ЧАСТРВТОРРђРЇ СОЛР17 страница

Она барабанила пальцами по книге — по книге, которую могли прочесть лишь немногие, включая ее.

Она разглядывала буквы загадочного языка, и мрачные подозрения закрадывались ей в душу. Она испытывала те же чувства, что и в ресторане, когда Иоганнес сказал ей: Любовники интересуются его книгами.

 

Постоянное тарахтение флотилии буксиров и других в тащивших город, стало привычным. Движение, пусть незаметное и не привлекающее внимания, продолжалось. Не было ни одного мгновения ни днем, ни ночью, когда Армада не продвинулась бы хоть на дюйм к югу. Усилия прикладывались громадные, а скорость оставалась мизерной, как у улитки.

Дни проходили в мучительном напряжении, но город двигался. Горожане сбросили теплые пальто и шерстяные штаны. Дни все еще были коротки, но без особой суеты и шума Армада переместилась в зону умеренного климата и продолжала движение в более теплые воды.

Растения Армады (посевы пшеницы Рё ячменя, луга РЅР° верхних палубах, полчища СЃРѕСЂРЅСЏРєРѕРІ, осваивающие старый камень Рё металл) почувствовали перемену. Постоянно испытывая нехватку тепла, РѕРЅРё извлекли пользу РёР· неожиданной смены времени РіРѕРґР° Рё пошли РІ СЂРѕСЃС‚, выпустив почки. Над парками повисли запахи свежести, среди однообразной зелени стали появляться цветы.

С каждым днем все больше становилось птиц. Пиратские корабли проплывали над новыми, цветастыми рыбами теплых вод. Во множестве маленьких храмов Армады проводились службы, благословляющие эту нежданную, неправильную весну.

 

Флорин, увидев цепи, довольно быстро догадался об их назначении.

Подробностей он, конечно же, не знал, но запомнил то, что видел, хотя, поднимаясь на поверхность, пребывал в шоковом состоянии как от пережитого, так и от холода. Он оказался под одним из кораблей запретной зоны, внутри защитного магического колпака, и увиденное поначалу повергло его в недоумение. Но вскоре ему стало ясно, что перед ним звено цепи — звено длиной в пятьдесят футов. «Гранд—Ост» нависал над ним, как зловещее облако. Цепь была закреплена на его днище старинными болтами размером больше человеческого роста. За вековыми наростами на корпусе судна Флорин разглядел второе звено, соединенное с первым заподлицо с корпусом. Что там было дальше, он не видел — мешали водоросли и магическая защита.

Под городом висели огромные цепи. И, зная об этом, он быстро понял их назначение. С почти скорбным удивлением Флорин уразумел, что теперь ему известна тайна, которая словно постоянно витала за недомолвками во время разговоров на причалах. Источник беспокойства, двусмысленных подмигиваний, обмена понимающими взглядами — этот неназываемый план, определявший всю их деятельность.

«Мы собираемся поднять что—то из моря, — спокойно подумал он. — Какую—то тварь? Мы что, хотим посадить на цепь каких—нибудь морских змей, или кракена, или Джаббер знает кого? А потом? Сможет этот зверь тащить Армаду? Как морской змей тащит корабль—колесницу?»

«Что ж, пожалуй, так оно и есть», — подумал он без страха или неодобрения; размеры цепи, или что уж это было, наводили на него ужас.

«Почему они скрывают это от таких, как я? — подумал он. — Может, они мне не доверяют?»

 

Лишь через несколько дней после атаки динихтиса Флорин пришел в себя. Спал он плохо, часто просыпался в холодном поту. Он помнил ощущение, когда его пальцы наткнулись на вывороченные внутренности мертвого водолаза, и, хотя он прежде видел и касался мертвецов, в глазах этого застыл такой ужас, что увиденное и несколько дней спустя преследовало Флорина. Не мог он отделаться и от воспоминания о преследующей его костерыбе, неумолимой, как землетрясение.

Его товарищи относились к нему уважительно.

— Ты ведь не побоялся, Флорин, дружище, — говорили они ему.

Через два дня Флорин пошел опять к бассейну между Саргановыми водами и Джухром — поплавать и смягчить свою потрескавшуюся кожу. Температура поднялась, желающих искупаться прибавилось. Прочие обитатели пиратского города смотрели со стороны, дивясь искусству плавания, доступному лишь избранным.

Флорин видел брызги, поднимаемые неумелыми пловцами, видел рваную поверхность воды, которую они оставляют за собой, и испытывал беспокойство, когда пловцы ныряли и исчезали из виду, погружаясь на глубину. Он подошел к краю, изготовился к прыжку, и вдруг у него засосало под ложечкой.

Он боялся.

«Теперь уже слишком поздно, — подумал он, чувствуя, как накатывает истерика. — Слишком поздно, приятель! Ты переделан под это! Ты должен жить в воде, будь ты проклят, и назад пути нет!»

Он был испуган вдвойне — боялся и моря, и своего собственного страха, который грозил навсегда привязать его к суше, превратить его в урода из тех, что показывают в цирках, — наделенного жабрами и перепонками, но страдающего водобоязнью, урода с шелудивой кожей, мучительно пересыхающими жабрами, воспаленными щупальцами, который при этом отказывается приближаться к воде. Поэтому он пересилил себя, и морская вода смягчила его кожу, успокоила его.

Он с трудом заставил себя открыть глаза и посмотреть в рассеянную голубоватую мглу под собой, зная, что он может никогда больше не увидеть донных скал — лишь бесконечную бездну, в которой, вильнув хвостом, исчезают хищники.

Это было страшно трудно, но он поплыл, и ему стало лучше.

 

По настоянию Шекеля Анжевина позволила Флорину поколдовать над ее металлической начинкой. Она все еще чувствовала неловкость. Чтобы дать Флорину возможность работать, пришлось загасить котел, обездвижив ее. Анжевина пошла на это — впервые за многие годы. Она жила в постоянном страхе, что ее топка погаснет.

Флорин возился с котлом, как делал бы это с любым обычным двигателем: постукивал по трубкам, азартно работал гаечным ключом, но потом поднял взгляд и увидел, как побелели костяшки пальцев женщины, вцепившейся в руку Шекеля.

В последний раз в ее нутро вот так залезали, когда подвергали переделке. Флорин стал помягче орудовать своим инструментом.

Как он и предполагал, Анжевина передвигалась благодаря старому, неэффективному двигателю, нуждавшемуся в ремонте. Вкратце объяснив все Анжевине, Флорин под ее испуганные вскрики занялся демонтажем.

Наконец она успокоилась (назад пути уже не было, сказал ей Флорин жестко: она больше никогда не сможет двигаться, если оставить ее в таком виде). И когда он закончил работу несколько часов спустя и вылез из—под нее, потный, в масляных пятнах, и поджег топливо в ее переоборудованном котле, она сразу же почувствовала разницу.

Они оба устали и были смущены. Когда давление в котле поднялось и Анжевина покатилась, почувствовав новые резервы мощности, когда она проверила топку и поняла, насколько меньше тратится теперь угля, ей стало ясно, сколь многим она обязана Флорину. Но Флорину было так же неловко выслушивать ее благодарности, как ей — произносить их, а потому с обеих сторон слышалось лишь неразборчивое бормотание.

Позднее Флорин, устроившись в своем чане с морской водой, принялся размышлять над тем, что он сделал. Теперь она может забыть о ежечасных поисках топлива. Ее разум освободится: ей больше не нужно постоянно думать о котле, не нужно просыпаться ни свет ни заря, чтобы подбросить угольку в топку.

Он усмехнулся.

Поднимаясь после ремонта, Флорин заметил свежую царапину на ее шасси — вероятно, задел ключом или отверткой. Он оставил след на испачканной им металлической поверхности. Анжевина неизменно следила за чистотой своих металлических деталей, а потому царапина была довольно заметна. Флорин поежился от неловкости.

Когда Анжевина увидела царапину, ее губы скривились от гнева. Но шли минуты, злость понемногу рассеялась, выражение ее лица переменилось. И перед уходом, пока Шекель стоял, дожидаясь ее в дверях, она подкатила к Флорину и спокойно сказала ему:

— Не переживайте из—за этой царапины. Вы просто чудо сотворили. А эта отметина… Ну, это часть ремонта. Часть обновления. — Она улыбнулась ему и удалилась, не оборачиваясь.

— РЇ очень рад, — машинально пробормотал Флорин, довольный Рё смущенный. РћРЅ устроился поудобнее РІ своем чане. — Вообще—то это ради парнишки. Ради Шекеля.

 

В Заколдованном квартале Армады было всего десять более или менее крупных кораблей, упрятанных в одном из носовых уголков города, на границе с кварталами Сухая осень и Ты—и–твой короля Фридриха.

Подданные энергичного торгаша Фридриха по большей части игнорировали призрачные корабли рядом с их кварталом, интересуясь в первую очередь своими базарами, цирками гладиаторов и ростовщиками. А вот в Сухой осени близость Заколдованного квартала ощущалась через узкую кромку разделявшей их воды, пагубно влияя на владения Бруколака. Там, где Сухая осень соседствовала с заброшенными кораблями, его собственные суда имели жалкий и неприглядный вид.

Возможно, жители квартала обладали обостренной чувствительностью к мертвецам и неживым из—за присутствия в Сухой осени Бруколака и его приближенных—вампиров. Может быть, именно поэтому в Сухой осени, в отличие от Ты—и–твой, постоянно помнили о близости проклятого Заколдованного квартала.

Оттуда исходили жуткие звуки, бормотания, разносимые ветром, слабое тарахтение двигателей, трение чего—то о что—то. Некоторые утверждали, что все это — иллюзия, порождаемая ветром и странной архитектурой древних кораблей. Но верили в это лишь немногие. Иногда какая—нибудь группка (неизменно из недавнего пополнения) отваживалась отправиться на эти корабли, но все возвращались несколько часов спустя с перекошенными лицами, бледные, и отказывались говорить об увиденном. А случалось, конечно, что смельчаки и не возвращались.

Ходили слухи, что попытки отделить эти десять кораблей от остального города (затопить их, стереть Заколдованный квартал с карты Армады) заканчивались пугающими неудачами. Большинство армадцев питали суеверия насчет этого тихого места, но, несмотря на все свои страхи, против уничтожения квартала они категорически возражали.

На заколдованные корабли не садились птицы. Эти указующие в небеса старые мачты и их обрубки, эти покрытые грибком просмоленные остовы и драные паруса имели безлюдный, заброшенный вид.

Если кто—то хотел побыть в одиночестве, он отправлялся на границу Сухой осени и Заколдованного квартала.

Под холодной ночной моросью стояли двое людей. Кроме них, на палубе клипера больше не было никого.

Перед ними в тридцати футах находилось длинное узкое судно — древняя галера, пустая и неосвещенная, корпус которой потрескивал в непрестанном движении на непрекращающемся ветру. Мостки, соединявшие ее с клипером, прогнили и были перегорожены цепями. То было носовое судно Заколдованного квартала.

За спинами этих двоих шумела центральная часть города — хаотичные торговые галереи, переходившие, петляя с судна на судно, театры, танцевальные залы. На самом же клипере царила тишина. Несколько палаток на его палубе были необитаемы. Те немногие, кто жил здесь, уже поняли, кто стоит на палубе корабля, и старались не попадаться им на глаза.

— Ничего не понимаю, — тихо сказал Бруколак, не глядя на своего собеседника. Его спокойный хрипловатый голос был едва слышен. Ветер и дождь откинули с лица гриву его волос, и он уставил взгляд в черную воду моря за галерой. — Объясни. — Он повернулся к Утеру Доулу и поднял брови с выражением легкого испуга на лице.

В отсутствие телохранителей, стражников, случайных свидетелей яростная напряженность в их отношениях пропадала. Их жесты почти не выдавали предосторожности, характерной для первой встречи.

— Я ведь тебя хорошо знаю, Утер, — сказал Бруколак. — И мы на одной стороне. Я искренне тебе доверяю. Я доверяю твоему чутью. Я знаю, что ты думаешь. И мы оба знаем, что ты лишь по идиотской случайности оказался с ними, а не со мной. — В его голосе послышалось сожаление, легкая нотка сожаления.

Бруколак водянистыми глазами смотрел на Утера Доула. Его длинный раздвоенный язык попробовал воздух, потом Бруколак заговорил снова.

— Скажи мне, дружище, скажи мне, что происходит. Сиськи лунные! Не могу поверить, что ты поддерживаешь эту дурацкую идею. Ты что, чувствуешь себя виноватым? Да? Из—за того, что подсказал им эту мысль? Если бы не ты, они сами никогда бы до такого не додумались. — Он чуть наклонился, не прерывая речи. — Дело ведь не во власти, Утер. Ты это знаешь. Да мне насрать, кто возглавляет Армаду. Мне, кроме Сухой осени, ничего не нужно. Саргановы воды всегда были сильнее других, и меня это устраивает. И не в этом вонючем аванке дело. Проклятье, да будь у меня надежда, что из этого что—нибудь получится, я был бы с вами. Я же не похож на этих жопоголовых из Дворняжника, которые несут всякую чушь, мол, это «против природы», «нельзя заигрывать с потусторонними силами», и всякую такую херню. Слушай, Утер, если бы я думал, что сделки с демонами помогут усилению города, я первый пошел бы на это.

Утер Доул смерил его взглядом, и только теперь мускулы на его лице шевельнулись и оно выразило сдержанное удивление.

— Ведь ты немертвый, Бруколак, — сказал он своим певучим голосом. — Ты же знаешь, многие считают, что ты и без того имел дело с адским племенем.

Бруколак пропустил это замечание мимо ушей и продолжил:

— Я возражаю потому, что, как нам обоим ясно, это не кончится когда они заполучат аванка. — Голос его звучал холодно.

Доул отвернулся. Ночь стояла беззвездная, горизонта тоже не было видно — море и небо, оба чернильного цвета, сливались друг с другом.

— А скоро и другие это просекут, — продолжал Бруколак. — Шаддлер будет делать, что ему скажут, пока это сраное море не начнет кипеть, но неужели ты думаешь, что Джхур и Книжный город станут поддерживать Любовников, когда поймут, в чем суть их плана? Утер, вы напрашиваетесь на мятеж.

— Немертвый… — начал Доул и тяжело замолчал. Доул единственный во всем городе употреблял это почетное иностранное обращение, ходившее в его отечестве. — Немертнвый Бруколак, я — человек Любовников. Ты это знаешь, и ты знаешь почему. Все могло сложиться и по—другому, но не сложилось. Я — солдат, Бруколак. Хороший солдат. Если бы я думал, что у них ничего не получится, — если бы я думал, что из этого ничего не выйдет, — то я бы не поддерживал этот план.

— Дерьмо это собачье. — Голос Бруколака звучал жестко и глухо. — Божья сперма, Утер, это же… ложь. Неужели ты… неужели ты не помнишь, как я узнал, что они собираются делать с аванком?

— Шпионы, — ровным голосом сказал Доул, снова встречаясь с ним взглядом.

Бруколак ответил уклончиво:

— Шпионам известно только всякое вранье и намеки. Не обманывай себя. Я знаю, потому что ты мне сказал.

Взгляд Доула стал холодным, пронзительным.

— Это клевета, и я не позволю тебе ее повторять, — сказал он, но Бруколак оборвал его смехом.

— Да ты посмотри на себя, — изумленно сказал он. — С кем, по—твоему, ты говоришь? Брось ты к херам важничать. Ты знаешь, что я имею в виду. Конечно же, ты не поделился со мной этой информацией добровольно и даже признавать того, что это случилось, не желаешь. Но хватит, Утер. Я пришел к тебе с предложением, а ты… Ты слишком хороший профессионал и не выдашь ничего такого, что может потом обернуться против тебя, но пожелай ты ввести меня в заблуждение или внушить мне, что я ошибаюсь, ты вполне мог бы это сделать. Но ты этого не сделал, и я тебе благодарен. И конечно, я не против, играй себе, если хочешь, в эту дурацкую игру, не признавай того, то нам обоим хорошо известно. Ты не подтверждаешь моих подозрений… хотя и не опровергаешь их; что ж, я не против. Можешь и дальше просто молчать… Факт остается фактом, Утер. — Бруколак рассеянно сбросил с перил щепки, и те поплыли в темноту. — Факт остается фактом: ты сам поставил меня в известность. И ты знаешь, что руководители других кварталов мне не поверят, если я им сообщу. Ты дал мне то, что я должен нести в одиночестве. А причина, думаю, в том, что ты знаешь: план этот глуп и опасен, и ты не понимаешь, что делать с этим знанием, и хочешь заполучить союзника. Доул улыбнулся.

— Неужели ты настолько самоуверен? — презрительно сказал он. — Неужели ты вовсе не сомневаешься в себе и считаешь, что можешь любой разговор, любое недопонимание обратить себе на пользу?

— Ты помнишь големов бритвы? — неожиданно спросил Бруколак, и Утер Доул тут же замолчал. — Долину парового ветра? — продолжал Бруколак. — Помнишь это место? Помнишь тех тварей, что мы там видели? Город перед нами в долгу. Ведь именно мы спасли его, хотят они это признавать или нет, знают они это или нет. Где тогда были эти треклятые Любовники? Был ты, и… был я.