ГЛАВА V. МОРАЛЬНЫЙ АСПЕКТ ТЕОРИИ ВЕРОЯТНОСТЕЙ 1 страница

 

В купе со мной Эльвира Шатаева и мастер спорта международного класса Эдуард Мысловский. Эля, должно быть, смотрела приятный сон – мелькавшие за окном фонари выхватывали ее улыбку. Она была счастлива счастьем абитуриента, принятого в институт, – предстоящие трудности его не тревожат – Элю включили в группу для восхождения на пик Коммунизма. Сейчас ей казалось, что это самое главное…

Мы с Эдиком вышли в коридор и ударились в приятные воспоминания. Потом заспорили на тему, которая у нас всегда вызывала разногласия.

Сейчас я ехал на Памир, чтобы в третий раз подняться на пик Коммунизма. Второе восхождение было в 68-м году маршрутом шестой категории трудности. Это было интересное и сложное восхождение, и прошло оно без сучка и задоринки. Только у подножия этой горы экспедиция наша стала, как говорят, на развилке трех дорог. Об одной из них традиционный сказочный камень мог оповестить: «Пойдешь прямо – смерть найдешь».

Это была почти вертикальная многокилометровая стена с набором всевозможных технических сложностей! В Альпах и на Кавказе такие встречаются. Но они вдвое короче, и нет там свирепой, изнурительной высоты. Однако это еще не повод, чтобы перечеркнуть маршрут как объект восхождений. Будь только это, его полагалось бы счесть альпинистской проблемой, к решению которой нужно стремиться. Речь о другом.

Мы подошли сюда часам к двенадцати дня. Жарило полуденное солнце. На небе ни облачка. Воздух горя-чий, неподвижный. Но тишины нет. Камни шли, как с древней крепости во время осады, непрерывным потоком.

Часам к четырем сошел крупный обвал. Но к вечеру стало стихать, и после семи, когда солнце ушло и наверху подморозило, камнепад почти прекратился. Лишь изредка где-то грохнет булыжник. Тихо было всю ночь и утро. С одиннадцати началось все сначала и до семи. И так здесь всегда.

Стена, однако, многообещающая и соблазнительная – за нею звания, дипломы, медали.

– Не пойму, как могли узаконить такой маршрут?! – сказал мне Геннадий Карлов.

– Сам удивляюсь… Подошел Мысловский:

– Я думаю подниматься по стене. Как вы на это смотрите?

– У меня двое детей, – ответил Карлов.

– А ты как, Володя?

– Я в горы не за смертью хожу. Наоборот, чтобы жизнь веселее была.

– Как хотите. Желающие найдутся.

Желающие нашлись. Группа альпинистов во главе с Мысловским отправилась по стене. Они избрали единственно возможную тактику: выходили с рассветом, отрабатывали участок, навешивали перила и до одиннадцати, когда солнце отогревало связанные морозом камнеопасные места, спускались вниз, уходили из-под стены. Главное, не находиться под стеной. Даже на ней безопасней – камни перелетают. Мы пошли другим маршрутом. И он нелегок – как и первый, оценивается высшей, шестой, категорией трудности, но…

Разумеется, говорить о безопасности не приходится если речь идет об альпинизме. Хотя искусство наше растет, углубляется по двум генеральным линиям – технического усложнения и безопасности. Чем больше эти параметры, тем выше его престиж.

С первым все ясно. Поговорим о втором.

Допустим, это в наших силах: сделать любое восхождение не более опасным, чем поездка в трамвае. Что тогда останется от альпинизма? И что означает выражение «безопасный альпинизм»? По-моему, это бессмыслица. Все равно как из молекулы воды убрать один из ее компонентов и оставшееся по-прежнему называть водой. Но как сочетать такой взгляд с главной восходительской проблемой: поиск оптимальной безопасности?

Противоречия здесь нет. Мы не можем «изъять» лавины, остановить камнепады, задержать обвалы, залатать трещины, «выключить» гравитацию, равномерно насытить воздухом атмосферу, выравнять атмосферное давление. Все это объективные вещи, которые создают для восходителя столь же объективную опасность. На том и стоит горовосходительство. Не будь этого, следовала говорить не «альпинист», а «горный пешеход». Повторю уже сказанное раньше: искусство альпиниста в том чтобы обходить опасности, противоборствовать им, обезвреживать их с помощью сноровки и примитивного не автоматизированного снаряжения – ледоруба, молотка, крюка, веревки. Последнее необходимо, поскольку у альпинизма, кроме утилитарного смысла, есть еще и философский, этический, психологический. Именно так. Ибо что же еще называть философией, как не стремление человека познать самого себя? Понять смысл истинных ценностей – ведь сверху становится виднее, что есть хорошо, а что плохо, что на самом деле важно, а что лишь кажущаяся важной ерунда, и, что часть, а что целое?... Кроме того дело наше представляется мне своеобразной испытательной службой. И горы – тот полигон или, если хотите, некая лаборатория, где созданы условия, чтобы испытывать и отбирать оптимальные формы человеческих взаимоотношений; выяснять наиболее жизнеспособные нормы морали и нравственности; проверять, как уживается сила со слабостью и сильный со слабым, что есть истинная сила и что слабость. (Разумеется, на равнине такой эксперимент ставит сама жизнь. И над всем человечеством. Но горы отвечают на все эти вопросы более точно я убедительно.) Здесь с помощью маленькой группы людей можно удостовериться и доказать несогласным, что наиболее полезный и выгодный принцип общежития есть гуманизм. Наконец, ничто так не убеждает как альпинизм, в том, что хлеб духовный для человека не менее важен, чем хлеб физический.

О психологическом смысле альпинизма здесь уже говорилось. Добавлю только, что поведение человека в тяжких условиях восхождений представляет для психолога неоценимый интерес. Но продолжу свою мысль.

Отцы альпинизма в поисках наивысшей безопасности не боятся, что когда-нибудь доведут ее до идеала, обепечат восходителю стопроцентную гарантию целости и невредимости и тем самым выхолостят из этого спорта важнейший смысл. Они знают: каких бы успехов ни добились на этом поприще, риска у восходителя останется с лихвой. Если даже располовинить оставшийся, то и тогда альпинист не лишится желанной остроты ощущений. Однако…

Даже война возможна лишь в том случае, когда есть некий вероятностный минимум выживания. Альпинизм станет безнравственным, если допустит даже те восхождения, где шансы выжить сравняются с обратными. Нет, пять на пять – аморальная пропорция. Вероятность выживания должна, так сказать, подавляюще превосходить. Да, у теории вероятностей есть свой моральный аспект. Она может служить неким аппаратом установления нравственных норм.

Могут спросить: как можно определить точную норму безопасности того или иного маршрута? Точно нельзя, примерно можно. На то и опыт. И штука эта гораздо менее спорна, чем кажется. Скажем, оценка маршрутов по категориям согласуется, как правило, без особых разногласий и осложнений.

Впоследствии экспедиция из Челябинска после долгого наблюдения за этой стеной дала заключение в официальном отчете: «Выжить – один шанс из тысячи». Сказано, конечно, фигурально и потому сильно преувеличенно. Но тогда, глядя на этот маршрут, я видел: шансы уцелеть слишком малы.

В начале этой книги я говорил, что если и существует суперменское бесстрашие, то нам, восходителям, оно незнакомо. Альпинист знает страх – он человек. Но в нем живет другое чувство. Если перефразировать пословицу, то можно сказать: глаза страшатся, а душа тянется. Непонятная, необъяснимая сила тянет его, гипнотизирует, как удав кролика. Неуемный азарт, похожий на азарт игрока, толкает на преодоление опасности. Риск дает полноту ощущения жизни. Я уже заметил, что страх бывает разный. Не только в количественном смысле – больший или меньший, – но и по своему качеству. Бывает страх с панической окраской, а бывает другой – «сладкий» страх.

Меня тянуло на эту стену. Я хорошо понимал Эдика Мысловского и его товарищей. Но если бы я поддался искушению, то повел бы себя вразрез с принципами, которые отстаивал часто, повсюду и, может быть, даже назойливо, ибо, не говоря о внутренних убеждениях, просто по своему служебному положению обязан сдерживать эту альпинистскую тягу к риску, следить за правильным формированием восходительской психики. Кроме того, думаю, что каждый восходитель должен заботиться о морально-нравственной чистоте альпинизма, как говорят, блюсти его честь. Она будет запятнана, если за нами потянется печальная слава смертников…

Не хочу, не могу и нет никаких оснований упрекать Мысловского – выдающегося, талантливого горовосходителя одного из лидеров нынешнего альпинизма – в спортивной безнравственности. Наши с ним взгляды на сей счет как и взгляды большинства наших товарищей, не расходятся. Он пошел этим маршрутом, потому что твердо верил в выбранную им тактику. Он считал, что подобная тактика придает стене как бы новое качество – она в этом случае становится смирной и невинной. И в доказательство своей правоты привел самый веский, неоспоримый аргумент – с группой товарищей совершил блестящее умное, красивое, безаварийное восхождение на вершину пика Коммунизма по этой стене.

Однако мое принципиальное отношение к этому пути не изменилось. По-прежнему считаю, что достижение связано гораздо больше с талантом и удачливостью восходителей, чем с доступностью маршрута.

Может случиться, что ночная температура лишь слегка прихватит осколки породы. Тогда на отогрев камней понадобится меньше времени. Тогда камнепад начнется ее в одиннадцать, а, скажем, в десять или того раньше. Но допустим, все это можно предусмотреть и уходить со стены с запасом времени. Зато никак нельзя предотвратить всевозможные случаи задержки: кто-то заболел, получил травму, резко снизилась видимость… Мало ли Что может случиться в горах?! Вероятность такой пустяковой задержки да еще на сложнейшем маршруте так велика, что со временем – и небольшим – становится почти неизбежностью. И тем она, вероятность, больше, чем длиннее общий срок восхождения, чем больше выходов на стену. Если преодоление стены длится, скажем, не десять, а пятнадцать дней, то шансы задержки возрастают в полтора раза, а опоздание смерти подобно. Потому-то я и говорю: только выдающееся мастерство, сноровка группы и счастливое везение принесли им успех. Но малейший недобор того и другого может привести к трагедии. Я думаю, было бы хорошо собраться, как говорят, за «круглым столом» и поговорить о правомерности таких маршрутов.

Это я и доказывал Мысловскому.

Что касается общих итогов экспедиции, то без всякой натяжки могу назвать их отличными. Группа Мысловского, как уже сказано, достигла вершины, пройдя по проблемной стене. Я руководил группой (Игорь Рощин, Геннадий Карлов, Николай Алхутов), которая поднялась на пик Коммунизма сложнейшим маршрутом: за всю историю альпинизма он был пройден только однажды – десять лет назад командой Кирилла Кузьмина. Кроме того, в этом районе мы совершили первопрохождение на пик Правды (категория трудности 56).

 

ГЛАВА VI. ПОГОНЯ ЗА «СНЕЖНЫМ БАРСОМ»

 

Я прибыл в лагерь и тут же заболел ангиной. Не помню, где и как простудил горло, но знаю, что эта вот «утечка осторожности» – главная причина. Протекала ангина остро – несколько дней лежал с высокой температурой. И хотя сыграла роль той самой отрезвляющей «колотушки», на склоны пика Коммунизма я вышел сильно ослабленным.

Я руковожу восхождением, но иду в хвосте. Неловко, но ничего не поделаешь. Сначала двинулся по привычке первым, вытоптал сотню шагов, но понял, что не по силам. Ребята заметили – предложили идти сзади. Они правы: группе это невыгодно – переоценка сил одним из участников может сорвать восхождение.

Еще правильней было бы выйти двумя-тремя днями позже. Этого мне бы хватило, чтоб прийти в себя. Прогноз позволял. Не позволяло другое: один из участников торопился на чемпионат СССР на Кавказе. Будем его называть Петром Петренко. Альпинист крепкий, один из сильнейших наших спортсменов. До звания «Снежный барс» ему не хватало последней вершины – пика Коммунизма. (Этот восходительский титул дается тем, кто покорил все четыре семитысячника страны: пик Корженевской, пик Ленина, пик Победы и пик Коммунизма). Нынешнее восхождение принесет ему почетное звание. Я радовался, что подобралась сильная группа: большинство участников – ведущие мастера альпинизма.

Времени до чемпионата оставалось немного, поэтому ради Петренко был составлен весьма жесткий график подъема и спуска. За четыре дня полагалось нам выйти к вершине маршрутом: с ледника Фортамбек на ребро Буревестника, далее по Большому Памирскому фирновому плато к Большому барьеру (6900 метров), затем по западному склону вершины.

Ад… Почему его представляют темным, бурлящим, клокочущим? Я его видел Он идеально белый, идеально тихий, идеально застывший. Над ним идеально синее, небо с идеально недвижным, висящим, злым, жарящим солнцем. Вся эта идеальность и есть ад. Он вовсе не подземелье – он в виде цирка, в виде глубокой вогнутой чаши.

Ад – это гнетущая однородность. Он манит своей идеальностью и незаметно, но быстро выматывает, доводит до обморочной усталости неподвижностью, беззвучием, одноцветностью – не на чем задержать глаза, не к чему прислушаться, нечего ощутить, кроме равномерно жгущего солнца. Когда нет ничего, кроме идеальной, растянутой на весь мир белизны, тишины, стылости… Чтобы испытать адовы муки, надо пробыть здесь не более часа…

Мы спустились на дно такой чаши – диаметром метров в сто – и через двадцать минут обессилели. Нужно скорее уходить, а ноги не слушаются – хочется лечь и закрыть глаза… Рассудок все-таки крепче тела. Он как сучок, на котором пила тормозится… Он еще в состоянии подчинить себе тело. Вяло, с усилием переставляя ноги, мы покидаем впадину…

Теперь я иду и радуюсь: хорошо, что есть ветер, есть грохот, что скалы невзрачно-серые, что, кроме отлогих склонов, есть сильная крутизна, смертоносные пропасти, трещины, лавины и камнепады, что все это пересекает наш путь, попадается слева и справа.

Мы идем быстро – нужно спешить. График велит нам к вечеру поспеть на фирновое плато и здесь, преодолев тяжелый путь по глубокому снегу, подойти к пещерам. Иначе Петренко опоздает на чемпионат.

Но странно – он почему-то торопится меньше всех… Все время плетется сзади, ступая по отработанным, хорошо утоптанным следам. Как-то не вяжется это левофланговое положение с его могучей, широкоплечей, огромного роста фигурой. Впереди почти бессменно пробивает дорогу Игорь Рощин. Лишь иногда в меру своих возможностей его подменяет Валя Гракович.

Длинной, растянутой цепочкой команда движется вверх. Меняются рельефы – взлеты, впадины, «жандармы», кулуары… Вертикаль возрастает сотня за сотней, а впереди по-прежнему Рощин. За ним Валентин Гракович из Минска, Эльвира Шатаева, я, Василий Ковтун и Александр Фомин из Киева, Георгий Корепанов – ленинградец. Цепочку замыкает Петренко…

Когда я остановил группу и сказал, что Рощина надо сменить, все посмотрели на Петренко. Но он оставался безукоризненно вежливым, уступая дорогу другим, и молчал, боясь, вероятно, перебить чужую инициативу. Эльвира, тоже ни слова не говоря, вышла вперед. Теперь в колонне соблюдался «зеркальный» ранжир: впереди самая маленькая – Эля, сзади самый крупный – Петренко. Она отработала не менее сотни шагов, когда Валя Гракович окончательно убедился, что это тот удивительный в альпинистской среде случай, где моральные стимулы не работают, и вышел ее подменить…

У пика Парашютистов, на высоте 5800, где началось плато, Петренко и Ковтун остановились, извлекли из мешка палатку и стали готовить ночлег. По плану ночевка предполагалась в пещерах, расположенных примерно посередине этой горной равнины. До них еще несколько километров ходу. Это было совсем уж непонятно: опаздывает Петренко – нам спешить некуда…

Я вдруг подумал: мы несправедливы к нему – при чем здесь мышцы и вес?! Высота может скрутить и самого Илью Муромца.

Я поделился с Эльвирой. Она иронично улыбнулась, и не ответив мне, сказала громко для всех:

– По-моему, надо хоть попытаться выполнить свой план. Ведь мы не новички – знали свои силы, когда намечали. Палатки всегда успеем поставить.

Все посмотрели на меня, ожидая решения. Я сказал, что время и возможность еще есть, что сам я намерен идти дальше, но это необязательно для всех – кто хочет, может ставить палатки.

Петренко, Ковтун и Фомин остались, а пятеро продолжили путь и затемно подошли к пещерам. Утром сварили завтрак, в восемь закончили трапезу, а к девяти, как и договорились с тройкой, оставшейся у пика Парашютистов, были готовы продолжать восхождение.

…В одиннадцать наконец группа собралась вместе и, отправилась дальше.

Плато – участок технически простой. Трещин здесь note 1 не водится, лазания не требуется. Зато снег попадается рыхлый, глубокий настолько, что порою десятки метров «проходишь» ползком, пробивая траншею. Мы торопимся – быстрее обычного топчем следы, переставляем ноги, но… Чудеса, цирковой фокус! Словно во сне, барахтаемся, оставаясь на месте. Кто сказал, что движение относительно? Это только внизу, если трамвай увеличил скорость, то улица понеслась быстрее. Наша «улица», хоть галопом скачи, – ни с места. Наша «улица» тянется на двенадцать километров – от пика Парашютистов до пика Кирова. Сперва с небольшим, чуть заметным снижением, к середине сбрасывая высоту метров на двести, а после таким же отлогим подъемом возвращает свою начальную отметку 5800. В самых широких местах в ней около двух километров. Наша «улица» с одним лишь правым рядом «строений»: пик Ленинград, пик Евгения Абалакова, пик Куйбышева. Слева она обрывается бешеной крутизной – отсюда и сходят лавины, которые мы наблюдаем с поляны.

Наша «улица» – Большое Памирское фирновое плато – уникальна: самое высокое из крупных плато. Воздух на ней так разрежен, что не препятствует космическим излучениям. Зная об этом, ученые намерены в ближайшей перспективе построить здесь научную хижину-лабораторию со специальными уловителями «пришельцев» из космоса.

Мы шагаем сейчас по плотно спрессованному насту, едва прикрытому снегом, – идти легко – и тщетно поглядываем на вершины. Но они никак не проходятся Поминутно, через каждый десяток шагов, оглядываемся назад – глаз ищет подтверждения, хочется наглядно убедиться, что мы все-таки движемся – за нами тянется длинный, скрывающийся вдали и переходящий в сплошную линию след. Каждый раз он отрастает все больше и больше. Но впереди ничего не меняется – пик Кирова все так же далек. Эта проклятая вершина может свести с ума – она не сдвинулась ни на метр.

…И вдруг обнаруживаем, что горы все же «прошлись». Каким-то странным, неведомым внизу диалектическим скачком. Неожиданно видим себя в самом конце плато – перед нами вплотную пик Кирова…

Все эти ощущения для меня неновы, но, даже зная, чем кончится этот зрительный парадокс, не мог отогнать от себя неотступное гнетущее чувство безысходности – так и шел с ним весь путь.

За третий день мы поднялись на высоту 6900, дойдя до Большого барьера. Провели здесь ночевку. А на четвертый, покинув этот последний бивак, вышли на предвершинный склон. Впереди по-прежнему Игорь Рощин, сзади привычно маячит крупная фигура Петра Петренко… Игоря подменяли – ненадолго, но несколько раз – Корепанов, Гракович, Ковтун. Однако на всем маршруте он оставался ведущим.

Высота и усталость все больше и больше «пришивают» нас к склону, и каждое движение теперь добывается волей. Первый отдыхает каждые пять шагов…

На отметке 7200 Рощин остановился, навалился на ледоруб и бессильно обвис. Я подошел и увидел, что больше он группу вести не может. Солнце давно на западе и, к сожалению, в сторону горизонта движется много быстрее нас, а нам предстоит еще триста метров.

Я понял, что на вершину не успеваем, и сказал об этом присевшей на склоне группе. Но всем было ясно и без моих слов. Ясно и другое: если сегодня вершины не будет, то на сей раз ее может не быть вообще.

– Полчаса отдохнем и начнем спуск, – сказал я группе. И тогда все услышали голос Петренко.

– Я пойду первым, – сказал он. – Буду идти до самой вершины. Но восхождение нужно продолжить.

У нас должна быть вершина. Остался пустяк – триста метров! Верно, до титула «Снежный барс» оставалось каких-нибудь 300 метров!...

Он вышел вперед и двинулся, как бог, по воде. Нам, вымучившим здесь каждый шаг, показалось это чудом. Он шел легко, быстро, оставляя удобные следы, как резвый, затомившийся в доме мальчик, выскочивший на улицу, как одержимый вдохновением поэт. Бодрый, упругий, веселый – казалось, нет для него ни крутизны, ни высоты, ни вязкой дороги…

До самых скал он шел, ни разу не оглянувшись, не заботясь о том, что и как у него за спиной. Мы отставали, даже следуя по готовым следам, и оторвались на час-полтора пути. Мы наблюдали, как проходил он скалы и как остановился, когда возник перед ним острый заснеженный гребень: идти по нему в одиночку – безумие. Но читателю, видимо, ясно, что в недостатке здравого смысла этого спортсмена не упрекнешь…

Он остановился и, вспомнив про нас, приветливо помахал ледорубом. Потом обогнул скальный выступ и скрылся из виду.

Час спустя достигли гребня и мы. Но Петренко здесь не было. Это не удивляло: ни секунды не думал, что он решится идти по нему в одиночку. Искать его надо в окрестностях скал. Вопрос «почему его вообще нужно искать?» пришел в голову лишь в первый момент, но сразу же затонул в нахлынувшей тревоге.

Мы обшарили скалы, обыскали все закоулки, заглядывали в ниши, осматривали впадины, наконец вопреки логике визуально, насколько хватал глаз, изучили и гребень, его склоны, но следов нигде не было. Мы звали его – кричали, складывая ладони рупором, но в ответ слышали только горное эхо…

Я подготовил рацию, чтобы сообщить в лагерь о предполагаемом несчастье, когда вдруг раздался голос Эльвиры.-

– Володя, погоди! – крикнула она. – Нашла! Она нашла его в снежной нише, «теплой», удобной, хорошо укрытой от ветра сугробом. Он полулежал, привалившись спиною к стенке, слегка раскинув руки, уронив голову на грудь, и… богатырски храпел. Мы не сказали ему ни слова – здесь не место для таких разговоров, – разбились на двойки и вышли на гребень. В восемь часов вечера заходящее солнце в последний раз брызнуло на вершину и осветило ликующих восходителей…

Спуск проходил в темноте. На высоте 7300 метров окончательно выбился из сил Валя Гракович. Гипоксия прихватила его еще на подъеме. Высоту хоть и сбросили, но не настолько, чтобы избавиться от этой болезни. К тому же предельное утомление – наш альпинистский рабочий день длился уже шестнадцать часов.

Гракович садился, падал в снег, отказываясь двигаться дальше. Я поднимал его силой и заставлял идти.

Группа, кажется, недовольна моими действиями. Чувствую, но делаю вид, что не понимаю. Знаю: без объяснений не обойтись, но нет уверенности, что настою на своем. Сколько возможно, хочу оттянуть разговор, чтобы успеть спуститься еще хоть на сотню метров.

На высоте 7200 метров меня отозвала Эля. К нам подошли остальные. Они уселись в снег, но я объявил:

– Разговаривать будем стоя.

– Люди устали, – сказала Эльвира. – Больше идти не могут.

– Я тоже. Что дальше?

– «Якать» не надо. Не о тебе – о группе идет речь. Будь ты один, распоряжайся собой как хочешь. Хоть на вершину снова ступай, если охота ее украсить своей могилой. Но ты командуешь людьми. И пользуешься тем, что дисциплина для них святое дело…

– Ясно. Чего вы хотите?

– Ночевка нужна, Володя! – задыхаясь, сказал Корепанов. Голос его звучал хрипло, натужно, слова вылетали, будто киксы трубы в неумелых руках.

– Где? На чем? Под чем?

– Пусть холодная. Но идти больше нет сил… Еще полсотни шагов, и спустимся головой вниз…

– Холодную?! На 7200?! Тех, кто останется жив, прошу запомнить мои слова: половину из нас пневмония прикончит еще до утра. Будь я один, шагу больше не сделал бы… Поступил бы как хочется – не как надо. Но завтра должен вас всех привести на поляну. Всех! Категорически против ночевки. Мы пойдем вниз… хоть по-пластунски. И ночевать будем в палатках – осталось триста метров…

Я повернулся и двинулся вниз. Шел не оглядываясь к слышал сзади шаги. Идут! Если идут, то идут все. Благословенна альпинистская дисциплина!

В два часа ночи мы были в палатках на высоте 6900. Разожгли примус, согрели чай и в тепле легли спать.

 

ГЛАВА VII. ДУМЫ О ЖИВЫХ

 

Говорят, плохое держится в памяти дольше, чем хорошее. Неверно. Это придумали люди, живущие монотонной, однообразной жизнью. Они и в самом деле помнят больше плохое – их «хорошее» так однородно, так повседневно, так буднично, что его не упомнишь. Любая, самая мелкая неприятность – отклонение на их ровной, лишенной событийности линии жизни. Потому и запоминается. Но если линия ломана, если испещрен она всплесками, как развертка на осциллографе, если счастье трудное, добытое, как говорят, в борьбе и невзгодах, – если множество отрицательных всплесков венчается одним большим положительным, то и сам такой всплеск видится лучше, и память его удерживает много прочней.

Не прошло и двух дней после спуска, как пребывание на поляне стало меня тяготить. Я был в горах, но меня потянуло в горы. Поляна для альпиниста не горы.

Вечером, распивая чай в компании Рощина, Фомина и Граковича, я им сказал:

– Может, заодно и на Корженевскую сходим?

– А что, золотая мысль! – сказал Игорь. – Кто против?

Все были «за». Рано утром другого дня наша четверка вышла на пик Евгении Корженевской (7105 метров).

Мы одолели высшую точку и находились на спуске, когда на поляне случились события вроде бы незаметные, но по смыслу достаточно важные.

* * * Под вершиной пика Коммунизма, на высоте 7350 метров, на последнем биваке уж год как находится мастер спорта, инструктор альпинизма, московский инженер Блюминар Голубков. Высота, время, погода ему не вредят – он мертв.

Около года назад команда во главе с мастером спорта Борисом Ефимовым совершала высотный траверс. Начинался он с пика Ленинград, последней вершиной был пик Коммунизма. Ребята хлебнули все, что «отпущено» восходителю на таком сложном и протяженном траверсе: горной болезни, разнузданной, сокрушительной стихии, смертельной усталости, бессонницы, недоедания…

Еще на пике Ленинград Блюм, как для краткости называли его друзья, почувствовал себя плохо. Но кому хорошо на этих высотах? Как узнать допустимую норму здоровья? И где взять прибор, которым можно ее измерить?

До завершения траверса оставалось меньше ста пятидесяти метров, когда на небольшом пологом пятачке команда Ефимова встретилась с другой группой. Среди ее восходителей был врач Владимир Машков. Ефимова беспокоило состояние Голубкова, и он попросил доктора осмотреть Блюма. После осмотра Машков отвел в сторону руководителя и сказал:

– Срочно вниз!

Оба повернулись, чтобы договориться с Блюмом. Тот сидел на рюкзаке, низко свесив голову.

– Блюм! – обратился Борис. Но, не услышав ответа, повторил: – Блюм! Ты что, заснул?

Блюм не заснул. Он умер…

Спускать тело своими силами они не могли – их не было, своих сил. Их не было даже для того, чтобы спуститься самим, – до поляны доползли на одной лишь воле. И вообще: история мирового альпинизма не знает случая, когда бы тело снимали с такой высоты. Точнее, говорить в этом смысле о мировом альпинизме вообще не приходится. За рубежом восходители оставляют тела погибших товарищей навечно в горах. Там думают так: нужно ли мертвому, чтобы на его пути от одной могилы к другой возникли еще могилы?! К сожалению, подобное было не раз.

Транспортировка тела сложна и опасна. Это «язычество», говорят нам иностранные восходители, когда заходит об этом речь. Они рассуждают… Впрочем, как они рассуждают, понятно. Логика очевидна. Против нее трудно что-либо возразить. Только не все измеряется логикой.

Мы рискуем жизнью, чтобы вернуть тело товарища в лоно земли обитаемой, потому что так нам велит наше сердце. Мы идем за останками смертоносными тропами по зову души. Ведь и сам альпинизм – порождение зова души. А если по логике, то мы воздаем душе, поскольку она в человеке так же важна, как и разум.

А если по логике: может, ясные, точные, очевидные аргументы наших зарубежных собратьев всего лишь соображения конъюнктуры? Может, они от тактики, а не от стратегии альпинизма? Может, это уже вопреки всякой логике

– альпинисту легче, веселее, спокойней, если он знает: случись с ним несчастье, останки его не будут частью затерянного, необитаемого хаоса? Может, ему спокойней, если он знает, что люди зафиксируют значимость его жизни именно тем, что, рискуя собственной жизнью, снимут с горы его тело, чтобы покоилось ближе к ним? А если так, то ведь это в интересах развития альпинизма. Хоть «интересы» – слово здесь неуместное. Но ведь я рассуждаю с точки зрения чистой и очевидной логики.

Может, наконец, это способ напомнить живым о святости человеческой жизни? И это стратегия с далеким, уходящим во все человеческое будущее прицелом?

И все-таки каждый раз, когда узнаю, что при транспортировке тела погибли люди, я отрекаюсь от собственных взглядов на этот счет. Тогда я думаю: жертвовать жизнью можно только в одном случае – ради жизни.

Я не могу скрывать эту противоречивость, поскольку обойти молчанием такую проблему в книге об альпинизме невозможно, а чтобы отстаивать какую-то одну из двух этих позиций, недостаточно компетентен.

И вот теперь, пока штурмовали мы пик Корженевской, семеро восходителей под руководством Вадима Кочнева работали с акьей (транспортировочными санями), где находилось тело Блюминара Голубкова. Сначала их было двенадцать. Двенадцатый – Георгий Корепанов – после одного из акклиматизационных выходов заболел пневмонией. Когда он поправился, Кочнев отпустил его с нами на пик Коммунизма.