Владимир Маканин. Где сходилось небо с холмами 4 страница
трава.
После своего авторского концерта в Вене Башилов остановился у
композитора С. - он прожил у С. три дня. Утратив в силе музыкального
воображения, венцы тем не менее остались одними из самых тонких ценителей
музыки, что в полной мере относилось и к С., талантливому и несколько
меланхоличному продолжателю традиций Малера.
Когда после обеда женщины поехали посмотреть Вену и сделать покупки,
Башилов и С. сначала покуривали, затем стали немного музицировать. Башилова
тогда охватила идея маленького экспери-мента, своеобразной обкатки новой
вещи: был закончен квартет, и хотелось проверить музыку на чутком чужеземце.
Первая, вторая и четвертая части квартета были написаны достаточно мощно,
третья же до их силы не дотягивала, и, подстраховываясь, Башилов ввел в
третью часть старинные и взаимно перекликающиеся темы Аварийного поселка,-
речь не о мелодии, скорее о праоснове, о том, что Башилову удалось
вычленить, спускаясь в музыке в направлении ощущаемого им прими-тива. Тогда
же возникло общее для всех частей и как бы ритуальное начало: возник
внеличный, непреложный, стоящий над человеком и властно его увлекающий
мелос,- квартет был готов. Отчасти с улыбкой и отчасти всерьез Башилов
хотел, чтобы С. выбрал на свой вкус лучшее. Точнее, вопрос стоял так: какая
часть наислабейшая и какою можно было бы в квартете пожертвовать, ибо
квартет сейчас, несомненно, растянут и несколько неустойчив?
Фортепьяно, конечно же, не передаст звучания струнных, но вопрос был
ясен, и Башилов сел к прекрасному роялю в огромном кабинете С. с окнами на
нешумную прощадь. Башилов играл несколько вяло. Эффект же был неожиданным:
едва прослушав, венец немедленно указал на третью, на ?поселковскую? часть,
но не как на слабую, а как на лучшую. Венец взволновался. Венец даже
вскрикивал от восторга. Импульсивный, он сказал, что ведь у них есть время,
пока нет жен: он сейчас же звонит своим приятелям, и они квартет сыграют,
если квартет записан.
- Вчерне записан. - И Башилов признался: - Но я и со второй скрипкой не
справлюсь.
- Одну минуту,- сказал венец.
Его приятели приехали быстро, квартет был сыгран, и венские музыканты,
сыгравшие музыку впервые, шумно пили вино и говорили о несравненной третьей
части.
- Это музыка, западающая в душу! западающая! западающая! - повторял
толстяк-виолончелист.
Башилову было лестно. Но кто-то из них опять же в похвалу сказал:
?...нутро!? - или он сказал: ?...глубина!? - и капля старого яда дала себя
знать без промедления. Башилов сник: да, всего лишь случай, да, обкатка, а в
сущности, радостный пустячок, но и они, случай, обкатка, пустячок, лишний
раз подтвердили, что на поверку никакой особенной музыки в нем, в Башилове,
нет и не было и что он лишь чувственная пиявка, перекачивающая поселковский
мелос. Он - куст, все более пышный и зеленеющий по мере того, как скудеет
почва. Куст, который вольно или невольно иссушает ее. Неужели так? Башилов
сделался красен, обмяк лицом.
Возможно, в голову ударило незнакомое дунайское вино - Башилов
разговорился; он вдруг рассказал, откуда и как возник переклик музыкальных
тем третьей части. Он рассказал, что с поселком существует, кажется,
определенная и по-своему трагическая связь и что там этой замеча-тельной
музыкальной темы, увы, больше нет, так как она есть здесь. Он как бы
признался. Он опустил голову. Но они ничего не поняли. Волнуясь, Башилов
пустился тогда в подробности: рассказал о детстве в Аварийном, о скобленых
столах и даже о выкриках спятившей Василисы-старой, интуитивно прозревшей,
что музыкальный рост Башилова, творческий его вырост, высасывая, сводит на
нет музыку поселка. Рассказ венцы выслушали с чрезвычайным вниманием. У них
заблестели глаза, они оживились. Они совершенно ничего не поняли.
- Какая поэтическая легенда! - воскликнули они.
- Вы, Георгий, поэт! - объявил С. с бокалом в руках.
Смущенный непониманием, Башилов стал объяснять, что речь вовсе не о
легенде: как-никак он оттуда родом и песенное обнищание видел сам, видел
последовательно, от поездки к поездке, и, поверьте, лучше б не видеть, не
знать,- он сказал именно о мучительности этого знания для всякого художника,
о гнете, о тяжести, голос его дрожал, венские же музыканты смотрели на него
любя, сочувствуя, но не понимая. Они молчали. Кто-то из них тихо произнес:
- Метафизика...
Пришли жены, и Люба, жена Башилова, увидев, какой он красный, и
сообразив, о чем речь, тут же забыла о покупках и вклинилась в трудный
разговор: да, да, вы правы, Георгий - поэт! что касается поселка, Георгий
большой, большой поэт!.. - жаль только, что Люба говорила на немецком второй
раз в жизни, а Башилов был уже сильно не в духе, чтобы ее речь поправлять.
Башилов молчал. А Люба, сбиваясь в словах, теперь настаивала, что музыкант
Башилов уже в грудном возрасте видел пожары, такие полыхающие и свирепые
пожары. На плохом немецком она говорила об аварийщи-ках, о взлетающих
резервуарах, об обгоревших людях, и очень скоро венцы решили, что композитор
родился, а также провел детские годы на линии фронта, вблизи передовой. Они
сделали скорбные лица. Когда Люба закончила, толстяк виолончелист сказал,
что война - это несчастье, большое несчастье.
Грех общий, и его, башиловские, мучения даже не мера его вины и уж
конечно не попытка свалить на песенников, которые стократ разрушают не
ведая. И может, не сам грех, а уж следствие греха, что музыка распалась на
башиловых и песенников. Что считаться!.. Когда возвращались, Люба к ночи уже
крепко спала, а Башилов вышел покурить в проход вагона, где с некоторых пор
ему, много ездивше-му, так хорошо думалось. Постукиванье скорых колес,
дерганье на стрелках, но еще больше полу-размытые во тьме ночные полустанки,
с их суровой обыденностью и запахом шпал, стали для Башилова некоторым
замещением Аварийного поселка. Он стоял у окна. Это не было изощренностью,
это было связующей ниткой. А бессонница в поезде и некоторая толика
необъяснимой ночной тревоги вполне сопрягались со складом башиловского
мышления: в тот раз не прошло и получаса его одиночества, как явилась
замечательная мысль. Да, четвертую часть квартета он вовсе отбросит, третью
же, поселковскую, усилит и углубит еще больше,- горечь горечью, а музыка
музыкой. Пусть квартет станет трехчастным, что ж делать! Третья, а не иная
часть выросла в сильнейшую, и было ясно, что на ней, на мощной, и надо
кончать.
Как-то исполняя с Гущиным свою скрипичную сонату, Башилов своеобразно
ощутил зал: вдруг показалось, что в концерте присутствует кто-то из
поселковских. Было это почти невероятно: камерный концерт, притом
современный, довольно сложный, да еще и в Ленинграде, но и при всей
невероятности изволновался Башилов необыкновенно. Пусть случайно, пусть
билет был дан им в нагрузку, ну, мало ли какими судьбами, но они здесь,
здесь, они же так музыкальны,- вот что забилось в башиловском возбужденном
сознании. Зал затаенно слушал. Скрипка вела партию, а Башилов поддакивал ей
нарастающими аккордами и, готовый перейти к сольным пассажам, все думал -
вон там, в средних рядах, он или она наверняка там.
Далее вещь была также его собственная, соната для фортепиано,-
Башилов несколько поспокойнел и играл, размышляя, что, может быть, не сам
аварийщик, но, может быть, кто из детей его, выросший, приехавший или даже
перехавший в Ленинград жить, пришел сегодня в концерт. Они так музыкальны,
что и подхлестывало, и будто бы поспокойневшая душа Башилова вдруг выдала
чувственный всплеск, который не столько окрасил по-новому мелодию, сколько
придал ей неравновесие, опасный и почти виртуозный взлет. Руки музыканта
заработали с предельной нагрузкой. Именно спасая вещь и сам спасаясь,
Башилов сделал непредсказуемое: ввел, чтобы уравновесить, новую тему и,
оттеняя, гармонизировал разработку на ходу, после чего соната приобрела еще
одно небольшое аллегро, а Башилов - славу своеобразного исполнителя.
- Ты, брат, как джазист импровизируешь! - сказал Кеша Гущин, который
сонату знал и когда-то перекладывал ее финал для скрипки.
- Нечаянно,- смеялся Башилов.
- Буду бояться с тобой играть,- качал головой скрипач. - Ей-богу,
джазист!
И чем более мерещился стареющему Башилову удар сверху, взлетевшая и
кувыркающаяся в воздухе доска, которая падает, падает, падает и, наконец,
ударяет его в голову, в висок, тем более подтверждалось его чувство вины; он
винил и винил себя, но это не значило, что винил только себя. Жена
композитора рассказывала, что он не вылазил из кресла-качалки, но вдруг стал
по субботам и воскресеньям держать окно в кабинете своем открытым. Им лишь
бы повторы, говорил он раздраженно. Он говорил, что им нужно упрощение,
примитив, это было всегда и всюду. Фуга в церкви и танец на улице, а значит,
всегда, даже и в церкви, они хотели повторяющегося вдалбливания, едва лишь
отрывались от праматери музыки. От века к веку куплеты в театрах, марши на
похоронах, танцы в парках и как ослепительная белая вершина вдалбливающего
развития - нынешний всемирный шлягер,- им нужны повторы, повторы, повторы...
Окно было тем не менее открыто.
- Опять! Каждое воскресенье я простужена, прикрой же окно,- говорила
жена Люба,- если даже и запоют что-то, это будет пьяная жуть и такая
банальщина, что первый же возмутишься...
- Если будет баналыцина, я прикрою.
- О господи,- говорила жена.
Сгущались сумерки, окно оставалось открытым, и Башилов хорошо
укрывался, когда ложился спать. В темноте стены сначала исчезали, а затем
пропадали совсем. Мир становился беспредметен. Люба с мужем не спорила,-
быть может, засыпая, он все еще ждал, что под окнами запоют, а быть может,
ему казалось возле темного раскрытого окна, что весь мир вокруг - это его
поселок.
Ночью делалось слишком холодно. Жена Люба просыпалась; поеживаясь и
дрожа, она проходила к нему в кабинет и прикрывала окно.
Башилов приболел, и чувство вины достало его снова. Он тогда отравился
в ресторане вареными раками, жестоко промучился, но, хотя рвоты и тошноты
остались наконец позади, Башилов был все еще плох и лежал в постели при
подскакивающей внезапно температуре. Остаточная интоксикация преследовала
приступами: слышались ночные шаги, то вдруг собачий лай. К ночи обрушивался
жар,
а жизнь казалась малонадежной, висящей на волоске. И Башилов вновь
решил, что виноват перед поселком. И что он лишь играл в прятки с совестью,
но не спрятался. Опыт не утешал своей общно-стью, и рискованная мысль, что
композиторы прошлого так же черпали и так же истощали лоно, не облегчала
ноши. А счет продолжался, счет давил, и как же было оплачивать, если из
собственно сочиненных Башиловым первой и второй частей нового квартета
песенники не взяли ни ноты - хитрецы, какой нюх! Зато из энергической
финальной темы, что в третьей части, разными и незнакомыми Башилову людьми
были сработаны искристые жизнерадостные песни, одна за одной, не менее семи
штук; песни были талантливы, нравились, и уже год за годом вся эта веселуха
звучала с эстрады, по радио - и возвратным обычным путем - глушила и
добивала поселковскую стихию музыки. Из угла надвигалась картина-сюр.
Песенники были теперь единым и многоголовым живым существом - головы их
раскачивались, пели гаммы, а ночь тянулась как бесконечная. Башилов мучился.
Жар не покидал.
Он не понимал, где он; думал, что он в поезде и что едет туда, в
поселок,- больной, он подыма-лся с постели и в темноте пытался подойти к
окну. Он пошатывался. От жара шум в голове уплот-нялся в тихое постукивание
и возникал стук колес,- темень за окном походила на ту темень, что за
вагонными окнами, когда поздней ночью раздергиваешь белые занавески, а поезд
на полном ходу.
Среди ночи, перемежаясь с мыслями о смерти, зародилось подозрение, что
он в долгу перед людьми поселка: он взял общее, взял и, значит, надо
вернуть. Но как? Возможно, что в самых разных возвратных движениях
художников, в том числе и в толстовском опрощении и возврате к земле, тоже
была тягучая нота задолженности, был долг, за которым скрыта боль. Он едва
не задохнулся от откровения. Такая мысль не должна была приходить к нему.
Музыка слишком автономна, и всякая острая мысль уже и рождается вместе и
заодно с другой мыслью, уравновешивающей, смягчающей первую. Так что он,
музыкант, захвачен именно от внезапности, он болен, он горит. Башилову вдруг
показалось, что он поступит очень верно, если поедет в Аварийный и разыщет
там мальчиков и девочек с музыкальным слухом, с возможностями развиваться.
Сознание оживилось: чтобы заниматься с детьми, он несколько раз в году
будет приезжать к ним, а в его отсутствие в Аварийном, хотя бы помалу, с
ними будет заниматься бабка Алина - бабка Чукреева, у нее такой слух! Горы
будут стоять, а трава взбираться на горы. Башилов встрепенулся, он даже и
сел в постели. Ведь у бабки и слух, и песни, и закваска старинного
многоголосия - вот и недостающее звено, что сцепит его умозрительную
совестливую идею с реальностью, бабка Алина, она! - можно ее уговорить,
убедить, упросить, можно в конце концов привезти ей подарков... Башилов
лежал в жару, потел, лихорадочно говорил, все более и более обогащая замысел
подробностями.
- ...Я хотел бы,- объяснял он жене Любе,- чтобы там жили своей обычной
жизнью и плюс - занимались старым многоголосием. Пусть поют с детства. Даже
и небольшого детского хора будет достаточно. Поселок невелик - возникнет
микроклимат... Люба! Они бы подрастали и пели бы, как пели из века в век...
- Конечно,- говорила жена Люба.
- А бок о бок с поющими детьми жили бы взрослые.
- Конечно.
- Я должен вернуть долг поселку - ты слышишь?
- Конечно,- говорила жена Люба возле его постели, ночью. Она понимала,
что он болен, что он в жару и что мысли его поправятся, как только
поправится он сам. Стоило ли сейчас перечить? Да и пусть бы в конце концов
он съездил в поселок. После такой поездки Башилов возвращался невесе-лый,
огорченный, даже и потерянный, но, видно, раз в десять лет эта поездка, эта
огорченность и эта потерянность были ему необходимы. Люба была умная
женщина. Люба была умная жена. Она понимала, что, если муж хочет куда-то
уехать, пусть едет,- главное, чтобы он там не простудился.
Выздоровев, Башилов едва дождался лета - наиболее благоприятного
времени для поездки.
Хотелось побыстрее, и оттого ехал он невыносимо долго, дважды ночуя в
мотелях и почитывая перед сном беллетристические книги, какие обычно читал в
поездках. Но и читалось плохо. Когда же он пересек Волгу у Сызрани и
впрямую, километр за километром, стал приближаться к Уральским горам, он и
вовсе занервничал.
Дороги стали неважные, мотель Башилов уже не искал, ночевал в машине, а
скапливающееся недовольство вдруг оборачивалось вновь против самого себя. Он
все повторял, что едет туда слишком поздно.
Когда болел, думалось легко. Зато теперь, за рулем, Башилову казалось,
что в машине он едет напрасно и что надо было ему, пожалуй, приехать простым
смертным, в поезде, и чтобы добирался он до поселка пеш и прост, усталый
человек, а не турист, чтобы плечи устали, ноги устали, чаю хочется, человек,
отчего и пыль на нем человеческая - не туристская пыль. Он нервничал. Уже в
пути был знак, Башилова остро покалывало предчувствие неудачи: вдруг
исчезали слова, так правильно, так честно, так совестливо заготовленные.
Была отвратительная минута, когда он уже предвидел, как пройдет эти три
дома, что буквой П, как отправится к гаражам и выйдет наконец на разговор с
внучатым племянником Чукреевых и как тот напрочь его не поймет, даже и
вскрикнет:
?Детей в хор?! Еще чего!?
Башилов переспросит - разве плохо детям учиться музыке?
?А зачем?? - в свою очередь переспросит тот, и так легко, так быстро
все кончится - и слова распадутся. И подтвердится, что Башилов в ту ночь
приболел, был в жару, а планы строил как бы воздушные и возрасту своему не
соответствующие. Он даже обиду предвидел, когда в довершение внучатый племяш
Чукреевых вдруг посмотрит на Башилова вприщур, как на хитрого человечка из
столицы, который неясно, каким образом, но конечно же хочет обделать дельце
и нагреть на том свои тонкие музыкальные руки.
Однако дорога - это дорога, и, когда Башилов ехал туда, еще только
подбираясь к Уралу, был и другой знак, была замечательная минута:
придерживая руль, он катил не по асфальту, а утопая в белой пыли, в той
самой, в которой когда-то тащились первобытные полуторки, а еще прежде возы,
и, быть может, прапрадед Башилова заигрывал с его прапрабабкой, перекликаясь
на медленно ползущих высоких возах, а пыль внизу клубилась. Отклик на
прошлое открылил. И сам собой пустился Башилов в представления, обычные,
когда человеку за пятьдесят и когда, пройдя зенит, собствен-ное ?я?
мало-помалу растворяется во всеобщей людской судьбе, а горечь неизбежной
смерти исчезает. Сбавив скорость, он прищурил глаза, минута была прекрасной:
ему удалось представить на изгибе дороги те высокие возы, женщин в белых
платках и даже торчащие вилы с отполированны-ми светлыми черенками. Он
увидел жаркий-жаркий полдень, и шмелей, гудящих над возами, и прапрабабку,
лузгающую неторопливо семечки. Композитор сладостно млел, мягко держа руль и
правя по пыльной дороге.
Столов не было; на их месте в земле торчали остатки опорных столбиков,
гнилых, не достававших Башилову и до колена. От скамей тоже осталось мало:
из шести уцелела одна, при том что была полуповалена и одним концом лежала
прямо на земле. Был и бурьян. Клены вконец состарились. Башилов стоял около
и курил.
Когда, пересекая междомье, незнакомые две женщины вышли развешивать
белье, одна из них прошла мимо и совсем близко от Башилова - он не
удержался, он поздоровался и спросил, дома ли сейчас бабка Алина, то бишь
бабка Чукреева.
- Кто это? - женщина не знала. Расспросив и сколько-то подумав, она
припомнила, что бабка Алина уже пять лет как померла; она помедлила и
припомнила больше - бабка померла, но дед еще жив, дед еще и на завод ходит,
помогает. Сейчас он с вахтой... И только тут женщина поинте-ресовалась, с
кем она говорит. ?Я здесь вырос...? - и Башилов коротко рассказал о себе, но
женщи-на была из приехавших в поселок всего только двадцать лет назад, из
давно уж прижившихся здесь, однако же не из старожилов: Башилова она не
знала, не помнила. Так, слышала что-то. Она подняла таз с бельем. Она не
пригласила Башилова выпить чаю, не пригласила и просто посидеть под крышей.
Она только повторила, что старик Чукреев скоро придет вместе с вахтой.
- Спасибо,- сказал Башилов.
Здесь встал бурьян, а основная тропа шла по междомью стороной - на
расстоянии, и старика Чукреева он признал лишь потому, что ждал; дед
отпустил белую бороду. Вахта прошла - Чукреев шел среди последних; Башилов
окликнул:
- Семен Иванович...
Башилов назвался, и совершенно неожиданно дед Чукреев, подвижный и весь
живой, сразу сказал - да, да, Георгий, замечательно, что приехал, конечно,
помню, видишь, какая у старика память! И добавил: сейчас, мол, заводскую
грязь смою слегка да и спущусь - поговорим!.. И как-то странно, как-то
слишком легко и быстро узнал он Башилова - может, не узнал? Он назвал имя
Башилова с той легкостью, с какой называют, расставшись вчера или позавчера.
Башилов сидел и ждал в некотором недоумении; он ждал недолго: уже через
три-четыре минуты тот появился вновь.
Дед присел на корточки, а приезжий композитор сидел на том самом
обломке единственной скамьи; когда же Башилов предложил сигарету, старый
Чукряй легко ответил, что курит свои, нет-нет, он всегда свои - и правда,
вынул сигареты. И задымил.
- Может, заночевать надо? - спросил почти сразу Чукреев. - И
пожалуйста! Хозяйка у меня померла, места много.
- Я посплю в машине: привычный...
Отчасти Башилов уже заколебался, спать ли в машине (улыбнулся: вспомнил
беленую комнатушку, где спал в детстве).
- Как хочешь,- продолжал старик Чукреев. - А то - пожалуйста. И беру я
по-божески: полтинник.
- Полтинник? - Башилов поднял глаза.
- Да. В городе-то рупь за койку берут. - Он цепко и просто смотрел на
композитора.
Башилов даже рассмеялся, фыркнул - да узнад ли ты меня толком, дедуля,
а я ведь Башилов, Жора Башилов...
- Ну правильно,- живо согласился дед Чукреев,- я и подумал, может,
Георгий заночевать захочет.
Башилов медленно и как бы размышляя произнес:
- Я жил здесь когда-то. Я рос здесь когда-то.
На что дед Чукреев покачал головой:
- А это все равно.
И повторил: полтинник за ночь - это по-божески...
Докурив, дед выбросил окурок и ушел. Нет, это было удивительно, как
быстро он ушел, такой шустрый, улыбчивый, такой деловой старик. Башилов не
рассердился. Башилов тоже теперь улыбался - и удивленной, и прощающей
улыбкой. Башилов продолжал сидеть на обломке скамьи; дед выкурил сигарету
куда быстрее его.
Возможно, дед Чукреев все же счел, что слишком сухо переговорил и
расстался с тем самым Жоркой Башиловым, которого когда-то порол крапивой.
Дед высунулся из окна и крикнул:
- Если чего надо, к внучатому сходи!.. Он там - у сарайчиков!
Крикнул и исчез. А Жорка Башилов, которому было за пятьдесят и который
уже был сильно сед, сидел и курил. Было тепло. Несколько мелких облаков не
портили высокого неба.
Внучатый - значило внучатый племяш, племянник. Башилов пытался
вспомнить лицо или хотя бы вычислить, кто бы это мог быть, но память ничего
не сохранила. Докурив, Башилов отправился к сараям,- сараи с некоторым даже
размахом были переоборудованы в гаражи, народ был там. Стояли там три,
кажется, машины, мотоциклы с колясками - намечалась и стоянка. Все это было
отчетливо видно на солнце. ?Разжился аварийщик!? - подумал Башилов не без
местнической гордости. Но приостановился. Неудачная минута могла обернуться
неудачей всего замысла. Предчувствие кольнуло, но ведь есть встречи, которые
зреют задолго и которые не обойти; и более того, понять которые можно только
в том случае, если идешь на их поводу до конца.
Мужчина был лет тридцати или побольше, и, разумеется, Башилова он не
знал. Крепкий, ладный, он возился с мотоциклом: правил помятое колесо, а то
вдруг склонялся над мотором, который обдавал все вокруг резкими звуками и
едким белесым выхлопным дымом. Сначала Баши-лов деликатно постоял в стороне.
Потом сел на бревно: наблюдал.
Молодой мужчина как раз закурил, и Башилов, уняв некоторое волнение,
подсел к нему ближе, прикурил, после чего неторопливо и как бы даже
меланхолично стал рассказывать, что он, Башилов, здесь жил и бегал
мальчишкой, но что теперь он музыкант, что вспомнил о родном поселке и вот
приехал.
- Хорошо-о,- уважительно сказал внучатый. - Родные места посетить
хорошо. - Он глянул на свой мотоцикл; не продолжить ли работу. Он
поддакивал, он кивал, но при всем том в поддаки-вающей интонации голоса
что-то настораживало, да и взгляд его был отнюдь не меланхоличный: мол,
знаю, что приехать в родные места хорошо и приятно, но на самом-то деле - ты
и правда за этим и с этим сюда приехал?
- Я ведь музыкант...
- Так, так,- поддакивал тот.
- Я музыкант,- повторил Башилов и, уже нацеливаясь в суть, заговорил о
музыке, о песнях, которые здесь пели, когда он, Башилов, был мальчиком. И
ведь как пели, и ведь он тоже с ними пел, маленький мальчик. Волнение
прорвалось - он заговорил быстро, он рассказал о длинных доща-тых столах, о
старинных распевах. Отсюда смотреть - дома были как прежние! Возможно, он
слишком увлекся.
Сначала внучатый племянник прислушивался, нечасто, но с вниманием
поддакивал и кивал. Но вот он заскучал, завял и, скосив глаза, смотрел на
красный рейсовый автобус, что подходил все ближе и в полста шагах от них
затормозил возле крытой остановки. Из автобуса выходили люди с покупками:
они несли в руках коробки с обувью, свертки, авоськи, где просвечивали
апельсины, о которых в поселке раньше и слыхом не слыхивали,- да ведь и
автобуса рейсового не было. Башилов не спешил судить относительную сытость:
было бы слишком просто. Автобус развернулся и ушел. Люди проходили мимо, и с
некоторыми из них внучатый племянник Чукреева перекинулся ленивым
приветственным словцом.
Дождавшись внимания, Башилов продолжил:
- С музыкой в поселке сейчас плохо, совсем плохо. Не поют ведь...
- Как не поют?
- Не поют.
И Башилов пояснил, что он вовсе не упрекает. Более того: он готов
говорить о своей вине, именно о своей, которую можно понимать и означить
хотя бы как вину отсутствия, вину неучастия,- он сглотнул ком; он пересилил
трудную паузу и, подступая с другой стороны, завершая, заговорил наконец о
том, что в поселке растут дети, что дети к музыке чутки и что детский хор
мог бы стать искуплением его, башиловского, долга. Если хотите, искуплением
его вины, вины невольной, ибо если художник и высасывает соки из почвенного
пласта, то явление это широкое и общее и нельзя процесс ставить в вину
одному, отдельному человеку. Башилов от волнения говорил сбивчиво. Он
повторил про хор. И возможно, именно тут, уставший от накручиваемых и
наполовину непонятных словесов, внучатый племянник воскликнул:
- Детей?.. В хор?
И засмеялся.
К их необычному разговору мало-помалу прислушивались тем временем
другие аварийщики; они ремонтировали кто мотоцикл, кто машину или просто
возились в гараже. Они вылезли поближе. Был общий перекур. И как же дружно
все засмеялись, когда внучатый племяш подмигнул, а потом сострил, что
приезжий, мол, несомненно человек умный и потому не только детей, но,
кажется, и старух поселков-ских надеется заманить, а то и загнать в хор. Они
смеялись, а Башилов припомнил, как, подъезжая
сюда увидел кусты шиповника и как решил было, опрощаясь спрятать там, в
колких кустах, машину, а с ней и свой туризм, и чтобы пришел он к ним пеш и
прост. Они смеялись, и им было неважно, пришел он или приехал. Они не
понимали, о чем он говорит. А синее небо было недвижно. Ни облачка.
Отсмеявшись и перекурив, они вновь влезли в сарайки-гаражи. ?Дай мне насос?.
- ?Да потерпи. Самому пока нужен!..? Голоса смолкали, и только слышались в
голубом воздухе удары металла о металл. Внучатый племяш орудовал гаечным
ключом, ловко и намертво затягивая коробку на мотоцикле. Он работал. Он
насвистывал. Башилов все еще сидел на том бревне - в двух шагах от него.
Неудача замысла была очевидна, но не затеять разговор вновь Башилов уже
не мог: слова из него вышли, видно, не все, и, давно заготовленные, эти
слова изнутри теперь давили. И уже не без настырности Башилов сказал: если
бы, мол, кто-то захотел своего сына или дочку нацелить в музыку, он,
Башилов, всегда к услугам, хотя бы и завтра,- он готов заниматься.
Внучатый насвистывать перестал.
- Я бы приезжал часто,- настаивал Башилов,- я бы с радостью стал
заниматься с ними, да, да, конечно, бесплатно.
Внучатый оглянулся на приезжего с вновь нарастающим подозрением:
- Чушь какую-то, дядя, городишь! Зачем это я в музыку отдам своего
мальчика? Может, у него к музыке ничего - ни слуха, ни голоса...
- Но ведь в провинции так любят учить детей музыке.
- Ну уж нет!
Башилов настаивал:
- И дети учиться любят.
Внучатый усмехнулся, и вот тут его, внучатого, словно бы осенило, он