета и опосредованно, через
эстрадников и радио, несомненно, уже добравшейся туда. Ласковый и
чувственный шлягер уже зазвенел, зазвучал в двухэтажных домишках,
расположенных буквой П, зазвучал, и запомнился, и остался в ушах их надолго,
иначе что это за шлягер. Песенник - это миллионное тиражирование, с которым
не может тягаться живое пение. Техника добралась, они не пели, а заводили
пластинку, они врубали на всю громкость, после чего чужой и сладкий голос
певца заливал пространство междомья.
?Скучно не будет?? - и тогда Башилов зазвал с собой жену, быть может,
именно потому, что ехал на песенные руины. Ему стукнуло сорок, он был в
самом соку и ехал показать ей следы былого. Они отправились на машине,
отчего еще более их поездка с самого начала стала похожа на туристическую: в
пути много фотографировали, осматривали, заодно же бросали своим приятелям
открытки в каждом месте, где ни случился ночлег,- от столицы до Урала на
своих колесах!.. Едва появились отроги гор, Башилов уже рассказывал жене,
как странны бывают эти горы зимой или в дождь, сточенные, смягченные в
вершинах Уральские горы. Погода обещала быть устойчивой. За машиной хвостом
тянулась жаркая белая пыль. (А песен, конечно, не будет.) Жена разглядывала,
как ближе к югу горы делались плоскими и высились вовсе без гребней, холмы
как холмы. ?А в долинах весной, конечно, тюльпаны! А воздух самый
целебный!..? - восхищался Башилов, стараясь притом восхищение не испытать,
но передать ей. Левой рукой он удерживал руль, правой показы-вал.
Отстраняясь рассказа ради от родства с местом, он был, в сущности, гидом,
нет, нет, скучно не будет.
В трех домах по-прежнему шла жизнь, люди ходили, здоровались,
выглядывали из окон.
А под кленами было опустевшее место - один скобленый дощатый стол исчез
совсем, другой свалился набок, растеряв половину досок, и лишь третий,
последний стол кое-как стоял, стар и трухляв.
- Здесь они пели,- говорил Башилов жене, неожиданно для себя продолжая
держаться турист-ского тона, который и впрямь легче и быстрее давал
смириться с уходом былого. Башилов словно бы знал все наперед: знал, что
столы ветхи, что скамьи гнилы и что песен здесь больше не поют, но словно бы
не ветхость и не отсутствие поселковского пения были сейчас главным, а та
простецкая возрастная истина, что все проходит и уходит. Мудрость, но не
горечь. Башилов явно спешил показать жене, и было понятно, почему он спешит,
не печалящийся, но словно бы спохватившийся, что и трухлявые-то они, эти
столы и скамьи, не вечны, что и шаткие, прогнившие, они тем уж хоро-ши, что
как-то устояли и стоят. Башилов трогал рукой - ведь стол, ведь стоит и ведь
без обмана, есть чего коснуться ладонью, и ведь совсем скоро приедет, может
быть, другой человек, придет, притащит-ся, пыльный, но ни коснуться, ни
показать ему будет нечего. Время от времени Башилов просил, чтобы и жена
коснулась стола ладонью.
- Вернувшись с вахты и помывшись, вот здесь они садились... Огромные
люди, они ели, они пили чай, чашку за чашкой неторопливо и долго...
- Ты рассказывал, что на поминках пели - тоже здесь?
- Здесь! Все здесь! - И Башилов широко развел руками, приглашая жену
представить себе, домыслить сидящих за столами, за длинными вот этими
столами, там и тут людей. Он тотчас же и рассадил их. Он пояснил, что
мальчик с гармоникой сидел обычно тут, а там - мужчины, а там - женщины с
высокими голосами. - Покойник? - он переспросил. - А покойник в это время
был, разумеется, на кладбище. Ты думаешь, что поминки - это когда покойник
на столе? Нет, нет, дорогая, поминки сразу же после похорон. - Он, Башилов,
с детства пел на поминках и спутать никак не может - ты уж извини. Нет, нет,
факельщик - это из кино, никаких факельщиков у нас не бывает, у нас просто
много пьют, много едят, ну и поют тоже.
Клены также состарились; при такой жаре их чахлая тень не защищала
святого места. Но Башилов и Башилова не уходили - жена была под широкополой
шляпой, а он держал над головой от солнцепека газету, другой рукой он
взмахивал, поясняя свои слова, свои чувства. Их не разделило. Как бывает в
доброй семье, утраченное одним утрачивает и другой; жена Люба на глазах
теряла эти столы, эти скамьи и постаревшие клены с чахлой тенью.
А из дома, что слева, показалась не торопящаяся старушка: шла к ним.
Острым глазом Башилов признал в ней тетку Чукрееву, правильнее было бы
говорить ?бабку Чукрееву?, так сильно она постарела; все же это была она.
- Чьи будете?
- Баба Алина, а ведь вы не узнаете - это я, Георгий.
- Ой! - Она всплеснула руками.
Узнав, бабка Чукреева быстро-быстро заговорила, предлагая пройти к ней
в дом. ?Ой, да какая ж у тебя жена! Ой, да прямо красавица!..? - причитала
она и опять звала к себе в дом, но Башиловы не шли. Они объяснили старушке,
что они закоснелые путешественники и что приехали они на машине, как будто
это снимало разом и гостеванье, и вопрос о ночлеге. Они сказали, что совсем
ненадолго, проездом. Старушка не поняла. Но кивнула. Будем ли, спросила она,
пить чай, и кликнула.
Она еще раз кликнула высоким голоском, по-птичьи, после чего из дома
выползла на солнцепек и подошла к кленам вторая старушка - с чайником в
руках. Солнце ровно жгло и старушек, и чахлые клены, и горы вдали. ?Но чай
здесь все-таки пьют!? - подмигнул Башилов жене. Он все отмечал, такой
наблюдательный. И когда бабуля Чукреева принесла на всех стаканы, Башилов,
тут же воскликнув, отметил очевидное отсутствие размаха и упадок - четыре
стакана, что за скудный чай?! - на что они, старушки, закивали, да, да, и с
чаепитиями уж все кончается, жизнь кончается, чай тоже. Вдвоем-то они,
старые, и чаевничают. Обе вздохнули. Обе сказали, что старики сгорели да
померли, а ведь у молодых все по-своему, по-иному.
- Столы повалились,- сокрушался им в тон Башилов.
- Энтот вон пока не повалился, мы за него осторожно и садимся - с
краешку...
С краешка все четверо и сели, жена Башилова обмахнула, прежде чем
сесть, шаткую старую скамью от пыли. Чай пили медленно. Чай был вприкуску.
Пересекая междомье, изредка проходили поодаль обитатели домов, жильцы,
сильно обновивши-еся временем,- незнакомые или совсем молодые; некоторые
поднимали на приезжих глаза. А бабка Чукреева, бабка Алина, все рассказывала
- вдвоем, мол, пьем чай, так же вдвоем и песню иной раз, старушечьи песни
слушать слушают, но только уж никто не подтянет. Чай вдвоем, песни вдвоем...
Старухи пустились вспоминать о том, что за люди были в прошлом, как и при
каких пожарах сгорели они, а Башилов, возбуждаясь все больше, словно бы
подкидывал и подкидывал старухам имена:
- А Король?.. А Ахтынский, какой же силач, какой же мужик был!
- Сгорел,- кивали старухи; обе они не знали, зачем он явился вспоминать
столько лет спустя, но знали, что, стало быть, такое ему уже нужно:
явиться... Припоминая, они теперь взаимно подстеги-вали друг друга забытыми
именами и незабытыми датами, а башиловская Люба слушала их восклицания с
блуждающей рассеянной улыбкой.
Обернувшись к жене, тронув ее за локоть, Башилов шумно вздохнул:
- Да-а, не застала... не повезло тебе. И старухи понимающе закивали -
да уж, не застала, времечко-то идетъ и идеть.
Стариков совсем мало, сообщили, они, а Галка Сизова вышла замуж и
куда-то уехала; и она тоже, подумал Башилов. Он допил чай. Его вдруг
поразило, что без изъятия и пропусков уже все здесь было осмотрено - так
много, а так оказалось мало!
Он даже смутился отчасти. Он подумал, что жена, вероятно, тем более уже
давно скучает: горы невысоки, междомье, чахлые клены да две старухи за чаем
- что еще тут смотреть?.. Жена Люба как раз и взглянула на Башилова, нет,
нет, чуткая, она ни в коем случае не поспешила сама и не поторо-пила его, не
встала из-за стола. Она только взглянула - помоги, мол, и подскажи, как и
что полагается делать дальше, если все осмотрено?.. Башилов и сам был
удивлен не меньше: он считал, что здесь всего было так много. Он не понимал,
каким образом оно целиком уложилось в час-полтора времени.
- Эй! - крикнула бабка Чукреева.
Из левого дома на солнцепек вышел старик Чукреев, тот, что в прошлый
приезд, почти двадцать лет назад, стелил Башилову постель и укладывал его
спать как родного. Башилов встрепенулся. Башилов немедленно встал и уже
заранее улыбался встрече, но бабка Алина тут же, и притом решительно,
предостерегла - не ходи, мол, за ним и не трогай. ?Почему?..? - ?Не надо?.
Башилову дали еще чашку чая. Оказалось, что старый Чукряй впадает в детство.
?И нервный очень,- предостерегла бабка Алина,- а в эти дни прямо-таки
кусается, подлый, если его тронешь...? Стелили постель, ставили на стол
молоко, укладывали спать у открытого окна,- в облике старика все это теперь
проходило мимо и дальше, дальше...
В некотором раздумье, не поехать ли, не пуститься ли в обратный путь
сейчас же, пока не сделалось тоскливо, Башилов стоял и трогал рукой ствол
клена. Чаем он налился по самое горло. Жена Люба разговаривала со
старушками.
Она разговаривала с ними оживленно и с некоторым интересом, но конечно
же дай Башилов знак, она тут же изготовилась бы с ними проститься. Выискивая
хоть что-то, Башилов прошагал к дальнему поваленному столу и присел на его
старые доски: тут он сидел мальчиком и пел. Башилов поднял голову чуть выше
и чуть завалил набок, как делают все мальчики в детстве. Небо было голубое,
без единой морщинки облака. Он смотрел на пригорок-холм, смотрел на степную
траву - что-то высвобождалось в душе, но высвобождалось тускло, немо.
По мысли же, куда ни воткни взгляд, должна была возникать музыка:
пространство должно было легко и само собой отзываться. Уподобляясь, он не
только заваливал голову набок, но и щурил глаза, чтобы они были меньше,
моложе, вот холмы, трава, вот сейчас должен вступить мужской хор, потом
женщины, а тогда и взовьется над ними всеми голос мальчика. Башилов
всматривался: он как бы цеплялся за шероховатости пространства, взывал, но
перед ним расстилались онемевшие холмики. Он только и слышал, как стучит в
висках.
- Георгий! Ты что там? - позвала жена.
Она сидела в десяти шагах за ветхим, единственным здесь столом. Теперь
было видно, что ей скучно со старухами.
- Сейчас...
Он смотрел туда, где сходилось небо с холмами. Эта врезавшаяся в память
волнистая линия жила в Башилове постоянно. В больших городах и в малых, в
Бухаре и в Киеве, стоило закрыть глаза, линия холмов рождала мелодию еще
раньше, чем он успевал о чем-либо подумать. Но, кажется, волнистая эта линия
плодоносила именно в воспоминаниях и только в воспоминаниях. Он ее унес. И
здесь, наяву, эта местность уже ничего не рождала. Она была выпита, как
бывает выпита вода, водица, которой и было-то немного. Духовная пыльца
облетела тогда еще и как бы переселилась, перешла в мальчика Жору, где и
жила, объявляясь в музыке и музыкой,- сами же холмы, и рисунок горизонта, и
дорога, и темные купы шиповника музыки больше не рождали. ?Все высосал...? -
подумал Башилов; ему было жаль и не жаль этот онемевший пейзаж.
- Георгий,- позвала жена.
Башилов встал с досок. Отряхнулся - да, да, он готов ехать. Когда он
встал, доски старчески скрипнули.
Они оба были готовы ехать, но задержались еще, так как на заводской
территории вдруг начался пожар, не самый большой, а все же настоящий
аварийный пожар, остро напомнивший детство. Огонь и вода опять ехали
значащими, время скакнуло для Башилова вспять, а жена Люба смогла увидеть
то, о чем не раз слышала. Их и здесь не разделило. Они досмотрели до конца -
Люба взволновалась, сделалась очень возбужденной, а было уже поздно, темно.
Составив из сидений плоскость, они заночевали в машине. И ранним утром
уехали.
Что он там успел, что высосал-выпил, два-три глотка? Но тогда шлягеры -
это же насосы, откачивают сотнями кубов и разрушают, корежат, богатеют,
держат голову высоко, подменяя собою суть и себя же невольно за суть
принимая. Мы хоть мучимся своей долей вины... Глаза знающего сами собой
смотрели туда, где вертикальные линии труб оттенялись длинным строением,
одноэтажным, вытянутым, с металлической серебристой крышей; там начинались
пожары. Считалось, что раз в год возле компрессоров воздушная струя своим
напором ударяла мелкие камешки друг о друга, высекая искру. ?Смотри!? -
говорил Башилов жене. Она не понимала. ?Смотри! смотри!? - тыкал он пальцем:
в одном из окон этого длинного одноэтажного строения выбивались тонкие
струйки пара, что и было началом. Струйки то пшикали, то медленно курились,
вроде бы невинные, восходящие к небу струйки. Фиу-фиу-фиу-фиу-фиу.
- Куда же смотреть? - Люба только и видела двух мужчин в касках и в
ватниках, тянув-ших белые шланги. Казалось, они были не на месте, казалось,
они с шлангами топтались впустую и не замечали этих нервных струек белого
дымка, похожего на пар. Струйки тем временем сгущались, стали клубиться, и
одно окно в строении вдруг глухо лопнуло, после чего взамен белого пара
оттуда вырвались черные угольные клубы дыма, а с ними целый рой искр.
?Ой!..? - вскрикнула жена, и теперь она знала, куда смотреть.
Зазвенело еще одно окно, но звук был совсем иной; так как стекло окна
выбили изнутри. Оттуда высунулась башка и заорала: ?Топор!..? - и опять
заорала, и почти сразу подала туда топор метнувшаяся на крик женщина в робе.
Женщины в робах только тут и стали заметны. Они сидели на скамеечке рядом с
готовым взлететь на воздух вытянутым серебристым строением. Они сидели
лицами к пожару, затылками к Башилову и его жене. Их было шестеро. Они
сидели и как бы ждали минуты своего участия - подать, помочь.
Пламя взметнулось, и, перекрывая звуки лопающихся стекол, возник
характерный рокочущий звук - пламя скрылось, затем взметнулось вновь.
Огромное, оно как бы встало на дыбы. Жена не знала, но Башилов знал, что из
растрескавшихся труб вылились лужи нефтяных полупродуктов и огонь добрался
до них. Ого, полыхает!.. Это левей! И вон горит! И вон! А кто ж ему мешает,
когда ветер да сушь!.. Ого, как пошло! Как полыхнуло! Глянь-ка, уж и завода
не видно! - завод было видно, но в голове Башилова звучали крики прежних
лет, спрессовавшиеся в возбужденные мальчишечьи возгласы, а также всхлипы
малосильных и не участвующих старух, стоявших вот на этом самом пригорке,-
голоса прошлых пожаров.
Когда высота пламени делалась сравнимой с высотой труб, казалось, весь
завод и впрямь сейчас взлетит, однако отчасти то был оптический обман: пламя
было впереди и все собой закрывало.
Башилов оглянулся: обе старушки да он сам с женой - только они и
смотрели.
- Смотри! Смотри! - Теперь жена дергала Башилова за рукав: ей стали
понятны те двое, что суетились с шлангами сзади строения.
Топоча сапожищами, яростно, мужики кинулись с шлангами к боковой линии
огня: направив медные сверкающие патрубки, они разом вонзили две струи воды,
смешанной со спецпеной,- и, почти вскрикнув от боли, пламя выдало белые
пышные клубы. Оба орали. Через жуткий гуд пламени доносились их жуткие
матерные слова, которые сейчас совсем не удивляли,- слова были на точном
своем месте. Женщины поднялись. Теперь стало видно, что женщины вовсе не
сидели на скамеечке - они сидя тянули, протягивали, продергивали
застревавшие шланги. Теперь они тянули стоя. Женщины раскачивались и на
рывке разом ухали.
Послышался грохот: перегревшийся, взлетел небольшой резервуар, крытый и
от других резервуаров, к счастью, отдельный. Он взлетел, и доски его мостка,
кувыркаясь, тоже взлетели под небо,- всегда было зрелищно; однажды Башилов
видел, как вместе с досками взлетел кот банальной тигровой расцветки. Кот
кувыркался, а потом уж не кувыркался, а просто парил - распластавшийся,
вытянувший лапы и воющий в воздухе, как сирена. ?Не веришь,- сказал Башилов
жене. - Вот туда взлетел!? Когда Башилов коснулся ее плеча, она вздрогнула.
Из окна, где пожар начался, теперь беспрестанно вырывались багровые
клубы: в том и дело, что одноэтажное серебристое строение само по себе не
горело, лишь выплескивая из задних своих окон на землю разбегающийся огонь.
Оно горело внутри. Там, в огне, пробивались мужчины; погасить не сумев, они
сумели добраться до ворот и отперли строение изнутри. Аварийные ворота были
довольно широки. В них, прихватив топоры, не мешкая устремились женщины. С
закутан-ными в тряпье головами, похожие издали на кукол домашнего
изготовления, женщины принялись рубить перегородки, а оттуда, где было не
продохнуть от дыма, лихорадочно работая топорами, двигались им навстречу
мужчины. Мужчины задыхались, но наконец пробились. Один из них выскочил из
ворот - черный, дымящийся, он заорал на женщин, после чего те послушно
побросали топоры - деревянное вон! - и баграми, длинными баграми, держась по
двое-трое за багор, вскрикивая от натуги, выволакивали деревянные переборки
наружу. Женщины оттаскивали длинные горящие бруски на траву, где и бросали
поодаль, а затем вновь устремлялись в ворота и вновь захватывали то, что
цепляли им на багры там, в огне, черные мужчины. Отпылав, бруски на мокрой
траве, мало-помалу гасли. Бруски превращались в некрасивые, убогие в своей
обгорелости деревяшки.
Менее мощная, но более опасная часть пожара была там, где пламя
выплескивалось из окон здания на заднюю сторону и где огонь с деревянных
ящиков мгновенно перекинулся на разлитые лужи масел и отходов. Те двое, в
касках и с шлангами, стоя насмерть, уже совсем близко от газгольдера, не
давали ни пройти, ни подобраться огню, который пер и пер, сжирая на пути
лужи масел и от лужи к луже взметываясь. Но и здесь уже означивался перелом.
К звукам добавился ритмичный клекот - заработал насос: пена вздувалась,
покрывая пламя и одевая его в белую рубашку.
Лишенный дерева, огонь внутри строения затухал. Но в самой правой
части, прежде чем погаснуть, пожар на миг все же взял свое: клубы пара и
дыма смешались, и правая часть крыши строения вдруг снялась, раскрылась,
взлетела, после чего рванувшееся к небу целое облако искр и огня означило
взлет пожара, но и одновременно его конец. Пожар кончился разом с этим своим
мощным последним вспыхом. Возникла понятная длительная тишина, в которой
потухшее строение стояло само по себе, смотрело пустыми глазницами окон.
Тихие и несильные дымки тянулись оттуда.
Жертв не было. Грузовая, стоявшая там наготове, ушла в город пустой.
Смеркалось.
Завод был обнесен невысокой стеной, в ограде была дыра, а из дыры с
сильным напором бежал белый мутный ручей. Это бежала вода, погасившая пламя.
Башилов пояснил жене, что вода будет течь еще долго - всю ночь. Но и
иссякнув, вода оставит влажный, промытый белым след, на котором не растет