Дебри нацистских спецслужб 7 страница

Вот что накануне войны тот же Ромен Роллан написал не для печати, а в своем дневнике об СССР: «Там установлен режим абсолютного, бесконтрольного произвола, без тени гарантией самых элементарных свобод… Я подавляю в себе потребность говорить и писать об этом… чтобы бешеные во Франции и во всем мире не воспользовались моими словами как отравленным оружием в самых преступных целях».

И далее: «Я не Сталина защищаю, а СССР — кто бы ни стоял в его главе. Вреднейшая вещь — идолопоклонство по отношению к личностям, будь то И. Сталин, А. Гитлер или Б. Муссолини. Я стою за дело свободных народов, хозяев своей судьбы».

Можно с уверенностью сказать, что так думали и соответственно поступали многие тысячи честных и думающих людей в Западной Европе и Соединенных Штатах Америки. В Германии, разумеется, тоже.

Ближайшим помощником Куммерова по сотрудничеству с советской разведкой стал его друг Эрхард Томфор, также доктор технических наук в фирме «Леверадио АГ» занимавший должность референта директора, а перед этим заведующего там же отделом в химической лаборатории.

Начав работать в Берлине, Александр Коротков принял на связь от своих предшественников в числе нескольких других ценных агентов Ганса-Генриха Куммерова и Эрхарда Томфора. С «Фильтром» со временем его стали связывать не только деловые отношения, но и глубокая взаимная симпатия, можно сказать — личная дружба.

Организационно научно-техническая разведка в составе ОГПУ оформилась в 1926 году, тогда в ней работали лишь несколько человек. Это неудивительно: специфическое подразделение нуждалось не просто в толковых сотрудниках, но в людях, обладающих высокими, порой даже выдающимися знаниями в различных областях науки и техники, коими страна тогда была не очень богата.

Значение НТР очевидно. Ни одна страна и ее армия не хотят рисковать, чтобы в случае вооруженного конфликта, тем более большой войны, встретиться с новым, более совершенным, нежели ее собственные, скоростным и маневренным истребителем, либо с танком с большей толщиной брони, пушкой более крупного калибра.

НТР в первую очередь и обязана застраховать свои вооруженные силы от подобных сюрпризов. А во вторую — помочь собственным изобретателям и конструкторам в области оборонной техники преодолеть отставание в каком-то виде вооружения, а желательно — получить превосходство над возможным противником.

У информации, собранной по линии НТР, имеется определенное преимущество перед информацией политической. Последняя обладает способностью быстро устаревать и потому терять свое значение. Скажем, сообщение о секретных переговорах между двумя державами должно быть использовано с максимальной эффективностью в короткий срок до того, как переговоры завершатся подписанием соответствующего договора. Информация НТР не теряет своей актуальности десятилетия. К примеру, те же атомные секреты. Более того, в отличие от политической, информация НТР может быть даже точно выражена в денежном эквиваленте: миллионах долларов, фунтов стерлингов, франков, наконец, просто в золоте.

Свои задачи НТР выполняет различными методами[23]. Иногда достаточно бывает выяснить лишь идею, замысел новой военно-технической разработки, а уж все остальное додумают собственные ученые. Иногда можно достать чертежи, техническое описание, тактико-технические данные, инструкции. Порой — и такие случаи известны — удается раздобыть даже образец нового вида снаряда, оружия, отравляющего вещества, прибора.

Внешняя разведка широко использовала многочисленные общества дружбы с СССР, возникшие в разных странах мира, тем более что в их составе были представлены ученые, конструкторы, инженеры. Разумеется, многие из этих лиц, принадлежащие к элите технической интеллигенции, были идеалистами, о подлинной жизни в СССР понятие у них было самое смутное. Кое-кто из них впоследствии испытал горькое разочарование. Но именно впоследствии, а пока они видели в Советском Союзе не только и не столько даже будущее человечества, сколько реальную силу, способную остановить поступь фашизма. В этом последнем они были правы, и в этом — прощение потомков за былые заблуждения.

Целые отрасли советской промышленности в годы первых пятилеток создавались при участии развитых капиталистических стран. Сегодня мало кто знает, а кто знает, тот из «патриотических побуждений» предпочитает помалкивать, что, к примеру, Горьковский автогигант был куплен в Америке у бывшего рабочего, изобретателя-самоучки Генри Форда. Такого же происхождения были современные (для тех лет) авиационные моторы, без которых немыслимо было бы воплощение в реальность замыслов одного из крупнейших авиаконструкторов ХХ века Андрея Туполева. Даже такую ерунду, как мороженое «эскимо» и кукурузные хлопья вывез из Америки нарком Анастас Микоян самолично.

Меж тем на Западе купить за золото, нефть, пшеницу, сокровища Эрмитажа можно было далеко не все. Кое-что нам не собирались продавать ни за какие деньги — из политических соображений, кое-что было просто не по карману. Ну а еще «кое-что», связанное с новейшим вооружением, на Западе держали в глубочайшем секрете. Это — нормально.

И тогда вставал сакраментальный вопрос: «Как быть?»

Добывать специфическими средствами научно-технической разведки. Ради укрепления обороноспособности Отечества, а порой — и тут вполне уместны самые патетические слова — сохранения мира во всем мире.

Но вернемся к Александру Короткову. Плодотворное сотрудничество с Куммеровым продолжалось. Так, от Томофора Куммеров получил и передал советской разведке данные о работе немецких специалистов по созданию того прибора, который впоследствии получил название радиолокатора, или радара, а также акустической торпеды и специальных радиостанций для установки на танках. От других своих источников Куммеров узнал о разработке технологии по производству синтетического бензина и синтетического каучука — оба эти материала всегда были из числа самых дефицитных для немецкой военной промышленности и оставались таковыми до самого конца Второй мировой войны. Общение с Куммеровым помогло Короткову лучше понять настроения и психологию германских антифашистов, что в дальнейшем существенно помогало ему в работе.

Мария Вильковыская в этой командировке не только помогала мужу, но и сама выполняла оперативные задания. В частности, по поручению сотрудника резидентуры Александра Агаянца («Рубена») Мария поддерживала контакты с несколькими ценными агентами. Свободное владение немецким языком и превосходное с детских лет знание города делали ее незаменимой связной.

Благодаря Марии Коротков также относительно быстро ознакомился не только с достопримечательностями Берлина вроде знаменитого музея Боде, но, что для разведчика даже важнее, его бесчисленными проходными дворами, а также традициями, обычаями и привычками местных жителей.

Новых вербовок в этот период сотрудники резидентуры не производили, даже если перспективные источники информации, как говорится, сами плыли в руки. На то было строгое указание сверху. Объяснение странному решению было найдено спустя много лет: Сталин тогда полагал, что через упомянутого уже Канделаки удастся договориться с Гитлером, а потому не хотел раздражать фюрера интенсивностью разведки. Следующий период подобного затишья еще раз наступит после заключения «Пакта Молотова-Риббентропа» в августе 1939 года.

В освоении огромного города Короткову помогла, конечно, великолепная зрительная память, интуитивная, а точнее, профессиональная способность ощущать внутреннюю закономерность того или иного участка городской застройки. Она помогала ориентироваться в кажущемся нагромождении больших и малых домов, дворцов и церквей, улиц, площадей, переулков. Способствовало также обилие, как ни в каком другом городе, планов, проспектов и путеводителей. Упрощенные схемы города можно было бесплатно взять на конторке любого отеля, планы маршрутов городского транспорта — в киосках всех крупных станций. Густая сеть метро и городской электрички удобно накрывала весь колоссальный мегаполис, позволяла быстро добраться с одного конца на другой. К тому же не только поезда, но даже автобусы ходили строго по расписанию. Не нужно было и спрашивать у соседей, где выходить: зычноголосые кондукторы — в те годы только мужчины! — аккуратно объявляли каждую остановку.

Удобен был Берлин и для тайных встреч с агентами. Берлин, по сути, был конгломератом нескольких городов, слившихся в один. В каждом из них — Панкове, Шпандау, Веддинге и других была своя ратуша, свой главный храм, свой парк, свой базарчик, свое кладбище, свои достопримечательности. В черте города оказалось даже несколько чудом уцелевших и сохранивших свой образ жизни деревень. К тому же — множество больших и малых озер, речных и озерных пляжей (обязательно обустроенных), лесных массивов, вроде Грюневальда на западе. А также несчетное множество питейных заведений — от огромных, на сотни мест, до совсем крошечных на два-три стоячих столика. В Берлине было и поразительно много музеев и музейчиков — от грандиозного Пергамского на Музеуминзель («Остров Музеев») вблизи Унтер-ден-Линден до малюсеньких в честь забытых нынешним поколением художников. А проходные дворы! Некоторые доходные дома, особенно не в очень престижных районах, были похожи на… опрокинутые этажерки с несколькими полками. Главный корпус с аркой выходил на улицу, за ним через узкий двор-колодец следовал второй, далее третий, а то и четвертый. В дворах-колодцах, должно быть, жильцы почти не знали естественного солнечного света. Квартиры в них были, разумеется, самые дешевые, с общими «удобствами» в конце коридора.

Эти проходные дворы были просто находкой для разведчиков. Но они же могли оказаться и опасной ловушкой в том случае, если разведчик вдруг привлек бы внимание не гестаповского шпика, а обычного филера крипо — уголовной полиции, так как эти знали город, тем более свои участки до последнего подвала и чердака.

А еще в Берлине был потрясающий, огромный, с тысячами обитателей, прославленный зоопарк возле одноименного железнодорожного вокзала.

Очень быстро Коротков запомнил некоторые правила посещения ряда так называемых общественных мест. Не стоило, к примеру, заходить в пивные в районе Александерплац: здесь любили проводить свободное время и обедать сотрудники расположенного рядом полицайпрезидиума Берлина. Не следовало посещать и некоторые бары, вроде популярного в определенных кругах «Фемины»: в них собирались проститутки, гомосексуалисты и наркоманы. В этих злачных заведениях постоянно дежурили шпики крипо и их осведомители.

Неприятным эксцессом со штурмовиками и просто нацистами — «энтузиастами» могла завершиться даже мелкая покупка в магазинах, принадлежащих евреям.

Нагрузка на Короткова с первых недель пребывания в Берлине легла несусветная. Дело в том, что разведчик, работающий под крышей какого-либо учреждения, фактически исполняет две должности. Его сослуживцы по «крыше» не должны догадываться о второй ипостаси своего коллеги. Значит, он должен со стопроцентной добросовестностью выполнять свои официальные обязанности — в данном случае экономиста представительства. Несколько легче бывает разведчикам, действующим с аккредитационной карточкой корреспондента газеты или радио (в наши дни и телевидения). Оно и понятно: функции разведчика и журналиста — сбор информации — во многом совпадают, в частности, и те, и другие пользуются конфиденциальными источниками. Но такое совпадение прекрасно известно и всем контрразведкам мира. Поэтому последние ведут тщательное наблюдение за всеми инкорами, вплоть до экстравагантных представительниц журналов мод.

Наркомат тяжелой промышленности СССР, которым с 1932 года и по день своей трагической гибели 18 февраля 1937 года бессменно руководил Серго Орджоникидзе, был громадным образованием. Впоследствии от Наркомтяжпрома отпочковались десятки отраслевых наркоматов и министерств. Для Короткова такое положение наркомата было весьма удобно, поскольку оправдывало его интерес к разным отраслям германской науки, техники и промышленности — от самолетостроения до химии. Соответственно, давало возможность поддерживать деловые контакты со множеством немецких специалистов и фирм.

Успешное выполнение заданий требовало от Короткова не только приобретенного оперативного мастерства, но и вдумчивого изучения до того мало известных ему предметов (достаточно примитивного знания обычной бытовой и лифтовой электротехники, разумеется, не хватало). Так что приходилось ночами изучать специальную литературу, научно-технические журналы, проспекты фирм и предприятий, пособия по экономике, внешней торговле и тому подобное. Спасло огромное трудолюбие, добросовестность, природная любознательность и, не в последнюю очередь, крепкое здоровье спортсмена.

Конечно, не обходилось и без поддержки Центра, который имел возможность в любом московском научно-исследовательском институте или оборонном предприятии получить квалифицированную консультацию по ценности той или иной новинки, до которой добирался за рубежом советский разведчик. К тому же Коротков иногда получал из Москвы по линии НТР и конкретные задания.

Летом 1936 года Александру Короткову посчастливилось стать одним из немногих советских людей, коим довелось быть свидетелем спортивных баталий XI летних Олимпийских игр в Берлине. Увы, вплоть до XV Олимпиады 1952 года в Хельсинки[24]советские спортсмены в этих всемирных соревнованиях лучших атлетов планеты участия не принимали.

Они считались буржуазными, им противопоставлялись проводимые иногда «Спартакиады», «Рабочие первенства мира» и тому подобные состязания с ярко выраженной классовой направленностью. Серьезного спортивного значения они из-за низкой квалификации и подготовки участников, конечно, не имели.

Берлин был избран местом проведения очередных игр задолго до прихода Гитлера к власти. Примечательно, что тогда нацисты называли Олимпиаду «еврейской затеей для демонстрации своего торжества». Однако став рейхсканцлером, Гитлер на сто восемьдесят градусов изменил свое отношение к Олимпиаде и решил активно использовать ее для пропаганды достижений «третьего рейха» в сфере спорта и здоровья нации. К слову сказать, физической подготовке в нацистских молодежных организациях, в СА и СС действительно придавалось большое значение. Но отнюдь не из-за здоровья нации — Гитлеру нужны были крепкие солдаты и такие же крепкие будущие матери будущих солдат. Фюрер надеялся, что каждая золотая медаль, завоеванная на Олимпиаде немцем или немкой, станет свидетельством превосходства не только немецкого спорта, но и общественно-политического строя возрожденной из Версальского пепла Германии[25].

На строительство новых спортивных объектов, в том числе Олимпийского стадиона более чем на сто тысяч мест на северо-западе Берлина, была выделена громадная по тем временам сумма — 25 миллионов рейхсмарок. Город спешно чистили, с немецкой педантичностью наводили порядок. За месяц до приезда иностранных гостей — спортсменов, журналистов, туристов в столице повсеместно исчезли со стен домов и заборов антисемитские лозунги и плакаты, чертыхаясь, их отдирали и смывали те же самые штурмовики, что их же малевали и наклеивали, прекратились соответствующие радиопередачи и публикации в газетах. С витрин ресторанов, кафе, пивных, некоторых магазинов убрали таблички с надписью «Евреев не обслуживаем». Вновь появились в продаже — всего на месяц — запрещенные ранее рейхсминистром Геббельсом вредные книги и грампластинки, например, с записями музыки еврейского композитора Мендельсона, который сам себя всегда полагал немцем.

Геббельс также отдал распоряжение иностранных олимпийцев не обижать и не третировать. Все владельцы гостиниц, ресторанов, магазинов были строго-настрого предупреждены, чтобы не допускали никакой дискриминации и грубости к приехавшим иностранным спортсменам евреям, темнокожим и прочим азиатам.

Наконец, был даже учрежден специальный орден с изображением пяти олимпийских колец, предназначенный для награждения германских атлетов, показавших высокие достижения в различных видах программы Игр. В одночасье спорт стал делом высочайшего престижа германской нации и арийской расы в целом.

Не случайно немецкий тяжеловес Макс Шмелинг, в 1930 году абсолютный чемпион мира по боксу, а затем через несколько лет выигравший у Джо Луиса, стал у нацистов настоящим идолом. Шмелинг был хорошим боксером, но бочку меда его чемпионства изрядно подпортила все же ложка дегтя. Нормально в честном поединке боксер может одержать победу нокаутом, по очкам, ввиду явного преимущества над соперником…

Шмелингу победу присудили ввиду дисквалификации противника. Излишне азартный тогдашний чемпион мира американец литовского происхождения Джек Шарки нечаянно нанес ему сильнейший удар ниже пояса. Шмелинг очутился на полу… С трудом поднялся уже в ранге чемпиона мира! Злые языки еще долго называли Макса «чемпионом… горизонтальным». Впрочем, через два года Шарки вернул себе чемпионский пояс, легко выиграв у немца.

Культу Шмелинга способствовало еще одно пикантное обстоятельство, известное лишь узкому кругу лиц: его жена, популярная киноактриса Анни Ондра была близкой приятельницей самого фюрера…[26]

Старый и притом разносторонний спортсмен Александр Коротков, разумеется, не мог пропустить такого события, как Олимпийские игры, хотя посетить даже лишь самые интересные состязания был не в состоянии. Пригласительных билетов ему по незначительности официальной должности не полагалось, а зарплата у наших за рубежом всегда была достаточно скромной. Так что он мог позволить себе купить лишь несколько билетов на самые дешевые места, откуда следить за происходящим на беговой дорожке и в секторах приходилось в хороший цейссовский бинокль.

Почти всю оперативную работу, вернее, самые серьезные встречи с агентурой на дни Олимпиады пришлось свернуть. Понимая, что в Берлин съедутся не только спортсмены, но и разведчики со всего мира, нацистские власти стянули в столицу рейха тысячи лучших шпиков и полицейских Германии. Любой подозрительный человек, особенно иностранец, немедленно попадал под цепкое наблюдение не одной пары глаз.

В день торжественного открытия Игр над Берлином барражировал дирижабль «Гинденбург» с огромным Олимпийским флагом.

Так случилось, что в первый же день соревнований под ликующие вопли трибун первую золотую медаль — в толкании ядра — завоевал немец Ганс Вельке. Его немедленно пригласили в правительственную ложу, где нового чемпиона поздравил сам фюрер. Затем «золото» получила его соотечественница, метательница копья Тилли Флейшер. Снова рев толпы и всеобщее ликование. Но затем произошел первый конфуз. В прыжках в высоту все три медали у мужчин завоевали американцы, причем двое из них были неграми, то есть недочеловеками с позиций нацистских расовых теорий. Раздосадованный Гитлер тут же покинул стадион. Окончательно испортил настроение фюреру, несмотря на победы многих немецких спортсменов, или хотя бы представителей «арийской расы», темнокожий американец Джесси Оуэнс, завоевавший четыре золотые медали: в беге на 100 и 200 метров, в спринтерской эстафете 100ґ4 и прыжках в длину! В последнем виде он выиграл у «немецкой надежды» Луца Лонга[27]. Когда Оуэнс взял свое третье «золото», Гитлер опять покинул стадион, чтобы не присутствовать при торжественной церемонии вручения награды победителю, хотя обязательно оставался, если медаль доставалась немцу.

В канун Олимпийских игр рейхсминистр Геббельс выпустил на экраны всех кинотеатров страны полнометражный документальный фильм «Триумф воли» — о нацистском партсъезде 1934 года. Сняла фильм одна из лучших режиссеров-документалистов Лени Рифеншталь. Она же сняла грандиозный и весьма одиозный фильм об играх 1936 года в Берлине. Эта картина — «Олимпия» — вышла на экраны лишь в 1938 году, и Александр Коротков, которого, разумеется, интересовали лишь кадры, запечатлевшие чисто спортивные эпизоды, смог посмотреть ее в 1940 году, когда неисповедимые пути разведчика снова привели его в Берлин[28].

Меж тем на Родине происходили события, повергшие в шок население страны, события загадочные, непонятные и пугающие. Более того, и по сей день, спустя десятилетия, мы знаем далеко не все, по многим моментам недоумеваем, теряемся в догадках, блуждаем в многочисленных версиях, порой противоречащих друг другу.

20 августа 1936 года начался первый из так называемых московских процессов — по делу «Объединенного троцкистско-зиновьевского центра». На скамье подсудимых сидели шестнадцать человек, в том числе ближайшие соратники Ленина — Лев Каменев и Григорий Зиновьев, герой гражданской войны Иван Смирнов и другие, менее известные фигуранты. Все они в ходе скоротечного процесса под председательством печально знаменитого упыря Василия Ульриха при прокуроре Андрее Вышинском были приговорены к смертной казни. И незамедлительно расстреляны 25 августа.

Затем произошло совсем непонятное. Ровно через месяц, 26 сентября, главный организатор судилища Генрих Ягода был отстранен от должности наркома внутренних дел и назначен наркомом связи, сменив на этом посту Алексея Рыкова. Через четыре месяца Ягоду лишили звания Генерального комиссара госбезопасности, а 4 апреля 1937 года арестовали.

Новым наркомом был назначен известный до того лишь в узкой среде партийных аппаратчиков Николай Иванович Ежов, светлоглазый человечек, почти карлик (рост — 150 сантиметров), обладавший несильным, но приятным тенорком (в былые времена он любил в компании петь народные песни), в последние же годы жизни пристрастился к алкоголю.

Наркомом Ежов стал в сорок один год. Он происходил из рабочей семьи и сам в молодости был рабочим. Образование имел низшее, но в юности много читал и даже заслужил потому в своей среде прозвище «Колька-книжник». Сохранились собственноручно написанные им документы; они составлены грамотно, грамматических и синтаксических ошибок почти нет. Да и сам слог, равно как и почерк, нареканий не вызывают. Жена Ежова — Евгения Соломонова (урожденная Фейгенберг) была женщиной интеллигентной, работала редактором в основанном М. Горьким журнале «СССР на стройке». Ежова была знакома со многими известными писателями, артистами, художниками. Когда-то у нее был роман с Исааком Бабелем. Поэтому Бабель часто бывал у Ежовых в доме. Приходили сюда и другие знаменитости: Самуил Маршак, Лев Кассиль, Леонид Утесов…

Детей у Ежовых не было, и они удочерили девочку-сироту, взятую из приюта[29].

К моменту назначения в НКВД, Николай Ежов занимал несколько ответственнейших постов: одновременно он был секретарем ЦК ВКП(б), председателем Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б), а затем и членом Исполкома Коминтерна. Как секретарь ЦК Ежов курировал деятельность НКВД, лично участвовал в подготовке судебных процессов, присутствовал при допросах главных обвиняемых.

Примечательно, что все старые партийцы, знававшие Ежова примерно до конца 1934 года, отзывались о нем как о человеке мягком, незлобивом, приятном во всех отношениях. Между тем, с этой личностью, по сравнению с его предшественником Ягодой абсолютно непримечательной, связан самый страшный и кровавый период в истории СССР — разгар «большого террора». Самое слово «ежовщина» стало синонимом массовых необоснованных арестов, пыток на допросах, фальсификации следственных дел, скоропалительных масштабных расстрелов, а то и бессудных убийств. На выпущенных в ту пору плакатах и открытках обыгрывались зловеще фамилии вождя и его верного наркома: «Стальные ежовые рукавицы»…

Чем привлекла генсека эта странная — на первый взгляд — фигура?

Свою роль при отборе кандидатов (среди них рассматривался, в частности, Анастас Микоян) по мнению автора сыграли следующие обстоятельства. Ежов не только никогда не примыкал ни к какой оппозиции, но вообще даже почти не был знаком с видными партийцами, такими, как Николай Бухарин, Лев Каменев, Григорий Зиновьев, Алексей Рыков. Он был одиночкой, сам по себе никем. Но абсолютно, по-собачьи, предан Сталину. А потому и опираться в своей деятельности на любом посту, партийном или государственном, мог только лично на Сталина. И далее: вождь разглядел, что это маленький, ясноглазый, вежливый со всеми человечек обладает на самом деле железной волей и исключительными способностями исполнителя.

Одним из первых шагов Ежова на новом посту была… смена рабочего кабинета. Он покинул старый, в котором работал еще Феликс Дзержинский, и приказал оборудовать для себя новый, на другом этаже. Отныне этот этаж был фактически изолирован от остального здания. Раньше любой сотрудник центрального аппарата имел возможность, в случае надобности, прийти к председателю ОГПУ или наркому. Теперь даже начальники отделов могли предстать пред ним только по вызову или же по согласованию с его секретариатом. К тому же даже они должны были при входе на «наркомовский этаж» предъявить особому посту документы. И, разумеется, оставив личное оружие в своих кабинетах.

Едва освоившись на Лубянке, Ежов дал откровенное указание о масштабном и повсеместном усилении «чистки», начать которую следовало с самого НКВД. 18 марта 1937 года, выступая с докладом на собрании руководящих сотрудников наркомата, он заявил, что даже в этом ведомстве шпионы заняли все руководящие посты. К изумлению и ужасу присутствующих, Ежов заявил, что пора «твердо усвоить, что и Феликс Эдмундович Дзержинский имел свои колебания в 1925–1926 годах. И он проводил иногда колеблющуюся политику»[30].

То была прямая угроза в адрес старых чекистов, пришедших в органы государственной безопасности еще при Дзержинском. Она означала, что никакие прежние заслуги, длительный партийный и чекистский стаж, ордена не спасут в случае причисления к «шпионам» и «изменникам».

Примечателен и такой факт: по воспоминаниям некоторых людей, переживших «большой террор» в заключении, именно в ночь с 17 на 18 марта по всем следственным тюрьмам, словно по команде, следователи впервые стали жестоко избивать арестованных, требуя от них признательных показаний. Ранее меры физического воздействия применялись относительно редко и как бы втихую, а не столь откровенно.

В первые же несколько недель Ежов снял со своих постов и арестовал свыше трехсот ответственных сотрудников центрального аппарата НКВД, а также руководителей органов госбезопасности на местах. Всего же за два года Ежов, по его собственному выражению, «почистил», но не достаточно» четырнадцать тысяч чекистов[31]. Подавляющее большинство из них было расстреляно, если не сразу по вынесении смертного приговора, то позднее, в лагерях, как это случилось, к примеру, с бывшими руководителями Ленинградского управления НКВД Филиппом Медведем и Иваном Запорожцем. Только двое — бывший нарком НКВД Генрих Ягода и многолетний руководитель его секретариата, а по совместительству и Особого совещания Павел Буланов (только что награжденный орденом Ленина) были выставлены на открытый процесс по делу Николая Бухарина, Алексея Рыкова и других, в ходе которого и были официально приговорены к ВМН (эта аббревиатура расшифровывалась как «высшая мера наказания»), то есть расстрелу. ВМН сменила старую формулу: «высшая мера социальной защиты»[32].

В первую очередь уничтожались старые чекисты, зачастую большевики с дореволюционным стажем, люди объективно честные и порядочные, такие, к примеру, как Артур Артузов, просто неспособные к фабрикации липовых дел, избиениям арестованных и иным подлым методам. Однако с не меньшим рвением уничтожали и сотрудников, по моральным и нравственным качествам являвших прямую противоположность первым, вроде Якова Агранова. Этих за то, что они слишком много знали, а потому представляли потенциальную угрозу. По этой причине Ежов репрессировал со временем даже тех, кого он сам назначил на место арестованных и осужденных ранее чекистов, работавших еще при Ягоде. Такая участь, к примеру, постигла его выдвиженцев — замнаркома, комиссара госбезопасности первого ранга Леонида Заковского, комиссара госбезопасности второго ранга Израиля Леплевского и многих других. Как «много знающие» были уничтожены бывшие чекисты, давно работавшие в других отраслях, вроде Станислава Мессинга и Яна Ольского.

Были репрессированы и многие чекисты, по сути, не входившие ни в первую, ни во вторую группу обреченных. В этом тоже таился великий смысл. Подобные вроде бы беспочвенные аресты преследовали цель внести в души сотрудников слепой, парализующий волю страх, убедить, что каждый из них уязвим и в любой момент может оказаться в камере внутренней тюрьмы собственного наркомата или областного управления, где его будет допрашивать, и жестоко, вчерашний сосед по рабочему кабинету. Так выковывали, или, точнее, лепили готовых на все исполнителей. Попутно ломали и ранее честных, добросовестных профессионалов.

Автору довелось разговаривать с несколькими ветеранами-чекистами, пережившими ту зловещую пору, в том числе и с отсидевшими: генералами Л. Райхманом, В. Ильиным, П. Судоплатовым, полковниками Я. Матусовым, Н. Микава, А. Свердловым и другими. Задавал им прямой вопрос: как вы относились к этим арестам в собственных рядах? Неужто верили, что эти люди, со многими из которых вы работали вместе годами, действительно немецко-английско-польско-французские и прочие шпионы, диверсанты, террористы?

Верили, не верили, сомневались, старались ни о чем не размышлять, нужно было выполнять свой долг, стиснув зубы и тому подобное. Всякое пришлось услышать. Честно сознаюсь: ничего толком не понял, ни к каким определенным выводам не пришел. Видимо, сие просто лежит за пределами понимания людей нынешних поколений. Это все равно что представить мир глазами стрекозы, обладающей фасеточными органами зрения.

Случались и ответы необычные. Последний участник легендарной операции «Трест», соратник Артузова Борис Игнатьевич Гудзь (ему недавно исполнилось девяносто восемь лет), рассказывал автору:

«Когда стало известно, что к нам в отдел приходит с Украины Леплевский, я понял, что надо спешно уходить. У Леплевского была прочная репутация великого мастера в соответствии со своей фамилией лепить липовые дела. Я заниматься подобными мерзостями не намеревался. Нас в КРО Артузов не так воспитывал. Тогда я и мой друг Саша Агаянц (тот самый «Рубен», при котором позднее в Берлине работал Александр Коротков. — Т. Г. ) немедленно подали рапорты, чтобы нас послали работать в Сибирь. Там тогда подняла голову японская разведка и ощущалась большая нужда в опытных контрразведчиках. Позже Артузов забрал меня с собой в Разведупр. В РККА мне присвоили звание полкового комиссара, по нынешнему полковника».