ИДА И ЭМИЛЬ ИЗ ЛЕННЕБЕРГИ!
Как маленькой иде пришлось стать проказницей
Так вот, на хуторе Каттхульт близ Леннеберги, в Смоланде, жили Эмиль и его маленькая сестренка Ида. Слыхал ты о них когда-нибудь? Если слыхал, то знаешь, что Эмиль проказничал почти каждый день и за свои проделки ему приходилось почти каждый день сидеть в столярной. Его папа считал, что благодаря такому наказанию Эмиль отучится проказничать. Хотя бы ради того, чтобы не сидеть в столярной. Но он ошибся. Эмиль считал, что в столярной очень уютно. Он спокойно сидел там и, до тех пор пока его не выпускали на волю, вырезал деревянных старичков. Когда он уже отсиживал там положенный срок, дверь ему открывала иногда маленькая Ида. Маленькая Ида тоже считала, что в столярной уютно. Ей тоже хотелось когда-нибудь посидеть там взаперти. Но для этого надо было сперва что-то натворить, а она, бедняжка, не умела.
– Все равно я придумаю какую-нибудь проделку! – сказала она Эмилю.
– Озорные проделки не придумывают, они получаются сами собой. А получилась проделка или нет, узнаешь только потом.
– Ага, если папа кричит: «Э-э-э-миль!» – значит, это проделка, – сказала Ида.
– Во-во! – подтвердил Эмиль. – И тогда я сразу же бегу в столярку.
Маленькая Ида не понимала, почему на ее долю никогда не выпадает хоть какая-нибудь проделка, в то время как на Эмиля они так и сыплются. Вот она и пошла к Лине – каттхультовской служанке.
Ну и расхохоталась же Лина!
– Это ты-то хочешь проказничать, ты, такая добрая малышка?! Где уж тебе озорничать! На это только злодеи горазды. Такие, как Эмиль!
Ида говорила об этом и с Альфредом – каттхультовским работником.
– Я тоже хочу сидеть в столярке! – заявила Ида. – Да, и я тоже!
Альфред почесал в затылке. Он охотно помог бы Иде, если бы только мог. Но ему это было не под силу.
– А Эмиль разве не может придумать для тебя хоть какую-нибудь ерундовую проделку? – спросил он.
– Озорные проделки не придумывают, – ответила Ида. – Они сами собой получаются. Да только не у меня…
А Эмиль тем временем изобретал все новые проделки, одну за другой. Однажды утром, когда старушка Креса-Майя пришла в Каттхульт, чтобы помочь Лине стирать белье, оказалось, что Эмиль выпустил из овечьего загона злющего каттхультовского барана, которого звали Шут Гороховый. Креса-Майя мигом вскарабкалась на каменную ограду, чтобы этот негодник не забодал ее, да так и осталась стоять там, бедняжка, меж тем как Шут бегал внизу и караулил ее. Креса-Майя стала кричать что есть сил и звать на помощь. Но никто ее не услышал. Никто, кроме Эмиля, который в это время собирал за оградой овечьего пастбища лесную землянику. Легкомысленный, как всегда, он не запер за собой калитку. Теперь же он так поспешно рванулся к ограде, что ягоды разлетелись из корзинки мелкими брызгами во все стороны. Увидев открытую калитку, и Кресу-Майю на каменной ограде, и Шута, караулившего ее внизу, Эмиль сказал самому себе:
– Вот это да! Теперь у меня на счету новая проделка!
– Так это ты выпустил из загона Шута, злодей ты этакий? – спросила Креса-Майя.
– Да, – ответил Эмиль. – Хотя я этого вовсе не хотел. Но не бойся, сейчас я займусь бараном, так что ты сможешь спуститься вниз.
Он стал прыгать и орать во все горло и так раздразнил барана, что тот и думать забыл про Крессу-Майю. Теперь он решил наброситься вместо старушки на Эмиля. Но Эмиль был мальчишка шустрый. Он бросился бежать, а за ним во всю прыть несся Шут. Они промчались через калитку на пастбище. Эмиль впереди, а баран – сзади. Они бежали все дальше и дальше по пастбищу, так что добежали даже до Аттилантен, глубокой ямы, наполненной водой, где обычно Эмиль и Ида пускали свои лодочки из коры. Они называли эту яму «поместье Аттилантен» и всегда играли там очень весело.
И вот теперь Эмиль совершил гигантский прыжок – наискосок через яму Аттилантен. Шут ринулся за ним! Подумать только! И он тоже почти перелетел через яму! Но барану не так повезло, как Эмилю. Со страшным шумом Шут плюхнулся прямо в яму Аттилантен и погрузился в воду по самую бороду. Он заблеял, призывая на помощь еще отчаяннее, чем Креса-Майя, но Эмиль сказал ему:
– Сам виноват! Я вовсе не собираюсь вытаскивать тебя из лужи, да и вообще мне это не под силу.
Хотя он отлично понимал, что Шута надо вытащить из ямы во что бы то ни стало, пока папа не узнал, что произошло.
«Если б только привести сюда Альфреда, – подумал он, – никто бы ничего не узнал об этом».
Он побежал за Альфредом, но на этот раз был достаточно предусмотрителен и, покидая овечье пастбище, закрыл за собой калитку. Но не успел он накинуть крючок, как увидел Кресу-Майю. Она по-прежнему стояла на ограде и так злилась, что только пух и перья летели. Когда за тобой гонится злющий баран, на ограду вскарабкаешься мигом. Но спуститься вниз для старушки Кресы-Майи было куда труднее. Она пыталась, да ничего у нее не получалось.
– По-твоему, я буду торчать тут, пока солнце не зайдет? – кричала она. – Ступай сейчас же за Альфредом, злодей чертов!
– Да, но спрыгнуть-то ты, верно, сможешь и сама? – спросил Эмиль. – А я тебя подхвачу.
– Спасибо тебе! – бушевала Креса-Майя. – Лучше уж я буду стоять здесь до тех пор, пока не рухну! Сейчас же ступай за Альфредом, кому сказала!
Эмиль так и сделал. Но хуже не бывает: когда он встретил Альфреда, тот был не один. Альфред вместе с папой Эмиля косил траву на Северном лугу. И когда примчался запыхавшийся Эмиль, папа спросил:
– Ну что там еще стряслось? Пожар, что ли, где-нибудь?
– Не-а, хотя Креса-Майя… – начал было Эмиль, но тут же смолк.
И все-таки папа Эмиля очень быстро вытянул из него всю правду и о Кресе-Майе, очутившейся на ограде овечьего пастбища, и о Шуте, рухнувшем в яму Аттилантен. Что тут началось!
– Наш драгоценный баран, который стоил двадцать крон! – вопил папа Эмиля. – О, Боже, помоги нам спасти его и… да, Кресу-Майю, само собой, тоже, но это потом.
И они пустились бежать, все трое: папа Эмиля, и Эмиль, и Альфред. И пока они мчались на выгон, папа хвалил Эмиля за то, что он так быстро прибежал за помощью. Но тогда еще папа не знал, кто так бездумно оставил калитку открытой.
Уже издалека они услыхали, как Креса-Майя и Шут орут благим матом, перекрикивая друг друга. Нет, такую беду никак не сохранить в тайне, напрасно Эмиль считал, что это возможно. Сама Креса-Майя была не из тех, кто может хранить какие-нибудь тайны.
Чтобы вызволить Шута из ямы Аттилантен, потребовалось время. И когда наконец настал черед Кресы-Майи спускаться вниз с ограды, она была уже совершенно измучена. Но ей страшно хотелось поскорее рассказать папе Эмиля о том, кто оставил калитку на овечьем пастбище открытой, несмотря на строжайший запрет. Ведь еще в колыбели Эмилю внушали, что все калитки нужно запирать. Совершенно безмозглый мальчишка!
Выслушав обвинения старушки, Эмиль взял свою корзинку с земляникой и тихонько отправился домой, представляя, что сейчас начнется.
И в самом деле! Он не ошибся.
– Э-э-э-миль! – закричал его папа.
Тут Эмиля словно подстегнули. Когда он рванул с места в карьер, земляника снова так и брызнула из корзинки. И весь остаток дня он просидел в столярной, вырезая себе нового деревянного старичка.
– А я? Мне так никогда и не попасть в столярку! – печально сказала маленькая Ида.
В Каттхульте было множество самых разных животных. И не только овцы и злющий баран; там были поросята и коровы, а также несколько лошадей и великое множество кур. У Эмиля к тому же была собственная курица, которую звали Лотта-Хромоножка. И она неслась лучше, чем все остальные куры, хотя однажды в молодости сломала одну ножку и с тех пор так и осталась хромой.
Однажды утром, когда все, кто жил в Каттхульте, сидели на кухне и завтракали, мама Эмиля сказала:
– Теперь я просто уверена: Лотта-Хромоножка несется где-то в совершенно другом месте, а не в курятнике.
– Ишь какая! – воскликнул Эмиль. – Ну да ладно. Мы скоро найдем ее тайник. Пошли, Ида!
– Если найдете яйца Лотты-Хромоножки, получите на ужин блины, – пообещала мама Эмиля.
Эмиль и Ида очень любили блины и тут же помчались к курятнику.
– Мне нужно сказать Лотте пару теплых слов! – строго заявил Эмиль.
Куры в Каттхульте свободно разгуливали где им вздумается целые дни напролет. И только когда наступал вечер, Лина запирала курятник, чтобы их не украла лиса.
И вот сейчас все куры сидели в своих гнездах и собирались класть яйца. Некоторые из них уже справились с этим и громко кудахтали, желая возвестить миру о таком великом событии.
И только одна Лотта-Хромоножка бродила по холму, роясь в земле хромой лапкой. Понятно, она вовсе и не собиралась садиться в какое-то там гнездо.
– Ах ты, негодная девчонка! – обругал курицу Эмиль. – Где ты кладешь свои яйца?
Но Лотта-Хромоножка разгуливала по холму, искала червей и вела себя как-то странно. Казалось, будто она даже никогда и не слышала, что куры должны нести яйца. Время от времени она склоняла головку набок и хитро поглядывала на Эмиля и Иду. Нечего и гадать: совершенно ясно, что, пока они не уйдут, курица даже не подумает сесть ни в какое гнездо.
– Ну и вредная же ты хитрюга! – сказал Эмиль. – Да и мы тоже не лыком шиты. Пойдем, Ида, спрячемся за углом курятника.
И вот они притаились там, хитрые-прехитрые, хитрее даже, чем могла бы ожидать Лотта-Хромоножка.
И лишь иногда Эмиль высовывался из-за угла и тайком подглядывал за курицей. Но она его не замечала, уверенная, что вот теперь-то она наконец одна.
И вдруг Лотта пустилась наутек – прямо в кусты крыжовника. А кусты были такие высокие, густые, обильно усыпанные ягодами, которые вотвот уже созреют. Лотта-Хромоножка остановилась и опасливо огляделась по сторонам. А потом нырнула под кусты.
Но следом за ней шли Эмиль с Идой. И только Лотта собралась было положить яйцо в прекрасное гнездо, которое она вырыла себе в кустах, как Эмиль схватил ее. Не помогло ей и то, что она била ногами и кудахтала в знак протеста…
– Ах ты, негодная девчонка! Сейчас мы посмотрим, сколько яиц ты снесла! – сказал Эмиль. – Считай, Ида!
И Ида стала считать. В ямке лежало девятнадцать яиц. Какое счастье, что не больше, ведь Ида умела считать только до двадцати.
– Ты что, не понимаешь? Какая ты глупыха! – сказал Эмиль Лотте. – Ведь яйца здесь, на жаре, могут протухнуть!
Лотта не спускала глаз с Эмиля. Какие чудесные деньки выпали ей на долю в этой ямке! Но она понимала, что теперь им пришел конец. И Лотта-Хромоножка успокоилась. Курица-то она была неглупая!
– А вдруг все яйца протухли? Подумать только! Тогда я не хотела бы съесть их вместе с блинами! – сказала маленькая Ида.
– Разбей одно яйцо и проверь, – посоветовал Эмиль.
Он охотно сделал бы это сам, но ведь ему надо было держать Лотту, чтобы она не вырвалась.
А Ида взяла яйцо и разбила его о грушевое дерево, росшее совсем рядом. Белок с желтком потекли по стволу, и Ида понюхала их.
– Нет, это яйцо не было испорчено! Хотя теперь про него так не скажешь…
Лотта-Хромоножка раскудахталась и подняла страшный шум, ведь ей пора было нестись.
И Эмиль догадался об этом.
– Ладно, ладно! – успокоил он ее. – А теперь я покажу тебе, где надо класть яйца. Подожди меня здесь, Ида, я скоро вернусь!
И Эмиль помчался к курятнику, чтобы скорее посадить Лотту в ее гнездо.
Маленькая Ида осталась одна. Яиц было теперь только восемнадцать.
– Вот это вроде протухло, – сказала самой себе Ида, выбирая одно из яиц. Затем, подойдя к грушевому дереву, она и его разбила о ствол.
– Ой, фу, как пахнет! – сказала девочка. – Так я и думала! Если бы это яйцо попало в блины – вот был бы ужас! Я бы этого не вынесла! – сказала Ида, выбрав новое яйцо из оставшихся семнадцати.
Это яйцо пахло неплохо, и оно вполне годилось для блинного теста.
– Но теперь уже поздно, – вздохнула Ида. – Зато ни одно тухлое яйцо не попадет в блины – вот что главное!
И она выбрала еще одно яйцо из оставшихся шестнадцати…
Когда Эмиль вернулся, Ида уже вытирала свои липкие пальчики о передник.
– Отгадай, сколько было тухлых? – спросила она. – Всего два!
И, немного подумав, чуть мрачно добавила:
– Но семнадцать, ясное дело, можно было бы положить в блины.
– Что ты натворила?! – спросил Эмиль, увидев яичницу под грушевым деревом.
Личико Иды так и просияло.
– Сдается мне, что я напроказничала! – сказала она. – Ведь это и есть проделка, правда?
– Да, наверное, так оно и есть, – согласился Эмиль.
– А я этого и не знала! – сказала Ида. – Твоя правда, Эмиль, озорные проделки получаются сами собой.
И тут как раз появился папа Эмиля. Ему нужно было наведаться в свинарник, и он пошел кратчайшим путем, мимо кустов крыжовника. Но при виде грушевого дерева он внезапно остановился как вкопанный и заорал:
– Что это? Во имя всех святых – что я вижу?!
– Яичницу! – ответил Эмиль.
– Э-э-э-миль! – завопил папа.
И тут Эмиль кинулся бежать во всю прыть – прямо в столярную. А папа отправился следом за ним, чтобы заложить дверь на засов.
А маленькая Ида, оставшись одна возле яичной лужи, горько заплакала.
– Никогда не попасть мне в столярку! – всхлипывала она.
Однако в тот вечер в Каттхульте блины всетаки напекли. Потому что у мамы Эмиля хранилось в кладовке много яиц.
– Почему ты не сказал, что все это натворила я? – спросила маленькая Ида, когда пришла отпереть дверь Эмилю.
– Вот еще! А зачем? Ведь никто не спрашивал, чья это работа. А мне ведь проделкой больше, проделкой меньше – все едино!
Но когда они все вместе сидели вокруг кухонного стола и ели дивные блины, маленькая Ида сказала:
– Папа, а это вовсе не Эмиль разбил яйца. Это сделала я!
Папа тут же уронил ломтик блина, который как раз собирался отправить в рот.
– Ты, Ида?! – удивленно воскликнул он и расхохотался. – Как, и ты, малышка, принялась проказничать? Ну-ка ешь свой блин, и забудем об этом!
– Нет, мне это не по душе! – строго сказала мама Эмиля. – Надо разобраться!
Тут папа Эмиля чуточку смутился.
– Надо, ясное дело, надо! Для начала я должен попросить у тебя прощения, Эмиль, – сказал он.
Потому что не такой он был плохой человек, чтобы не признаться, если совершал ошибку.
– Ведь ты простишь меня, Эмиль? Ну что тебе – жалко?
– Ладно! – отозвался Эмиль.
– Но послушай-ка! Почему ты ничего не сказал? – спросил Эмиля его папа.
– Вот еще! А зачем? Нечего по пустякам шум подымать!
– И мне тоже это не по душе, – вмешался Альфред и подмигнул Эмилю.
– И вообще, ведь ты скоро снова напроказничаешь, – решила Лина. – Так что в столярке ты отсидел не зря…
– Не встревай в эти дела, Лина! – оборвала ее мама Эмиля.
– Завтра, – заявила вдруг маленькая Ида, – тебе, Эмиль, незачем озорничать снова. Потому что завтра в столярке буду сидеть я!
ПРОДЕЛКА ЭМИЛЯ N 325
Каттхульт близ Леннеберги, где жил тот самый Эмиль, был просто чудесной маленькой усадьбой. Всем жилось там привольно: и Эмилю, и его маленькой сестренке Иде, и его маме, и его папе. Да, там хорошо было даже Альфреду и Лине, каттхультовским работнику и служанке.
– Хотя и у нас случаются беды, ясное дело, – сказала однажды Лина. – Этот вечный снег зимой, и эти вечные мухи летом! Да еще Эмиль, который проказничает и летом и зимой. Да, ясное дело, бед здесь хватает!
Но тут мама Эмиля строго взглянула на Лину. О проделках Эмиля она и слушать не желала. Право, Эмиль и без того огорчал ее, а тут еще Лина надоедает. Но что правда, то правда – мух в усадьбе хватало. И до чего ж они были любопытные! Особенно когда в Каттхульте наступало время еды и все собирались вокруг обеденного стола, чтобы съесть свою тарелку доброго мясного супа или что-нибудь еще. Миг – и мухи уже тут как тут! Расселись по столу и тоже желают обедать вместе со всеми.
Только к вечеру устраиваются они на ночлег на потолке кухни. И набиваются, как сельди в бочку, в потолочные щели. О, как мама Эмиля ненавидела мух!
– Несчастные вы черти летучие, в гроб вы меня вгоните! – сказала она. – Надо бы мне купить клейкую бумагу-мухоловку.
Папа Эмиля так испугался ее слов, что даже подпрыгнул. Клейкая бумага-липучка стоила 10 эре один листок. Подумать только! Неужто мама Эмиля на самом деле вбила себе в голову, что ей нужны такие листки?
– Ну уж нет, спасибочки! – съязвил он. – Обойдемся нашей мухоловкой-сачком.
Папа был в таком ужасе от грозящей траты денег, что в этот вечер сам стал выгонять из кухни мух; обычно это делала Лина. В одной рубашке, держа в руках мухоловку, развевающуюся над его головой, он бегал по кухне, пугая несчастных мух, которые расселись на потолке и как раз собрались спать. На дровяном же ларе сидели страшно довольные Эмиль с Идой и смотрели во все глаза на папу. Ну и веселое представление он устроил! Мама тоже смотрела на папу, но вид у нее был невеселый. Почему ей нельзя купить липучки? Ведь все женщины в Леннеберге уже обзавелись ими, купили себе сколько надо!
Папа Эмиля, увидев ее угрюмое лицо, приостановил на миг свои прыжки.
– До чего ж ты все-таки чудная. Альма! – сказал он. – Вынь да положь тебе сейчас же все самое дорогое да модное! Счастье, что в этом доме есть хоть один человек, у которого хватает смекалки беречь денежки!
А потом добавил как бы в шутку:
– Более ловкого и более дешевого ловца мух, нежели нижеподписавшийся Антон Свенссон, тебе никогда не найти! Ты посмотри, как замечательно я это делаю!
Он помчался по кухне, размахивая мухоловкой, так что испуганные насмерть мухи, жужжа, разлетелись во все стороны. Ясное дело, несколько мух попалось в мухоловку, но не очень много. Мама Эмиля, презрительно фыркнув, вышла из кухни и уселась на крыльцо сеней, чтобы остыть. Такой спектакль она больше смотреть не желала!
Папа между тем носился по кухне со своей мухоловкой и не сдавался до тех пор, пока не ударился большим пальцем о дровяной ларь. Тогда-то ему и расхотелось ловить мух.
– Гм, а кстати, пора нам ложиться спать! – сказал он. – Самое время!
Мухи думали абсолютно то же самое и спокойно расселись снова по своим местам в щелях потолка.
И все-таки папа твердо решил: липучек в его доме не будет! Мама Эмиля каждый день ахала да охала из-за мух, но не думайте, что это его трогало.
– Ну тебя с твоими липучками! – говорил он маме. – Начни только швыряться деньгами и покупать что попало, – этак мы по миру пойдем! И кончится все для нас нищенским посохом!
Нищенским посохом! Ничего ужасней этого Эмиль в жизни своей не слыхал! Нищенский посох – это, наверно, палка, на которую опирались обнищавшие люди в прежние времена, когда они таскались по всей округе и попрошайничали. Подумать только, а что, если в один прекрасный день он увидит, как его мама и папа с посохом в руках бродят по усадьбам в Леннеберге, выпрашивая кусок хлеба? Да, в таком случае ему и маленькой Иде тоже придется, конечно, нищенствовать вместе с ними! А все из-за того, что мама растратила их деньги на липучки!
Эмиль стал подготавливать маленькую Иду к тому, что их ожидает.
– Но я смогу вырезать тебе маленький нищенский посох! – сказал он ей в утешение.
Ида громко заревела. Ясно, что она не хотела никаких нищенских посохов, и Эмилю стало ее жалко.
– Не плачь, – сказал он. – Я уж как-нибудь все улажу!
Эмиль долго не спал в тот вечер и без конца раздумывал.
– Уж кто горазд на выдумки, так это Эмиль! Такого головастого и хитрющего парня во всем мире не найдешь! – говаривал обычно Альфред, и это была истинная правда.
И вот теперь Эмиль лежал в своей кроватке и думал изо всех сил – так, что у него раскалывалась голова.
«Во-первых, жалко маму, ведь ей так и не видать этих липучек. Во-вторых, она все равно их купит рано или поздно, уж я-то знаю. И тогда будет жалко папу, которому придется побираться с нищенским посохом в руках. Но, – подумал он, – если все равно придется побираться, то ведь мне лучше было б, к примеру, взяться за нищенский посох уже теперь и выклянчить денег, чтобы купить липучки до того, как мы обнищаем. Да, смотри-ка, стоит только пораскинуть мозгами, как все устраивается. Так я и знал!»
На другой день Эмиль забрался в заросли орешника на коровьем выгоне и принес оттуда подходящую ветку. Из нее он вырезал себе в столярной один из самых красивых на свете нищенских посохов. Вообще-то Эмиль умел обращаться с поделочным ножом так, что любо-дорого смотреть! Да, потому что после каждой озорной проделки он вырезал одного деревянного человечка за другим. У него на полке в столярной скопилось их уже 324. Вот и нищенский посох был сработан рукой мастера – сразу видно. Эмиль украсил весь посох разными вензелями и тонкими завитушками, а как раз посреди завитушек он вырезал так красиво: «НИЩЕНСКИЙ ПОСОХ ЭМИЛЯ СВЕНССОНА». Попрошайничать с таким посохом – одно удовольствие.
Но, конечно, все в Леннеберге знали Эмиля как облупленного – все его выходки и проделки. Поэтому он понимал, что ни один человек во всем приходе ему и гроша ломаного не даст.
«Но вот если они не узнают меня, тогда, может… – думал он. – Мне надо чуточку измениться!…»
На другой день было воскресенье, и Эмиль решил, что вот сегодня все и произойдет. Его мама, и папа, и маленькая Ида поехали в церковь, Альфред спал в людской, а Лина сидела на крыльце и настырно распевала во все горло, чтобы заставить его проснуться:
Зачем завлек мое младое сердце,
Зачем меня заставил полюбить?
Зачем меня ты разлюбил так быстро,
Зачем, зачем покинул ты меня?
А Эмиль тем временем оставался один в горнице. Он сразу же начал переодеваться, чтобы превратиться в нищего ребенка. Это ему прекрасно удалось. Он сам чуть не заплакал, когда увидел себя в зеркале в отцовской шляпе с широкими, опущенными вниз полями, прикрывавшими ему глаза, и в старом отцовском пиджаке, волочившемся чуть ли не по полу. Из-под пиджака высовывались голые грязные мальчишеские ноги. И таким же черным от сажи было его лицо, словно у него в разнесчастной его бедности не хватало средств даже на то, чтобы купить мыло и умыться. Такого душераздирающе нищего ребенка в Леннеберге никогда прежде не видывали, уж это точно, и Эмиль сказал осуждающе:
– Тот, кто не подаст мне такую милостыню, чтоб ее хватило хотя бы на одну липучку, тот – просто скотина, да еще к тому же и бессердечная!
Но разве можно надеяться на этих скупердяев из Леннеберги? И Эмиль надумал начать с пасторской усадьбы. Он точно знал, что жена пастора дома. Пастор был в это время в церкви и читал проповедь, а его домочадцы тоже должны были отправиться туда, хотят они того или нет. Но все в приходе, и Эмиль в том числе, знали, что жена пастора с места двинуться не может, так как у нее болит нога.
«Она добрая и к тому же еще плоховато видит, – подумал Эмиль. – Никакого риска, что она меня узнает».
В это прекрасное воскресное утро жена пастора сидела под высокой рябиной на пасторском дворе и скучала. Ее больная нога лежала на скамеечке, а рядом, на маленьком столике, стояли сок и булочки. Она страшно устала сидеть без дела. И поэтому очень оживилась, увидев маленького мальчика, который как раз входил в калитку с нищенским посохом в руках. Ах, как ужасно живется этим несчастным нищим детям! И как они одеты! К этому ребенку надо быть подобрее!
Эмиль остановился на почтительном расстоянии от пасторши и запел:
Я нищ и гол, я бос и наг,
Но весел я всегда…
Это была прекрасная и благочестивая песня, которую Эмиль выучил в воскресной школе. И когда он спел ее целиком, у жены пастора в глазах стояли слезы.
– Подойди ко мне, дружок, – сказала она. – Тебе в самом деле живется так трудно?
– Да, могу поклясться! – ответил Эмиль.
– Дома у вас, верно, нищета? Есть ли у вас какая-нибудь еда?
Эмиль покачал головой.
– Не-а… большей частью мухи!
– Вы едите мух?! – в ужасе вскричала пасторша.
– Не-а… пока еще нет, – чистосердечно признался Эмиль. – Но, может, и придется еще их есть!
Раньше ему это и в голову не приходило, но Эмиль с необычайной легкостью мог внушить себе любую дурость. И в самом деле, кто знает, что приходится есть несчастному нищему ребенку?! Теперь и у Эмиля на глазах выступили слезы.
«Этот мальчишка битком набит всякими выдумками и дурацкими проделками!» – не раз говаривала Лина. И она была права. Потому что в эту минуту, стоя на пасторском дворе, Эмиль совершенно явственно ощущал себя несчастным нищим ребенком, которому вскоре придется есть мух. И от одной мысли об этом он громко заревел.
– Милое, дорогое дитя! – сказала пасторша, и не успел Эмиль досыта нареветься, как она сунула ему в кулачок двухкроновую монету.
Две кроны! Это же целых двадцать липучек! Теперь-то он мог выбросить нищенский посох! И он тут же отшвырнул его прочь.
По доброте сердечной пасторша также предложила Эмилю сок и булочки – на дорожку, как говорят.
– Вкусно? – спросила она.
– Куда лучше, чем мухи, это уж точно! – ответил Эмиль.
Назавтра он отправился в леннебергскую лавку и накупил целых двадцать липучек. На обратном пути он от радости весело подпрыгивал на бегу. Какая гигантская неожиданность для мамы с папой, и уж ничуть не меньше для мух!
Везло ему, этому Эмилю! Как раз в тот самый день родители его были приглашены на пир в другом конце прихода и должны были вернуться домой только поздно вечером.
«Ну, теперь-то я успею! – подумал Эмиль. – Только сперва надо, чтобы все эти типы заснули. Ну, Лина, да Ида, да еще целый рой мух!»
К счастью, все они были уже по-вечернему сонными. Вскоре на своем кухонном диване уснула Лина, в своей кроватке в детской – маленькая Ида, а в своих щелях на потолке – мухи.
Тут Эмиль принялся за работу. В кухне была тьма кромешная, но он зажег керосиновую лампу над столом. Лина храпела во сне и ничего не замечала. Так что Эмиль мог спокойно заниматься чем ему вздумается.
Сначала он натянул целую сеть веревок по всей кухне на достаточной высоте, а потом растеребил свой богатейший запас липучек.
«Что и говорить, клейкая работенка да липкая, – подумал он, доставая липучки из тесных коробочек и развешивая их на веревках. – А вообще – это пустяки, лишь бы все получилось так, как я задумал».
Так все и получилось на самом деле. Когда Эмиль управился со своей работой, вся кухня напоминала колонный зал, где колоннами были свившиеся липучки. Да, да, здесь стало куда лучше, чем в любой другой кухне в Леннеберге, где висела всего-навсего одна жалкая липучка, которой ловили мух! Ну теперь-то уж каттхультовские мухи все до единой будут обмануты сразу, одним махом. Когда мухи проснутся завтра рано утром, они по простоте своей подумают, что все это бурое, клейкое, развешанное на длинных веревках по всей кухне, – гигантский завтрак, который приготовили только для них. И не успеют они сообразить, какие они дуры, как все до единой будут беспощадно пригвождены к липучкам. «Ясное дело, их даже немножко жалко, – думал Эмиль, – но ведь никто не звал их в Каттхульт, так что пусть пеняют на себя». И Эмиль ликовал, представляя, как обрадуется мама. Папа, верно, тоже будет доволен, раз у них в Каттхульте теперь столько липучек, да еще совершенно бесплатно. Ведь он не заплатил за них ни одного эре, да и по миру с нищенским посохом ему идти тоже не придется.
Эмиль погасил лампу и лег в постель, радостный, в предвкушении нового дня. Завтра, рано утром, когда его мама и папа выйдут на кухню выпить чашечку кофе, над Каттхультом разнесутся ликующие крики, уж это точно!
Да, тут на самом деле послышались крики, и это глубокой темной ночью! Но крики эти вовсе не были ликующими. Сначала раздался такой страшный вопль, что дом содрогнулся. Это произошло в тот миг, когда папа Эмиля запутался в первой же клейкой ленте, на которую наткнулся. А потом раздался еще более ужасающий вопль, когда он, пытаясь сорвать с себя первую клейкую ленту, почувствовал, как вторая, словно змея, обвила его шею. Затем послышались душераздирающие крики мамы Эмиля и Лины, когда они рванулись к папе, чтобы помочь ему, а вместо этого липучки приклеились к их волосам, залепили им глаза и заодно еще разные другие места. И тогда громко, на весь дом, перекрывая жалобные возгласы женщин, раздался дикий крик папы:
– Э-э-э-миль!
Ну, а что было с Эмилем? Он уже спал! И вообще вскоре на каттхультовской кухне воцарилась тишина. Ведь вся эта троица, которая сражалась там в темноте с клейкими лентами, теперь окончательно запуталась в них и уже больше не кричала. Папа, мама и Лина молча и ожесточенно боролись за то, чтобы высвободиться из липких пут.
– Ну кому бы пришло в голову, что они вздумают сунуться на кухню посреди ночи! – возмущался Эмиль.
Это было, когда он на другой день рассказывал обо всем Альфреду. Эмиль как раз вернулся домой из пасторской усадьбы, куда отвел его за руку отец, чтобы он вернул обратно две кроны и попросил прощения за то, что обманул пасторшу.
– Но разве вы, фру пасторша, не могли вычислить, что это непременно должен был быть только Эмиль и никто другой? – спросил папа Эмиля.
– Нет, мы поняли это лишь когда нашли нищенский посох, – ответила пасторша – эта добрая душа – и ласково улыбнулась.
– Хочешь получить свой посох обратно? – спросил Эмиля пастор.
Но мальчик покачал головой.
– Тогда мы сохраним эту безделицу на память о тебе, – сказал пастор и тоже ласково улыбнулся.
К тому времени, когда Эмиль с папой вернулись домой, мама сожгла все клейкие ленты до одной. А все каттхультовские мухи по-прежнему радостно и назойливо жужжали у нее под носом: ни одна из них ничуть не пострадала.
– Ты прав, Антон, – призналась мама Эмиля. – Не надо было нам никаких липучек. Вообще-то, если разобраться, то именно так и мучают животных. Да, уж я-то знаю, каково это, когда накрепко приклеиваешься к липучке.
Но вот в Каттхульте настало время обеда.
Все собрались вокруг стола, и мухи тоже. Эмиль с огромным аппетитом уплетал брюквенное пюре, а остаток дня просидел в столярной, вырезая своего триста двадцать пятого деревянного старичка.
Один день сменялся другим, лето кончилось, и наконец настала зима. Мухи исчезли. Но Эмиль остался и со свежими силами совершал все новые и новые проделки. Недаром говорила Лина:
– Что летом, что зимой у нашего Эмиля на уме одни проказы!